БИЧ БОЖИЙ.

1 июня 2015 — Михаил Брук

Просьба к читателю. Обратить внимание на картинку. Весь смысл истории заключен в ней.

Автор.

     Бродяжничество – не болезнь, не судьба, а идея. Мысль, передающаяся от человека к человеку через взгляды, жесты. Бродяга - порождение первобытной философии. Раб БЕСКОНЕЧНОСТИ.
      Изогнутость дорог, край небес, где-то смыкающийся с землей, для него знамение, приказ свыше продолжать движение. Ибо Движение, согласно древнему завету, есть смысл жизни, а Горизонт – достижимая Реальность.   
       Цыганские кибитки когда-то пылили по дорогам Европы и Азии, распространяя тайное учение странствий, уводя за собой людей, утомленных суетливой скукой городов.
        Обещания неслыханных вольностей обернулись цепями обычаев и кровных уз. Обманутые отщепенцы, бежавшие от новых оков, но околдованные скитаниями,  стали промышлять тоскливой музыкой, тягучими напевами и картинами, такими же странными и не нужными, как сами творцы…

          Бродяга, бомж, бич… Нет у тебя завистников. Всяк презирает и гонит прочь. Одна мысль сравниться с тобой приводит в ужас.  Страх непредсказуемой Судьбы заставляет раскошелиться жалким подаянием. А грозное предупреждение  «НЕ ЗАРЕКАЙСЯ!» свербит в мозгу, прошибает холодным потом, доводит до безумия.
    Ты действительно страшен. Ты, живущий в клоаке. Ты - микроб, бацилла.
Но, ты и велик, довольствуясь мелочным счастьем, беззаботностью. Ты, смеющийся в лицо Судьбе потому, что и она когда-то сыграла с тобой злую шутку.
     Теперь Тебе не до нее. Ибо, изо дня в день, на улицах и площадях  ломаешь одну и ту же комедию. Надрывно крича: «ПОДАЙТЕ УБОГОМУ!» Превращаешь красоту в пошлость.  Издеваешься над вдохновением…
      Эти сказки для Тебя. И пишу их потому, что самого охватывает  жуть при мысли оказаться бродягой, бомжом, бичем Божьим.

      «КОНКВИСТАДОР». Часть 1.  

 «И пел конквистадор,
Привязан у пальмы:
«До области ада
Изведали даль мы.

Вот странные воды,
Где смертный не плавал,
Где, Рыцарь Невзгоды,
Скитается Дьявол...»   

   Неожиданно уличный бард замолк и поник в неописуемой тоске. Выглядел он неважно. Бомж-аристократ – зрелище унылое. Чувства унижения перед публикой и превосходства над толпой  вели в нем нескончаемую борьбу. Следы неправильного питания, дешевого вина и скитаний по ночлежкам соседствовали с презрительным отношением к людским страданиям и мировым проблемам.            
     «Надо же какая наглость! – возмущались прохожие. – Чуть жив попрошайка, а подаяние принимает словно дань. Ишь, принц Уильям!»
     Действительно, каждая брошенная для успокоения совести монетка сопровождалась насмешливым, почти удивленным взглядом и словами «высокородного» нищего, способными нарушить покой добропорядочного гражданина:

«От дальних селений,
Сквозь лес и овраги,
На праздник мучений
Собрались бродяги.»  

   «Это мы-то – бродяги! За свои деньги еще и оскорбления выслушивать! – голосили возмущенные благодетели. – Что же дальше будет?»
     И ответ не заставлял себя ждать:

«А дальше не будет
Ни моря, ни неба,
Там служат Иуде
Постыдные требы».

     Материальный достаток часто путают с моральным превосходством. Но наличие средств не избавляет от страха и не придает храбрости. Вокруг странного существа образовалась пустота. Народ боязливо обходил его стороной. Момент представления  их «высочеству» настал.
     «Николая Гумилева стихи не спасли от ЧКa, - заметил я, вежливо отвешивая поклон и приподнимая шляпу. – И вам  они вряд ли  помогут победить голод. Времена изменились. Но люди все еще серьезны и обидчивы. Не согласитесь, ли разделить вечернюю трапезу с кем Бог послал?»
     «Мой взнос, - произнес он, протягивая без колебаний собранную мелочь, и отметая взглядом любую благотворительность. – Остальное верну завтра. Приходите послушать Вийона. Занятное зрелище. Народ рыдает и, в конце концов, разбегается перепуганный насмерть».                                    
     В ближайший ресторанчик нас не пустили. Клиент всегда прав, если он – источник дохода. Но вид моего спутника заставлял забыть о чаевых и вспомнить телефон полиции. Оставалось довольствоваться уличной пиццерией, где подавали вполне приличное вино.
     Удивительное свойство алкоголя преображать жизнь подтвердилось и на этот раз. Мир подобрел. Оказалось: он не состоит из  одних разочарований. Сначала скупо, а затем все отчетливее стали высвечиваться его привлекательные стороны.   
     Море, пляж, набережная, праздная толпа вызвали довольное бурчание желудка, побуждая к одобрительным жестам, покачиваниям головы и рук в такт музыке, доносившейся из глубины зала. Блаженное состояние прервал неожиданный рокот  с противоположной стороны стола.

«Палач приготовил
Свой молот зловещий,
И запаха крови
Возжаждали клещи»,

      Прогремел трезвеющий сотрапезник.
     «Еще вина?» – забеспокоился я.
     «Вне всяких сомнений, - подтвердил «принц в изгнании». -  Только не молчите. Иначе, меня снова понесет, и нас выставят в шею. Вечер так хорош. Глупо слоняться в поисках нового места, где терпимость хозяина соответствует высокому качеству напитков».
     «Про лошадку можно!»
     «Валяйте!»   
     Всю историю в подробностях воспроизводить не стану. Банальна до убожества. Короче, в нашем дворе однажды появился всадник. Он гордо гарцевал на рыжем битюге, вызывая зависть детворы и восхищенные взгляды мам. Какой мужчина!
     Мужчина оказался мелким жуликом…

     Любитель Гумилева воззрился на меня непонимающим взглядом. Так смотрит следователь на  преступника, пытающегося заморочить ему голову.
     «Колись!» – прозвучал приказ.
     «Никогда! -  заупрямился я. – Все подробности в протоколе допроса. Лошадь пришлось вернуть в пожарную часть».
      Пояснения заставили собеседника задуматься.
      «Что ж, в истории есть нравственный паллиатив, - заключил надменный критик. – Подарить радость ребятишкам, надежды женщинам и не оправдать их... Полумера  сродни обману, лекарству, не исцеляющему от болезни. Впрочем, не исключено: конь остался доволен прогулкой. Положительный момент налицо».   
     Низкая оценка события, переполошившего полгорода, огорчила. Яркие атрибуты и фабула приключенческого романа: темная ночь, скрип несмазанных петель, спящий сторож и погоня - внезапно померкли. Компромисс же  с органами правопорядка  и возвращение имущества, ставшего почти родным, выглядели капитуляцией перед жизненными невзгодами.
     Цыганская романтика осталась чужда уличному певцу. Ну, и пусть. В конце концов, теперь, его очередь развлекать собутыльника беседой.
     «Сударь,- начал он, - только царственные особы способны благосклонно воспринимать шутов. Толпа не выносит критики. Вы наблюдали возмущение, вызванное простым стихотворением. Стоит ли обсуждать пошлость вашего поступка?»
     Уличив меня в безнравственности, сотрапезник перешел к самоанализу. Через минуту выяснилось: жизнь удалась. Понятно, не с материальной точки зрения. Но, кто же обращает внимание на подобные пустяки. Крепкий сон на свежем воздухе, завтрак остатками вчерашних трапез, здоровое общение с обществом посредством поэзии и, наконец, попытки наставить благодетеля на путь истинный прибавили уверенности в правильности избранного пути…

     А на что тратите время ВЫ дорогой читатель?...
     Вот и я осознал свое ничтожество.  Как же иначе? Выходило: этот ужин – единственное заслуживающее внимание событие за последние годы. Остальное бессмысленная суета. Мы наполнили бокалы… И поспешили изменить течение мыслей.
     Новая тема, возникла сама собой. Уже сгустились сумерки, на небе высыпали звезды, столы, стулья, посетители у стойки потеряли былую отчетливость. А судьба злосчастного конквистадора стала очевидным, горьким укором беззаботному существованию. Мы завидовали и сострадали бедному неудачнику. Оплакивали несбывшиеся мечты и радовались духовному родству с ним. Песня рвалась наружу. Казалось, ничто не может воспрепятствовать исполнению торжественного гимна не свершившимся надеждам...

«Но пелись баллады
В вечерних тавернах,
Что ждет Эльдорадо
Отважных и верных.

Под звуки органа
Твердили аббаты,
Что за морем страны
Так дивно богаты.

И в сонных глубинах
Мы видели город,
Где алых рубинов
Возносятся горы».

      Не знаю, удавалось ли вам так славно провести вечер? Слезы счастья застилали глаза. Жизнь окончательно утвердила примат красоты. В ней не было места уродливой действительности. Даже патрульная машина, расцвеченная сине-красными огоньками, представилась нам той самой горкой драгоценных самоцветов в заветном городе обманчивого счастья...   
      Мягкие кресла и обивка автомобиля заглушили мощь наших голосов, наручники мешали жестикуляции, но мы напряглись и город услышал последний куплет трагической истории:

«И пламя клубилось,
И ждал конквистадор,
Чтоб в смерти открылось
Ему Эльдорадо»...

САШКА-ЖИВОПИСЕЦ. Часть 2

    Бродяга - художник, изредка появлявшийся в нашем городке, слыл непререкаемым авторитетом среди кочующих единоверцев. Умение отыскать в любом образе тайные желания и пороки не подарило ему поклонников.  Но привлекало толпу зевак, слетавшихся поглазеть на чужое унижение, словно воробьи на свежие выплеснутые помои.
    «Герои» его картин не замирали в окаменевших позах. Но плясали, кривлялись. Короче, реагировали на окружающий мир, пугая публику и уменьшая число потенциальных клиентов.   
     Глумливый талант давал власть  над уличными живописцами и  музыкантами. Изгоями, уверовавшими в могущество странного мастера, позволявшее ему безраздельно царствовать над убогим братством и пресекать, зарождавшиеся скандалы и склоки.
       Крики моментально умолкали, стоило королю бродяг выразить удивление и тихо заметить:
      «Время петь и музицировать, господа! Вы уже прочистили глотки? Си-бемоль-мажор-Фа- …».
       И городская площадь обретала прежнее спокойствие. Лишь в разных ее концах тихое, повизгивание кларнетов, отрывистый свист флейт и уханье барабана напоминали о неоконченной ссоре.
      Лукавая, вспыхивавшая искрами ехидцы, усмешка расплывалась по умиротворенному лицу «повелителя», тут же обрушивавшему на прохожих свое обаяние и заманчивые предложения:
   «Портрет, за пять минут, мадам! Пастель, акварель, масло, мосье! Ирисы, подсолнухи, розы, младенцы, близкие к оригиналу за подписью «Vincent», цена договорная!»  Противиться его чарам не представлялось возможным.
    «Ваше лицо просится на холст. Вы бывали в Лувре? Нет? Тогда откуда, плотно сжатые губы и завораживающий взгляд Моны Лизы? Мой долг раскрыть тайну», - это уже ко мне.
    Я пытался прошмыгнуть мимо. Но он встал на пути, неумолимо, как судьба, приковав взглядом к жесткой, неудобной табуретке, парализовав волю пустой  беседой…
    Действительно, вскоре на портрете не осталось место загадкам. Каждая минута приносила новые признания во всех мыслимых злодеяниях,  проступавших, словно жирные пятна, на бумаге. Любой прокурор отдал бы месячную зарплату за столь очевидные доказательства вины подсудимого.
    Благо, всему есть предел. Воображение постепенно угасало. Окидывая осторожным взглядом модель, искуситель продолжал накладывать мазок за мазком, стараясь скрасить ущерб, нанесенный  самолюбию жертвы.
     Образ Демона, вместилище Порока, добрел на глазах, превращаясь в торжественно улыбающегося клоуна-мафиози, некогда поработившего город Готем и смешавшего с грязью доброе имя, неудачника Бэтмена.
    «М-да, - согласился художник, уловив мой безмолвный протест, - в гостиной и детской вешать, не стоит. Но в рабочем кабинете… Стремление к самосовершенствованию, видите ли, - вот истинная цель творческой натуры!»
     И, снисходительно добавил: «Дарю! Позвольте представиться, Сашка».
     Круглая, солнцеобразная физиономия уличного «мецената» создавала обманчивое впечатление доброты и мягкости. Но, вряд ли стоило покушаться на его заработок. Или отказом от портрета, ставить под сомнение талант.
      «Подарок» пришлось принять. «Небывалую щедрость» отклонить. С «договорной» ценой согласиться без обсуждений, как и с приглашением на банкет по случаю «удачного» приобретения. Хотя на торгах «Christie's», «Bonham’s» или «Sotheby's», мою щедрость вряд ли оценили бы по достоинству.
     Потому-то мы и праздновали победу искусства над «презренным металлом». Ресторан оказался не из дешевых. Угощения оплачивал покупатель.
     «Шедевр» укрепили на мольберте. И посетители заведения могли лицезреть творение, лишь пересев за наш стол и приняв посильное участия в пиршестве.
      Разнообразие блюд и напитков росло так же неуклонно, как  исчезал  аппетит у любопытных зрителей. Кто же не поперхнется куском при виде хама, нагло уставившегося на присутствующих с холста?   
       Радикальные средства, вроде водки, только усиливали ощущения поднадзорности. Глаза-буравчики выворачивали наизнанку душу. Их холодное свечения, казалось, проникало сквозь толстые портьеры, спинки стульев, за коими укрывалась слабонервная публика.
       Попытки набросить на картину скатерть привела к единственно возможному результату…  Нашелся любопытный, рискнувший нырнуть под плотную материю. Парализованного страхом «ценителя прекрасного» едва откачали, но излечить от заикания так и не смогли.
        Мое лицо мало походило на физиономию негодяя, готового за три копейки, разнести все и вся вокруг. Но кто бы усомнился в Сашкиных способностях проникать в тайны человеческого сознания?
     Сдать на хранение «призыв» к насилию не удалось. Бросить на улице и нарушить спокойствие города, граничило с преступлением. Оставалось незаметно от соседей проскользнуть в комнатушку, пышно именуемую кабинетом.
     Уже многие годы здесь не появлялись посетители. Грустные воспоминания и пустые ожидания, наполнили его пылью тщетных надежд и жаждой бессильной мести.
   И вот нас двое. Есть с кем поделиться несбыточными планами, получив в ответ все ту же гнусную улыбку.
   Общение с портретом – признак надвигающегося безумия. Хотя его покупка и водворение на стену, уже граничили с неутешительным диагнозом.
«Откровения», порожденные Сашкиной кистью, не отличались «примерным поведением» и лишь убеждали в неотвратимости помутнения разума.     Наглые глазки весело подмигивали, стоило лишь пересечься нашим взглядам. Лоснящиеся губы посылали воздушные поцелуи. Я отчетливо слышал противное причмокивание, видел шевеление век, ресниц, движение бровей.
     Освещение добавляло колорит странным отношениям. Утром размалеванный паяц изображал разочарованного мыслителя, шаря пустым взором по стенам. Днем его лицо выражало презрение царственной особы. В вечерних сумерках пляшущий огонь свечей выхватывал гримасы злобного Арлекина.
      Бесовщина, наваждение? Какая разница! Страх одиночества и беспомощности одолевал сильнее, нежели домыслы и подозрения. Потому-то, проникнуть в тайну, казалось куда более забавным, нежели поддаться испугу.
      Знаки внимания новый жилец воспринял благосклонно. На приветствия ответил отданием чести. Приглашение к совместной трапезе отклонил небрежным жестом. Призраки не едят, но… как выяснилось, пьют. А после возлияний, обретают способность изъяснятся вслух и, даже, напевать.
      Теперь каждый вечер завершался гимнами, ариями и прочими упражнениями голосовых связок, наводившими страх на соседей. Исполнение старинной баллады положило конец их терпению. Но, взломав дверь и ворвавшись в кабинете, они потеряли способность возмущаться.
      Импровизированная плаха, установленная посреди комнаты, палач с топором в костюме Пьеро, и урод на холсте, тонким дискантом молящий о пощаде, обратили в бегство всех недовольных. Крики и проклятия более не раздавались под окнами. Квартал опустел.
     Увы, после долгих репетиций нам потребовался зритель. И мы вышли на улицы. Прохожие не догадывались об обрушившемся на них «счастье».
      Чудаковатый тип с картиной, обернутой в плотную ткань, выглядел вполне безобидно, пока… не сдергивал с нее покрывало. Обнажая перед любопытными, свое неприглядное, второе «Я».
      Сходства оригинала с портретом, после долгого общения, заметно прибавилось. Репертуар отметал сомнения в родстве душ и приводил в отчаяние слушателей. Романс о «Безноженьке» вызывал дружное рыдание толпы.
       Печальная история, доложу Вам. Даже бродячие животные знали ее, а потому, окружая нас плотным кольцом, подпевали, как могли: 

 «Ночью на кладбище строгое,
Чуть только месяц взойдёт,
Крошка-малютка безногая
Пыльной дорогой ползёт»*.  

   Бутылки с терпким вином, пущенные по кругу, лишало людей воли и жадности. Они безропотно кидали деньги в подставленную шляпу, пытаясь  вспомнить и подсказать слова, выпадающие из неверной памяти исполнителей:

«Днём по канавам валяется,
Что-то тихонько скулит,
Ночью в траву забирается,
Между могилками спит»*.  

  Уже никого не удивляли изображенный на холсте клоун, разевающий рот, и его слегка выбритый прототип, развалившийся рядом на скамейке. Хмельной напиток пробуждал искреннюю жалость к крошке-малютке. Слезы душили песню, рвавшую на куски душу…
    Шляпа наполнялась купюрами. Зависть музыкантов-коллег росла быстрее нежданного богатства. Но романс… увы, романс так и оставался не оконченным…
    И, вот, однажды, перекрывая стенания публики, словно раскат грома, прозвучали его последние куплеты:

«Старой, забытой дороженькой
Между лохматых могил
Добрый и ласковый Боженька
Нынче во сне приходил»*.

«Ноги большие и новые
Ей подарить обещал,
А колокольцы лиловые
Тихо звенели хорал…»*  

   Публика утерла слезы, притихла и расступилась перед невесть откуда появившимся Сашкой. «Повелитель улиц» приблизился к утомившимся певцам и процедил сквозь зубы: «Сгиньте, сволочи!» Затем, отрывистыми движениями стал покрывать портрет свинцовыми белилами. Выдавленная из тюбика, краска быстро чернела, уничтожая наваждение столь же мерзкое, как и оригинал…
     А через минуту над поредевшей толпой уже слышался елейный голос художника: «Мадам, мосье! Портрет за пять минут! Пастель, акварель, масло! ЦЕНА   Д-О-О-Г-О-О-В-О-О-Р-Н-А-Я!»
     Рядом кривлялся, размалеванный под паяца, бродяга.  Сохраняя на лице подобострастие, он передразнивал царственного живописца писклявым дискантом, кланяясь каждой брошенной монетке. За углом звучала знакомая всему городу песенка:

 «Боженька, ласковый Боженька,
Что тебе стоит к весне
Глупой и малой безноженьке
Ноги приклеить во сне?»* 

   Место же на табуретке, перед Сашкой, заняла молоденькая девушка. Эдакая пичужка. Ни дать ни взять, крошка-малютка…
     ________________________________________________________________      
* Вы, конечно, узнали этот кошмар, написанный когда-то Александром Вертинским.

ФИНАЛ. ЗАМОК ФЛАММАРИОН.

   
       Ветхий сарай под помпезной вывеской «Замок Фламмарион» приманивал бродячий люд копеечными угощениями и отравлял округу миазмами жареной требухи и кислого вина.
        Вход украшала выцветшая гравюра «Монах на краю Земли». Творение безумца, чье давно забытое имя возродилось названием грязной харчевни. Став «символом веры» и оправданием неприкаянности.
        Зал напоминал покинутую и оскверненную Валгаллу. Царство павших героев, захваченное отбросами человечества, отвергнутыми жизнью и смертью.
       Бездомные животные пугливо озираясь, обходили стороной разбросанные по полу объедки. Полагая их, то ли приманкой, то ли останками своих менее удачливых соплеменников.
       Бомонд уличных вымогателей: фальшивых калек, певцов и живописцев, растекался грязной, маслянистой лужей обрюзгших лиц. Всполохи злобных взглядов, выдавали плохо скрытую приторным участием  и лживым безразличием зависть...
       Изгои изгоев,  пытались возвыситься злословием над людским простодушием, наполняя «Замок Фламмарион» слухами и сплетнями…
        Казалось, никакие кары уже не страшны париям площадей и перекрестков.  Но история «поющего портрета» и присутствие его прототипа, в обнимку с сильно захмелевшей крошкой-малышкой, демонстрировавшей худые, небритые ноги, якобы подаренные ей во сне, заставляли задуматься, о скупости Всевышнего, убеждая богему асфальта в ее незавидной доле.
     Лишь улыбающемуся художнику и вечно недовольному декламатору удавалось сохранять непринужденность посреди всеобщего непотребства.
      Сашка и его собеседник, любитель поэзии, не снизошедший до представления, брезгливо перемывали кости присутствующим, сходясь во мнении о ребячливости деяний своих коллег. Утверждая: «Замок Фламмарион» - предел падения. И никакие кары его обитателям уже не страшны.
        Живописец копировал и, одновременно, пытался «проникнуть в тайну сюжета» гравюры, висевшей над входом и разжигавшей его «страсть» к непознанному.
        Незавидная судьба Сашкиных героев передалась и несчастному страннику. Монах, достигший Горизонта, не ведал покоя, комично открывал рот, размахивал руками, призывая всех в свидетели, а в ответ удостаивался насмешек безымянного обожателя рифмы.
      Край небесного полога то распахивался, то закрывался, напоминая занавеску, отданную на волю сквозняка. Бедолагу сдувало в бездну, отбрасывало назад. Одежда цеплялась за выступавшие деревья и коряги. Но его стойкость, не обнаружила, ни малейшего сочувствия со стороны бездушных зрителей.
      Пьяная потеха вскоре потеряла изначальную остроту. Садизм, соединившись с алкогольными парами, обрел некое сходство с состраданием. Неверной рукой художник замазал отверстие в небосводе и пририсовал своей жертве рога и хвост.
       Надругательство над «символом» не осталось незамеченным. А попытка расплатиться глумливой пародией  за ужин вызвала немой укор в глазах присутствующих.
        Никто не помышлял о бунте, а тем более об открытом протесте. Увы, наглецы уловили даже эту легкую зыбь недовольства. И беззастенчиво уставились на присутствующих.
        Сашкин сотоварищ, томно прикрыв глаза, потянул носом воздух, как бы пытаясь учуять дух неповиновения, и гадко улыбнувшись, произнес лишь одно единственное слово: «ВИЙОН».
      Имя безжалостного поэта-грабителя, принуждавшего жертв выслушивать свои сочинения перед смертью, посеяло панику. Богатства, добытые унижением и обманом, тут же образовали на стойке маленькую пирамиду, пробудив в повелителях благодарность податного инспектора. Состроив недовольные лица, они рявкнули: «А остальное!»
        Усердные клятвы и целование оплеванного пола не убеждали в искренности жертвователей. Живописец взялся за карандаш…
        И тут же явились вторая и третья горки. Одна почти сплошь состояла из столового серебра, поражавшего обилием вензелей. Другая, из купюр, отличавшихся мелким достоинством и географическим разнообразием...   

         Легкая добыча рождает разочарование. Разочарование оборачивается ПЕЧАЛЬЮ.

         Убожество власти и власть над убожествами вызывает непреодолимое ОТВРАЩЕНИЕ.

          А ПЕЧАЛЬ  и ОТВРАЩЕНИЕ обращаются разгадкой странной гравюры. Ответом на главные вопросы Тайного Учения Странствий: КУДА? ЗАЧЕМ?  И истеричными воплями души: «Прочь! Прочь! Прочь из клоаки обыденности и убожества. За ГОРИЗОНТ!»

           Тогда-то, как гласит предание, художник трясущейся кистью нанес на грязную стену контуры рваной дыры, изображенной на картине. Поэт откинул затрепетавший на ветру полог. И всем открылась черная-черная бездна.
            Стихи Франсуа Вийона было последнее, что услышали, перепуганные насмерть, посетители:

«Но как понять, где правда, где причуда?
А сколько истин? Потерял им счет.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Не знаю, что длиннее — час иль год,
Ручей иль море переходят вброд?
Из рая я уйду, в аду побуду.
Отчаянье мне веру придает.
Я всеми принят, изгнан отовсюду».

Затем оба шагнули в темноту.
           Вот такая история вышла, Господа. Вы, конечно, не поверите, но  «Замок Фламмарион» стоит и поныне. Его выкупил какой-то Аноним. Прибрал, почистил. Бродяг, естественно прогнал. И теперь уже почтенная публика, собираясь здесь каждый вечер и упиваясь своим превосходством, изливает на былых завсегдатаев  презрение и лживое сострадание…

       А бродячие животные, по-прежнему, пугливо озираются и обходят стороной разбросанные по полу объедки… 

Другие произведения автора:

Скрипач

ПАРАЛЛЕЛИ.

О ДУШЕ...

Рейтинг: 0Голосов: 0640 просмотров

Комментарии (0)

Нет комментариев. Ваш будет первым!

Добавить комментарий

RSS-лента комментариев