Он повернулся к
Мишелю,
склонил голову набок и ехид-
но улыбнулся ему в лицо не-
естественно растянутым
лягушачьим ртом.
"Взрослый малыш".
Настало 1 сентября, "День знаний". Учащиеся построились
прямоугольной подковой перед входом в училище. Мне показали мою группу, когда
она организованно подходила к месту построения. Впереди шли трое высоких
парней, а за ними очень разнообразные по росту ребята, были и очень
маленькие, похожие на четвероклашек. Я с интересом, но и скрытым ужасом
смотрел на них.
Директор сказал обычную приветственную речь, затем выступили вете-раны
войны, Первый секретарь райкома партии. Все они говорили, что здесь стоят
будущие рабочие-хлеборобы, которые будут кормить всю страну. Говорили, что
современный рабочий должен быть грамотным, культурным человеком, поэтому
необходимо овладевать знаниями, навыками, которые дадут в училище. Директор
вел линейку с присущей ему эмоциональностью и добавил, что учителя и мастера
в училище – грамотные, с высоким образованием, умелые специалисты, отдающие
себя ребятам.
Ярко, празднично светило осеннее солнце, составляя единый колорит с
празднично светящимися лицами ребят и девушек, одетых в белые рубашки и
блузки. Они слушали выступающих, смотрели по сторонам, щурились от солнца, но
стояли тихо. Казалось, они ждали от училища чего-то хорошего, интересного,
необычного.
Я стоял за своей мужской группой и содрогался, когда ребята
оглядывались на меня, улыбались, переговариваясь: какие разные лица,
выражения! Да, а мне ведь с ними жить, целых три года – три курса: уживемся
ли вместе?
Зазвенел первый звонок, и я повел свою группу в класс на Ленинский
урок. Кабинет мне отвели в самом конце коридора, рядом с полуразрушен-ным
туалетом, который сейчас был аккуратно закрыт дверью с висячим замком.
Раньше, как мне говорили, здесь был кабинет кулинарии, а теперь в нем во всю
стену висел стенд, рассказывающий о происхождении русского языка, портреты Л.
Толстого и А. Пушкина.
Я вошел в класс, поздоровался – ребята встали. Еще я увидел пожилого
человека и молодую женщину, сидящих недалеко от меня. Посадил ребят и понял,
что ужасно волнуюсь: их изучающее внимание давило, будоражило, выключало
сознание. Я представился как их классный руководитель, преподаватель русского
языка и литературы и вновь увидел улыбки. Затем по-вел урок.
Сначала спросил ребят: какова роль В. И. Ленина в прошлом нашей
ро-дины? Ребята отвечали односложно, примитивно или не отвечали совсем. Я
объяснил как можно проще, что Ленин революционную теорию К. Маркса о победе
рабочего класса, о победе добра и справедливости воплотил в жизнь, в России.
Добро и справедливость можно отстоять только в жестокой борьбе за власть
народа, ибо мирным путем богатые власть никогда не отдадут. Затем спросил:
каково значение Ленина в наши дни? Мне ответило только молчание. Поставил
вопрос иначе: чему учит нас Ленин? "Учиться, учиться и учиться!" –
ответил один. Я развил эту мысль, потом дал слово пожилому человеку, ветерану
войны. Тот как-то по-свойски уселся среди ребят и просто, от души стал
беседовать с ними, рассказывать о своей жизни, в которую вошла война. Они
заворожено слушали его. Не-мало человек повидал и пережил, знает людей и свое
место среди них, много чего хорошего сделал, поэтому и может так свободно
общаться. А я так не могу, и невольно позавидовал ему. Прозвенел звонок, и я
вместе с ребятами вышел на воздух.
Да, весь урок промчался вихрем, на одной эмоциональной ноте.
По-прежнему ярко и тепло светило солнце, оно меня успокаивало. Кучки ре-бят и
девушек потянулись в общежитие, на праздничный обед. Я уже перемолвился парой
слов со своей группой, отвечая на вопросы: откуда я приехал, где я буду жить,
а сейчас шел за ребятами в некотором отдалении, все внимательнее
приглядываясь к ним.
Веселые, радостные, они заметно различались между собой. Одни вели
себя сдержанно, другие баловались, играли друг с другом, громко смеялись. Но
мое особое внимание привлек один из них: маленький, широкоплечий,
"квадратный", он шагал как-то не по-людски: сильно переваливаясь с
ноги на ногу, расставив руки, словно медвежонок на задних лапах. Что-то
грубое, дикое чувствовалось в нем. Паренек шел в стороне от ребят, они его
будто не замечали, и он, естественно, старался не замечать их…. Как
медвежонок…. Меня магнитом потянуло к нему, и я быстро нагнал группу.
- Ну что ж, ребята, давайте знакомиться по-настоящему, - весело сказал
я. – Меня вы знаете, как зовут, а как зовут тебя? – я обратился к маленькому,
светлому и смешливому.
- Петька, Петька Иванов, - сказал тот и, конечно, рассмеялся.
- Петька Иванов всегда ходит без штанов, - задорно добавил другой,
чуть повыше, потемнее, но такой же смешливый.
- Ну почему же без штанов, я этого пока не вижу, - возразил я, и вся
ком-пания дружно рассмеялась.
- А это здесь он в штанах ходит, а дома – без штанов, так, говорит,
сво-боднее, - сказал высокий парень, с добрым, простым лицом, несколько
на-поминающим лицо Юрия Никулина.
Ребята захохотали еще больше.
- Вы все с Медведеева, ребята? – спросил я.
- Ага, почти все.
- Кроме его… его… и его…. – Петька указал на трех ребят, в том числе,
и на "медвежонка".
- А ты откуда будешь? – спросил я последнего.
Он не ответил, втянул голову в плечи и громко затопал, еще сильнее
пе-реваливаясь, шире расставляя ноги.
- Он инопланетянин, - сказал рослый парень с красивым, деревенским
лицом.
- Упал с Марса, но не расшибся, - добавил "Юрий Никулин".
Ребята опять рассмеялись.
- Как тебя зовут? – я тронул "медвежонка" за плечо,
наклоняясь к нему.
Он пугливо обернулся и быстро посмотрел на меня. Какое темное у него
лицо, с черными, частыми волосинками, а глаза дикие, испуганные, как у
звереныша.
- Гри-шка, - медленно, с трудом проговорил он, быстро отвернулся и
опять втянул голову в плечи, продолжая шагать вперевалку.
- Гри-шка, Гри-шка, скоро тебе кры-шка! – закричал смуглый, смешливый,
но я одернул его:
- Зачем так зло?
- Да нет, Александр….
- Алексеевич.
- Нет, Александр Алексеевич, это не зло, это у нас прибаутка такая в
де-ревне бывает, - сказал смуглый.
- Злая прибаутка, - сказал я.
- А вы к нам надолго? – спросил меня паренек высокого роста с серьез-ным,
умным и приятным лицом.
- Навсегда, - ответил я.
- А почему из Казани уехали?
- Надоело там, в деревню захотел, родных у меня никого не осталось.
- У нас лучше, - сказал "Юрий Никулин". – Воздуха больше,
природа, люди проще.
- Точно, - ответил я, и мы вошли в общежитие.
Я провел ребят в столовую и вышел в коридор. Тут появился директор со
своим замом по производственному обучению Косоглазовым, высоким, коренастым
мужчиной с облагороженным деревенским лицом, и пригласил меня пообедать
вместе.
- Русский язык и литература – это у нас важный фронт, - сказал он
по-следнему, тот кивнул. – Я бы хотел, Александр Алексеевич, чтобы вы
прижились у нас, - обратился ко мне директор.
- Приживусь, - ответил я и подумал: а с ребятами толком я так и не позна-комился.
Ну ничего, время еще будет.
Собрались мы в моей гостиничной комнате, выпили водки и принялись за
суп, который принесла нам повар. Директор с Косоглазовым заговорили о своих
проблемах, потом первый поинтересовался моим настроением и за-верил, что все
будет хорошо.
Вдруг раздался громкий стук в дверь, и в комнату ворвалась
учительница:
- Николай Федорович… там… ребята… мальчика избили!..
Мы кинулись вслед за ней в столовую. Она провела нас к длинному столу,
где сидели ребята, и я с ужасом узнал свою группу. Увидев директора и нас,
ребята притихли, лица у них были виноватые. Дальше всех, на краю скамьи,
сидел Гриша: голова его была опущена, а лицо он закрыл руками.
- Вот его избили!.. – растерянно проговорила учительница, указывая на
Гришу.
- Ну-ка, иди сюда! – позвал его директор. – Иди, иди, не бойся!
Гриша вылез из-за стола, не отнимая рук от лица, и подошел к нему.
Между крепко сжатыми пальцами виднелись капельки крови.
- Ну-ка, покажи, покажи!.. – директор мягко развел его руки, и на нас
глянуло темное, перепачканное кровью лицо Гриши: верхняя губа была разбита, а
из носа показалась красная струйка, дикие глаза смотрели зло и беспомощно.
- Кто это сделал? – громко спросил директор.
Некоторые из ребят опустили головы, но другие смотрели ему прямо в
глаза.
- Я повторяю: кто это сделал, в день нашего святого праздника, а? Кто
додумался до этого, наплевал нам всем в лицо, и вам, и мне, и классному
руководителю, и мастеру, принявшему вашу группу?! Я к вам обращаюсь, тридцать
вторая группа, к вам!
Стояла гнетущая тишина, полная тоски, страха, но и какого-то вызова.
- Тебя как зовут? – директор вновь обратился к Грише.
- Гри-шка, - тихо сказал паренек и шмыгнул, размазывая кровь по лицу.
- Берлогин его фамилия, - сказала бодрым, но осуждающим голосом завуч
Марья Петровна, подходя к нам, - а ударил его Молодцов Дима, так ударил по
затылку, что он прямо в тарелку ткнулся и лицо разбил. Сначала они все
накинулись на него, а потом Молодцов ударил.
- А почему Берлогин котлеты ворует? – подал голос Петя Иванов.
- Да, на всех же по одной дали, - возмущенно добавил "Юрий
Никулин".
- Как это так? – спросила Марья Петровна. – Как это, Гриша? Ну-ка,
объясни свой поступок: почему ты это сделал?
Берлогин молчал и дико, как затравленный зверек, озирался. Молодцов,
высокий, красивый деревенский парень, спросил:
- Можно, я объясню, Марья Петровна?
- Давай, Дима, давай!
Он поднялся и, поддержанный товарищами, заговорил твердо, но и с
не-которой боязнью, делая паузы и растягивая слова:
- Ну… Гришке… мало одной порции было… он пошел с тарелкой вторую
выпрашивать. Ему картошки положили… а коклетку не дали… ну… он у нас и
своровал… прямо с тарелки у Витьки стащил, когда тот отвернулся, - Молодцов
показал на серьезного парня с приятным лицом, - у того еще це-лая оставалась.
Верно, Витек?
- Да, да, верно, мы видели, - подтвердили ребята.
- Ну… я его за это и ударил… все ребята со мной согласны были, -
Молодцов спокойно закончил свой рассказ.
- Правильно, правильно сделал! – раздались голоса.
- Еще не так надо было врезать! – маленький, смуглый, который в
разговоре со мной беззлобно сказал, что Гришке – крышка, теперь свирепо
смотрел на него, подняв кулачок.
- Но не так же, чтобы до крови лицо разбить, вон, она у него до сих
пор течет, - сказала Марья Петровна.
- Я не хотел до крови, он сам в тарелку ткнулся, - соврал Молодцов,
же-лая вылезти сухим из воды (или из крови?).
Я внимательно смотрел на него: ни сожаления, ни жалости к маленькому
Грише, лишь тупая убежденность в своей "правоте" и некоторая боязнь
на-казания. Да, коллектив ребят был за него, за исключением, может быть,
двух-трех человек, задумавшихся и молчавших. Что-то темное, искривлен-ное мне
чудилось в детских, светлых лицах этих защитников "справедливости"
кулака.
- Так, - сказал директор, - все ясно. Завтра, Молодцов, родителей в
учи-лище, классному руководителю и мастеру проконтролировать.
- Ребята!- он обратился к группе. – Вот у вас только что был Ленинский
урок, и классный руководитель, наверняка, рассказывал вам о личности
Владимира Ильича, каким он был человеком. Так, Александр Алексеевич?
Я кивнул.
- Разве мог Владимир Ильич ударить до крови человека только за то, что
он съел его котлетку?
Ребята дружно засмеялись.
- Да, к врагам он был непримирим, но никогда не опускался до мелкой,
ничтожной мести, тем более, к своему товарищу по работе, по партии. А разве
Берлогин ваш враг? Он такой же курсант, как и вы, и бить его до крови только
за то, что он съел чужую котлетку, низко и стыдно, Молодцов! Поругать,
пристыдить его перед всеми, а не кулаками размахивать, - это труднее,
Молодцов! Или ты считаешь, что, если сила есть, ума не на-до?
Ребята засмеялись, Молодцов несколько смущенно улыбнулся.
- Кстати, вы уже познакомились с вашим новым классным руководителем?
Ребята кивнули.
- Очень грамотный и развитый человек, он много вам может дать.
Прощаясь, директор заверил меня:
- Ничего, ничего, не расстраивайтесь, все будет в порядке.
Я вернулся в свою гостиничную комнату и некоторое время наслаждался
одиночеством. Никаких мыслей, чувств, страшная усталость медведем на-валилась
на меня. Потом подошел к столу: здесь лежала раскрытая книга: вчера я
готовился к Ленинскому уроку и читал очерк М. Горького "В. И.
Ленин".
"Мне часто приходилось говорить с Лениным о жестокости
революционной тактики и быта, - пишет Алексей Максимович и через два абзаца
про-должает: - Я очень часто одолевал его просьбами различного рода и порою
чувствовал, что мои ходатайства о людях вызывают у Ленина жалость ко мне. Он спрашивал:
- Вам не кажется, что вы занимаетесь чепухой, пустяками?".
Я оторвался от чтения и задумался: "чепуха, пустяки…", но
ведь это жизнь человека, его личность…. Но идет классовая борьба: я продолжил
чтение:
"Нас блокирует Европа, мы лишены ожидавшейся помощи европейского
пролетариата, на нас, со всех сторон, медведем лезет контрреволюция, а мы –
что же? Не должны, не вправе бороться, сопротивляться?" – отвечал Ленин.
Да, сохранить зародыш нового общества можно только в жестокой борьбе,
и тут нет места жалости, человечности, во имя будущей человечности нового
общества. Впрочем, и Александр Блок в поэме "Двенадцать" дело
Революции ставит выше трагедии отдельной личности. Я нашел эти строки:
- Не такое нынче время,
Чтобы няньчиться с тобой!
Потяжеле будет бремя
Нам, товарищ дорогой! –
утешают красноармейцы Петруху, нечаянно загубившего свою возлюбленную Катьку.
А ведь Блок – певец высшей гуманности, для которого Прекрасная Дама стала
музыкой очищающей мир Революции.
А что это я вдруг стал оправдывать Ленина, самого "человечного
человека"? А, да, этот случай в столовой: эта тупая, бездушная
убежденность Молодцова и других ребят в своей жестокой "правоте".
Ленин, защищающий завоевания Революции, и Молодцов, который медведем нападает
на маленького и беззащитного Берлогина. Сравнил Божий дар с яичницей! Нет, у
Ленина и Блока совсем другое: великая, научно обоснованная идея требует и
великих жертв: она выше жизни отдельного человека, даже со-тен людей.
Ну и как эта идея воплощается в жизнь: какое общество мы построили?
Извратили люди идею, последствия этого ты сам испытал, когда остался без
крова и пищи. И ради такого общества, таких бессердечных, жестоких людей
проливалась кровь тысяч жертв, лучшие люди клали свои головы, потому что
верили, как говорил легендарный комбриг В. И. Чапаев: "Такая будет
жизнь, что и помирать не надо!".
Я вышел на улицу, закурил и машинально пошел к выходу с территории
училища. Было по-настоящему прохладно: осень вступала в свои права, и я,
выйдя за калитку, пристально вглядывался в окружившие меня деревья, стоящие
по обе стороны тропинки, ведущей к центру городка. Заметно темнело, задул
ветер, и деревья под большими, тяжелыми облаками буйно раскачивались, как бы
протестуя против давящей их массы. Нет, скорее всего, они были с ними заодно,
так как враждебно шумели ветками, сбрасывая надоевшие мертвые листья. Я
зашагал по тропинке, и они кучами закружились передо мной, поднимались и
бросались прямо на меня – приходилось закрывать лицо руками. Но я не спешил
повернуть обратно: хотелось что-то понять в этом ветре, в этих крутящихся
листьях, в этих раскачивающихся деревьях. Ветер уже сдувал меня с ног, и я
остановился:
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер –
На всем божьем свете!
Вот она, передо мной, "музыка революции" А. Блока, не хватает
только белого снега, символизирующего ее чистоту и святость… чистоту и
свя-тость жестокого разрушения, совершаемого двенадцатью красногвардейцами,
представителями голытьбы, которым "ничего не жаль". Но не Хри-ста
"в белом венчике из роз" я видел впереди: в вихре пыли и листьев,
там, вдали, в крутящемся сумраке, я видел что-то большое и черное. Оно… оно
не стояло на месте, а чуть… подвигалось вперед… ко мне. Я в ужасе за-стыл,
забыл о буре, листьях, деревьях – обо всем и видел только его. Страшное,
черное росло, все быстрее двигаясь ко мне, казалось, оно рож-далось из вихря,
из всей сути окружающего меня городка. Я шатался под порывами бешеного ветра,
лицо горело от непрерывно бьющих по нему твердых мертвых листьев, а это
большое, черное надвигалось медленно, неотвратимо, как сама смерть. Дрожа, я
бессознательно всматривался в не-го и все больше различал… что-то похожее на…
великана… нет, огромно-го… медведя на задних лапах. Я кинулся бежать от него,
домой, в учили-ще…. Ветки деревьев хлестали по лицу, хотя росли высоко, я
спотыкался, проваливался, а ветер подгонял меня, стараясь сбить с ног, ревел
и как будто смеялся надо мной. Я добрался до калитки и побежал по территории
училища. Ветер сразу стих, чуть прояснело, и я перешел на шаг. Опустив
голову, сгорбившись, плелся домой, опустошенный, будто потерял все. Кровавый
закат сиял в верхушках дальнего леса, когда я добрался до общежития. Вокруг
ни души, а на сердце жутко и мерзопакостно.
Нет, бури они не видели, услышал я от вахтерши, и пошел в свою
комнату. Тишина и уже привычная обстановка в ней успокаивали меня, но
бьющееся воспоминание о недавней "прогулке" окатывало холодом
ужаса. Я взглянул на часы: как, неужели уже одиннадцать вечера?! Не может
быть: я был-то на улице всего не больше часа! Ну, да все равно. Посмотрел на
свое лицо в зеркале: оно было красно, кое-где виднелись крупные и мелкие
царапины, значит, все это было на самом деле, и я не сошел с ума.
Мне оставили ужин, и я долго сидел: пил холодный чай и закусывал
бу-тербродами с колбасой, вкуса которых я не чувствовал.
Бежать надо отсюда, бежать немедленно, пока я в самом деле не сошел с
ума! Но куда и к кому? Дома нет, семьи нет, друзей и родственников нет.
Искать другой район, другую школу или училище поздно: учебный год уже
начался, а все возможные свободные точки, данные мне в министерстве, я
объездил… приютило меня только Медведеево. Может, забыть весь этот ужас, как
будто ничего не было, перестать искать хозяина медвежьего следа, заниматься
только своими делами в училище, быть маленьким, среднестатистическим
человеком, не отвлекаться, не думать? Все время на людях, на уроках…. Может
быть, все это пройдет, как страшный сон? Но, что бы там ни было, выхода нет:
надо до конца нести свой крест, так мне на роду написано.
В дверь постучали, когда я, весь в сигаретном дыму, лежал на кровати и
уже ни о чем не думал, потому что не о чем было думать. В дверях стояла
вахтерша:
- Александр Алексеевич, извините, вы тут отдыхали… мне надо отлучиться
ненадолго: сменщица не пришла – надо сходить к ней. Вам нетрудно будет пару
раз пройтись по коридору, посмотреть, пока меня не будет: вы ведь все равно
поздно ложитесь… хотя ребята уже спят, вряд ли кто спустится.
- Хорошо, идите, я посмотрю.
- Спасибо, я скоро.
Я вышел в полутемный коридор. Через несколько шагов была столовая, где
я видел "медвежий след" директора, на двери висел замок. Я медленно
пошел по коридору, шаги на плиточном полу отдавались гулко и одиноко. Тихо.
Вдруг наверху кто-то завозился, и опять стихло.
Вернулся в комнату и стал просматривать конспекты завтрашних уроков. В
каком настроении я буду завтра в классе? На первом курсе "Гроза" А.
Н. Островского. Я перелистывал учебник: вот портреты Дикого, Кабанихи…. До
чего же "медвежьи" лица: грубые, тупые, бездуховные!
И тут что-то будто толкнуло меня и позвало в коридор…. Там стало еще
мрачнее и похолодало. В углах затаились черные, тяжелые тени, и появил-ся
слабый запах, какой бывает… у клетки с хищниками. Я медленно шел по коридору,
и вдруг… в столовой явно послышался какой-то шум. Будто кто-то ворочался,
ворчал, тихо посвистывая. Замок на двери висел по-прежнему, но за ней
несомненно что-то происходило. Я дернул замок – он был заперт, но тут
вспомнил, что в столовую можно проникнуть и через раздаточную, где повара
готовят пищу. Дверь ее была незаметна, хотя находилась недалеко: там была
густая тень, и я насилу отыскал ее. Дернул на себя – закрыта, толкнул внутрь,
и она медленно отворилась в темноту.
Да, в раздаточной кто-то был: громко чавкал, посвистывая и постанывая,
и издавал сильный звериный запах, от которого начинало тошнить. Я медленно
крался между большими варочными котлами и в дальнем углу, около холодильника,
заметил что-то черное, движущееся. В окно светила луна, и в ее слабом свете я
увидел… развалившегося в темном кресле маленького крепыша… жадно поглощающего
что-то…. Подкравшись еще ближе, но с другой стороны, я узнал… Гришу
Берлогина: в руках его была зажата вареная котлета…. Он жадно откусывал с нее
куски, быстро жевал, чавкая и слизывая набегавший на руки сок, постанывая и
посвистывая от наслаждения. Да нет, это же звереныш какой-то, а не Гриша…
весь мохнатый, черный… и не лицо у него, а морда… то ли волчья, то ли медвежья…
и ест он не котлету, а жадно отрывает куски красного, сырого мяса с кости… и
слизывает не сок, а текущую на лапы кровь…. Ужас сковал меня, ноги
подкашивались, и я ухватился за близлежащую плиту. Она с грохотом
опрокинулась вниз, увлекая меня за собою. Я растянулся на полу и ви-дел, как
звереныш спрыгнул на четыре лапы, метнулся в одну сторону, по-том в другую и,
сделав громадный прыжок, приземлился передней лапой на моей груди. Это был
настоящий медвежонок. Резкая боль током пронзила меня всего, а он быстро
закосолапил к выходу и исчез.
Долгое время я лежал на спине, не имея сил подняться, как поверженный
в поединке. Потом с трудом встал, держась за котел. Болела нога, задетая
тяжелой плитой, и особенно грудь, на которую наступил настоящий медвежонок…
Гриша Берлогин. Странно, но я быстро успокаивался, как будто все это дикое
происшествие укладывалось в порядок вещей. Потирая ушибленные места,
неторопливо прошел мерцающие в лунном свете котлы и вышел из столовой. В
коридоре по-прежнему было тихо, безлюдно и мрачно, как будто ничего не
произошло. Я вошел в свою комнату и крепко запер дверь. Покурил без всяких
мыслей и чувств, принял от боли анальгин, разделся и лег спать в приятную
прохладу простыней и одеяла: завтра уроки.
…………………………………………………………………………………
Я отложил в сторону тетрадь с дневником Оленевского и закурил. Прежней
болью защемило сердце: я вспомнил, как сын моей бывшей жены ре-шил
поиздеваться надо мной и испортил дорогую для меня пластинку с Шестой
симфонией П. И. Чайковского, потому что ревновал меня к матери и потому что я
пренебрегал им. Дети чувствуют самые уязвимые места взрослых. Я
пре-не-бре-гал им… - вот моя вина – дети это не прощают.
Помню, как Володя повернулся ко мне, склонил голову набок и ехидно,
как-то по-лягушачьи, улыбнулся мне в лицо…. Эта улыбка торжествовала надо
мной, выражая звериный восторг от совершенной подлости. Видеть ее было
невозможно, и я выбежал из комнаты.
Но… превратиться в медвежонка… это уже слишком. Нет, с психикой моего
друга тогда явно было не в порядке. Я разделся и лег спать в приятную
прохладу простыней.
На следующий день я проснулся довольно рано, и яркое солнце
приветствовало меня всею мощью своего света, всей силой своей улыбки, как
будто поселилось в моей комнате. В ней не было ни одного темного угла, и
золотом горели святые иконы на стене. Я встал, умылся, оделся и подошел к
образу Господа Иисуса Христа, уже родному мне за прошедшие четыре года,
которые я провел с Ним. Как всегда, стал всматриваться во всепонимающие Его
глаза, полные сострадания и любви ко мне. Сегодня они были особенно теплы на
свежем, естественно человеческом, проникновенном лице Иисуса. Я почувствовал
уже известное мне тепло в груди, которое быстро росло, даря мне блаженное
состояние сердечности и душевной ра-дости. Все, все мои боли видел Господь и
сочувствовал мне, сопереживал со мною, вызывая слезы благодарности к Нему и
жалости к себе. И еще это были слезы любви к Иисусу, Человеку, так много
пострадавшему за меня. Я опустил глаза на текст Евангелия, которое держал в
руках. Слезы размывали буквы, они росли непонятным образом и расплывались
снова, и тут я задрожал: они стали складываться… но не в слова и предложения,
а в призрачные контуры, которые обрастали плотью и становились какими-то
предметами, фигурами….
Моя комната раздалась вширь и исчезла, задул свежий ветер, от края до
края небес морем разливался сияющий солнечный свет. Передо мной рас-кинулась
цветущая долина, а справа возвышалась высокая гора с деревья-ми и кустарником
на ней, не менее зеленая и цветущая, чем долина. Тиши-ну и покой нарушало
лишь сладостное пение птиц, особенно нежное и за-душевное. Дрожь и волнение
прошли: странное чувство умиротворенности и светлой радости овладело мной,
будто я попал на давно оставленную родину, о которой так часто тосковал.
Я знал: это был Израиль и гора Фавор, на которой Господь преобразился,
показав Свое Божественное величие и красоту. Я пошел по узкой тропинке,
огибающей гору, и через некоторое время услышал шум и голоса. Сделав еще
несколько шагов, я увидел большую массу народа, одетого в старинные длинные
одежды, напоминающие халаты. Мужчины о чем-то горячо спорили, причем, их
загорелые бородатые лица и жесты были не-обыкновенно красноречивы и
выразительны. Женщины и дети стояли в стороне, а некоторые мальчики и девочки
окружили небольшую группу мужчин, стоявших около самой горы. Странно, но меня
никто не видел, или не хотел видеть, хотя я подошел к ним достаточно близко.
Набравшись смелости, я сделал несколько шагов к этой небольшой группе мужчин.
Они тоже спорили, кроме одного, который сидел, прислонившись к скале. И вдруг
я сразу узнал Его… Господа… лицо Его словно бросилось на меня, заполонило
всего: это было лицо с моей иконы, точно такое же, привычное, родное. С той
же нежностью и кротостью оно смотрело на меня, все понимало, сочувствовало.
Да, Господь один из всех видел меня, как бы прислушиваясь ко мне и одобряя
мой приход. В то же время Он бросал взгляды и на спорящих… апостолов? Да, это
они, которые всегда были рядом с Ним. Вон Петр: лицо его было тоже с моей
иконы: светлые волосы, небольшие усы и борода, нити бровей, прямой, точеный
нос и черные глаза. Но сейчас он волновался так же, как и его товарищи, даже
более искренне и пылко. Господь перевел глаза на меня и сказал ими, что
апостолы спорят о том, кто из них больший.
Одетый в белый хитон, Он встал и подошел к спорящим апостолам – они
замолкли. Выбрав из окружающих детей очень смуглого мальчика, Господь взял
его за руку и поставил перед Собой. Мальчик был весьма некрасив: небольшого
роста, широкоплечий, почти квадратный. Он стоял, широко расставив руки и
ноги, как… медвежонок на задних лапах: что-то грубое, дикое чувствовалось в
нем. Где-то я такого видел… или читал о подобном… ну да, у Оленевского. И
сказал Господь ученикам своим:
"… кто примет сие дитя во имя Мое
тот Меня принимает;
а кто примет Меня,
тот принимает Пославшего Меня;
ибо кто из вас меньше всех,
тот будет велик". (Евангелие от Луки, гл.9, ст.48).
Апостолы удивленно переглядывались, очевидно, удивляясь тому, что
этого "медвежонка" Господь назвал великим. Иисус ответил им:
"Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих;
ибо говорю вам, что Ангелы их на небесах
всегда видят лице Отца Моего Небесного".(Евангелие от Матфея, гл.18,
ст.10).
И добавил, погладив мальчика по голове:
"… ибо таковых есть Царствие Божие.
Истинно говорю вам: кто не примет Царствия Божия,
как дитя, тот не войдет в него".(Евангелие от Луки, гл.18,
ст.16-17).
Лицо "медвежонка" прояснялось, плечи опускались, и он,
подняв голову, взглянул на Господа. Слабое подобие улыбки и радости медленно
проявлялось на его смуглом и диковатом лице. Иисус обнял его и сказал:
"И кто напоит одного из малых сих
только чашею холодной воды, во имя ученика,
истинно говорю вам, не потеряет награды своей".(Евангелие от Матфея,
гл.11, ст.42).
И мальчик обнял Иисуса, прижался к Нему, скрыв лицо свое в складках
одежды Господа. Плечи мальчика затряслись от рыданий, а Иисус все продолжал и
продолжал гладить его по голове. А потом мы увидели лицо
"медвежонка": новое, светлое, в блестящих слезах пробужденного
сердца, в счастливой улыбке, такой детски-наивной и чистой, что радостно
за-смеялись, почувствовав и себя счастливыми. И он пошел к своей матери,
ожидавшей его, новой походкой маленького человека, разбуженного любовью. Он
стал выше, стройнее и весь светился тем солнцем, которое про-будил в нем
Господь и которое сияло высоко над нами для всех людей.
Но вот, контуры предметов вокруг меня вновь начали расплываться,
гас-ли краски, звуки, запахи, и я опять стоял перед своей иконой Спасителя,
растроганный, умиленный, со слезами на глазах.
"И кто напоит одного…" во имя Любви к нему….
Во имя Любви…", -
зазвучали во мне слова Иисуса.
Долго я переживал и обдумывал увиденное и услышанное, слезы вновь и
вновь появлялись у меня на глазах, и только глубоким вечером я опять сел за
дневник Оленевского.
Новые
Меню
