Времена (часть шестая, продолжение)

(продолжение)

Начало:

   http://russianpoetry.ru/proza/romany/vremena-chast-pervaja-nachalo.html

…Летом жителей Красного Торфяника атакуют невиданные полчища комаров. Спасение – накомарник и веточка, которой можно на секунду отпугнуть настырных кровопийц. Из домов на ночь их выкуривают дымом и запирают наглухо окна и двери, иначе не уснёшь, а уснёшь – проснёшься весь искусанный. 

    Третье воскресенье июня – День медицинского работника. Начинается праздник в субботу с торжественного собрания, поздравлений, наград и подарков. Затем в больницах, где много сотрудников – застолье, в хорошую погоду – выезд на природу. 

    В больнице Красного Торфяника всё происходит скромнее. Владимир Николаевич собрал своих женщин в коридоре больницы, к ним присоединились несколько больных, лежащих в стационаре. Он прочитал короткий доклад, вручил фельдшеру Акулиничевой и медсестре Николаевой грамоты, подписанные главным врачом районной больницы, старшую медсестру Глазунову, медсестру Грошикову и санитарку Сахно удостоил благодарностей с занесением в трудовую книжку. На этом торжественная часть была завершена. Продолжился праздник за столом.
 
    Стол был накрыт за домом медсестры Грошиковой и её мужа, больничного завхоза Антонина Петровича, в огороде. В Красном Торфянике их считали зажиточными хозяевами. 

    В прошлом, работавший шофёром грузовика, Антонин Петрович отсидел восемь лет, пять с лишним лет в колонии, остальные – здесь, на поселении, за аварию, повлекшую гибель человека. За руль он решил больше не садиться. В Красном Торфянике он познакомился с Татьяной, приехавшей сюда по распределению после медучилища, и женился на ней. За десять лет они отстроили дом и родили сына.

    Владимира Николаевича удивил стол. Он ломился от яств: три вида салатов, полукопчёная колбаса, нарезанная кружками, сыр, бутерброды с красной икрой, селёдка с кольцами лука, солёные грибы, бутылки с водкой. Сразу было видно, что жили Грошиковы не на одну зарплату. Хотя ни для кого не секрет были их доходы. Отнюдь, нажитые не воровством. Они держали трёх поросят, откармливая их больничными помоями, сдавали огурцы, клубнику и прочие дары с их обширного огорода в сельпо. И сами жили на всём своём.

    Кроме свободных от работы в этот день сотрудниц больницы, за стол был приглашён председатель поссовета Самохин и завмаг Рыбакова. На пиджаке у Самохина – орденская колодка в три ряда. 

    В войну Алексей Игнатьевич  служил в разведке, взял самолично нескольких языков. И не удивительно, если и в свои пятьдесят лет он выглядел мощно. 

    У завмага Рыбаковой орденских колодок на синей кофте, усыпанной белым горошком, не было, но зато у неё была высокая грудь, на голове высокая башня, сооружённая из каштановых волос, блудливые глаза, туго обтянутый юбкой широкий упругий зад и открытые от колен стройные ноги с узкими щиколотками. От неё шёл густой запах духов. 
    Досужие языки поговаривали, что в самом ***ске Маргарита Ивановна ведала большим продмагом и погорела. В тридцать три года она начала свою карьеру заново. Где-то в ***ске у неё остался муж и дочка. В Красном Торфянике они не показывались. Сама Маргарита Ивановна уезжала в ***ск раз в месяц на выходные. Жила она в подсобке при магазине.

   – Если хотите, я вам могу устроить холодильник, доктор, – сказала она Владимиру Николаевичу. 
   – Да он мне вроде ни к чему, – ответил тот. – Я живу один, хранить мне в нём будет нечего.

    Владимира Николаевича, Алексея Игнатьевича и Маргариту Ивановну посадили во главе стола на стулья, остальные гости уселись на импровизированные скамейки, сооружённые из досок и ящиков. 

    Председатель поссовета Самохин поздравил медиков с праздником. Полилась водка.

    Бывший разведчик Самохин пил, казалось, не пьянея, и всякий раз чокался с Владимиром Николаевичем: 
   – Давай, Николаич… поехали… будь мужиком… 
    Раскрасневшаяся Маргарита Ивановна с другой стороны то и дело брала Владимира Николаевича под руку, подкладывала ему закуску.

    Вскоре женщины запели, а потом они пустились в пляс:

                                  – Уберите эту речку, 
                                  Чтобы не было воды.   
                                  Уберите этих девок, 
                                  Чтобы не было беды!
 
                                  На дворе стоит туман,
                                  Сушится пелёнка.
                                  Вся любовь твоя – обман,
                                  Окромя ребёнка!

    Алексей Игнатьевич бухал ногами, вколачивая их в землю:

                                  – Что тут пели и играли, 
                                  Всё не стоило того,
                                  Что по пьянке мне сказала
                                  Бабка друга моего!.. 

   Повела плечами Маргарита Ивановна, тряханула грудью и  заливисто выдала:

                                  Эх, дождь будет,
                                  И буран будет,
                                  А кто ж меня
                                  Целовать будет?

                                  Топаю-потопаю,
                                  Повиляю жопою, 
                                  Неужели на калоши
                                  Я не заработаю…

    Владимир Николаевич отошёл в сторонку, сел на тёплую траву… 

    …Его разбудили, когда солнце клонилось к западу, расплескав там красные краски. Желтел и колебался воздух. Жужжал шмель.

   – Пора, доктор, – сказала Маргарита Ивановна, помогая ему встать на ноги. – Эк, вас разобрало. Опирайтесь об меня. Я баба здоровая, удержу…

    Но так их не отпустили.

   – На посошок, – кто-то сказал и протянул Владимиру Николаевичу стопку с водкой…

    Владимир Николаевич, как ему казалось, шёл по посёлку почти уверенно, держась за Рыбакову. Только на подходе к дому ноги перестали его слушаться. Видать, начал сказываться «посошок». Маргарита Ивановна с трудом  втащила его в дом.

   – Ложитесь, – сказала она. – Давайте я вам помогу…

    Но Владимир Николаевич не хотел ложиться. Он сел на кровать, притянул к себе Маргариту Ивановну, опустившуюся рядом с ним, запустил руку в её распахнутую блузку. 
   – Ах, вон чего тебе захотелось, – хихикнула она. – Ну, погоди…

    Она поцеловала его смачно, вкусно и сняла блузку…

    …Утром Владимир Николаевич пробудился от головной боли. Маргарита Ивановна уже встала и занялась мытьём пола. 

    Заметив, что Владимир Николаевич открыл глаза, она выпрямилась.   – Проснулся? Головка болит? – спросила она. 
   – Болит, – ответил Владимир Николаевич. – Перебрал вчера.
   – Пока ты спал, я с утречка сбегала к Таньке Грошиковой и выпросила для тебя банку капустного рассола. Лучшее средство при похмелье. Или хочешь водочки?  
   – Нет, лучше рассолу, – ответил Владимир Николаевич.

    От рассола ему полегчало, но он не спешил вставать. 

    Маргарита Ивановна не спешила уходить. Только приведя дом в относительный порядок, до полного его нужно было ещё драить и драить, она села на табурет и сказала:
   – На сегодня хватит. Запустил ты дом. Сразу видать, что живёшь без бабы – сказала она и, бесстыдно сверкнув глазами, добавила: – Попросишь, останусь, буду жить с тобой.

    Увидев на лице Владимира Николаевича некоторое смятение, пояснила:
   – Не бойся, жениться на себе не заставлю. У меня уже есть муж. Он с дочкой в ***ске.
   – Но как же, а вдруг он узнает? – спросил Владимир Николаевич.
   – Не узнает, – ответила Маргарита Ивановна. – А и узнает, не беда. Морду бить тебе не приедет. Он живёт на мои доходы. Что скажешь?
   – Перед людьми как-то неудобно, – с сомнением проговорил Владимир Николаевич. – Не в городе живём…
   – Плюнь, – усмехнулась Маргарита Ивановна. – Мы с тобой тут – первые люди. Знаешь, кто через меня отоваривается… У-у, такие люди… Одену тебя… Даже машину достану для любимого по госцене прямо с завода…
   – У меня нет шишей на машину, – ответил Владимир Николаевич.
   – Накопишь… – ответила она, склонившись над Владимиром Николаевичем грудями, маяча вишнёвыми виноградинами сосков перед его лицом. – Ну же, решай…
   – Оставайся, – ответил Владимир Николаевич. – Оставайся просто так. Не  нужна мне машина…

    Маргарита Ивановна легла к нему под одеяло…

    …Владимир Иванович не торопился. Он играл с жадной, постанывающей женщиной, вбирающей его в себя. Он мучил её своею неспешностью, то вбивая её в поскрипывающий, похрустывающий матрас, то почти выходил из её пещеры, поглаживая её влажную кожу, посасывая мочки ушей, соски, и затем снова резким ударом врывался в её жаркие, скользкие, хлюпающие слизью недра. 
    А не выключенное радио пело:

                                  – Мы на лодочке катались,
                                  Золотистой-золотой.
                                  Не гребли, а целовались, 
                                  Не качай, брат, головой. 

    Приближалась, накатывалась на Владимира Николаевича волна блаженства и наслаждения. Уткнувшись лицом в мокрую шею женщины, в волосы, в ключицу, он, подсунув ладони под её ягодицы, приспосабливал её для последнего решительного броска.
    Всё исчезло, свет, воздух, кричащее радио, барьер между ним и ею – секунды, мгновения единения двух тел, слияния их в одно-единое. А вслед за тем – извержение лавы, восторга, взлёт в беспредельность и – падение назад, туда, где хор по радио выводил бодро:

                                  – Из-за острова на стрежень,
                                  На простор речной волны
                                  Выплывают расписные
                                  Стеньки Разина челны… 

    …Вызов в райком комсомола Владимира Николаевича удивил. За прошедший год, что он здесь уже отгорбатился, ему ни разу не пришла мысль о том, чтобы встать на комсомольский учёт. 

   – Я полагаю, что вы член ВЛКСМ, – вкрадчивым голосом спросил Владимира Николаевича сидящий за просторным письменным столом молодой мужчина в отглаженном пиджаке и при галстуке, явный тип перспективного партийного функционера. Это был первый секретарь Черноболотинского райкома комсомола Черняев.

    Владимир Николаевич, приехавший на рабочем поезде, а до места посадки в него отмесивший около километра по раскисшей от многодневного дождя дороге, попытался задвинуть под стул ноги в сапогах, до верха голенищ заляпанных грязью и ответил:
   – Нет. 
   – Не верю, – сказал Черняев. – Вы окончили советский ВУЗ, причём, московский, куда вряд ли приняли бы не-комсомольца. Мы можем это легко выяснить, списавшись с комитетом комсомола вашего института.
   – Был, – ответил Владимир Николаевич, – но таковым я больше себя не считаю. Вырос из коротких штанишек…

    Черняев нахмурился и спросил: 
   – Вы хорошо обдумали ваш ответ?
   – Обдумал.    
   – Вы думаете, что вы сможете прожить и сделать карьеру вне комсомола и партии? 
   – О карьере я не помышляю, – усмехнулся Владимир Николаевич. – В начальники не рвусь. В аспирантуру тоже не намереваюсь поступать. А лечить людей беспартийным врачам не запрещено в нашей стране.
   – Жаль, – проговорил Черняев вполне искренне. – А мы хотели вам предложить вступить в партию. У нас есть разнарядка на одного сельского врача. Что вам стоит погасить задолженность по членским взносам и написать заявление с просьбой о принятии вас в члены КПСС? О ваших словах, произнесённых здесь минуту назад, я готов позабыть…
   – Благодарю вас за лестное предложение, но по мне лучше быть беспартийным, – ответил Владимир Николаевич.
   – Как же так? – первый секретарь был явно озадачен ответом доктора. – У нас люди просятся в партию, добиваются чести стать коммунистами, а вы? Вы не хотите быть в авангарде строителей Коммунизма?
   – Не хочу.
   – А вы знаете, что ваш ответ может быть чреват нехорошими последствиями? Если вы получите от нас чёрную метку, то на всю жизнь. Ведь те кто не с нами, те против нас.
   – Вы поедете на моё место в Красный Торфяник?
   – Не поеду. Я не врач, но у нас нет незаменимых.

    Разговор был оборван телефонным звонком. 

   – Да… хорошо… сейчас буду.

    Черняев положил трубку на аппарат, поднял глаза на Владимира Николаевича.

   – Я не могу вас уважать,– сказал он. – Такие, как вы, в войну становились полицаями и власовцами. Идите, Арбенин.

    С того дня, как произошёл этот разговор с первым секретарём райкома комсомола Черняевым, прошло четыре месяца, но ничего в жизни Владимира Николаевича не изменилось. Разве что вскоре после этого главный врач района Кашицын спросил его: 
   – Вы так и заявили Черняеву, что не хотите быть коммунистом? 
   – Я всего лишь отказался вступать в партию, а это не одно и то же, Павел Иванович, – ответил Владимир Николаевич. 

    …Войцеховская пошевелилась. Наркотический сон её заканчивался. Она открыла глаза и непонимающим взглядом посмотрела на Владимира Николаевича. Она узнала его. Шевельнула беззвучно сухими губами.

   – Ни о чём не спрашивайте, – опередил её Владимир Николаевич, поднося к её губам поильник. – Всё позади. Впереди выздоровление. Попейте.

    Войцеховская сделала несколько жадных глотков.

   – Владимир Николаевич, вас ждут больные в амбулатории, – сказала, заглянув в палату Грошикова.

    Владимир Николаевич ободряюще погладил бледную прохладную руку Войцеховской и вышел.

    Начинался новый рабочий день.

                                              НИКОЛАЙ   АРБЕНИН     

    Николай Владимирович придвинул листок только что прочитанного им письма, присланного ему незнакомой Еленой Трифоновной Божко, и снова пробежал его глазами:                        

    «Уважаемый Николай Владимирович, вам пишет незнакомая Вам Елена Трифоновна Божко. Я работала медсестрой вместе с Вашей мамой Дарьей Никоновной. Мне больно об этом писать, но я обязана сообщить Вам, что Ваша мама умерла 14 февраля в 16 час. 30 мин. по нашему времени. Она болела давно и тяжело. Три последние месяцы она лежала у нас в больнице. Я не раз предлагала ей написать Вам письмо, но она категорически запрещала это сделать. «Напишете после моих похорон», – говорила она. Похоронена она на нашем кладбище в Хилково. Здесь у неё остался хороший дом, пятистенка. Она просила меня продать его и деньги выслать Вам. Но для этого нужно, чтобы Вы вступили в права наследования и дали мне доверенность.
    Простите, что я в одном письме смешала всё – и горе, и житейское.
    Напишите мне, как мне поступить?
   23 февраля 1968 г.                                                    Е. Божко».

   – Не успел, – подумал Николай Владимирович. – Не успел ни проститься с мамой, ни похоронить…

    Он вспомнил её приезд в позапрошлом году. Он встретил её на вокзале. Она вышла из вагона – маленькая, высохшая старушка. И то, ей тогда пошёл семьдесят второй год. При ней был только небольшой чемоданчик. 

   – Подарков я вам с Володей не привезла, – виновато сказала она. – Сил уже нет таскать тяжёлые чемоданы. 

    Она прожила в Арбенине около двух недель. Незадолго до этого ему от лесокомбината дали отдельную комнату со всеми удобствами и с одними соседями. 

    Он уговаривал остаться мать в Арбенине. Она ответила, что подумает, что ей нужно сначала продать дом в Хилково, какие-никакие, а деньги. Ей очень хотелось увидеть Володю, но тот застрял в своей больнице, обещая приехать в Арбенин не раньше августа. Так она и не увидела внука. И о том, что тяжело заболела, не написала ни ему, ни Тасе. В каждом письме только: 

    «У меня всё в порядке… тяну лямку жизни… хочу приехать к вам этим летом». 

    Теперь не приедет.

   – За своими заботами мы забываем о тех, кто любит нас, – подумал Николай Владимирович. – Видно, такова участь родителей. Вот и Володька – тоже занят своими делами. Пишет мне одно письмо в два месяца, как и Тасе. В один месяц мне, в другой ей, – поправил он себя. – Нужно было мне самому поехать к маме в Хилково, посмотреть, как она живёт.

    Одно оправдание было у Владимира Николаевича, что голова его была занята не менее важными делами. Сколько он добивался, чтобы ему сказали, в какой дом ребёнка определили сына Алевтины. Всё напрасно. Майор Логунов, к которому он обратился, сказал, что не их забота выяснять как и куда органу опеки направили ребёнка. В соцопеке тоже отрезали: такую информацию посторонним не даём. В Приёмной Президиума Верховного Совета СССР, куда он обратился с просьбой найти Серёжу Гуренко с целью его усыновления, ему разъяснили, что он не имеет права на это, так как у него нет жилья, так как он одинок, а главное, имеет судимость. Хотя 58-я статья сейчас и отменена, но наказание он понёс заслуженное. Дезертирство всё равно остаётся дезертирством. 

   – Скажите спасибо советской власти, что она в своё время вас не расстреляла, – сказали ему там. 

    Поняв, что эту стену ему не прошибить, Владимир Николаевич, решил сделать то, что задумал ещё при освобождении из лагеря: разыскать Фелицату, Катерину и Анну и своих детей. 

    Летом 1964 года, во время отпуска, он поехал в Буничи. Добирался до места сначала поездом от Москвы, потом тащился с раннего утра до полудня автобусом от Борисова почти шестьдесят километров по избитой дороге, перелесками, мимо камышовых зарослей, дыша вздымаемой с пола от тряски пылью. 

    Село было невелико. Стеснённые болотами дома кучились на взгорье вокруг полуразрушенной церкви и сельсовета с красным флагом. Кажется, что в войну Николай Владимирович именно на нём и видел тот фашистский флаг. Село выглядело заброшенным и безлюдным. 

    Николай Владимирович зашёл в сельсовет и обратился к девушке, сидящей за столом у двери с табличкой «ПРЕДСЕДАТЕЛЬ».

   – Я разыскиваю людей, живших в селе во время войны, – сказал он девушке.
   – А вы писатель, – спросила девушка.
   – А с чего вы взяли, что я писатель?– удивился Николай Владимирович.
   – К нам весной приезжал писатель из Москвы,– ответила девушка. – Тоже интересовался военным временем.
   – Нет, я журналист,– усмехнулся Николай Владимирович. – Но тоже пишу.
   – Из какой газеты или вы из журнала,– продолжала любопытствовать девушка.
   – Из агентства АПН,– ответил Николай Владимирович. 
   – А,– протянула девушка. – Пойдите к деду Чигирю. Он всю войну прожил в селе. Правда, сейчас ему восемьдесят с лишним лет, но память не растерял. А можно ещё к Николаю Петровичу Капшаю. Он молодой ещё. В войну он был ещё мальчишкой.

    Николай Владимирович разыскал избу деда Чигиря по примете, подсказанной девушкой, – по трёхствольной берёзе, растущей возле неё.

    Дед Чигирь возился в огороде. Кряжистый, твёрдый в ногах, он выглядел значительно моложе восьмидесяти лет.

    Он внимательно выслушал Николая Владимировича и ответил:
   – Знал я бабку Агашу и Марью знал. Я ещё перед войной с немцами Марью сватал, перед той войной, что в четырнадцатом была. Батя её отказал мне – не ровня. Они-то зажиточные были, а мы – голытьба. А в тридцатом их семью раскулачили, но не сослали или не успели сослать. Марьин муж Афанасий знал проход на остров, что в полуверсте от села в болоте. Он ушел, и своё семейство туда увёл. Гепеушники плюнули на них и оставили Мирановичей в покое. Так они там и жили. Как – не скажу. Марья сюда иногда приходила. У неё покупали полотно. Больно хорошо она ткала. Нашим бабам оно нравилось. И девчонок обучила. А после войны энкаведе их захомутало. Говорили, что когда энкаведе схватило Марью, то пригрозило ей обстрелять  остров из пушек и заставило её показать дорогу. 
   – А потом? 
   – А что потом – потом, как всегда: на машину и – ту-ту. 
   – Куда их отправили? – спросил Николай Владимирович. Его самые страшные опасения подтвердились.
   – Откель нам знать? – ответил дед Чигирь. – Энкаведе…
   – Что, так ничего и неизвестно о них?
   – А кто ты такой будешь? – старик нахмурился. – Иль ты их родственник?

     Николай Владимирович, не отвечая на его вопрос, спросил:
   – Назад они не вернулись?
   – Оттель не возвращаются.

    С Кашпаем разговор вышел ещё короче. Было ему за тридцать. В годы войны, значит, ему было где-то между семью и десятью годами.

   – Знаю, когда наши пришли в сорок четвёртом, они действительно каких-то недораскулаченных баб на острове выловили. А что с ними сделал, кто знает. Может, их в Сибирь отправили...

    С горечью в душе Николай Владимирович отправился к остановке автобуса. Уже здесь его догнала старуха в белом платочке и с длинной палкой в руках, о которую опиралась.

   – Погодь, мил человек, – проговорила старуха – Эт ты спрашивал мово внука про Маню Миранович?
   – Я, – ответил Николай Владимирович.
   – У позатом годе в наше село заходила одна богомолка. Невчень старая. Заходила до мене. Сказала: 
   – Баба Христя, хто буде спрашивать Мирановичей, кажи им цию бумаху. Мы же с Марьей в девках вместях парней приваживали. Ух, каки крали мы були. Кольке-то я бумаху не казала. Он партейный.
 
    Старуха дала Николаю Владимировичу сложенный вчетверо листок из школьной тетрадки. Он развернул его. Крупными буквами на нём был написан адрес: 

    «Читинская область, гор. Таёжный, ул. 2-я Сибирская, дом 5, квартира 3, Миранович Анна Афанасьевна». 

   – Ты оставь мине цию бумаху, мабудь хто ишшо их спросит – сказала старуха.

    Николай Владимирович был готов расцеловать старуху. Он переписал адрес на пачку «Беломора». Назад он возвращался воспряв духом.

     …Человек предполагает, Бог располагает. Живёт, думает, планирует, надеется, надрывается, пока молод, идя к придуманной им цели, и приходит туда, куда завела его жизнь, то есть, не туда, куда он шёл. Но и это ещё не конец его пути. И приходится человеку прокладывать вектор дальнейшего своего пути и шагать дальше, уже наперёд, набравшись опыта, зная, что жизнь опять заведёт его в новые дебри, в новые переплетения непонятных положений и запутанных ситуаций, а все его планы только бумага. 
    Так думал Николай Владимирович, лёжа на верхней полке плацкартного вагона поезда «Москва – Хабаровск».

    В Чите он снова пересел из поезда на автобус. Они ехали по узкой шоссейке, сжатой с обеих сторон вековыми кедрами, соснами, пихтами и разлапистыми елями, с трудом разъезжаясь со встречными машинами. Тогда автобус съезжал правыми колёсами с асфальта и ветки деревьев начинали колотиться о стёкла. 

    Город начался, едва автобус выбрался из таёжного ущелья, однотипными двухэтажными деревянными домами. 

    Автостанция тоже была в два этажа, деревянная. 2-Сибирская улица находилась позади автостанции. 

    Оставив чемодан в автоматической ячейке, Владимир Николаевич направился в город.

    Дом № 5 он увидел сразу, едва ступил на дощатый тротуар. Дерева в Таёжном явно не жалели. Город был окружён непроходимой стеной леса, но в самом городе, однако, не было, ни деревца. Лишь на пустырях и у домов рос дикий кустарник. 

    Квартира № 3 находилась на втором этаже. На звонок, громко дребезжащий за дверью, никто не отреагировал. Из соседней квартиры выглянула дама в халате и с бумажными папильотками в вызывающе красных волосах.

   – Вы к Аньке? – поинтересовалась дама у Николая Владимировича, окинув его оценивающим взглядом. 
   – Да, к Анне Афанасьевне, – ответил Николай Владимирович.
   – Ух ты, к Анне Афанасьевне, – скривила накрашенные губы дама. – Издалека?
   – Издалека.
   – Анька ещё на работе, полы в детсаду моет, – небрежно подчёркивая ничтожность своей соседки, сказала дама, – Она поломойка. 
   – А когда она возвращается с работы? – спросил Николай Владимирович.
   – Я её не караулю, – продолжая презрительно кривить губы, ответила дама. – А вы к ней по какому вопросу?
   – Вы её секретарь, – усмехнулся Николай Владимирович.

    Дама захлопнула дверь, из-за которой послышалось громкое: 
   – Такой же хам, как и Анька.

    Николай Владимирович вышел на улицу, прямую, словно прямили её по линейке от леса до леса. С нею пересекалась, судя по табличке на одном из домов, 4-я Строительная.

    Над квадратным городом, над сеткой улиц распростёрлась синяя бездна дня, заливаемая тёплыми солнечными лучами, обдуваемая свежим ветерком – смесью хвои, влаги и таёжных трав. На проезжей части улицы, не просохшей от недавнего дождя, в колеях стояла вода.

    Николай Владимирович дошёл до центра города, который отличался от прочих улиц разве капитальной трибуной у стандартного двухэтажного дома с красным флагом, свесившегося у входа, да асфальтированной площадью, на которой стояли две чёрные «волги», два «уазика» и жёлтый «москвич». Обычный город, каких немало теперь в Союзе, городов, городков и посёлков, построенных на пустом месте в кратчайшие сроки руками, как считается, энтузиастов-комсомольцев, а на самом деле – зэками и ссыльными.

    В магазине, стоящем неподалёку от здания городской власти, было немноголюдно. За стеклянной стеной прилавка лежал нехитрый набор продуктов: хлеб, макароны, пряники, трёхлитровые банки с томатным и берёзовым соками, небрежно взрезанные банки с селёдкой, сортов шести конфеты с непременными подушечками по 1 рублю за килограмм. Бутылки с водкой, портвейном, вермутом и «Солнцедаром» разместились за широкой спиной у толстой, потной продавщицы в белой куртке, грязной на вздутом животе. 

    Продавщица гремела весами, отвешивая покупательнице в ситцевом платье в цветочек, обутой в резиновые сапоги на голые, изборождённые синими венами, ноги. Они громко разговаривали:
   – А он чё? – вопрошала продавщица, следа за стрелкой весов.
   – Чё-чё, – отвечала покупательница. – *** через плечо…

    Заметив незнакомого мужчину, явно приезжего, они замолчали. 

    Покупательница с любопытством рассматривала его, продавщица смотрела настороженными глазами: не с проверкой ли пожаловал товарищ, не ревизор ли из района? 

    Но Владимир Николаевич, пройдя вдоль убогого выбора продуктов, направился к выходу и уже на выходе до него донеслось:
   – Он собрал вещички и нырнул к Кирке под широкий подол…

    По дороге Николай Владимирович зашёл в кинотеатр – одноэтажный, барачного типа. Шёл фильм «Полосатый рейс». 

    В зале было пыльно и душно. На первых трёх рядах сидела детвора не старше 11-12 лет. Они галдели, перебегали с места на место. С началом фильма галдёж не прекратился, то и дело хлопали сиденья. 

    Фильм шёл уже не первый раз и, хотя всем всё было уже наперёд известно, но в острых моментах продолжал вызывать у зрителей смех. Николай Владимирович высидел до конца сеанса. 

    На улице смеркалось. В сиреневом воздухе зажигались в окнах жёлтые огни. Небо устилалось чёрными тучами. Ветер порывами громыхал железом крыш, гнал по земле и вздымал над нею мусор и бумагу. Обгоняя Николая Владимировича, пробежали две девушки с хохотом, придерживая подолы платьев. Мертвенным светом сверкнула молния, и воздух вздрогнул от грома, прошившего округу.

    На этот раз на звонок квартира № 3 откликнулась скрежетом ключа в замке.
   – Вам кого? – спросила женщина в сером платье. 

    Это была Анна. Она сильно изменилась, но Николай Владимирович сразу узнал её, хотя не было в её глазах того озорного блеска, что был двадцать лет назад. Поблекли щёки, вокруг глаз разбежались морщинки, а на голове вместо некогда пышных каштановых волос с толстыми косами короткая стрижка, едва прикрывающая уши. Каштановый цвет волос сильно разбавился сединой.

   – Анну Афанасьевну, – ответил Николай Владимирович. 
   – Я Анна Афанасьевна.

    Женщина выжидающе смотрела на него.

   – Не узнаёшь, Аня, – спросил Николай Владимирович.

    Анна всплеснула руками и воскликнула:
   – Коля?! Ты?! 

    Она бросилась на шею Николаю Владимировичу и зарыдала. 

                        
                                                                                                 
   …– Нас вывели с острова и поместили в какой-то сарай, – говорила, выплакавшись, Анна. – Мы ждали, что и тебя приведут к нам. Но этого не случилось. Нас погрузили в кузов грузовика и в сопровождении двух солдат с автоматами отвезли на какую-то станцию и посадили в товарный вагон, где уже находилось около двух десятков женщин, в основном тех, кто сотрудничал с немцами. Потом мы долго ехали – по нескольку суток стояли на каких-то полустанках, подсаживали к нам новых женщин. Кормили нас отвратительно. У Феди вскоре открылся понос. Мы потребовали у наших конвоиров врача и лекарств для ребёнка. На одной из станций в вагон зашёл врач. Он взглянул на Федю и приказал его забрать в больницу. Фелицата плакала, просила,  чтобы её не разлучали с сыном, но ей не разрешили. Она хотела выпрыгнуть из поезда на ходу. Её поместили за решётку. Солдаты измывались над нею. Вместо еды ей давали в миске свои испражнения, а вместо воды – мочу. Другим женщинам тоже было не легче. Солдаты заставляли нас ложиться под них на виду у всех, на глазах наших детей. Уже за Уралом умерла бабушка Агаша. Просто не проснулась утром. Где её похоронили, нам не сказали. 

    В начале октября мы добрались до Читы. От Читы до Таёжного нас погнали пешком. Уже было холодно, выпал снег. А мы все в летнем. Несколько женщин умерли прямо на ходу. Мы, слава Богу, дошли. 

    Нас поселили в бараке и стали гонять на лесоповал. А с нашими детьми оставались две девочки десяти и одиннадцати лет.

    Зимой сорок восьмого погибла Катя. Её ударило комлем падающего дерева. Она умерла мгновенно. Данилу взяла Фелицата. 

    Плохо мы жили. Все, кому не лень, помыкали нами. 

    В пятьдесят втором от воспаления лёгких умерла мама.

    В пятьдесят четвёртом от нас убрали охрану и объявили нам, что мы свободны и можем ехать домой. Кто-то уехал, кто-то остался, потому что им некуда было ехать. 

    Мы с Фелицатой тоже остались. Жили мы в каморке. В  пятьдесят восьмом нам дали эту квартиру – комнату мне с Ульянкой и комнату Фелицате с Данилой. 

    Данила вскоре окончил седьмой класс и поступил в ремесленное училище в Чите. 

    Фелицата сказала мне, что Господь наставил её на путь истинный: ходить по миру и проповедовать Слово Божие. 

    Она уехала из Таёжного в шестидесятом. Я попросила её зайти как-нибудь в Буничи и оставить адрес у тёти Христины, маминой подружки с девичества.  

   – От неё я и узнал твой адрес, – сказал Николай Владимирович Анне, ласково прижав её к себе.

   – Значит, ты помнил о нас?
   – Всегда, – ответил Николай Владимирович. – Но сидел я в лагере до пятьдесят девятого. Потом обустраивался на воле, поэтому не сразу смог отправиться на поиски вас. Скажи, как Ульяна, как Данила?

   – Данила окончил ремесленное училище, стал каменщиком. Потом служил в армии в стройбате. Сейчас он работает в Чите на стройке, учится в строительном техникуме. Ульяна окончила десять классов, уехала в шестидесятом Москву и поступила в театральное училище. Недавно шёл фильм про целинников. Она там тоже снималась…

   – Самое трудное теперь позади, – сказал Николай Владимирович. – Знаешь, как я устал от одиночества. Поедешь со мной в Арбенин?
   – Поеду, Коля – ответила она. – На край света поеду…   

 (продолжение следует)