Времена (часть седьмая, начало)

                                       Ч А С Т Ь   С Е Д Ь М А Я

    Интерлюдия 

    В начале ноября 1982-го года умер Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР товарищ Брежнев. Событие не было неожиданным. Немощь Леонида Ильича была явная, и в его способность управлять страной давно уже никто не верил. Кто-то насмехался над его пристрастием награждать себя высшими орденами, кто-то жалел больного старика, выживающего из ума. Проводили Брежнева без слёз.

    На место Брежнева пришёл бывший Председатель КГБ Юрий Андропов. Он запомнился народу тем, что милиция начала отлавливать всех, кто в рабочее время где-то прохлаждался – будь то магазин, парикмахерская или ресторан. И ещё тем, что при нём застрелился изгнанный с поста министра внутренних дел Щёлоков. Но вскоре умер и он. Проводили и его.

    Черненко, занявший высшие посты в государстве и партии, лидером никем не воспринимался. Маленький человек, мелкий клерк, место которому было в больнице или в доме престарелых. Он задыхался и жил на кислороде. Правил он недолго. И вскоре умер.

    Избрание моложавого Михаила Сергеевича Горбачёва народ встретил с энтузиазмом. За родинку на голове его прозвали «Мишка меченый». Словоохотливый Генсек выходил запросто к народу. Он объявил перестройку. За это его особенно полюбили за границей. Внутри страны у народа очень скоро наступило отрезвление и в переносном, и в прямом смысле слова: началась антиалкогольная компания. У винных магазинов, у винных прилавков выросли гигантские очереди, где дело, порой, доходило до смертоубийства. Вскоре пропало курево. А потом на прилавках магазинов исчезло всё, кроме морской капусты.

    Трезвый народ – опасный народ.

                           ГЛАЗАМИ   УЛЬЯНЫ   МИРАНОВИЧ. ЛИРИКА.

    По выцветшему от зноя и пекла небу тяжело поднималось пышное солнце, излучая бесшумным ливнем широкий, томительный свет. Внизу, под лоджией, шумело роскошное море, шелестели листвой кипарисы и доносились автомобильные сигналы. Где-то там, за кипарисовой рощей раскинулся, сбегая с горы к морю, к нестерпимому блеску воды горделивый, затопленный дрожащим знойным маревом город с его бурливым разноголосым базаром, с приморским бульваром, по которому прогуливаются курортники, с пристанью, с кораблями, пахнущими чужеземными запахами и с обычными каждодневными людскими заботами о хлебе насущном.

    Я далека от всего этого. Я одна. Я лежу, в чём мать родила на полосатом шезлонге в полутени глициний, свешивающихся с верхних этажей. Я принимаю воздушные ванны и жду Марка. Это муж моей подруги Ларисы, юрисконсульт. Он приехал на курорт без неё на неделю. 

    Я смотрю на небо и на верхушки кипарисов, достигающих моей лоджии. За широким окном в моей комнате возится горничная. Я не вижу её, но чувствую её прожигающий взгляд. Она разглядывает моё тело, тело женщины, которой пошёл уже сорок пятый год. Но мне не стыдно. Моё тело достойно восхищения и не уступает телу двадцатилетней девушки, поэтому горничная, лет на десять моложе меня, но она завидует мне. Она переполнена слухами обо мне. Я знаю их. В них перемешена правда с глупыми враками, как и все сплетни. Слава Богу, что у нас нет, как на Западе, жёлтой прессы. Зато у нас есть сарафанное радио, которое к трём моим бывшим мужьям и десятку возлюбленных, прибавляет слухи о ещё несметном количестве любовников и об оргиях на партийных дачах с моим участием. Кое-кто меня называет секс-символом современного советского кино, иные –Вульвяной ****анович. 

    На гнилом Западе я давно бы стала миллионершей, отдыхала бы на собственной вилл и плавала бы на собственной яхте по Средиземному морю. Здесь, на проклятой родине, я вынуждена пробавляться санаторием ВТО, мизерными подачками за сыгранные роли в кино, жалованьем за работу в Театре киноактёра да званием заслуженной артистки РСФСР. Но и эта жалкая плата за моё искусство у ничтожеств вызывает зависть и злобу…

    За порогом лоджии, из комнаты, до меня доносится голос Разуваева:
   – Прелестной царице моё нижайшее почтение. Мне можно войти?..

    Разуваев мне абсолютно безразличен. Лет пять назад он добивался моей взаимности, падал передо мною на колени и подносил мне розы. Я раз уступила ему. Но его бабье лицо и бабий голос меня не возбуждают. У него всегда сырые ладони. Я его отвергла, он не обиделся. Он – пресмыкающееся, хотя и стал народным СССР. Ему дай червонец и плюнь в лицо – он с улыбкой утрётся. Главное, дай червонец.

    Я отвечаю:
   – Входите…

    Я даже не пошевельнулась, чтобы прикрыться. Мужики, которые мне не по сердцу, для меня, ровно пустое место. Я лежу голая, выказывая гостю своё пренебрежение, он вкатывается колобком, глазами облизывает меня, восклицает:
   – Богиня!..
   – Не кощунствуйте, Марк Анатольевич, – отвечаю ему я и спрашиваю: – С чем пожаловали?
   – У меня тоже сегодня свободный от съёмок день. Хочу, царица моего сердца, пригласить вас прошвырнуться по городу, уединённо посидеть в кофейне на берегу моря, подышать морским воздухом…

    Публика к Разуваеву неравнодушна. Он в идиотически комических ролях бесподобен. И в роли Ленина он будет выглядеть солдатом Швейком. А публика дураков любит. Он, конечно, знает, что я три месяца назад развелась с Олегом, надоевшим мне своими вывертами и заходами, превратившими наш дом в шалман и пристанище для бичей, проституток и непризнанных гениев, и теперь, возможно, решил сделать вторую попытку оседлать меня.

   – Благодарю, Разуваев, – отвечаю я. – Только посидеть с вами уединённо вряд ли нам удастся в окружении ваших поклонников и поклонниц.

    Это больное место Разуваева. Его поклонники и поклонницы – самый нижний срез нашего общества, который бывает в кино: алкаши, полупьяные работяги, портовые амбалы, продавщицы, фабричные девчонки, проститутки, официантки, обожающие юмор ниже пояса, и наглые до неприличия.

   – Тогда пойдёмте в ресторан, – предлагает Разуваев.
   – Таити, Таити… Нам и здесь хорошо… – передразниваю я ставшего недавно известным мультипликационного героя. – Лень, Разуваев. Лень одеваться, а голой же в ресторан не пойдёшь… – и предлагаю: – Ставьте рядом второй шезлонг, Разуваев, раздевайтесь догола и принимайте со мной воздушные ванны…
   – Рядом с вами лежать голым? – отвечает Разуваев: – Я не выдержу…
   – Ну и дурак, – говорю ему я. – Тогда идите к чёрту!.. Я не хочу о вас стирать свой пупок…

    Разуваев не обижается и не уходит. Сверху, за спиной Разуваева, свешивается вихрастая голова, глазеет на меня. Это мальчишка лет двенадцати, живущий с матерью этажом выше. Третью неделю я живу здесь, третью неделю по часу принимаю воздушные ванны, третью неделю голова малолетнего наглеца, просунутая через прутья перил, торчит надо мной. Но из-за него я не собираюсь менять свои правила: зырь, поросёнок, на голую тётку.

    Постояв с минуту и лизнув глазами на прощанье меня ещё разок, Разуваев машет рукой.

   – Не буду мешать вам, царица моего сердца, – говорит он и удаляется.

    Я прикрываю глаза. Хорошо вот так лежать, никуда не спешить, пустив мысли на самотёк. На этот раз мне захотелось думать о Несторе. Смешное имя – сразу вспоминается пресловутый Махно. Но он утверждает, что так назвала его бабушка в честь Нестора – летописца. Старушка, словно в воду глядела, так нареча внука, ставшего учёным историком, занимающегося историей Древней Руси.

    Год назад я ехала с Ларискиной дачи, возвращаясь к Олегу после очередной ссоры. 

    Лариска моя подруга. Она тоже была артисткой, но, выйдя замуж за Марка, и родив ему двух девчонок и одного парня, в театр решила не возвращаться, заявив:
  – У меня дома свой театр, и я в нём главный режиссёр…  

    Стоял август. В открытые окна полупустого вагона электрички ветром врывался прохладный воздух и запахи позднего лета. С западной половины неба, в этот час золотой, меня слепил катящейся к горизонту огненный шар солнца. Напротив меня дремала женщина, склонив голову к стенке. У неё поднялось платье из дешёвой синтетики, оголив левое бедро. Рядом с нею сидел мужчина. Я видела его ноги в бежевых летних брюках, чёрный дипломат и руки с белыми тонкими пальцами. Голова и верхняя часть его торса прятались в солнечных лучах. Затем поезд немного повернул, солнце ушло в сторону, и я увидела, что мужчина смотрит на меня так, будто мы знакомы. 

   – Ну, конечно, он узнал меня, – самонадеянно подумала я. И не удивительно. После полутора десятков фильмов, в которых я сыграла не последние роли, меня часто узнавали и на улице, и в магазинах, и в метро.

   – Приготовьте билеты, – послышалось за моей спиной.

    Я открыла сумочку и стала в ней копаться в поисках картонного прямоугольничка и, как всегда, нужное в нужное время не находила. К нам подошла толстая контролёр.

   – Ваши билеты.

    Мужчина и женщина протянули ей свои билеты, а я продолжала рыться в сумочке. 

   – Простите, я никак не могу найти билет, – пожаловалась я контролёру. – Положила в сумочку, а он будто сквозь землю провалился… 
   – Ищите скорее, – равнодушно величественно сказала та. – Или платите штраф…

    Но и денег в моей сумочке было – кот наплакал. Я за неделю спустила у Лариски всё, что взяла с собой, уходя из дома.

   – Тогда идёмте со мной. Милиция с вами разберётся.

    Я обиделась: неужели эта дура не узнаёт меня?
   – Может, я могу помочь вам? – спросил меня мужчина с чёрным дипломатом и поинтересовался у контролёрши:
   – Сколько? 
   – Десять рублей.

    Я хотела было отказаться от помощи незнакомого мне человека, но и очутиться в вокзальном обезьяннике, где будут устанавливать мою личность, ибо и паспорта и никаких других документов у меня при себе не имелось, мне не хотелось.

   – Я вам верну, как мы только приедем в Москву, – заверила я моего спасителя.
   – Ерунда. Не стоит благодарности, – отмахнулся тот.

    Контролёр выписала квитанцию, отдала мужчине и пошла дальше.

    Мимо потянулись московские предместья, затем окраинные дома, затем перрон.

    Мы вышли из вагона. 

   – Едемте ко мне, – предложила я мужчине. – Я верну вам долг. 
   – Нестор, – сказал мужчина.
   – Что? – спросила я его.
   – Зовут меня Нестором, – пояснил мужчина.
   – Смешное у вас имя – улыбнулась я и тоже назвалась: – Ульяна.
    Теперь улыбнулся он.
   – Ваше имя не менее смешно.
   – Хороший дом, – сказал Нестор, когда мы подошли к моему дому.

    Мы поднялись ко мне. Олега дома не было. Во всех комнатах царил беспорядок. Пахло табаком и перегаром. На пианино валялись женские (не мои) трикотажные рейтузы. Наше супружеское ложе было безбожно смято. Хорошо, что Нестор остался в передней. Мне было бы стыдно перед ним: что он подумает обо мне.

   – Простите, – сказала я Нестору, вернувшись с деньгами, вынутыми мной из тайника, о котором Олег не подозревал. – Вас, мужчин, нельзя надолго оставлять одних.
   – Меня можно – улыбнулся он. – Я не пью и не курю.
   – И с бабами не спите, – грубовато пошутила я.
   – Случается, сплю, – ответил Нестор.
   – А как жена на это реагирует?
   – Мы два года назад развелись с нею, – ответил Нестор. – Жанна любит гулянки, а я, кабинетный червь, не терплю их. Не сошлись характерамию.

    Он получил свой долг. Он мог уходить, но не торопился хвататься за ручку, топтался у порога. Я прочитала его мысли, но пригласить в дом не могла.

   – Идите, – сказала я. – Скоро вернётся мой муж.

    Нестор долго смотрел на меня в упор. Затем достал из дипломата ручку и блокнот, что-то черкнул в нём, вырвал страницу.

   – Мой телефон, – сказал он.
   – Оставьте себе.
   – Спрячьте. 
   – Чего вы хотите?
   – Всего. Быть с вами.

    Он положил листок на тумбочку. Мы стояли близко друг к другу в тесноватой передней. Я поняла, что он хочет меня поцеловать.

   – Вы хотите невозможного, – сказала я.
   – Возможно и невозможное.
   – Я провожу вас, – сказала я. 

    Мне действительно не хотелось оставаться дома и заниматься уборкой, мне хотелось куда-то идти.

   – Я живу далековато от вас, – ответил он.
   – Ничего, я прогуляюсь.

    Нестор жил на Большой Ордынке рядом с метро «Новокузнецкая». Я поехала с ним. По дороге он рассказал мне о себе: как он стал Нестором и что изучает Древнюю Русь. Это показалось мне скучным занятием – серая кабинетная мышь. Однако он пригласил меня к себе и я, к своему удивлению, согласилась. Из любопытства. Мне не доводилось видеть жилища учёных. Он показал мне свой кабинет, заваленный книгами, пахнущий пылью. Потом Нестор сказал:
   – Не торопитесь. Побудьте со мной.

    Он предложил мне кофе. Мы сидели за кухонным столом. Я слушала его рассказ о княгине Ольге. Мне бы её характер. 

    За окном засинели сумерки. На кухне становилось темно. У меня в голове вертелась мысль:

   – Что сейчас делает Олег? 

    Если бы я сейчас была бы дома, то он, ещё не слишком пьяный, оставил бы всех своих приятелей и приятельниц за порогом, но пока я доберусь до дома, он основательно загрузится, его компания ухряпается так, что саму меня выгонят за дверь.

   – Знаете, я хочу, чтобы вы остались у меня, – вдруг сказал Нестор.

    Время остановилось. Мы утонули во тьме. Он взял меня за руку и куда-то повёл. Я почему-то легко сдалась…

    …Нестор удивился, когда я сообщила ему, что я актриса, что снимаюсь в кино. Оказывается, он не видел ни одного фильма с моим участием. 

   – Теперь посмотрю, – пообещал он.
   – Не стоит – ответила я. – У нас нет хорошего кино. А в тех фильмах, что снималась я, вообще, дрянь.

    …Утром Нестор предложил мне жить у него. 
   – У меня есть муж, – ответила я.
   – Ты его не любишь, – сказал он.
   – Не люблю, – призналась я.
   – А меня полюбишь.
   – Любовь – она сон. Во сне никто не способен совершить что-либо серьёзное, – проговорила я. – А пробудившись, видишь, сколько всего упущено…
   – Ты ошибаешься, – возразил Нестор. – Любовь помогает нам совершать невозможное.

    Мы поспорили. Не кончив спора, мы снова повалились на кровать. После обеда я собралась домой.

   – Я отобью тебя у мужа, – пообещал мне Нестор.
   – Попробуй, – ответила я.

    Следующие полгода, поругавшись с Олегом, я уходила не к Ларисе, а к Нестору. Я не полюбила его, зато просветилась в древнерусской истории. Меня не подкупила даже его готовность удочерить Маю, подкинутую мною с самого рождения бабушке и дедушке.

   – Вряд ли она захочет переезжать ко мне, – призналась я Нестору. – Девчонке уже тринадцать лет, а видимся мы с нею раз в год, когда я на неделю-другую приезжаю в Арбенин.
   – А отца?
   – Спроси что-нибудь полегче, – усмехнулась я. – У меня в те дни было два любовника…
   – Значит, ты – шлюха?
   – Шлюха, как и любая артистка. Этот орган, – я потёрлась моим меженожьем о его бедро, – заменяет нам голову. А тебе нужна жена – шлюха?

    Я не наврала Нестору. И правда, я не знала, кто отец Маи. На эту роль у меня имеется два кандидата: Георгий, с которым я в то время продолжала встречаться и Миша, художник. 

    День я спала с одним, ночь с другим. Оба высокие, светловолосые, сероглазые. Только Миша лет на десять моложе Георгия. Он захотел написать мой портрет. Первый портрет он написал, одев меня в платье дамы восемнадцатого века, с соответствующей причёской и назвал «Дама в голубом», второй портрет он назвал «Дама в купальнике». На мне там две маленькие тряпочки. Третий портрет «Ню». Когда он писал его, мы оба возбуждались, нестерпимо возбуждались. Во время третьего сеанса он бросил кисть, палитру и воскликнул:
   – Я так не могу!.. 

    Он бросился ко мне, голой, сидящей на банкетке и, бешено вращая глазами, ставшими белыми, принялся целовать меня. Я охотно отвечала ему, сама изнемогая от неимоверного желания. 

    Три месяца длилась наша любовь, пока я не почувствовала, что я забеременела…

    Георгий признал Маю своей дочерью, но и это не принудило его подать на развод со своей первой женой.

    Мой покой нарушает Марк. Он хорошо выспался, неплохо пообедал. От него попахивает вином. Он слегка навеселе.

   – Милая, я жажду тебя, – говорит он мне и стаскивает с себя майку и джинсы вместе с плавками. 

    Я улыбаюсь и протягиваю ему навстречу руки. Он кидается на меня. Шезлонг не выдерживает наши тела, подламывается. Голова малолетнего наглеца исчезает. До меня доносится его смех. Отсмеявшись, он снова высовывает свою голову. 

    Мы уже на полу. Деревянный пол тёпл. Я смотрю на мальчишку, в его горящие любопытством глазёнки. Марк лежит на мне и бесстыдника не видит. 

    Он трудится истово, пытаясь не только получить удовольствие, но усладить меня. Я с ним постелькаюсь из сострадания. У Лариски после родов махнуша сделалась столь широкой, что любой мужской член был беспомощен в ней. 

(продолжение следует)

http://russianpoetry.ru/proza/romany/vremena-chast-sedmaja-prodolzhenie.html