Роман "Наш генерал". Глава IХ. "Секундомер включен"

10 ноября 2019 — Людмила Максимчук

Роман «Наш генерал» посвящён легендарному пожарному СССР и России, Герою Российской Федерации, герою-чернобыльцу генерал-майору внутренней службы Владимиру Михайловичу Максимчуку (8 июня 1947 г. – 22 мая 1994 г.). Владимир Максимчук – незаурядная личность, крупный специалист, альтруист и фанат пожарного дела, руководитель высокого ранга, инициатор создания в стране эффективной общегосударственной системы безопасности и борьбы с авариями, катастрофами и стихийными бедствиями, отечественной службы экстренного реагирования на чрезвычайные ситуации. Пожарные говорят так: «Максимчук – это наше знамя, наш символ»! Десятки и сотни крупных пожаров в стране, потушенных под руководством Владимира Максимчука, говорят сами за себя. Личные качества Владимира Михайловича и преданность своему делу являются хрестоматийными образцами. Пожар на Чернобыльской АЭС в ночь с 22 на 23 мая 1986 года стал главным пожаром, выпавшим на его долю, – именно в той ситуации он ярко проявил себя как специалист и как человек: предложенная им тактика тушения пожаров на атомных объектах прежде не имела аналогов и затем стала достоянием мирового сообщества пожарных. Его героические действия спасли людей и станцию, но стоили ему жизни. Пожар отнесли в разряд «секретных», подвиг долго замалчивали; само присвоение звания Героя России генералу Максимчуку спустя почти десять лет после его смерти – это непростая история, высветившая множество деталей, ставшая «лакмусовой бумажкой» на предмет: кому нужны герои и правда о них. *** «Проповедью должны быть наши жизни, а не наши слова. Стремитесь всегда исполнить свой долг, а человечество оправдает вас даже там, где вы потерпите неудачу…» Томас Джефферсон, «Наставление» «Говорят, что умирать хорошо, спасая жизнь другому». Джованни Боккаччо, пьесы «Знаю, что в жизни не так много справедливости и чистоты, мало искренности и благородства в отношениях друг к другу. Поэтому я безумно рад, что встретил тебя, ту, которая поняла меня почти без объяснений, которая живет тем же, что и я. Может, мы с тобой и в самом деле понимаем мир по-своему? Я не думаю, что это какой-то отдельный мир, просто в него приходят не все: легче приспособиться к примитивным началам». Из личных писем Владимира Максимчука, 19 июня 1970 г. *** …Ну вот, и свершилось, и чаша сия не миновала, и предстоит испить ее до дна. Наступило такое время для пожарных, ликвидаторов Чернобыльской катастрофы, когда можно и нужно подумать о себе. Подумать о себе после того пожара было просто необходимо, и задуматься пришлось надолго, и некоторым – на всю оставшуюся жизнь. В очень короткие сроки станет ясно, что никто думать о них не собирался (не вообще обо всех, а конкретно о каждом); так почти для каждого из пожарных началось сражение за свое здоровье, за свою жизнь, за свое место под солнцем. Человеческий материал – кладезь бездонный, и спасение спасателей в основном черпалось из собственных резервов и весьма ограниченных возможностей медицины. Владимиру Михайловичу подумать о себе было вполне уместно и ни в коем случае не поздно – жаль, не привык он думать о своем здоровье так, как следовало бы, да и не хотел дать укорениться мыслям о болезнях, об их возможной тяжести. Он ведь только что приехал из самого пекла, из жерла извержения катастрофы, «схватил» чернобыльские проблемы, нащупал самые слабые места, четко представлял создание защитного пояса вокруг эпицентра поражения – намеревался разрабатывать и осуществлять план работ по ликвидации оставшихся губительных последствий аварии. Не мог отдать себя в плен собственным тяготам и переживаниям, дать себе слабину, превратиться в хныкающего больного. Спасать других – была идея его жизни, Совершенствовать службу – была цель его жизни. Созидание – была его жизнь. После того потрясения в Чернобыле он укрепился в правильности своих взглядов во имя спасения людей, связывая эту идею с развитием противопожарной службы, укреплением спасательского звена. Ни за что не собирался отступать – только вперед и вверх. Спираль восхождения разворачивала свой виток все круче и круче... Ох, сколько еще ему хлебнуть придется – мало никому не покажется, а уж самому-то! Но люди – прежде всего, но служба – главнее всего. Многие морально поддерживали, относились с сочувствием и пониманием. Вскоре после приезда из Чернобыля Владимиру Михайловичу передали от пожарных Украины стихотворение–песню, которую написали В.Евтушенко и Н.Базильчук. В ней такие слова. ПРИПЯТЬ МОЯ Тебя мы всегда беззаветно любили, Как первенца сильного, наша ЧАЭС. «Навеки с тобой, – губы сладко твердили, – Наш город родной, наша речка и лес». А двадцать шестого, чуть дальше за полночь, Такое случилось, что страшно сказать – Взорвался реактор четвертого блока, И город живой нужно срочно спасать. Сержант, здесь твой пост, будь геройски спокоен, Ребенка возьми, помоги той жене – Чей муж, по колено в горящем гудроне, Брандспойт еле держит в смертельном огне. Мы вывезли город, шоферы, сержанты, Никто не скулил, честно вынес свой крест. Нальем по одной за героев-пожарных, За город родной и за сказочный лес. Стряхну я с погон этот стронций смертельный, Посыпавший пеплом родные края. Начнем все с начала. Люблю безраздельно Тебя, моя родина, Припять моя! Ох, Украина–Украина, «рiдна маты моя»… Душа-то Володина всегда была на родине – на Украине, на Житомирщине. Там остались мама, братья и сестры. Детство, которое для каждого очень много значит, всплывало в памяти видами прекрасного села, запахами родного дома, узорами на расшитых рушниках, строгими фотографиями на стенах, душевными украинскими песнями, щебетом утренних птиц, весенним цветением вишен, просторами благоуханных июльских лугов! Своих родных, свой дом он не забывал никогда, родина – она не забывается. И родина его не забывала, а как только пришел ее трудный час, призвала во спасение. Знала, что не откажется, не сбежит, а приложит все силы и умение – он и приложил. Правда, домой в Демковцы Володе всегда удавалось вырываться редко, а уж после Чернобыля и не очень-то хотелось – зачем родных огорчать? Пусть меньше знают. И мама… Мама, Евгения Ивановна, конечно, знала не так много о настоящих делах своего сына, да он с ней откровенничал еще меньше, чем со мной. Но в общих чертах и ей, и остальным все было давно известно, ведь врачи из киевского госпиталя секрета из болезни Владимира Михайловича не делали, все рассказали родственникам открыто, а Житомирская область – рядом с Чернобылем, так что... * * * Все оставшиеся после той майской ночи – ровно восемь лет жизни – по часам своей жизни – Владимир Михайлович прожил углубленно, сосредоточенно, лишь изредка позволял себе передохнуть, когда болезнь брала верх. В основном, оптимизма не терял, предполагал долго и полноценно трудиться. Ни разу не пожалел, что поступил в Чернобыле не ординарно! Старался – и успевал – реализовать свой опыт, тушить пожары, воспитывать молодую смену, нарабатывать материалы для создания фундамента государственной многопрофильной службы спасения. Цель была все та же: успеть как можно больше сделать для службы и для тех, кто служит. Каждый последующий год был значительно труднее предыдущего, времени оставалось все меньше и меньше. Бывали дни и месяцы, когда приходилось жить и работать через «не могу», даже тогда, когда не было еще сделано операций… Несколько раз при различных обстоятельствах судьба словно подталкивала оставить работу, уйти на пенсию по инвалидности, сохранить хотя бы остатки здоровья, но он не делал этого, работал вплоть до последнего дня – так боялся не успеть и не упускал ни один шанс, ни одну возможность продвинуть вперед дело всей жизни. Возможности стали появляться как раз после этой Чернобыльской командировки: вскоре присвоили звание полковника (что и соответствовало той должности, какую он занимал), затем предложили более высокий пост, а уж потом – еще раз повысили в звании – присвоили генеральское звание, что в известной степени явилось признанием заслуги и – включительно – того подвига, о котором рассказывать не полагалось. Секрет оставался доминантой даже над таким высоким званием. Тем не менее… Радость – была! Максимчук Владимир Михайлович, генерал-майор внутренней службы, Первый заместитель начальника Главного управления пожарной охраны МВД СССР – вот как звучало это признание на официальном языке. Никогда, конечно, не думал о таком (таком!) повороте обыкновенный, неизбалованный мальчик из Житомирской области: ни когда учился в училище во Львове, ни когда выбирал Москву в качестве места службы. Да, никто из родных и не догадался бы, что Владимиру Михайловичу когда-то выпадет такая судьба: так пострадать, не иметь возможности говорить об этом открыто, и в то же время – получить генеральское звание (за то же самое?). Я бы тоже не догадалась, но… Словом, хоть что-то, да получилось! Не думаю, что все получилось просто: это потом, при переформировании и переподчинении службы в 1991 году, многим потенциальным кандидатам легко «слетали звезды на погоны», как если бы учебные самолеты совершали посадку на заранее подготовленную полосу при легком тренировочном полете. А в те времена, осенью 1990 года, такие звания легко не давали. То есть не то, что давали изредка, а так, что из всех пожарных только Максимчука генеральским званием и отметили – надо отдать должное Министру МВД. Да и пожарных генералов на всю страну было не более десятка, а то и меньше. Когда Владимиру Михайловичу все же присвоили это звание, я, с трудом поверив в случившееся, воскликнула: ««Метеорит» прорвался!» Куда? Да все туда же, где с силой нового энтузиазма предстояло тушить пожары и спасать людей. А что же – еще? Что – больше этого? Что – выше этого?? Что – важнее этого??? Звание присвоили. Это точно? Точно! И тогда я, которая всю свою жизнь, изо всех моих сил сдерживала такой «метеорит» (а «метеорит» этот, конечно же, следовал начертанным курсом, и что ему инстинкты самосохранения!), – я призналась себе, что «метеорит» был прав. Нет, не потому что получил такое звания, а потому что… так стремился к правде и свету, что окружающие «планету пожарной охраны» важные «спутники и светила» не могли не отметить этот смелый полет. «Спутники» посовещались, «светила» выразили благосклонность, и… факт зафиксирован: полет получил определенную поддержку, его траектория увеличилась, появилось дополнительное время сгорания, если так можно сказать. И то: человек по-другому не мог жить и работать, мог только сгорать самозабвенно, в итоге – сгореть. Действительно, так и сгорел, сгорел в неистовом служении. Иначе было нельзя. Если такая миссия дана от рождения (а она была дана!), человек не имеет права от нее отказаться, ведь от ее выполнения зависят жизни сотен и тысяч людей. А если отказаться? Например, следовать инструкциям, выполнять их, соблюдая по пунктам, как, возможно, и поступили бы в Америке или Европе, да, пожалуй, и не только там. Но, право, есть такие вещи, которые трудно просчитать наперед, а просто знаешь, что так надо, что по-другому – конец всему! И никакой войны не надо – бой каждый день. А спасать только себя или кого-то выборочно… Но уж такое – не для «метеоритов»! …Да и Россия, то есть Русь, включительно и Украина (Окраина России), и Белоруссия (Белая Русь) – это иное королевство, иногда «королевство кривых зеркал», да все мы в эти зеркала и смотримся. Разбить те «кривые зеркала» – и есть истинный подвиг жизни. И ведь не о подвигах думаешь, а просто честно делаешь свое дело, а, получается – врезаешься в некую кривизну, обогнуть которую просто невозможно. Очень удобны для светил «межпланетные кривые зеркала». Правда, кое-какие «зеркала» время от времени утрачивают свои функции, поэтому «метеориты» иногда оказывались весьма кстати. Но не всякому «метеориту» удается разбить кривые зеркала, а вот такому красивому, яркому и смелому, как Максимчук, – удалось. Удалось ценой своей жизни, жизни – и никак не меньше! Печально… Как же все это переменить? Как сохранить жизни тех лучших людей, которые сами себя не щадят, своих жизней не жалеют? Да… Или зеркал бы таких поменьше, или «метеоритов»... – рука не поднимается написать «побольше»... Нет. Пусть люди живут долго и счастливо, умирают тихой непостыдной смертью от старости, не совершая никаких сверхъестественных подвигов, а именно: насилия над собственной жизнью. Каждый человек рождается только однажды, живет – однажды, умирает один раз. Быть счастливым от рождения до смерти – разве такое возможно? Да хотя бы просто – жить мирно и тихо… Нет, это выпадает редко; жизнь к такому не располагает. Конечно, к страданиям никто не готов заранее. Подвиги совершаются не по плану или по сценарию, и связаны со страданием, с большими жертвами. Подвиги совершаются не от хорошей жизни – это точно: в экстремальной ситуации только «метеоритный» подвиг может спасти остальных. И если такому человеку–метеориту достались генеральские погоны, так что же ему остается, как не продолжать свой физический полет и духовный рост?! * * * Никогда не думала, что будет так… Никому такого не желаю, но в Володиной жизни все это произошло, и – жизни его не стало. По восприятию происходящего – случилось и в моей, но я пока живу. Живу и плачу долг – за подвиг. За все хорошее, что делаешь, сам же и плати – таков закон больших «метеоритов», и отказываться от него не годится. Все понимаю и могу объяснить другим. Все помню. Никогда не забуду, платить буду всегда… Память – мой враг, но и союзник одновременно. Как часто я хочу все забыть! Как часто я прошу помощи у своей памяти… * * * …Возвращаюсь к описанию событий второй половины июня 1986 года. Прошел май, наступил июнь. Что я тогда знала? О чем догадывалась? Догадываться было не трудно, я еще с 26 апреля почувствовала, что летим в пропасть, что легким испугом для нашей семьи такое слово – Чернобыль – не пройдет, пустяком не окажется. Конечно, дурные мысли я старалась прогнать, но уже заранее ожидала чего-то страшного. С утра до вечера, с вечера до утра, где бы ни находилась, что бы ни делала, о чем бы ни думала – понимала, догадывалась о непоправимом, но пока еще неизвестном, видела сны... Ведь об авариях на атомных станциях раньше слухов не было (авария в 1957 год на челябинском «Маяке», первенце нашей атомной промышленности, скрывалась так тщательно, что о ней не знал почти никто – да там, к счастью, обошлось без такого пожара). А все предыдущие поездки Владимира Михайловича, хотя и бывали долгими, но такими опасными и окутанными мраком «неизвестных планет» – никогда. Обычно он звонил мне из любого пункта своих командировок, будь то город или хуторок в степи, а то и голая степь, остров, горная вершина... Знал: меня нужно в первый же день информировать положительно о прибытии, успокоить, усыпить мою тревогу. Если не было времени – передавал через кого-то, если не было телефона под рукой – посылал телеграммы: такой телефонно–телеграфный, дежурно–командировочный семейный роман прослеживался годами... Из Чернобыля не было ни звонков, ни телеграмм. Не хотел? Не мог? Было нельзя? Да ему, наверное, не до того было... …Первое время мне еще звонили с работы, я старалась особенно не тревожиться. Не получалось у меня – не тревожиться. Потом звонить перестали; наступил информационный вакуум. Понятно: нечего сказать в утешение; возникали догадки, одна хуже другой, и волноваться стала не на шутку. Информация из газет и по телевидению меня не устраивала, реальности на фронте (а в Чернобыле была передовая линия фронта, я давно представила это!) не отражала. С первого дня аварии я зачем-то стала отдельно складывать все центральные газеты с заметками о Чернобыле; сначала это были косноязычные статьи, потом куцые репортажи, потом…– портреты погибших; с каждым днем портретов становилось все больше и больше. Понимала, что здесь и половины правды нет, но все же… По очереди умирали первые пожарные и сотрудники ЧАЭС в Шестой Всесоюзной больнице института биофизики, «Шестерке», как ее называли. Красивые молодые лица, которые никогда не… Что-то страшное готовилось и для нас. Когда Владимир Михайлович уже уехал, я с ужасом смотрела на стопку газет, добавляла к ним все новые и новые – в конце концов, перестала читать. Убрала подальше – с глаз долой. Все равно – портреты погибших пожарных стояли у меня в глазах, обрамленные радиационным пламенем. Вспоминала еще, что Василий Игнатенко проходил срочную службу в Московском гарнизоне в ВПЧ–81 – не так давно, милый, трогательный паренек. Потом уже попалась на глаза та самая статья «Второй эшелон» в газете «Советская Россия» от 27 мая 1986, «интервью» с Максимчуком из Чернобыля – вроде все в порядке, так, текущие события, бодрый тон. Статья не успокоила меня, а как раз встревожила, хотя явных причин для беспокойства у меня тогда еще не было. Потом выяснилось, что именно 27 мая Владимир Михайлович уже четвертый день лежал в киевском госпитале, и состояние его здоровья было тяжелым. Кощунство ужасающее… Я чувствовала все на расстоянии, так что «закрытых» причин для тревог – хоть отбавляй! …Машенька к концу мая как раз заканчивала третий класс, начальное образование завершилось. Сдавала экзамены в музыкальной школе. Я работала, разбиралась с ребенком и ждала. Ждала долго, но дождалась... В начале июня позвонила из Киева Надя, Володина сестра, сказала, что он в киевском госпитале, в мягкой форме сообщила о состоянии здоровья. Первое движение было – срочно ехать, но уверенности в правильном решении не было, а ребенка было не с кем оставить. Приближался день рождения Володи – 8 июня 1986 года, ему исполнялось 39 лет. Надя говорила, что ко дню своего рождения Володя хотел бы вернуться. Не выходило. Все мои опасения подтверждались. Я позвонила в Новгород, поговорила с родителями. Мои родители уважали Володю; папа любил его трепетно, переживал очень... Папа приехал чуть ли на другой же день, забрал Машеньку – незамедлительно уехал с ней в Новгород. Освободил мне руки, как говорится. Все, теперь могу ехать, жду подтверждения своему намерению. Но прошли дни рождений, и Машин, 6 июня, и Володин 8 июня, а новостей нет. Жду с напряжением. Спать по ночам я уже не могла. Вдруг снова звонит Надя, говорит, что стало хуже. Я ответила, что приеду, записала адрес госпиталя. Тут же схватила паспорт, поехала за билетом на Киевский вокзал. Хорошо запомнился Киевский вокзал столицы. Залы. Кассы. Платформы и поезда. В этот раз я запомнила кассы, возле которых народу обычно толпилось много, а в тот день – никого почти не было: билет в Киев покупала только я одна. Паспорт у меня даже не спросили, хотя по другим направлениям билеты без предъявления паспорта не продавали. Но никакого значения этому я не придала. С билетом на вечерний поезд я приехала домой, стала собираться в дорогу, ревела уже в три ручья – ведь не видел никто. Стала срочно собираться. Вытащила какую-то сумку, стала бросать в нее вещи, как баскетбольные мячи в рваную корзину... Все, сейчас позвоню в Новгород, чтобы не искали зря в Москве... Вдруг опять звонит телефон. Междугородний. Беру трубку. Почти не слышу ни звука. Чувствую – Володя! Жду слышимости. Тихий медленный голос – так не похожий ни на чьи другие голоса – попросил: – Не приезжай, отсюда не уехать, скоро я приеду сам... Звонил из-под капельницы, откуда-то ему принесли телефон. Умолял оставаться в Москве, спросил про дочь… Я положила трубку. Не позволяла себе никаких эмоций. Раздумывала: как быть? Телефон зазвонил опять. Это опять был Киев, Володя. Звонил, чтобы убедиться в точности, что остаюсь дома, умолял не делать глупостей. Повторил просьбу: не приезжай! Сказал, что через несколько дней сам будет в Москве. Я в десятый раз перечитывала записку с адресом госпиталя в Киеве. Не знала, что и делать. Советоваться было не с кем. Я кругом была одна – пред надвигающимся несчастьем… Все осознала. Решила, раз так – не поеду, чтобы не отягощать положения. Убрала подальше с глаз ту дорожную сумку, с которой собиралась ехать в Киев. Дальше… По инерции, чтоб хоть чем-то заняться, еду на вокзал с намерением сдать билет. Всю дорогу в голову лезли самые мрачные мысли. Приехала. Узнала, что возврат билетов – в другом зале, в других кассах. А там… Билеты сдавало множество людей, толкаясь и ругаясь друг с другом. Киев был мертвой зоной, кому только и пришло б в голову устремляться туда?! Народное радио работало четко. Кассирша попросила показать паспорт. На этот раз паспорт я забыла дома... Да мне было все равно. Не вспомню, куда и делся тот билет! …Домой с вокзала я добиралась целую вечность – дома меня ничего не ожидало, кроме тревожных встречных телефонных звонков из Киева и из Новгорода. Спешить было некуда и незачем… От нашего «Сходненского» метро шла пешком вдоль трамвайных путей на улицу Героев панфиловцев, и вечернее солнце бежало впереди меня по узким лезвиям рельсов. Трамваи гремели и звенели, проносились навстречу друг другу, пролетая мимо меня на опасно близком расстоянии. Но я их почти не замечала. Эхом, бегущим вдоль трамвайных путей, звенела и гремела фальшивая последняя тема – вроде бравурного марша, провожавшего в бой солдат Чернобыля… Все, начиналась какая-то другая мелодическая тема. Горькая ясность ошеломила меня: счастливое прошлое унеслось вместе с теми трамваями – трамваями памяти на Чистых прудах, проплыло стайкой игривых дельфинов вдоль Золотого пляжа в окрестностях Феодосии, где нам так нравилось отдыхать, пролетело вместе с санками, на которых я так любила кататься с гор в детстве… Да, прошлое в сравнении с предстоящим будущим мне казалось счастливым, и, наверное, так оно и было в самом деле. Все. Бесповоротно. Навсегда… Обратного хода не будет. Не угнаться за теми трамваями. Не нырнуть с теми же дельфинами. Не прокатиться на тех же санках. А дома уже опять звонил телефон, и лучше бы мне было – тогда, давным-давно – так и уехать на том трамвае, так и уплыть с теми дельфинами, так и лететь на тех же санках в пушистую метель сказочно-счастливого прошлого – без остановки. …Вернуться домой все же пришлось. Еще, наверное, целую неделю я жила словно во сне, и без сна, и все это время дрожала, как осиновый лист. С тех пор состояние озноба не покидало меня никогда, становилось обычным и спасительным. Когда дрожишь – хуже соображаешь, а именно этого мне и хотелось, оградить себя от страшных, убийственных мыслей и догадок, не прогнозировать неизбежное. Многое мне стало безразлично, но думы опережали события. Я уже заранее стала приспосабливаться к предполагаемому статусу (о, ужас!), принималась строить какие-то, теперь уже понятно, что мало серьезные планы – поисков профилактики и сама не знаю чего – бежать туда, не знаю куда, искать то, не знаю что. Ведь в Шестой больнице уже умерли все те ребятки, которые работали в смене 26 апреля... А врачи-то обещали! Катастрофа только началась… Но все равно, надеялась я на чудо. Кроме надежды мне не оставалось ничего! ...Последний траурный, нет, пока еще минорный аккорд на черных клавишах Чернобыля, адресованный именно мне: через неделю приезжает Володя. Последний аккорд – для моей семьи – из Чернобыля. Вся остальная музыка прозвучит в Москве. Под эту музыку я дрожала дальше. Вздрагиваю от нее и сейчас. Володя прилетел – или приехал? – уже не помню точно, когда, но примерно в конце июня, вечером. Я его никогда не встречала из командировок, так у нас было заведено, потому что он этого не хотел. То есть не приезжала на вокзалы к поезду или в аэропорты – «к трапу самолета». Вот и теперь ждала дома. Звонок. Открываю дверь – чуть не упала. Камера. Мотор. Дубль первый. Нет, не хочу! Закрываю дверь… Открываю – мысленно – снова. Камера. Мотор. Дубль второй… Нет, все равно, ни за что – не хочу! Ни за что… Больше не открою, и замру слабой песчинкой на стекле трамвая из прошедшего времени… Но нельзя. Дверь уже была открыта, и отворила эту дверь не я, а моя судьба – много лет назад. Володя никогда бы не смог стать другим человеком – увернувшимся, отвернувшимся и отказавшимся – от своего долга и друзей своих. Это был бы совершенно иной человек, чужой себе и… мне, был бы уже не он. А он… Его дорога жизни прошла через эту дверь. Дверь открыта. Проходи – здесь твой дом. Все… Проглатываю дрожащий комок. Держусь за косяк двери. И все равно – едва удержалась на ногах. Володя – тоже – от слабости... О период полураспада урана! Он весь был у него на лице. Я почти не узнала мужа – не хотела узнавать незнакомо–бледное лицо с молчаливыми глазами, светлый костюм – откуда такой? Рядом стоял бесцветный сопровождающий с огромным букетом белых пионов в руках. Я не узнала его. Кто это? Зачем он! Вручил мне букет… А, это так задумано – по сценарию… А цветы зачем? Разве теперь праздник? ...Гром и молния среди бела дня менее поразили бы меня, чем эта картина возвращения. Когда Володя вошел в дом и прикрыл за собою дверь, он прошептал, порывисто обхватив меня вместе с этими пионами, прошептал: – О… Я тебя увидел, значит, я еще живу! От него пахло какими-то незнакомыми, противными лекарствами, и душистый аромат пионов не перебивал этого запаха. Мы долго стояли на пороге, прислонившись к входной двери. Боже мой, неужели это правда, что Володя вернулся, что на своих ногах, что...?! – Как ты себя чувствуешь? – Прилично, да и поздно уже... – Поздно что: звонить в поликлинику? Так вызвать врача на дом можно и ночью. – Нет! Я еще и Машеньку не видел, да и тебя не разглядел. Не надо никакого врача. Я уже дома, хочу успокоиться и прийти в себя без посторонних. Был поздний вечер. Маша спала. Мы наскоро поужинали... ...Пионы долго стояли, не теряя своего торжественного вида. Тогда ко мне и мысль не пришла, что они, возможно, из Киева, что они радиоактивны, и не только цветы, но и все остальное, побывавшее ТАМ. Впоследствии я, привыкшая все делать правильно и последовательно, старалась (да и теперь стараюсь тоже) не покупать продуктов с Украины и Белоруссии. Да разве признаются продавцы, откуда они привезли свой товар? Да и сами продавцы – они ведь, большей частью, ТАМ живут… Бедные, бедные люди, то есть не кто-то за тридевять земель, а все мы… И как выживать всем нам? И зачем все это – нам? И что будет дальше? О период радиоактивного полураспада! Ты ни в чем не виноват, но превратил мою жизнь, жизнь моей семьи в период выживания! Ты превратил нашу, более или менее сносную жизнь, в изнурительную борьбу за физическое выживание, в сражение за каждый следующий день, за призрак счастья, ассоциирующийся только со вчерашним днем, но с завтрашним – никак! И кто только придумал такое для всех нас?!

Другие произведения автора:

Течение

НА КРЕСТЕ

РУИНЫ

Рейтинг: 0Голосов: 0221 просмотр

Комментарии (0)

Нет комментариев. Ваш будет первым!

Добавить комментарий

RSS-лента комментариев