- Вишь, гиблые тута места, ни кабан, ни коза не зайдет. И ежели вблизи человек селится, зачахнет и сгинет до времени.

      - Отчего это, батя? –   спросил    высокий,       плечистый парень, подкладывая в костер очередную партию сушняка.
       - Жил, сказывают, в энтих местах старый   колдун.    Знал язык    зверей,  да   птиц и было у него две дочери.  Старшую Аней звали, белокура была и белолица, покладиста, работяща.

       Младшая,    Лада,   игрунья   и    непоседа,  кучерява      и черноволоса.    Появились   на   их   беду    в    энтих      местах переселенцы. Среди них был парень один. Из себя виднай такой, ростом и силой бог не обидел. Только ух шибко до баб охотчий. Ну, нашли способ обломать, глупые люди. Сосватали того парня, да оженили.

       А жена парню не по сердцу пришлась. Так и таскался он до солдаток, да мужних которых. И заприметил на поляне, средь кустов голубики, девку-белянку…

       …Потрескивали в костре сухие валежины. Отблески пламени отражались в глазах старого Виноградова, словно рядом сидел и не отец вовсе, а сам колдун.
У Володи, по спине словно провели чем холодным, а старик все говорил и говорил.

          Высоко над сидящими вторил старику могучий кедр об утопшей из-за неразделенной любви Анее, да о сестре ее, Ладе. Пошла та сестру искать, да сама сгинула.

          Рассказ отца лился плавно, не мешал ему ни шум костра, ни крик совы, испугавшейся яркого света, ни всплеск тайменя в омуте под кручей.

          И видел Володя перед собой не ту несчастную, обманутую любовью Анею, а младшую, деятельную и веселую Ладу. Вот склонилась она над рекой, рассматривая в светлой воде милую сестрицу. Черные, с частыми завитками волосы, смешались со звенящими струями воды, рядом сидит ее отец, старый колдун. Белая борода, словно пена, стелется вдоль берега, вырываясь из чистых вод.

         Сидит Володя тихо, закрыв глаза, не спугнуть бы чудное видение.

         Со стороны реки затрещали сучья, донеслось чье-то бормотание: «Годи, годи…»

          Володя открыл глаза, повернулся…, на него смотрел большой седой волк. Из раскрытой пасти шел дым. Володя потянулся к бердане, волк насторожился, на загривке шерсть встала дыбом, нос сморщился, волк попятился, показывая желтые крупные зубы.

           - Батя, смотри! – прошептал Володя.

Рядом с волком стоял он, отец Анеи и Ладу, в руках волшебная палица, огромная, выше колдуна. Белая борода его струилась по ветру, словно облако дыма.

           - Чур меня, чур меня, - шептал старый Виноградов. мелко крестясь.

           Володя привстал, положил ружье, глядь, а колдуна-то и  нет.

           - Что это, батя?

           - Што, не признал? Это же он! Все ищет, сердешный, своих голубок, да не найдет никак. Мы ить в его владениях. Вишь и зверья совсем не слышно. Скорей бы светало.

           До утра осталось совсем немного, едва стали проглядываться на фоне неба кроны деревьев, залили водой костер, быстро собрались и пошли вверх по реке.
           Перебрались через приток реки, Малый Китой, и в первом же распадке из-под ног в разные стороны брызнули рябчики. Где-то рядом бормотали глухари.

           - Вышли видать, - устало вздохнул старик. Обернулся к сыну, спросил: - Ты часом не струхнул?

           - Мне бы Ладу повидать, - мечтательно ответил тот.
          У отца широко раскрылись глаза, широкие брови полезли вверх.

          - Сдурел, што ли, или жизнь не мила?

          Володя в ответ только вздохнул, потупился.

          Совсем рядом струилась река, зажатая грядами сопок. Весна еще не успела прикрыть наготу леса, только могучие кедры стояли зелеными островами среди кленов, да берез.
        - Может косачей прихватим, а бать?

       - А што же…

        Старик хорошо знал места во всей окрестности, так что они скоро вышли к глухариному току. Время замаскироваться не осталось, солнце почти поднялось над тайгой, только успели прикрыться разлапистыми ветками кедра, стали слетаться косачи.

       Терпенья у обоих хватало. Виноградовы смотрели как всю поляну заполнили самцы, и когда, хлопая крыльями, задиристо пощелкивая и фыркая, они закрыли собой островки подтаявшего снега, старик шепнул:

          - Пора!

          После первого выстрела словно ураганный ветер шевельнул живой птичий клубок и швырнул в небо.
          Солнце, протягивало свои теплые лучи сквозь ветки деревьев, освещая поляну, усеянную пером.

          Птицы разлетелись, охота закончилась, а в заплечном мешке у Володи грузу прибавилось, шесть выстрелов, шесть косачей.
           - Однако пора. – Отец посмотрел на небо. – Тяжелые тучи прикрыли солнце, грозно нависая над охотниками. – не добро на душе што-то.

           - Батя, а в Хабаровск поедем этим летом? Обещал ведь.
           - Погодь, решим опосля. Раньше чем вода успокоится, не выбраться. В прошлом годе кетой не запаслися, а нынче, видать, еще хуже будет. Вода шибко поднимается. – Старик понюхал воздух. – Што-то дымов не чую, быть бяде.

           Старик заторопился. Спустились к воде. Лодка была вся на плаву, у ведь уходя затянули высоко на берег, хорошо хотя привязали.

           - Глядь ко, как за ночь вода поднялась. Бяда, вот бяда. Давай шибче, сынок.

           Вставили уключины весла, охотничьи припасы и добычу сложили в нос плоскодонки, расселись. Володя привстал, оттолкнулся шестом от берега.

          Неширокая обычно река, заполнила всю низину между сопками.
          - Бяда, вот бяда, - шептал старик. – И што там у нас? Ить все мужики в тайге.

          Володя широко греб, пот стекал по его раскрасневшемуся лицу. Наконец, последний поворот реки.

          Деревню на узнать… вода поднялась так высоко, что аккуратные бревенчатые избы, столпившиеся у пологого берега, стояли в воде по самые крыши. Мимо лодки плыла разная домашняя утварь – деревянное корыто, широкая лежанка, какие-то плошки. Вот зашевелилась, словно живая, ближняя изба, вздохнула, словно сказочное чудовище, и распалось по бревнышку. С крыши рухнули в воду две бабы.
          Виноградовы повернули к ним. Женщины судорожно вцепились в неведомо каким чудом устоявший забор.
          - Кума! Давай в лодку, городьба завалится! – крикнул старик. – Поторопись, кума!

         Но та, не замечая никого вокруг, ухватилась одной рукой за покосившуюся изгородь, дрожавшую под напором воды, а другой тянула за косу дочь, наглотавшуюся воды.
          Наталья уже не барахталась, Голова ее все реже и реже показывалась из воды.

         Володя прыгнул с лодки, рывком выдернул и воды чуть живую Натаху, положил ее на борт низко сидящей посудины.
          Лодка накренилась, скользнули за борт припасы, добыча, ружья.

          Одуревшая река брызгала в лицо грязной водой, удерживая в своих объятьях добычу. Быстрое течение, словно срезало противоположный высокий берег и в бешеный поток с шумом и  треском, словно жалуясь о своей боли, падали могучие кедры.

          Стоявшие недалеко деревья, шевелили под ветром голыми ветками. Они словно протягивали их для помощи.
На короткое время выглянуло солнце, и, словно испугавшись всего того, что происходит, вновь спряталось за тучи.

Залив нижние улицы, река карабкалась выше, угрожая приткнувшимся на склоне сопки избам.

         - Легше сынок, легше, - остерег отец, - давай подтолкни ее ноги-то.

         Плоскодонка еще качнулась, зачерпнула воды, но потом выровнялась, двинулась вниз по течению.

         Река подхватила свою добычу, швырнула на середину. Старик, втаскивая Наташу, сплоховал, поторопился и упустил весло. Сильное течение понесло утлое суденышко прямо к завалу. Володя плыл следом.

          - Держи! – крикнул отец, бросая сыну конец причальной веревки.

         Володя поймал, зажал узел зубами, повернул к берегу.
         - Кума, мы сичас, держися! – крикнул старик.

       Но, прожилины уже оторвались от столбов, забор качнулся, поплыл. У затылка бабы мелькнуло бревно, подмяло под себя, только мелькнули над водой две белых руки.

       Володя задыхался, течение отбрасывало его от берега, ноги совсем одеревенели.

       - Не спеши сынок, не спеши… ужо близко, - подбадривал его отец, подгребая одним веслом.

      Нащупав, наконец ногой дно, Володя попытался выпрямиться. Что-то толкнуло его в спину, он оглянулся.

       Старая икона качалась на волнах и бог глазеем в небо облезлыми глазами.

       «И тебе досталось?»- подумал Володя, - поделом тебе, а то куда смотрел?»

         Подтянул лодку к берегу, принял от отца с рук на руки Наташу.
         - Поднеси весло какое, - старик оглянулся. Бревна, погубившего куму, не было видно. – Пропала баба…

         Изба Виноградовых стояла на склоне сопки, поэтому река, не дотянулась до трех домов. Ничего больше не осталось от Ивановки, все было унесено бурной ночной водой.

        - Ташши в избу, застудишь девку, я счас. – старик посмотрел на бурливший грязный поток, вздохнул.
        Володя подхватил было Наташу, а она холодная.
        - Батя! Она не дышет!

       Повернул девку вниз лицом, положил животом на свое колено. Посиневшие губы молодайки разжались, потекла вода, потом Наташу вырвало. Лицо стало розоветь, она вздохнула со стоном.

       Взяв Наташу поудобнее, Володя шел к дому, на крутом подъеме подскользнулся, едва не уронив свою ношу. Из разорванной кофточки, выглянули наружу две спелые девичьи груди с торчавшими рубиновыми сосками.

         Парня пробил холодный пот. Спотыкаясь, он поднялся наконец к избе, толкнул дверь ногой.

         Мать подбежала, запричитала, заохала. В избе стоял гомон, у печи висели какие-то тряпки, полно было детей из низовых.
         - Отвернись хучь, бесстыжий, - шепнула мать и запахнула края кофты.

         Володя икнул, посмотрел на тонкую, с выпирающими ключицами шею Наташи. Опустив девушку на полати, вытер грязные руки о штаны, буркнул:

         - Пойду пособлю бате, может еще кого выручим.

         Ночью сгинуло почти все женское население Ивановки. Вернувшиеся из тайги охотники, не нашли своих жен, матерей, сестер.

         Наталья, поглупевшая с того памятного дня, ходила за Володей словно привязанная, по собачьи заглядывая в его глаза. Он же, натолкнувшись взглядом на ее натянутое на груди платье, вздрагивал, не смея взглянуть в ее васильковые  глаза. Напрасно Наталья начинала при нем расчесывать свои длиннющие, цвета спелой ржи, волосы.

       Стоял перед Володей образ девушки черноволосой, да смешливой, что за наваждение?

       Как не было горько, а жить надо.

Ставили новые хаты, забираясь теперь выше по склонам сопки. Сил и времени не жалели. И поднялась деревенька краше прежнего, весело глядя сверху на реку, возвратившуюся в свое привычное русло.

         К зиме, привезли из ближайших стойбищ невест, и смешалась спокойная кровь белорусских переселенцев с местной. Стали рождаться дети раскосые, смуглые, звонкоголосые, а волосом светлые.

         А Володю тянуло что-то в царство колдуна. Долго думать не стал, собрался как-то, перебрался на правый берег Биры, вот он, тот распадок. Здесь река текла медленно, разбегаясь по многочисленным протокам. А вода была такая чистая, что мелких рыбешек у самого дна видно.

          Всматриваясь в речные струи, различал он, вроде, частые завитки волос и влекущие глаза Лады. В звоне речных струй, слышал ее громкий хохот.

           Часами просиживал он здесь и все смотрел, смотрел, и, казалось, он ощущает уже и запах ее волос.

            Когда уставал от своих мыслей, поднимал глаза на возвышавшиеся по сторонам сопки, торчащие на них стройные кедры-великаны, успокоительно помахивающие ему своими мохнатыми лапами. И от того ли, что рядом никого не было, от доверия ли к чистой воде, стал он размышлять вслух. А когда заметил за собой это, стало вдруг отчего-то стыдно, будто рассказал случайному прохожему про любовь свою придуманную, а тот разнес такую новость по всему свету.

             Тогда Володя разозлился на себя и перестал приходить к этому месту.

             Весть о скором призыве на службу, Виноградов встретил спокойно, с каким-то тайным ожиданием. Не страшился он трудностей солдатчины, жизнь научила быть терпеливым. О плохом не думал, не ждали войны в их краях, но памятны ему были строки из писем односельчан, сгинувших в японскую.

             Володя рано выучился читать, не часто такое случалось в этих местах, школ не было, церквей тоже. Помог ему ссыльный, из гимназистов. От скуки вдалбливал ему в голову все, что помнил сам.

             Письма, которые приносили прочитать солдатки, будто оживали. Читал Володя душевно, с выражением. А слова писем западали в памяти, словно бесконечный клубок расплетались строки:

             - «Ты скорей неси добрый ветер мое письмо в родимую сторонушку и будь добрым вестником. Да пусть не задержат тебя ни горы высокие, ни злые руки. И доставь ты к родному дому весточку, что живой я покуда. Сообчаю о том брату моему Николаю Павловичу и супружнице евоной, Пелагеи Ивановне.

Желаю здравия и красоты, жене моей любимой – Настасье, деткам Юрию и Веруньке. Прошу покорно, берегите друг друга, потому как кроме вас, у меня боле никого на свете, а без вас не станет смысла терпеть его.

              Отпишите, как мой брат, оправился ли он от раны вражьей? Племяш Владимир, ты расти быстрее, да читай поболе. Тольки теперя понял я того корейца, жаль поздно… да, ништо, жив буду сочтемся с кем надо…»

           Слушали в дома Виноградовых письма соседи, у многих близкие на войне.

           А перед Володей, словно два омута, подернутые влагой, огромные глаза жены дяди Яши – Настасьи. Глаза глубокие, беспокойные. Будто и нет ее среди собравшихся в избе,  а сама она летит с ветром-побратимом к далекому супругу своему. Вот уже прибудет на место, обиходит, накормит, а в страшный час разделит с ним лихую долю.

           - «…А могу сообщить вам любимая моя Настасья, что хотя япон и мелок ростом, а воевать можеть и бьется зло. И такое нас порой с товарищами зло берет, когда вместо патрон…» - дальше, строки густо замазаны чернилами.
           - Цензор приложил руки, - пояснил кто-то.

           - «…Живет здесь знакомая мне нация, китайцы прозываются. Промеж ними встречаются добрые люди. Но отписываю вам, пущай Володька вычитает в своих книгах за что…» -  дальше опять чернила.

            Вспоминая то письмо, Володя подумал, что обязательно еще много прочитает, а не поймет, то спросит у знающих людей.

    Петр задумался, посмотрел на Якова, Веденея, наклонился к дочери и, заглядывая ей в глаза, ответил:
         - Самое  большое  несчастье   –   это алчность, желание обогатиться  за  счет   других.  Начинается   это с малого, но приводит к обману, насилию, жестокости.

         Ким погладил Сашу по голове, он  все чаще называл ее Шурой, протянул ей зонт:

      - Пусть этот драгоценный зонт всегда напоминает тебе об отце и его друзьях.

Другие произведения автора:

Сосновый лес манил меня прохладой

Фашисты и «чёрные» трансплантологи

Горный баран

Это произведение понравилось:

Анна Магасумова