Моя маленькая большая Любовь ч. 2

Часть 2

Обретение семьи

— А можно мне покататься на метро? — спросила Любаша, глядя в окно автомобиля.

— Конечно, можно, — ответил я, аккуратно, со всеми предосторожностями управляя транспортным средством. — Только почему именно метро, когда у нас с тобой есть машина?

— Нас возили автобусом, а на метро ни разу, — как бы извиняясь, ответила девочка. — Там не страшно? Все-таки глубоко под землёй. Как представишь себе, что над тобой тонны земли!..

— Метро так устроено, что его конструкции выдержат даже прямое попадание бомбы. Не зря же во время войны метро использовалось в качестве бомбоубежища. Так что наша подземка — совершенно безопасный и самый скоростной вид транспорта.

— А правда, что самое трудное — это заходить на эскалатор и сходить с него? Старшие девочки рассказывали.

— Ничего трудного там нет, — успокоил я ребенка. — Три раза шагнешь на подвижную лестницу, столько же сойдешь, и уже никогда не будешь думать об этом — моторика твоего тела сама автоматически будет тебя ставить на лестницу. Да и я всегда рядом буду, так что даже если захочешь упасть, я тебе не позволю, поддержу в трудную минуту.

— Это хорошо, — улыбнулась Любаша. — Спасибо.

— Знаешь, что я хочу тебе предложить, — сказал, несколько волнуясь. — В начале нашего эпического путешествия, мы заглянем ко мне домой. Ты запомнишь дорогу туда, я договорюсь с охраной, чтобы тебя впускали домой в любое время. И дам тебе ключи от квартиры. Так что, если заблудишься или потеряешься, не дай Бог, у тебя будет место, куда сможешь поехать, пожить там, перекусить… И да — переодеться.

Любаша откинула солнцезащитный козырек, глянула на себя в зеркало, провела рукой по школьной форме, кстати, сшитой со вкусом из приличной материи. Этот жест напомнил мне такой же, как у моей маленькой большой Любови, изящный, женственный.

— Нет, мне очень нравится твоя парадная одежда, — пояснил я, — она у вас как в престижных английских пансионах, только… Пусть у тебя будет в шкафу твоей комнаты некоторый запас одежды. Хорошо?

— В моем шкафу моей комнаты? — уточнила девочка. Я кивнул. — Конечно, хорошо! Спасибо.

Как я предполагал, перед первым шагом на эскалатор, Любаша остановилась как вкопанная, мешая проходу пассажиров. Я приподнял ее на руках, поставил перед собой, а руку девочки положил на резиновый поручень. Она оглянулась на меня, кивнула благодарно, затем приступила к разглядыванию окружающей обстановки: фонари, пассажиры, рекламные щиты, такие же как она дети рядом, также вертящие головами. Сходила она с эскалатора, как все дети — задорным прыжком с ныряющей вглубь ступени на твердь каменного пола.

— И ничего не страшно! — доложила она оптимистично, но с тех пор ходила рядом со мной, прижимаясь ко мне и вцепившись в руку, трусишка…

В вагоне поезда нам удалось занять сидячие места. С минуту молча разглядывала соседей, сидящих и висящих на поручнях, малышню, стоящую ногами на сиденьях, глядя на мелькающие огни за окном. Она по-прежнему, доверчиво прижималась ко мне, я же приобнял ее, ограждая от качающихся пассажиров, вселенского зла, зомби, маньяков и этих… рептилоидов — и было нам хорошо и уютно вдвоем.

Наконец мы выбрались наружу и пошли в сторону моего дома. По пути заглянули в большой торговый центр. Разыскали отдел детской одежды. К нам чуть ли не с порога подлетела юная девушка со старательным лицом, с улыбкой до ушей, с бейджиком на белой рубашке «Светлана» и, глядя то на меня, то на девочку, произнесла:

— Могу я вам помочь?

— Да, спасибо, — сказал я вежливо, со сталью в голосе. — Вот это милое создание нужно одеть с ног до головы. Мы выросли изо всего прежнего гардероба. Так что подберите всё, что нужно: от бельишка, до курточки, включая пижамку, платьица, брючки, кофточки, топики, чулочки, тапочки, обувь. Словом, всё! Как поётся в песне, мы за ценой не постоим. Да, и сразу оформите доставку, адрес и время я сообщу.

— Но ты не уходи! — пискнула Любаша, глядя на меня умоляюще.

— Ну что ты, куда же я от тебя денусь. — Присел в кожаное кресло, положил на колени глянцевый журнал мод, со смеющимися мордашками счастливых детей в брендовой одежде. — Тут и буду тебя ожидать. А вы не торопитесь, пусть вся одежда будет самой лучшей.

Дамы отправились в примерочную кабинку, а мне другая вежливая услужливая девушка принесла чашку кофе, прошелестев: «За счет заведения». Светлана, порозовевшая от осознания важности своей миссии, бегала между стеллажами, вешалками и кабинкой. Любаша выходила из-за ширмы то в голубеньком платье, то в светлых брючках с розовым топиком, то в алой пуховой курточке с оранжевым шарфиком и шапочке — крутилась веретеном, демонстрируя обновки и, получив мое одобрение в виде кивка головы, солидно скрывалась за ширмой. На последнем этапе примерки, Светлана подкатила ко мне тележку с кроссовками, туфельками и сапожками, в ассортименте, я ткнул пальцем в то, что мне понравилось, предупредив:

— Только не забудьте согласовать с Любашей. У нее могут быть свои предпочтения.

— Непременно, — кивнула девушка, промокая выступившие капельки пота на верхней губе и на лбу. Девушка очень старалась.

Покидали торговый центр с чувством облегчения, изжогой от трех чашек кофе — это я, и с едва сдерживаемым восторгом — Любаша. Я вел за руку подпрыгивающую девочку, а мои мысли улетели к моей маленькой большой Любови. Как ты отнесешься ко всему этому, когда наконец, найдешься? Только ты сама сможешь подтвердить мои самые волнительные предчувствия. Эта девочка — разве может ее появление в нашей жизни быть случайным. Любаша приостановила свои поскакушки, затихла и, глядя внимательно на меня спросила:

— Когда мы придем домой, ты расскажешь о Большой Любаше?

— Обязательно, — кивнул я, улыбаясь. Как там в кино мальчик написал в сочинении: «Счастье — это когда тебя понимают». Эта девочка меня понимала, как никто другой. Это моя девочка!

Детскими глазами впервые глянул на мой дом. Это сооружение в темно-коричневых тонах не понравилось нарочитой державной солидностью. Я заглянул к офицеру госбезопасности, поставил перед ним на стол с монитором нечто дорогое, густо плещущееся, в золотых наклейках. Он кивнул благодарно и выслушал мое сообщение.

— Эта девочка должна иметь право беспрепятственного посещения и проживания в моей квартире. В настоящее время я занимаюсь оформлением документов на ее удочерение. Сообщите, пожалуйста, по службе вахтерам, охране и соседям о ее правах на проживание.

— Все сделаю, не волнуйтесь, — отрапортовал служивый, раскупоривая золотистую добычу.

Вошли в соседний подъезд, прошли мимо вахтера в стеклянной будке. С трудом оторвавшись от мигающего экранчика телевизора «Юность», старик окликнул меня и протянул конверт с заказным письмом. С вежливой морщинистой улыбкой поздоровался с Любашей. Поднялись лифтом на третий этаж. Я вручил Любаше комплект ключей с брелоком.

— Обрати внимание, в брелке имеется записная книжечка, там все телефоны: Мариванны, мой домашний и рабочий, того офицера госбезопасности, к которому я заходил, тебе известного Славы и всех экстренных служб. Там же, на всякий случай, немного денег, в рублях и валюте.

Девочка, внимательно слушая меня, неотрывно смотрела на конверт в моих руках. Я и сам с трудом сдерживался, чтобы немедленно ни вскрыть его и прочесть нечто важное, что таилось в его бумажном схроне. Но, как сказал НашеВсё, «служенье муз не терпит суеты, прекрасное должно быть величаво». И я, обжигая пальцы о конверт, помог гостье обуться в безразмерные тапочки и повел на экскурсию по дому: туалет, ванная, кухня, гостиная, спальня и, наконец, детская со шкафом, столом, кроватью и стеллажами для книг.

— Со временем, если тебе здесь понравится, мы прикупим пианино, деревянное или электронное, и станешь услаждать мой старческий слух дивными аккордами Шуберта, Гребенщикова и Пинк Флойда.

— Я еще никогда не принимала ванну, — призналась девочка, заглядывая в просторную ванную комнату, которую мама называла по-богемному «аквазоной». — Да еще такую классную, большую, на бронзовых львиных лапах.

— Это моя богемная мама купила такую. Перед тем, как отсюда сбежать, — буркнул я себе под нос. — Давай, давай, если хочешь, набери ванну и поплавай, а я пока приготовлю праздничный обед. Ты у нас капризная в еде или всеядная?

— В среду, пятницу и постами пощусь, как все. А так, ем, что дадут. Я так понимаю, что конверт так и не откроешь? Тогда можно, прямо сейчас поплавать? — кивнула она подбородком на дверь ванной.

— Конечно. Детский шампунь, полотенца с утятами и махровый халат найдешь. Семь футов под килём!

Итак, ребенок с визгом и шлепками по воде предается водным процедурам. Я разогреваю огненно-красный борщ и котлеты от соседки Михалны, жарю картошку с золотистой корочкой, добавляю майонез со сметаной в оливье и в салат из помидоров с огурцами и зеленью. …А мои глаза, то вместе, то по очереди, косят в сторону желтого конверта, я же упиваюсь выдержкой и силой воли. Мне известно, что там, по модулю, только со знаком плюс или минус — пока что вопрос.

На запах разогретой еды из ванной комнаты выплывает розовощекое дитя с махровым тюрбаном на голове, в махровом же халате до пола и звонким голоском сообщает:

— Ванну после себя вымыла! Ой, как кушать хочется! Такой вкусный запах у тебя тут.

— Всё для тебя, моя маленькая пловчиха. Садись, у меня все готово. Только одно «но» — начинать застолье нужно с супа. Хотя бы две ложки. Не против?

— Что ты! Кто же откажется от такого борща! Я его запах даже в ванной учуяла.

Пока мы, зачитав «Отче наш» и перекрестив ястия и питие, предавались пиршеству, в дверь позвонил курьер и принес пакеты с одеждой. Я указал, на комнату девочки, он занес хрустящую поклажу и удалился. Я присел к столу и продолжил трапезу. Любаша глянула на меня в упор и спросила:

— Когда же начнем о самом главном?

— Сейчас, дожую котлету с картошкой, налью себе чайку покрепче, чтобы не осоловеть и тогда уж…

— Кончай издеваться над сироткой! Давай уже, колись, пожалуйста!

— Еще минутку, еще полминутки, еще четырнадцать секундочек… Всё! Поехали.

Я вскрыл конверт, пробежался по тексту и колонке цифр и вернул бумагу в желтую почтовую упаковку.

— А теперь, Любаша, встань и подойди к зеркалу в коридоре.

Шлепая великоватыми тапками, ступая в махровом халате, как гейша, маленькими шажками, девочка подошла к зеркалу и принялась разглядывать отражение своего лица. Я допил чай, встал из-за стола и повел Любашу в гостиную. Снял шелковый мамин платок со стенда с фотографиями и оставил гостью наедине с дорогими мне людьми, которые взирали на смотрящую, кто серьезно, кто с иронией, кто с открытой нежной улыбкой. Выдержав паузу в двенадцать тактов, приблизился к стенду и я. Успел снять со стены в коридоре большое зеркало и прислонил к стене рядом с фотографиями.

— Это мои мама с папой. — Показывал рукой на заранее увеличенные изображения. — Мама ушла от нас и пропала из виду. Это я, простите. А это фотографии той самой Большой Любови. А теперь еще разок взгляни на себя в зеркало и сравни с фотографией моей пропавшей невесты. Что скажешь?

— Мы похожи!.. — зачарованно воскликнула девочка. — Прям одно лицо.

— А теперь взгляни на этот документ, — сказал я, развернув лист бумаги с колонкой цифр.

— Что это?

— Результаты теста ДНК на установление отцовства. Ты моя дочка.

— Я знала. Как тебя увидела там, в актовом зале, так и поняла, что ты мой папа.

— Я тоже…

— А как увидела заказное письмо, так сразу и поняла, что там и о чем. Кажется, ангел-хранитель мне открыл.

— Ну, а кто твоя мама, тебе видно из сравнения фотографии с твоим лицом. А сейчас, ты ничего не вспомнила? Я про аварию, в которой ты пострадала. Отец перед смертью сказал, что он с папой Большой Любови и с его дочкой попал в аварию со взрывом, предположительно, подземным ядерным. Отец Любы погиб, а дочка его неизвестно куда пропала. Папа сказал, что она жива, потому что, с его слов, она приходила к нему в палату попрощаться и успокоить. Видимо, твою маму и тебя разбросало взрывом в разные стороны. Маму твою, скорей всего, обнаружили спасатели и поместили в госпиталь. Но там у них так все засекречено, что концов не найти. А ты про себя, что помнишь?

— Ничего не помню, — покачала она головой в тюрбане. — Мариванна сказала, что меня привезли в монастырь мертвой. Потом воскресили, подлечили и передали в детский дом.

— Я так и думал. Теперь у нас с тобой задача: найти маму Любу, вылечить, если нужно и вернуть в нашу семью, сюда, в этот дом.

— Можешь выйти на минутку? — попросила Любаша. — Мне с мамой … поговорить…

— Конечно, — прошептал я, вышел из комнаты и прикрыл дверь.

Я сидел на кухне, пил чай и вслушивался в тишину. Молился, смотрел на иконы в красном углу, молчал, слушал и снова молился. Вдруг тишину взорвал сначала пронзительный крик, потом плач на одной ноте, такой жалостный: «И-и-и-и-и-и!». Во мне что-то оборвалось, я вскочил и бросился к двери в гостиную. Но оттуда раздался крик: «Не входи!» — и я замер на месте. За дверью стихал плач, превращаясь в горячий шепот, превращаясь в тишину. Ну, думаю, теперь можно — и я вошел. Девочка поднялась с колен, покачиваясь, подошла ко мне, обняла ослабшими ручонками и нашла силы прошептать:

— Прости, папа. Я, наверное, тебя напугала… Как-то всё это навалилось. Мне нужно было поплакать с мамой. Она только раз во сне приходила ко мне. А сейчас маму снова увидела. Она меня, как дедушку, успокоила и просила тебя слушаться, тебя любить.

— А мама не сказала, как ее найти? Где она?

— Нет, ничего…

— Значит, будем вместе молиться и искать. А сейчас предлагаю умыться и пройтись по городу. Ты не против? Силы у тебя еще остались?

— Конечно, папа, я сейчас, — улыбнулась она.

— Кстати, можешь приодеться в обновки. Зря, что ли, над нами столько издевались милые девушки из торговой мафии.

— Хорошо! — бросила она и засеменила, своем мохнатом халате до пола, маленькими шажками, как гейша. Маленькая смешная гейша.

 

Миссия выполнима

— Я слышал, ты свою миссию выполнил, — сказал я, глядя на поникшего Славку.

— Да, выполнил, — размашисто кивнул друг, чуть не ударившись лбом о столешницу. Разговор происходил в кафе на окраине. — Только он меня оставил у себя навсегда.

— С какой стати навсегда? — возмутился я. — А деньги ты получил?

— Да, выплатили всю сумму. Только придется продолжить работу камикадзе. Фома сказал, что я отбил первый наезд якудзы, но может быть и второй, и третий. То есть придется играть роль до тех пор, пока я не сяду в поясе шахида в автомобиль главаря и не взорву нас обоих.

— Как же тебе удалось с первой бригадой японцев справиться?

— Назначил стрелку на пустыре. Они заявились туда на шестерых лимузинах. Со мной в засаде был снайпер, друг из ветеранов Афгана. Главарь японцев вышел ко мне один на один и поднял руку. Мой снайпер отчекрыжил тому фалангу пальца и еще поджарил первый и последний лимузин. Надо отдать должное якудзёнку, он даже глазом не моргнул, поклонился мне, сказал, что уважает силу и больше нас не потревожит. Я проследил, чтобы вся эта разрисованная драконами компашка села в самолет и покинула страну. Так что проблему решил.

— Ладно, я поговорю с Фомой. Он мой давнишний знакомый. Может, удастся убедить.

 

«Если нужно для детей, для детского дома, я пойду на любую жертву, я стану камикадзе», — сказал Славка. Ну уж нет! Я им Славку не отдам. Не дождутся…

И я пошел на встречу с Фомой. Пусть это будет последняя моя встреча на этой печальной земле. Хотя… что-то подсказывает, что на этот раз победа будет за нами. «Если с нами Бог, кто против нас!» Ангел мой, защитник и покровитель мой, разгони врагов моих, видимых и невидимых. Мне сейчас как никогда нужна твоя защита. Побудь со мной, не оставь меня, немощного. Вся моя сила — не моя, она от Бога, через тебя, заступника моего.

Вот и лестница, ведущая в здание офиса Фомы. Роскошная мраморная лестница роскошного здания, бывшего дворянского особняка, занимающего чуть ли не целый квартал, окруженного высокой оградой с чугунными заостренными пиками. Всё здесь для того, чтобы внушить страх и уважение к Фоме, единственному хозяину, окруженному вооруженной до зубов охраной, стреляющей на поражение по мановению пальца хозяина. Наверное, где-то загородом существует и кладбище для упокоения многочисленных жертв его безжалостного бизнеса. Говорят, этот вежливый невозмутимый парень из интеллигентной семьи, сентиментален как эсэсовец, особенно к поверженным недругам, более к покойникам, нежели к живым. Да, странные времена настали, поменялись местами жертвы и палачи, богатые и бедные, злые и добрые. «Кто был никем, тот станет всем» — всё как пророчили товарищи коммунисты. Впрочем, «пророки» с детками, как всегда и везде, при власти, при деньгах, а низы, которые «не могут более терпеть», как были никем, так никем и остались.

Тяжелыми ногами поднимаюсь, ступень за ступенью. Это мой страх, или сопротивление сил зла? Если второе, то нормально и даже хорошо — это свидетельствует о том, что я на верном пути. Это добрый знак. «Когда поведут вас в судилище, не думайте, что говорить, Дух Святой будет говорить вашими устами».

На входе меня тщательно обыскали мясистые охранники и под приглядом двух автоматов Калашникова провели в кабинет босса. Фома вяло взмахнул рукой, охрана с удивленными лицами покинула помещение. Хозяин вышел из-за стола, самолично плеснул в хрустальные стаканы напиток медового цвета, поднял один и протянул мне. Хороший знак — ко мне проявляют уважение. С чего бы это!..

— Удивлён? — спросил Фома с неизменной ироничной улыбкой на холеном лице.

— Не очень, — отфутболил я пас.

— За Славу пришел просить? Так он сам подписал кровью договор. Никто его становиться камикадзе не заставлял.

— Нужда заставила, — пояснил я. — Славка зарабатывал деньги на реконструкцию детдома, в котором сам и воспитывался.

— Сиротка, значит! — язвительно улыбнулся интеллигентный бандит. — Бедненький… А что же он просто не пришел ко мне и не попросил денег? Может быть, дал бы… Если под настроение случилось бы. А?

— Ах оставьте, дражайший Евгений Борисович! — Пришло время и мне уколоть самонадеянного индюка. — Чтобы вы, с вашими накладными расходами, да привычкой к роскоши, лишили себя ста тысяч долларов — да не бывало такого случая в вашей бандитской карьере.

— Увы, где-то вы правы, — неожиданно смутился криминальный авторитет. — Нужно, знаете, поддерживать уважение к своей персоне. А это по нынешним временам стоит недешево. Но всегда был и остается один вариант. — Он махнул рукой в сторону двери. — Вы же сами видите, с каким контингентом приходится иметь дело — это же мясники из сорокового гастронома. Им что свиные туши разделывать, что людишек живых — все равно. Не поверите, поговорить не с кем. Вами уважаемого Шуберта послушать на брудершафт, да так чтобы поделиться нахлынувшими чувствами — не с кем. А ведь мы с вами из одного клана! Наши отцы, царствие им небесное, были на дружеской ноге. В гости друг к другу хаживали. — Он привстал со своего кресла, пригубил напиток из стакана и протяжно выдохнул: — А может и нам с вами подружиться? Хотите, выделю вам соседний кабинет. Там сейчас такой лизоблюд сидит, смотреть на него тошно, а я вынужден с ним каждый день за руку здороваться. Противно! Давайте ко мне, а? Все что угодно для вас сделаю, даже Славу отпущу на волю.

— У меня другое предложение, — сказал я, глядя ему в переносицу. — Вы сейчас откроете вон тот сейф, достанете Славкин договор на крови, протянете мне, я его сожгу в этой пепельнице. — Показал на огромную пепельницу для сигар. — А я откланяюсь и покину помещение. В сухом остатке, так сказать, останемся друзьями, и я вас оставлю за это в живых. Как такой размен?

— Вы что, реально думаете, что вам это с рук сойдет! — выскочил он из кресла и замер.

— Не то слово — уверен на сто процентов! Жить-то вам хочется!

— Вы сюда с оружием вошли? Вас не обыскали? Всех убью!

— Да полноте кипятиться, Евгений Борисович! — произнес я на удивление спокойно. — Ваши топтуны меня обыскали, конечно. И сам я никого убивать не имею ввиду. Но вот есть тут, прямо сейчас, рядом со мной такой могучий охранник, от которого вам не сбежать, ни укрыться. Скажу больше, даже увидеть его не судьба. А вот вы для него, как щенок шакала для великана, хлоп — и в кресло опустится бездыханное тело. И уж тогда мне самому придется уничтожать Славкин договор — мне это не трудно. Ключи у вас в кармане, код сейфа известен, а уйти отсюда с моим невидимым телохранителем проще простого. Ну как, принимается мое предложение, от которого невозможно отказаться?

Во время моей речи, произнесенной по традиции криминальных блокбастеров, на одной ноте с усталой хрипотцой, Фома оседал, превращаясь в тряпичную куклу. Правой рукой он держался за сердце, дышал прерывисто, бледное лицо покрылось каплями пота.

— Вы бы поспешили, пока не разбил вас паралич. Судя по симптоматике, долго не протяните. Ну же, Евгений Борисович, давайте договор. Тогда, Бог даст, поживете еще. Может даже покаяться удастся и душу свою спасти.

— Достаньте сами… пожалуйста, — просипел бандит, бросив ключи от сейфа на стол перед собой.

После уничтожения Славкиного договора, на самом деле, подписанного кровью, Фома расслабился и выдохнул с облегчением:

— Как это у вас получается?

— Обычно, — произнес я мягко, как умирающему. — Просто у меня с моим Ангелом хранителем прямые дружественные связи. Ну и он мне помогает. Разумеется, когда я очень убедительно его попрошу.

— А можешь… можете меня научить?

— Конечно, — кивнул я, вставая со стула, направляясь к двери. — Обращайтесь. Только прежде, придется с криминальным прошлым покончить. Богатства свои раздать обиженным, сиротам и старикам. На прощанье вот что скажу: первым в рай после изгнания человека вошел именно разбойник, только не тот, кто издевался над распятым Иисусом Христом, а благоразумный, который просил Господа помянуть его в царствии Божием. Так что и для вас не все еще потеряно. Только поспешите, другого шанса вам не дадут. Вы и сейчас были на краю бездны, зато узнали, насколько хрупка ваша жизнь. Насколько адская огненная пропасть близка. Всё, желаю вам спасения души. Дерзайте!

И под гулкие шаги в мертвенной тишине вышел из роскошного особняка на свежий воздух. Кажется, моего исчезновения так никто и не заметил. Благодарю, мой Ангел! Ты мне очень помог. Через меня — Славке, через Славку — сиротам. Так что, паки и паки, благодарю!

 

Лётный день

Погода плакала мелким дождиком. Хотелось солнца, тишины и радости.

— В такую погоду почему-то хочется плакать, — смутилась Любаша, отвернувшись.

— Тогда, может быть, останемся дома? — предложил я.

Девочка захотела ехать на электричке, я не возражал. В конце концов, надо же ребенку осваивать имеющиеся средства передвижения. Я встретил её на вокзале, во избежание простуды под нудным дождем, довез на машине до дома, чтобы переодеться, вооружиться зонтами.

— Сидеть дома? Чтобы потерять день с моим добрым папой! Ну, уже нет. Теперь мы утеплились, опять же при зонтах, так что можем гулять под дождем.

Пока мы ехали в машине под шелест дождя, я предложил дочке заглянуть в сердце, в духовную его составляющую, и рассмотреть там, ни много ни мало, целую вселенную.

— Это как? — удивилась она.

— А так: по словам святых, в сердце человека имеется всё — царство небесное и ад преисподней, весь космос и земля. И сейчас мы с тобой, если поднатужиться, можем на время переместиться из дождливого холодного мегаполиса в более комфортное место. Например, на черноморское побережье, где сегодня жарко и сухо. Ты прикрой глазки, сосредоточься, попроси свою святую мученицу Любовь, чтобы она с тобой вместе слетала на юг. Я полечу с тобой, конечно. Ну и с полчасика посидим на набережной, рядом с пляжем, рядом с морской волной…

— А можно нам с тобой позагорать, искупаться в море и съесть по шашлычку на шампуре?

— А почему бы и нет! Ну ты как? Уже прилетела на набережную? Там много народу? Пляж, поди забит под завязку отдыхающими?

— Ой, пап, да тут жарко! Можно я разденусь до купальника?

— А ты не забыла его прихватить?

— Да вот он, в пакете! Тут еще черные очки и твои плавки. Как ты уже переоделся?

— Да, конечно, а наши северные вещи сложил в рюкзак и сдал в камеру хранения. Так что не задерживайся, пойдем к морю, а то жарко и очень хочется окунуться в море.

— Ой, а вода-то солёная! — воскликнула Любаша, лизнув гребень волны, шлепнув растопыренной ладошкой.

— Ну, ну, не брызгайся! И нечего морскую воду на вкус пробовать, она у берега мутная и не совсем чистая. Давай заплывем подальше и полежим на поверхности, чтобы вода нас подхватила и покачала на волнах.

— Надо же, я впервые купаюсь в море, а уже научилась плавать как дельфин и держаться на воде.

— Так, дельфинчик ты мой, хватит для первого раза, выходим на берег. Поднимайся по каменной лестнице наверх и сворачивай направо, где стоят столики под синими зонтами. Видишь, не успели занять стулья, как спешит к нам официант. Я заказываю шашлык с красной капустой, сок и мороженое. Эй, не спеши, мясо на шампуре прямо с огня, не обожгись!

— Как вкусно! Правда, от перца язык жжёт.

— Заедай капустой и запивай соком. А вот и наше мороженое: три разноцветных шарика. Немного посидим, подставив телеса под жаркие солнечные лучи. И пора возвращаться домой. мы уже к ВДНХ подъехали.

— Пап, скажи, отлично погрелись! — Она открыла глаза и оглянулась. — Смотри, смотри, а у нас дома тоже солнышко вышло!

— Это мы с тобой солнце с юга привезли. Давай, выходи, будем искать наш Музей космонавтики.

— Слушай, пап, а давай теперь всегда, как замерзнем, на юг летать! Так здорово!

— Это что, если мы с тобой обнаружили в сердце своём всю землю, то при желании можем и в Африку, и в Австралию, и даже в Рио-де-Жанейро сгонять. Видишь, какая у тебя небесная заступница — она тебя в обиду на даст, она тебя и согреет и в море искупает, если, конечно, попросишь её.

 Покинув транспортное средство, пришвартованное на стоянке, влились в поток гулящего народа. Приятно было предполагать, что солнце вышло из облаков и осияло наше путешествие в том числе благодаря и нам.

Поразившись устремленному ввысь титановому памятнику с ракетой, касающейся носом облаков, вошли под своды Музея космонавтики. Если сравнить громаду памятника с помещением в основании, кажется, там и развернуться негде, ан нет — огромные площади экспозиций вместили тысячи макетов, фотографий и даже несколько настоящих космических аппаратов, не успевших сгореть в атмосфере.

Первый спутник, запущенный Королевым, конечно, макет, но почему-то волнует, как символ начала великих свершений. Чучела собачек Белки и Стрелки вызывают сочувствие и жалость, они такие крошечные и симпатичные. Спускаемый аппарат «Восток» изнутри тесный, что объясняет небольшой рост космонавтов. Скафандр Леонова, в котором ему удалось не только выйти в открытый космос, но даже не застрять в тесной трубе шлюзовой камеры и вернуться на корабль живым. А вот и макеты космических станций и кораблей, включая работягу МКС. Меня заинтересовали наборы инструментов для ремонтных работ и медицинские инструменты для лечения — мало ли что случится с живыми людьми. Любашу заманил внутрь базовый блок станции «Мир» в натуральную величину. Она с уважением разглядывала отсеки, сотни кнопок и тумблеров, крошечный туалет, а, увидев ячейки с сухими пайками, консервами, тюбиками с едой и даже с живыми фруктами-овощами, она взвизгнула от удивления — оказывается космонавты едят, как обычные люди, как она сама. В галерее среди сотен фотографий я остановился у портрета Гагарина с дочкой.

— Видишь, Любаша, как Аленушка красиво обнимает своего звездного папу.

— Подумаешь, я своего и не так могу обнять!

— Ну, спасибо, милое дитя!

— Обращайся, чего там, — улыбнулась девочка.

До нас донеслись слова гида, сопровождавшего группу школьников. Зычным голосом, касаясь рукой метеорита, он, закатив очи, сказал, что его пронзает дрожь от мысли, что он касается миллионной и даже миллиардной в годах истории вселенной.

— Какие миллиарды лет! Разве дяденька не знает, что сейчас всего лишь 7520-й год от сотворения мира? — возмутилась дочка.

— Вряд ли, — предположил я, — иначе не позорился бы.

Но уж когда «дяденька» гид принялся оглашать свои мечты о встрече с инопланетянами, Любаша звонким голоском процитировала апостола Павла из послания к Коринфянам:

— Как можно такому детей учить! Апостол сказал: «И неудивительно: потому что сам сатана принимает вид Ангела света». Так что эта черная образина вам явится хоть ангелом, хоть инопланетянином, хоть летающей тарелкой. А общение с нечистыми — это уже вечная погибель души!

— Девочка, что ты в научном центре мракобесие распространяешь!

— Это у вас мракобесие, а у христиан светоангелие! Всё наоборот! Врёте, дяденька, и не краснеете!

— Устами младенца истина глаголет, — констатировал я, любуясь дочкой.

Гид поспешил увести группу школьников подальше от возмутителей его лживого спокойствия. Дети на нас с дочкой оглядывались с любопытством, пока не скрылись из виду. Кто знает, может кто-нибудь из них и прислушается к словам дочки.

 

Однако все предыдущие наши технические изыскания побледнели перед тем, что мы увидели и услышали в зале на втором этаже Музея космонавтики. Мы расселись по креслам, выставленным рядами чуть полукругом, амфитеатром. На огромном черно-фиолетовом экране стали появляться звезды. Удивительно, насколько разными они были по размеру, конфигурации и цвету. Вспышки на солнце, взрывы сверхновых звезд, огромные в полнеба метеориты с огненными хвостами, россыпь тысяч, миллионов звезд, закрученные спиралью галактики, черные туманности в виде головы лошади, скопления медуз, сине-красно-зеленых пульсирующих морей, дожди раскаленной огненной плазмы! И все это величественное действие движется, живет, летит под фантастическую музыку Мишеля Жара!

Ошеломленные, притихшие, переполненные величественными мыслями выходили мы из музея на солнечную площадь перед ВДНХ.

— Как ты думаешь, дочка, — вопросил я, озираясь на прощанье на титановую ракету, устремленную в небо, — зачем нам вообще нужен космос?

— Наверное, чтобы не забывали, что мы люди, — задумчиво произнесла девочка. — Не забывали о том, что у нас кроме поесть-попить-развлечься есть и другие цели, большие! А может для того, чтобы помнили о Господе Боге, сотворившем вселенную и нас самих. Верно?

— Как ты думаешь, дочь, какой самый главный вопрос я тебе задавал сто раз? Ладно, сознаюсь! Суть всех наших с тобой разговоров заключается в самом важном вопросе: «Как там, в царстве небесном?»

— А ты сам, разве не знаешь?

— Видишь ли, мои знания, они вторичны, они больше книжные. А ты ближе меня стоишь к Небесам. Ты до сих пор пахнешь райским ароматом. — Я наклонился к пушистой макушке девочки и вдохнул запах детского шампуня, которым она мыла голову. — Это аромат чистоты, девичества, целомудрия. Ты с Небес послана Богом на Землю, здесь поживешь, выполнишь свою миссию, сдашь судный экзамен и вернешься обратно в царство Божие. Вот поэтому я снова и снова задаю тебе вопрос: Любаша, дочка, расскажи своем старому глупому отцу, как там в Царствии небесном?

— И никакой ты не старый и не глупый, — улыбнулась она, глядя на меня снизу искоса, — раз задаешь мне такие вопросы. Кстати, ты первый, кто мне это говорит. Это раз. — Дитя почесало лоб, размышляя. — А, во-вторых, если честно, я и сама не помню. Прости.

— Э, нет, так просто ты от меня не отвяжешься! Смотри, как учат святые отцы: прежде чем ты родилась на белый свет, ангел на своих огненных крыльях водил тебя по райским просторам. Зачем? Для того, чтобы ты всю жизнь вспоминала о той совершенной красоте и всю жизнь стремилась вернуться обратно. Только что ты сказала, что у людей на земле кроме обычных животных потребностей имеется так же нечто более важное и великое. Этим-то и отличается человек от овечек, собачек, осликов… Почему, как думаешь, самая сильная и великая молитва — «Слава Богу за всё»? Ведь это и есть самое главное дело человека на земле — благодарить и славить Бога!

— Так вот почему ты меня сюда привел? Чтобы я увидела дело рук Божиих и стала Его благодарить?

— Если честно, это я и сам понял только что. Ну как, есть в душе чувство благодарности Творцу неба и земли?

— Есть, — кивнула Любаша. — И еще к тебе, конечно.

— Но, но, не увиливай от ответа на главный вопрос. Как там? — Поднял я взор в небо.

— Па-ап, папочка! — протянула плутовка, зная, чем меня купить. — Дай время, и я всё вспомню. Правда, правда, всё, всё!

— Ладно, прости, я кажется переоценил твои силёнки. Ну, а чтобы напомнить тебе, как это было, я прихватил выдержку из Библии.

Достал из сумки листок с распечаткой текста.

— Открываем самое начало Библии и читаем: «В начале сотворил Бог небо и землю. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.» Так, так, а где про звезды? — ищу глазами по листочку. — А, вот: «И создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды; И поставил их Бог на тверди небесной, чтобы светить на землю, и управлять днем и ночью, и отделять свет от тьмы.» (Быт.гл.1; 1-17)

— Так просто, — протянула Любаша, — будто сказку читаешь.

— Эта простота кажущаяся, — сказал я. — Только попробуй представить себе, какая великая мощь заключалась в словах Бога: «Создал Бог светила и звезды»! В каждом слове, повелении, команде ангелам заключена мощность миллиардов ядерных взрывов, созидающих, сотворяющих. Представь себе, как миллионы могучих ангелов, получив от Бога повеление, созидают миллиарды галактик, звезд, планет, спутников.

— Трудновато представить, — созналась девочка.

— И всё это — для тебя и меня! — потом ради справедливости добавил: — Ну, и конечно, для других людей. Ведь ни жизни, ни людей больше нигде нет, только на планете Земля. Это потом, когда Бог с нашей помощью уничтожит зло, человечество станет осваивать другие миры, о существовании которых сейчас только догадываемся. А теперь, нам всем как напоминание — слышишь: «отделять свет от тьмы», то есть, свет истины — от тьмы лжи.

 

Антитеррор

Счастье закончилось в тот самый день, когда он родился. Хорошо ему было только в утробе матери. А уж когда вырос и познакомился с отцом и старшей сестрой, стало совсем плохо. Это они убили мать! Чем? Подрывом на русской мине, уважением к русским, терпимостью к нашим врагам.

Отец преподавал русский язык, причем, на каждом уроке сообщал доверчивым ученикам, что между русским и арабским имеется древняя связь. Приводил примеры: «Левша нужно прочитать наоборот, получим ашваль по-арабски. Гусен — это веточка по-арабски. А если читать наоборот — несуг — то это прядильщик; в толковом словаре сказано, что гусеница — это червячок, который живет на веточке и прядет. Русский и арабский языки близки не только по форме, но и по содержанию. Акула — значит прожорливая, баран — невинный, а жаворонок — хлопающий крыльями, не летя».

Сестра Джамиля вообще влюбилась в русского Ивана и вышла за него замуж, троих детей родила, уехала в Москву, и еще крестилась, ш-ш-ш-шармута.

Хвала Аллаху, нашлись умные люди, настоящие мужчины, всё объяснили, кто враг, кто друг, пообещали денег, много денег. Предложили подписать контракт. Резанул кинжалом по руке, подписал кровью.

Сейчас он едет в автобусе, в ненавистную Москву. В стекле отражается его лицо, высеченное из камня. Не зря его назвали Хасан, что означает «красивый». Да он красив, особенно сейчас, когда в сердце горит огонь мести, кровной мести.

В условном месте — квартире, снятой на окраине города — он получил пухлый конверт с настоящими деньгами. Спокойный, уверенный в себе мужчина, торжественно протянул обычную сумку с ремнем через плечо. Сказал, что предстоит внести сумку в метро и оставить в центре вагона. И всё! Маршрут движения сумки отслеживается по радиомаяку, спрятанному внутри. В нужный момент, когда сумка будет поставлена на пол вагона, а он выйдет из вагона, будет активирован взрыватель — ба-бах! — у него куча денег, сотни врагов убиты, а Хасан продолжит священную месть.

В метро была толпа народа, поезда прибывали и отправлялись один за другим. Никто внимания на него не обратил. Он заметил у многих пассажиров сумки с ремнем через плечо, его такая же не мешала держаться за поручень и не вызывала подозрений. Знали бы эти русские шакалы, что там внутри, и какое веселье смертоносная начинка устроит в нужный момент. Как и рассчитал старший группы, на станции Автозаводская в час пик вошли столько людей, что толпа отжала его к двери. Пришлось выйти, чтобы зайти в следующий поезд и пробиться в центр вагона.

…И тут он увидел сестру! Она в скромном платочке, под руку с русским мужем стояла на краю платформы, собираясь сесть в приходящий поезд. Внутри словно взорвалась бомба ненависти. Джамиля! Ш-ш-ш-шармута, з-з-забэель, барра! Пока он ругался, пытаясь успокоиться, глубоко дышал, как учили старшие мужчины, Джамиля с мужем сели в поезд и уехали. Народ повалил рекой, его толкали, сумку чуть не сорвали с плеча, он пропустил три поезда подряд, сумел зайти лишь в четвертый, с трудом протолкался в центр вагона. С трудом снял сумку с плеча, поставил на пол и стал протискиваться к двери. «Эй, пацан, сумку забыл!» — крикнул мужчина, что стоял рядом, поднял сумку и протянул мне. Тут и раздался взрыв, шквал огня пронесся под крышей вагона, сжигая на своем пути все живое. Последнее, что мелькнуло перед его мысленным взором, было улыбающееся лицо Джамили, она выходила из метро, вдыхая воздух, наполненный запахом гари, прижималась левым плечом к мужу, правой рукой, не стесняясь, перекрестилась: «Слава Богу! Спаси и сохрани!»

 

Во время сообщения по телевизору о теракте на станции метро «Автозаводская», мы с Любашей сидели за столиком бутербродной «Макдоналдс» и уплетали бургеры. Девочка напряглась, толкнула меня в бок и сказала:

— Смотри! Мы же только что оттуда. Проезжали мимо «Автозаводской» Могло бы и нас!..

— Не могло! — произнес я хриплым от волнения голосом. — Мы с тобой молились, а это посильней любой злой силы. — Указал на большой экран телевизора под потолком. — Слушай!

В это время по телевизору выступал священник. В конце ответа на вопрос журналиста: «Как же ваш Бог позволил такому случиться?», батюшка сказал: «Значит, в этом поезде не было ни одного молящегося».

— Поняла, почему Мариванна велела нам молиться?

— Если честно, то я иногда отвлекалась и забывала… — призналась девочка.

— Значит, в это время я заступал на вахту, защищая нас с тобой от всякого зла.

— Спасибо, — сказала Любаша, потупившись. — Ты, пожалуйста, напоминай мне, когда я забываюсь.

— Думаю, после такого урока, — кивнул я на телевизор, — мы с тобой будем держать Иисусову молитву, как солдат — автомат, не опуская, и не снимая пальца с пускового крючка.

— Да уж!.. — произнесла Любаша задумчиво. — А мне даже есть расхотелось.

— Ничего, погуляем еще немного, и аппетит вернется.

 

Не сразу, а именно после пешего круиза вдоль выставленных столов с едоками, нам удалось найти свободный столик на две персоны, присесть и даже подозвать молоденькую официантку. Пока дочка, ощутив прилив аппетита, уплетала огромный бургер, запивая шипучей колой, я добивал вторую чашку кофе, рассматривая толпу туристов и зарубежных гостей столицы, ничуть не убывающей не смотря на теракт, произошедший не так далеко отсюда. Видимо страсть к новым впечатлениям, ароматы еды и фужеры с выпивкой удерживали толпу, не позволяя покинуть центр города, подвергшегося террористической атаке.

Рядом с нами за тремя соседними столами накачивались баночным пивом волосатые мотоциклисты, пришвартовав байки Харлей-Дэвидсон у стены заведения. Эти харизматичные плечистые парни тоже обсуждали не террористический акт, а рок-концерт «Черного кофе», на котором они работали в охране, сдерживая натиск возбужденной толпы фанатов. Они обнялись за плечи и, раскачиваясь, напевали:

Ждать можно долго, до седины,

только чего ты дождешься?

Если не знаешь, что впереди,

Не знаешь, где завтра споткнешься.

— Пап, а что такое поют эти дяденьки?

— Что ты, это же хит сезона «Жди и надейся» рок-группы «Черный кофе», — пояснил я дочке. — Сейчас эта песня из каждого утюга звучит. Слышала, они стояли в оцеплении во время концерта, вот и запомнили песню. А что, очень даже душевные слова!

Но как выяснилось чуть позже, для меня вопрос террора не разрешился полностью.

— Как не стыдно! — визжала женщина в алом комбинезоне, подскочившая к нашему столу. — Педофил несчастный! Ах ты гад такой!

Меня окатила пенистая струя из высокого стакана. По волосам, по лицу, на грудь и на брюки ручьями катилась белая сладкая жидкость. Протерев глаза, не без труда обнаружил разъяренную Олю, школьную подругу, в приступе ревности.

— Ты что, уже малолеток соблазняешь, извращенец поганый! — несло Олю, яростно орущую и размахивающую руками. — Педофил! Люди, посмотрите на него! Куда только полиция смотрит!

— Тётенька, да вы что! — заступилась за меня Любаша звонким голоском. — Это же мой папа! Вы только посмотрите на нас, как мы похожи!

— Что же ты, дочка, смазала миг триумфа моего христианского смирения! — ворчал я, пробуя на вкус белую жидкость, текущую с волос на лицо. — Кажется, молочный коктейль. Оля, откуда ты его принесла? Мы тоже такой хотим.

— Ой-ой-ой! Простите меня, пожалуйста! — завопила школьная подруга, вытирая меня салфетками, выдернутыми из стакана с нашего столика. — Я сейчас всё исправлю. Так, у тебя размер одежды как у моего брата, я сейчас мигом куплю. Там за углом бутик есть. Вы только никуда не уходите.

— Она что, сумасшедшая? — спросила Любаша, промокая мои волосы платочком. — Опозорила нас на всю округу! Все смотрят и смеются.

— Да нет, не сумасшедшая она, а просто влюбленная женщина. В меня и, кстати, в твою маму тоже. И ей и брату её как-то удавалось влюбиться в нас в обоих, в комплекте так сказать. А вот и Оля со шмотками! — Показал я на выбежавшую из-за угла алую женщину с большими пакетами в руках.

— Вот, бери! — Протянула мне обновки, а девушке официантке сто долларов. — Вы позволите переодеться в вашем туалете? Это я виновата, простите, пожалуйста!

Толстый мужчина в таком же красном переднике, как у нашей официантки, выдернул из пальцев девушки доллары, вцепился в мою руку и потащил внутрь заведения, расталкивая толпу зевак. Он прогнал из туалета набившихся туда семерых китайцев, помог мне умыться и переодеться в новые брюки и рубашку с ветровкой, срезав бирки. Положил промокшую одежду в фирменный пакет, протянул мне и, принеся свои извинения, вытолкал меня наружу, в объятия дочки и Оли. Всё, инцидент исчерпан.

— Вы простите нас, пожалуйста, — раздался откуда-то сверху густой бас.

Чтобы рассмотреть источник голоса, пришлось задрать голову. То был огромный детина не менее двух метров ростом, в дорогом костюме, обритый наголо. Он улыбался. И он улыбался мне! Если бы ни вежливое дружелюбие, я бы, пожалуй, струхнул. Дочка, впечатленная видом эдакого громилы, прижалась ко мне, подрагивая от страха, мне пришлось ее успокаивать, легонько поглаживая плечико, традиционно ворча шепотом: «Когда уже моё дитё поправится хоть немного, что же ты какая у меня костлявенькая!».

— Простите нас, это мой косяк, — повторил великан, держа интригу. — я не должен был допустить подобный инцидент.

— Это Вася, мой водитель и по совместительству телохранитель, — представила Оля подчиненного, оглаживая невесомой ладошкой огромные бицепсы. Потом Васе укоризненно: — Ну вот, напугал моих друзей! Я же просила держаться на расстоянии, а то весь народ распугаешь.

— Не успел! — продолжал виниться хранитель тела. — Оля так стремительно вскочила с этим своим стаканом молочного коктейля! Уверяю вас, больше такого не повторится.

— Простите и вы меня, Василий, — сказал я, — можно пару вопросов?

— Конечно, пожалуйста, — кивнул великан огромной лысой головой.

— Вы случайно не являетесь братом нашего чемпиона Валуева?

— Вы не первый, кто задает мне этот вопрос, — улыбнулся Вася. — Увы, нет. Но мы встречались как-то и даже подружились. Это очень хороший человек! А каким будет следующий вопрос?

— На вашем черепе, простите, не мало шрамов. Вам довелось воевать?

— Васенька был в плену, — снова встряла Оля. — Его даже пытали! Но он не выдал ни одной нашей тайны!

— Я так понимаю, — предположил я, — что все тайны касались денег семьи Беловых.

— Да! Именно так! — не давая открыть рот телохранителю, вскричала Оля, оглядываясь.

— Одна театральная дама мне как-то сказала, что верность — это самая большая благодетель мужчины, — вспомнил я наш разговор с актрисой, состоявшийся здесь, в арбатском переулке.

— Да я же присутствовал при этом разговоре! — всплеснул ручищами Вася. — Вы говорили с Ингой.

— Надо же, каков пассаж! — настало время и мне удивиться. — А как же я вас не заметил, такого большого?

— Да я сидел на самой низенькой табуретке, чтобы внимания к себе не привлекать, — пояснил Вася. — Да и народу там было предостаточно, мне удалось затеряться в толпе празднующих.

— Послушайте, Василий, — заерзал я в нетерпении, — так что с ними со всеми произошло?

— Инга раздала долги, драгоценности, деньги, да и перешла в мир иной. Кстати, обратитесь к нашему адвокату, он здесь один самый известный и старый. Инга вам дачу отписала. Наверняка, он уже искал вас. — Вася опустил глаза, обозначая соболезнование. — Нинель с травки перешла на героин и сгорела за месяц. Тихон уехал во Францию, но там у него ничего не вышло, так что скоро вернется. Танечка, красавица наша ушла в монастырь. Не получилось у нее в миру. Очень печальной была в последнее время. Дом наш расселили, особняк купил какой-то миллионер. Так что, как видите, всё как у всех. А я вот за Оленькой приглядываю, чтобы никто не обидел. Сам брат об этом попросил, Олег, значит…

— Ну вот, развел тоску! — возмутилась Оля. — Ты, Вась, лучше попроси своих друзей, что на мотиках, чтобы кто-нибудь отвез папу с дочкой домой. Пусть это будет моральной компенсацией. А вы еще раз простите нас с Васей! Мы больше не бу-у-удем!

  Вася подошел к мотоциклистам, пошушукался, указывая на нас большим пальцем. Плечистый байкер в кожанке с заклепками солидно встал, допил баночное пиво, вытер пятерней усы с бородой. Ростом он, конечно, уступал Васе, хоть также огромен и плечист. Предложил нам занять свободные места на своём огромном сверкающем никелем Харлее и, взвизгнув протектором колёс по мостовой, повез нас домой. Дочка за моей спиной, обхватив меня руками, попискивала от счастья, Оля помахала на прощанье руками, сложив их в умоляющем жесте, Вася грустно улыбался, поглаживая себя по израненному черепу. Байкер, узнав наш адрес, басовито рычал мощным двигателем мотоцикла, продолжая бубнить в бороду хит сезона из репертуара «Черного кофе»:

Яму, которую вырыл врагу,

Засыпь добротой и прощением

Если тебе слишком невмоготу,

Молись и придет исцеление.

 И этот теракт нам удалось пережить достойно.

 

Допрос

Нас вызвали на допрос в одну очень серьезную инспекцию — меня в качестве свидетеля, его на самый настоящий допрос. Пока милая девушка-инспектор заполняла документы, выписывая данные моего паспорта, у меня появилось время оглядеться. По всему видно, отдел, который занимался особо крупными строительными фирмами, организовали недавно. Тут всё было новеньким, как из магазина: столы, рабочие кресла, чистые стены, лампы, да и сотрудники, все как на подбор, молодые специалисты. Поначалу-то моя Марина сделала вид неприступный и суровый, но во время объяснения рода моей деятельности, я рассказал о том, как мы помогаем серьезным фирмам, которые строят объекты государственной важности, находить и доставлять материалы и конструкции прямо на объект. Под рукой девушки я приметил билет на поезд, наверное для отчета командировки.

— Вот вам пример: вы поднимали глаза, когда выходили на платформу отправления поездов дальнего следования?

— Да, конечно, — ответила девушка, прикрыв билет рукой.

— Тогда наверняка заметили толстые трубы, из которых сварены пространственные фермы. Так вот, вызвали меня на срочное совещание, которое проводил мэр. На таких встречах руководства города со строителями головы летят, как бильярдные шары, а можно при желании и на конкретный срок нарваться. То совещание было именно таким. Оказывается сроки сдачи кровли срывались из-за отсутствия тех самых труб большого диаметра. Начальник строительства к моему приезду находился в предъинфарктном состоянии, мэр обещал его в отправить в Сибирь по этапу, все начальники стояли как нашкодившие мальчишки. Я понял в чем дело, подошел к мэру и сказал: «Эти трубы изготавливает один завод на всю страну. Его в начале восьмидесятых итальянцы строили. График поставки труб расписан на три года вперед и утвержден самим премьером. Но! Если мне будет позволено оплатить трубы по двойному тарифу, я готов в течение пяти-шести дней поставить их прямо сюда, под руки сварщику.» — «Что за герой?» — спросил мэр у кого-то из свиты. Ему начальник строительства дрожащим голосом ответил: «Если этот мужик не найдет газовые трубы, то придется ждать поставки по графику. Только где я ему найду деньги на двойной тариф?» — «Из своей зарплаты!» — рявкнул мэр и уехал на другие объекты.

— И что же нашли трубы? — спросила Марина.

— Конечно, — кивнул я, расплываясь в улыбке. — На том и держимся. Мэр лично меня благодарил и руку пожимал. Наша фирма находила сверхдефицитные трубы, арматуру и прокат на Храм Христа Спасителя, на МКАД, на олимпийские бассейн и стадион, и еще на целый ряд важнейших объектов.

— Подтверждаю! — сказал в полной тишине мужчина за соседним столом.

Оказывается, весь трудовой коллектив инспекции, отложив дела, затаив дыхание, слушали меня. Я его узнал. Года три тому назад мы с ним в ресторане подписывали годовой договор на поставку проката на его объекты. Марина сразу сменила тон и заговорила со мной уважительно, проникновенно полушепотом попросив:

— Вы там при случае, расскажите мэру и премьеру, а может и самому президенту, какие молодые и перспективные инспектора работают в нашей новой столь важной инспекции.

— Непременно, — пообещал я и встал.  — Особенно отмечу профессионализм ваш лично и вашего соседа по столу! — Кивнул я в сторону молодого человека, пытавшего моего знакомого.

Инспектор Марина в несколько секунд закончила заполнять протокол, я его подписал и обратился к юноше, который допрашивал моего коллегу:

— Кстати, фирма, директор которой здесь присутствует, отличается строгой пунктуальностью в оплате долгов, а также высочайшим качеством работ. На таких предприятиях весь стройкомплекс города держится.

Выходили из инспекции вместе. Он напомнил, как его зовут и предложил пообедать в ресторане. Такая у него, видимо, традиция.

— Спасибо, что замолвил за меня словечко. Пока молодые, они еще боятся руководство. Видел, как они быстро нас отпустили! А то бывало я тут весь рабочий день мог на допрос угробить. Будто у меня других дел нет.

— Да я и сам, если честно, малость струхнул, Дим Димыч, — усмехнулся я смущенно. — Мало ли чего им в голову взбредет! Например, выездную проверку могут устроить, оштрафовать на крупную сумму. Документацию с компьютерами изымут, всю работу могут на неделю парализовать.

— А они тебе свой ценник не показывали? — спросил Дим Димыч, отпустив знакомого официанта.

— Какой ценник? — растерянно спросил я, принимая под нос огненное харчо, от аромата которого кружилась голова и урчал голодный желудок.

— Да вот какой!.. — Сотрапезник проглотил две ложки красного супа, облегченно выдохнул и продолжил: — На прошлом допросе я сидел у твоей сегодняшней Марины. Она у них какой-то маленький начальник. Я ей вручил коробку конфет с пачкой долларов внутри. Она приказала принести нам чаю, приоткрыла коробку, привычным движением смахнула доллары в ящик стола. За три минуты заполнила бланк допроса и приступила к неофициальной части беседы. Я спросил напрямую, какой штраф мне могут припаять? Она глянула в свои документы, нашла строку с цифрой годового оборота. Потом из верхнего ящика стола достала распечатку, поводила пальчиком и назвала цифру. Знаешь какую? Триста миллионов! Я выпучил глаза, говорю, да это же вся моя годовая прибыль! А она: ничего личного, нам такие цифры руководство спустило, так что лучше до выездной проверки не доводите. Как-то по-любовному надо… И по столу ручкой погладила, в том месте, где моя пачка долларов лежала.

— Значит, я сегодня правильно выступил? — спросил я, принимаясь за судака под польским соусом. — Кажется, они прониклись уважением.

— На сегодня да! — Кивнул он большой лысой головой в каплях пота. — Только не факт, что они завтра не забудут. Так что нужно нам с тобой в этой новой инспекции своего человечка прикормить. Чтобы, как они говорят, по-любовному решать… наши дела скорбные.

— Прости, Дим Димыч, но мне такая мзда не по зубам. Ишь чего захотели — пачку долларов в коробке конфет!

— Да ты не горячись, — урезонил он меня, положив крестьянскую лапищу на мой рукав пиджака. — Я ведь и тебе шепну, в случае чего. А за сегодняшнее освобождение я тебе вот что в подарок скажу. Есть у тебя в офисе горя-а-а-чий тако-о-ой эсто-о-онский парень. Как его?

— Георг, по паспорту, а мы его Юрой зовем.

— Вот-вот! Ты присмотрись к нему. Кажется, он у тебя клиентов переманивает. Наверное, свою фирму собирается открыть. Моему заму Палычу по снабжению он уже предлагал сотрудничество. Только Палыч тебя уважает, ведь сколько раз ты лично нас выручал! Ты объясни парнишке, что в девяностые такую зубную боль свинцовой пломбой лечили. Сейчас конечно, времена другие, но предательство с крысятничеством во все времена презираются и наказываются. А если хочешь, я с ним по-старинке могу…

— Нет, нет, спасибо, Димыч! У нас свои методы воспитания.

Заехав в офис, я вызвал Юру в кабинет, подошел к юноше, смахнул с плеча пиджака пылинку и сказал:

— Доложили мне, что ты клиентов у нас переманиваешь?

— Да что вы, как можно! — возмутился беглый эстонец, мгновенно растеряв свой «изысканный иностранный акцент».

— Послушай меня, бизнес у нас такой, что мы друг друга знаем как родного. Твои художества вычислить и наказать тебя — пара часов моей службе безопасности. Так что давай так: ты сам обзвонишь ворованных у нас клиентов, расторгнешь все свои сторонние договора, всю полученную ранее прибыль — мне на стол. Даю тебе двое суток. В случае попытки сбежать или обмануть, тобой займутся наши крутые ребята. Всё, время пошло!

Когда за Юрой закрылась дверь, я позвонил нашему майору и попросил установить за ним слежку и прослушку. Он хмыкнул: «Ваше приказание выполнено до получения приказания!»

Конечно, Юра всё исправил, для чего ему пришлось в банке взять кредит, ведь часть полученных денег он потратил. И вот, что значит правильное воспитание наивного вороватого юноши — наш Георг стал самым энергичным, исполнительным и аккуратным работником.

А спустя несколько месяцев Марина из особой инспекции снова вызвала меня на допрос в качестве свидетеля, на этот раз по поводу другой организации. Она не забыла особые заслуги нашей фирмы перед отечественным стройкомплексом, говорила со мной уважительно и даже извинилась за то, что отрывает меня от важных дел. Предложила чаю, из стола достала кем-то принесенную коробку конфет, приоткрыв, убедилась, что вложенные в упаковку доллары изъяты, поставила передо мной, пока заполняла протокол допроса.

И тут я невольно подслушал разговор за соседними столами. Оказывается, Дим Димыч, такой внешне простецкий мужик, похожий на директора совхоза, только официально установил себе зарплату в триста тысяч долларов в месяц, и это не считая премий, бонусов и прочих серых выплат в конвертах. Сказавшая эти слова девушка, видимо, помня как в прошлый раз я выходил из инспекции с ним под ручку, посмотрела на меня в упор, ожидая то ли моего обморока, то ли истерики, или хотя бы громогласного удивления. Я же подписал протокол, встал и перед выходом из офиса сказал:

— Как бы обрадовался наш дорогой Леонид Ильич, узнав о том, насколько выросло благосостояние советских, постсоветских и антисоветских граждан!

«Кто это?», «Кто такой Леонид Ильич?», «Чему обрадовался?» — посыпались вопросы у меня за спиной. Детский сад, проворчал я, выходя из инспекции на залитую солнцем улицу.

 

Музей пыток и далее со всеми остановками

Наверное, подсознательно я старался укрепить наши отношения с дочкой. Спешил оторвать у нашей семейной жизни как можно больше времени на общение. Как будто предчувствовал, что это ненадолго, что скоро все закончится…

— Я прочла в «Вечерке» о Музее истории пыток, на Арбате. Поедем?

— Что за странное увлечение у столь нежного юного создания?

— Вера, Надежда, Любовь тоже были нежными и юными, — заметила Любаша, — а что им пришлось пережить?

Вспомнился ужас, парализовавший меня во время чтения жития святых дев и матери их Софии.

— Ты что же, готовишь себя к предстоящим мучениям? Не могу признаться, что я в восторге. Уверен, что у нас с тобой несколько другая судьба. Не зря же твоя небесная заступница Любовь принимала мучения в детстве. Зато сейчас она сумеет защитить мою дочку так, чтобы никто даже не посмел на неё косо глянуть. …Если, конечно, она сама и ее папа попросят святую об этом. — Наконец, признался: — Хоть, если честно, я и сам подумывал о посещении этого мрачного музея. Наверное, сказывается недавнее увлечение фильмами ужасов.

 

Предощущение ужаса встречает нас на входе в Музей истории пыток, в минуты схождения по мрачной темной лестнице в подземелье. У билетной кассы, на случай обморока или приступа истерики, предлагается воспользоваться нашатырем в пузырьке. Девочка сначала по привычке прижимается к большому сильному мужчине (ко мне) худеньким плечиком. Медленно оглядываемся, старательно погружаясь в омут темно-красных бликов по стенам, символизирующие должно быть потеки выпущенной из жертвы крови. Давящая на психику музыка вперемежку с приглушенными воплями нагоняет на меня философские мысли о бренности земной жизни.

Изучаем с девочкой орудия казней: воровской трон, жаровни в ассортименте, ведьмино кресло, железная дева и наконец то, ради чего затащил меня сюда ребенок — колесование. Любаша, конечно, сразу дернулась туда, но я остановил, шипя примерно, как Винни Пух Пятачку: «неприлично уходить сразу, вежливо будет хотя бы в полглаза поглядеть на экспонаты, люди же старались, собирали это ужасное барахло!»

Итак, воровской трон, предназначенный изменникам, представляет собой кресло, на котором медленно утягивали ремнями тело. Железная дева (по-английски «Айрон мэйдэн» — название британской тяжко-металлической банды, которую видимо вдохновило одноименное устройство) — это саркофаг с женским лицом с шипами внутри, которые впивались в тело, вызывая ко всему прочему приступы клаустрофобии и отчаянной безнадёги.

Ведьмино кресло с шипами предназначалось для женщин, которые по каким-то соображениям отказывались признавать себя колдуньями. Для убедительности зрителям предлагалось в качестве наглядного пособия получить эстетическое удовольствие (по слову экскурсовода) от созерцания манекенов, с умоляющими гримасами, окровавленными телами, пропитанной кровью одеждой.

А вот портреты палачей. Здесь я остановился, чтобы внимательно всмотреться в лица людей, избравших для своего самовыражения столь необычное ремесло. Ничего особенного в них не заметил. Вон тот бородач мило улыбается, а этот господин, сосредоточенный на исполнении любимого дела, вообще смахивает на рефлексирующего созерцателя за фужером портвейна. Подумалось, мы каждый день проходим мимо таких уважаемых господ, не подозревая каким делом они заняты в рабочее время, надевая кожаные фартуки, вооружаясь инструментами, защищая холеное лицо от брызг крови — а в семье, такие мужчины как правило чадолюбивы, ласковы с детьми, женой, тещей, собачкой. Себя же успокаивают тем, что надо же кому-то вершить исполнение закона, а то ведь цивилизованное общество без них попросту погрузится в хаос.

Имеется тут и рабочее место палача — пыточная комната. Это специальный инструментарий — бичи, кнуты, ошейники с шипами, дыба, воронки, петли, щипцы различного калибра. С помощью вот этой дыбы тело человека растягивали в разные стороны, ломая суставы, разрывая мягкие ткани. Для борьбы с алкоголизмом использовали бочку, наполненную спиртным. Посадив туда почитателя Бахуса, ее закрывали и провозили по улицам города. Находящийся продолжительное время в спиртовом растворе, несчастный алкаш с ужасом наблюдал как мягкие ткани отделяются от костей, что приносило невыносимую боль, и должно было надолго отвратить от алкоголя, если бы кто-нибудь оставался в живых...

Фальшивомонетчиков приготовленное для них наказание тоже, наверное, навевало нечаянную печаль. Изготовленные ими поддельные монеты расплавляли и заливали в горло, якобы для утоления их алчности.

А вот раритетным экспонат — настоящая гильотина, привезённая из Франции. Этот вид наказания во Франции был отменен в конце 70-х годов двадцатого века. Я помнил действие этого устройства по фильму «Двое в городе» с участием красавчика Ален Делона, чей персонаж был обезглавлен под занавес, под рыдания наших советских почитательниц французского кино.

— Ну хватит! — сдавленно возмутилась девочка. — Сколько можно «получать удовольствие» от этой гадости! Ты не забыл, ради чего мы сюда пришли?

— Прости, Любаш, меня унесло в яркие впечатления из юных лет. Вспомнил, как на этой гильотине отсекали божественно красивую голову одному французу, которого очень любили наши советские девушки. Знаешь, он был таким испуганным, таким потерянным, что даже у меня, сурового мальчишки, перехватывало дыхание. — Отогнав от себя воспоминания, очнулся и послушно последовал за тянущей меня за руку девочкой. — Только лучше напомни, что так заинтересовало тебя в том мрачном углу?

— Колесование! — чудовищным шепотом произнесло дитя. — Разве я тебе не рассказывала, как во время клинической смерти ко мне приходил великомученик Пантелеимон! Он такой добрый, такой красивый! Он успокоил меня, взял за руку и сказал, что вылечит меня. После этого я проснулась и быстро пошла на поправку. А мать Анна объяснила, что молилась великомученику, поэтому он и явился мне. А еще она дала мне почитать житие Пантелеимона, там и прочла про колесование, а что это такое, не знаю до сих пор.

— Знаешь, Любаш, я читал полное житие великомученика. Помню утопление в море, помню погружение в ванну с расплавленным оловом, даже как скребли тело и отсекали голову. А колесования вспомнить не могу.

— Об этом написано у святителя Димитрия Ростовского, да и то лишь две строчки. Просто у палачей не получилось разбить кости молотом, он сломался и улетел, да еще кому-то по черепу врезал. Ну вот смотри: видишь, это колесо, к которому привязывали мученика, — она показала рукой на большое деревянное колесо от телеги. — Потом молотом разбивали кости ног и рук, потом на шесте поднимали вверх, чтобы орлы с воронами слетелись и расклевали тело.

Рассматривая орудие колесования, живо представил себе эту жестокую казнь. Особенным изуверством показалось то, как у живого еще человека с раскрошенным костями ног и рук огромные вонючие птицы-падальщики вырывают клювами куски мяса и с превеликим удовольствием пожирают живую плоть.

— Слушай, это же как нужно ненавидеть христиан, чтобы предать их таким жестоким пыткам! Ведь Пантелеимон исцелял больных, никому ничего плохого не делал — откуда же такая злоба у тех язычников!

Любаша кивнула, еще раз прошлась по экспозиции бесстрастным взором и молча потянула меня на улицу, к солнцу, к людям. Под нос девочка шептала что-то очень тихое, видимо, молитву Целителю, слова благодарности и просьбу простить всех нас, живых и мертвых, здоровых и болящих. Я делал то же. Молча. Мысленно, как Моисей, ведущий свой народ по пустыне, видимо, чтобы услышать в сердце своем слова: «Что ты вопиешь ко Мне!»

 

На улице, залитой рассеянным солнцем, Любаша, не сдержавшись, трижды подпрыгнула и замерла на миг, высматривая из-под ладони перспективу.

— Что выхватил твой острый взгляд впередсмотрящего на нашем маршруте следования? — спросил я, привыкая после мрака подземелья к дневному свету.

— Вижу по ходу следования по правому борту нашей бригантины в полутора кабельтовых передвижную выставку на тему любви. Там еще на фото какой-то дядечка с изуродованным лицом.

— Так это выставка работ Сидура! Я читал в газете анонс.

— Пойдем, про любовь всегда интересно! — загорелась юная дева, снова потянувшая меня за руку навстречу приключениям.

Согласно моим личным впечатлениям по поводу любви, это высокое чувство созвучно таким идеалам, как свет, радость, гармония, красота, совершенство. Может быть поэтому, только такие красивые девочки, как моя большая Любовь, могли вызвать во мне чувство восторженной любви, симпатии, влюбленности, сочувствия, что если честно, не одно и тоже. Помнится в гимне о любви из послания к Коринфянам, меня удивил и заинтриговал финал: «Сейчас мы видим всё как бы сквозь тусклое стекло, тогда же увидим всё лицом к лицу. Сейчас моё знание несовершенно, тогда же моё знание будет полным, подобно тому, как знает меня Господь. Пока же остаются эти три: вера, надежда, любовь, но самая великая из них — любовь.» (1Кор.13; 12-13) Самая великая — любовь, повторял я как заклинание, как молитву, как гимн. …Самая великая, непостижимая и самая таинственная.

Эти слова я бубнил, пока мы шли на выставку, потом — когда обходили странные скульптуры Сидура. Он ветеран Великой Отечественной войны, инвалид, перенесший множество операций по восстановлению лица, герой — чем он так напугал наших коммунистов? Конечно, эти скульптуры вряд ли можно назвать классическими. Безусловно, формальная условность его изображений отразила уродство войны, страшные последствия, выраженные в руинах, пожарищах, уродствах инвалидов войны, да и на самом лице автора.

Вот например «Памятник погибшим от насилия» — вполне узнаваемые контуры человека на коленях, с вывернутыми руками в наручниках. Всё понятно. Душа обычного человека, естественно, отторгает насилие, сопереживая страдальцу. «Раненный» — с забинтованной головой без руки — тоже понятно и сочувственно. «Взывающий» — огромные ладони, сложенные в виде рупора, так громко орут о помощи, что, кажется, сейчас оглохнешь. «Формула скорби» — склоненный в скорбной боли человек. «Треблинка» — символ уложенных штабелями тел в концлагере, приготовленных к сожжению. «Погибшим от бомб» — человек, пронзенный в грудь огромной авиа-бомбой с хвостовым опереньем. И над всем этим — «Скорбящие матери» приклонившие головы, с огромными свечами памяти в сердце. Здесь все понятно, сострадательно, торжественно-скорбно. Так почему коммунисты, тщательно оберегающие память о священной войне, изгнали скульптуры ветерана войны?.. На всякий случай?

Мои рефлексии прервала Любаша. Она стояла у скульптуры «Погибшим от любви» и шмыгала носом. Пытаясь разгадать очередной изобразительный ребус, всмотрелся в сплетенные металлические фигуры. Вроде бы мужчина стоит, сжимая крошечную голову выгнутого в неестественно позе существа, в котором только при неимоверном усилии фантазии можно опознать женщину. Она и так изуродована, что же ты еще добавляешь этой несчастной мучений, хотелось воскликнуть, но я сдержался. Больше всего удивляла девочка Любаша, всеми чувствами впившуюся в изломанное уродство. С полчаса тому назад, она вполне спокойно разглядывала с бесстрастием аскета орудия чудовищных пыток в подвале с запекшейся кровью по стенам — а тут юная дева прижалась к моей рубашке на груди лицом и, сотрясаясь от приглушенных рыданий, пыталась выговорить нечто вроде: «Почему от любви нужно обязательно умирать!»

Что сказать, если и меня всю жизнь терзает этот вопрос. Я молчал, чувствуя, как слезы девочки проникают под рубашку, текут по ребрам. Гладил Любашу по волосам, легонько касался плеч, сочувствуя как мог.

Наконец, ребенок успокоился, мы вышли на улицу и по левому борту обнаружили разрисованную красками стену, заклеенную сотнями фотографий — стихийный мемориал Виктора Цоя. Юные создания обоих полов у самой стены и взрослые фанаты популярного барда чуть в отдалении одновременно пели под гитару песни о том, как они хотят перемен. Любаша не без труда пробилась к стене, прихватив и меня за компанию. Её заинтересовали фотографии. На двух больших фото она обнаружила рядом в Виктором жгучую брюнетку необычной красоты. Лицо девушки ничего не выражало, как, впрочем, и скуластое лицо барда.

— Как думаешь, эти двое любили друг друга? — спросила Любаша.

— Судя по тому, что им пришлось пережить вместе — да, — предположил я. — Только имей в виду, они почти всегда были на людях. Им скорей всего приходилось скрывать свои чувства. Судя по фотографиям, им это удавалось.

— Я бы так не смогла, — прошептала девочка. — Я бы повисла на любимом и не отпускала ни на шаг.

— Откуда ты знаешь, милое дитя, как это будет у тебя? Что если и вас с любимым какая-то злая сила разбросает по земле, как нас с моей большой Любовью.

— Я этого не переживу, — вздохнула она.

— Переживешь, куда ты денешься, — вздохнул я. — Ты просто пока еще не представляешь, на что способно христианское терпение.

— Ой, ты это слышишь? — загадочно спросила она, повертев головой.

Я прислушался, но ничего кроме гитарных рифов и барабанного боя, раздававшихся отовсюду, не расслышал.

— Думаешь, это гитарные басы? Нет, это у меня в животе от голода Первый концерт Чайковского играет. Большой симфонический оркестр.

— Так, понятно, идем кормить ребенка!

— А я уже!.. — весело подскакивая, затараторила она. — А я уже, я уже, сто раз готова! Вот так!

 

— Знаешь что!.. — сказала дочка и запнулась.

— Что?

— Ты заметил, за нами увязались две девочки из старшей группы? Одна бешеная, другая вроде бы скромная, но ее используют как наживку на рыбалке. Помнишь, фильм «Блокпост»? Там снайперша продает подругу русским солдатам за патроны? А потом из них же наших расстреливает. Очень похоже на нашу детдомовскую парочку. Ну, эта скромница всем нравится, на нее все западают, особенно мужчины, вот и… Они часто с уроков в город сбегают.

— Мне что же, бояться их прикажешь? А Мариванна о них знает?

— Знает, наверное, только они взрослые, за ними не уследишь. Да и деньги у них водятся.

— Хочешь, я их нейтрализую?

— Не-а, не выйдет. Они уже хлебнули воздуха свободы. Так кажется говорится.

— Так ты почему о них заговорила?

— А что, если эта скромная, эта наживка рыболовная, к тебе пристанет? А что, если ты не устоишь? Думаешь, я забыла, как мама в письме советовала тебе подружку завести? А что, если та наша скромница подсуетится и тебя… это самое… соблазнит?

— Что за мысли, Любаша? Откуда они у тебя?

— Между прочим, у меня уже месячные были, вот!

— Ой, Любаш, только избавь меня от таких подробностей. Маме об этом будешь рассказывать.

— Да, где она!  Что-то не видно…

— Это да, точно не видно. И все-таки, чего ты боишься?

— Пап, папочка!..

— Еще раз, пожалуйста!

— Пааап, пааапочка! — протянула она, улыбаясь.  — Так нормально?

— Ага, очень хорошо!.. — блаженствовал я. — Так что ты хотела сказать?

— Спросить хочу, — нахмурила он бровки. — Ты меня не бросишь? Ты не предашь?

— Нет, милая доченька, я тебя не предам. Никогда. Даже под пытками. — Потом, вспомнил пророчество дяди Юры и проворчал: — А вот ты, Любаш, можешь…

— Это с какой стати!

— Ты же сама сказала, что из девочки выросла в девушку. Это значит, что совсем скоро тебе придется такие страсти плотские испытать, что мало не покажется.

— А разве воспитание в детском доме у верующей Мариванны и старицы Анны не даст мне… этот, как его… муни…

— Иммунитет? Да, конечно, детдомовское воспитание делает вас более приспособленными к жизни. Это несомненно. Только вспомни, тех двух, которые сбегают с уроков — уж они точно не по музеям и по выставкам сюда приезжают ходить. Да и не забудь, что на дворе последние времена, когда зло торжествует и проникает в каждый дом, в каждого человека. Так что, мало кто удержится от соблазнов. Лучше и тебе к ним заранее готовиться.

— Пааап! Паапочка!

— Еще разок, пожалуйста!

— Пааап, а ты меня разве не спасешь, если я не устою? От гадских злых соблазнов?

— Чем смогу, конечно, помогу. Только не всегда я буду рядом. Да и не всесилен я. Мы с тобой не знаем, какой твоя мама окажется. Что если авария так на нее повлияет, что она станет нас с тобой не любить, а бить каждый день.

— Ты не бойся, папочка, я в случае чего, тебя в обиду не дам! Будет себя плохо вести, со мной будет дело иметь!

— Вот послушай, дитя:

Не отрекаются любя.

Ведь жизнь кончается не завтра.

Я перестану ждать тебя,

А ты придешь совсем внезапно.

А ты придешь, когда темно,

Когда в окно ударит вьюга,

Когда припомнишь, как давно,

Не согревали мы друг друга…

— Нич-чо не поняла! Это про что?

— Про то, что когда наша мама придет, вся искалеченная, больная — я не смогу и слова ей поперек сказать. Позволю бить себя, истязать — все что угодно. Потому что люблю.

— А если она тебя перестанет любить? Если предаст? Может, она уже себе другого мужа нашла?

— Все равно буду любить такой, какой она будет. Это любовь, детка, это на всю жизнь.

— Ты меня так же будешь любить? — спросила дочь, вцепившись в мой рукав. — Всю жизнь?

— Конечно! Не сомневайся!

— Хорошо, спасибо.

 

 

Она от тебя уйдет

Знаешь ли, дорогой племянник, — начал говорить ДядьЮр в необычном для себя стиле. — Смотрю на тебя, и вроде бы всё у тебя нормально. Вроде бы… Потом опять смотрю…

— Дырку на мне глазами еще протёр? — усмехнулся я, предчувствуя недоброе.

— Количество отверстий в твоем теле вполне соответствует анатомическому канону, — парировал он, не меняя выражения иронично-спокойного лица. — Ты производишь впечатление преуспевающего любимчика фортуны. Но, может быть, именно на этом фоне мне становятся заметны, как проявляются симптомы грядущего кризиса. Вспомни, что говорил тебе твой героический отец.

— Когда именно, — уточнил я. — после ухода матери, или перед смертью?

— Перед смертью человек всех прощает, поэтому его психическое состояние не может считаться нормальным. Между прощением на смертном одре и нынешним предательством могут пройти годы и годы, а жить-то как-то надо уже сейчас. Поэтому лучше прислушаться к первому варианту обращения отца к сыну.

— Разве тебе известно, что он мне говорил тогда? Разговор был наедине, так сказать, тет-а-тет.

— Твой старик был моим любимым братом, самым близким человеком. Даже, если бы он не изложил мне суть вашего разговора о женщинах, я на подсознании знал о том, что было сказано. Напомню, что он сказал: не ставь в этой суровой жизни на женщин, которых даже святые называли «сосудом немощи». То же самое и я сказал бы тебе. Напоминаю, у нас троих один генотип, один психический строй личности.

— Но мы такие разные! — жалобно простонал я.

— И все-таки это так, — кивнул дядя солидной головой с дорогой прической. — Итак, вот мой совет, моя просьба: приготовься к тому, что твоя возлюбленная, после того как вы соединитесь, от тебя уйдёт к другому. Так же, как случилось с твоим отцом, да и со мной.

— Не хочу даже думать об этом! — воскликнул я, чувствуя, как холодная скользкая змея заползает в мою грудь, оплетая сердечную мышцу.

— Ты знаешь, как я тебя люблю, мой мальчик, — с расстановкой, как иностранцу, произнес родственник. — Я очень дорожу нашей дружбой, поэтому буду честен до конца.

— Давай короче, что ты кота за хвост… — прохрипел я, довольно грубо.

— Наши женщины всегда от нас уходят, — голосом терминатора номер два произнес дядя. — Уйдет и твоя. Так что приготовься к подобному драматичному исходу. Смирись и прими это, как последнюю жертву любви, с твоей стороны. А без жертвы — какая может быть любовь!

Дядя Юра выбрался из кресла и по-кошачьи, мягко прошелся по ковру. Я исподлобья глянул на него, чувствуя закипающее в душе раздражение. Чтобы ненароком не ударить этого непрошенного доброжелателя, вскочил и решительно вышел из дома на свежий ветер улицы.

Два квартала я ворчал вслух, не обращая внимания на прохожих, шарахающихся от меня, как от автомобиля, поднимающего грязную волну. Два квартала я жалел себя, жалел мою маленькую большую Любовь, только что обретенную дочку Любашу, своего счастливого несчастного отца, мою беглую мать — всех, всех, всех. В голову лезли гнусные мысли: «Леди с дилижанса — джентльмену легче», «Ваша любовь — это лишь всплеск гормонов и кровяного давления», а также отрезвляющее: «Любовь и смерть всегда вдвоём», из чего следует: «Любовь — это смерть». Не зря же моя маленькая большая Любовь напророчила нам большие скорби. Не зря дочка испугалась скульптуры Сидура, которая сплела металлом искореженные руки-ноги-головы, тем самым став символом мучительной смерти.

А самое печальное произошло ночью, когда после употребления спиртного, «не ради пьянства, но снотворного для», рухнул прямо в одежде на холодную холостяцкую кровать и отключился.

Вот тогда-то и увидел то, чего больше всего боялся.

Моя возлюбленная под руку с мужчиной шла по улочке, залитой солнцем. Меня ослепила ее взрослая уверенная красота, яркий свет обволакивал стройную фигурку. И только сделав усилие над собой, рассмотрел её спутника. Им оказался, пожалуй, самый опасный тип мужчины — высокий брюнет с чеканным профилем мужественного лица, на котором диссонансом плавали как в малиновом сиропе карие глаза с влажной поволокой — ну, сущий альфонс, избалованный женским вниманием, под ноги такого ковром выстилали женщины романтического типа свои трепетные чресла. И самое противное, и самое страшное — моя Любовь, моя!.. некогда… — улыбалась так, как никогда не улыбалась мне.

Фантомной болью, протяжным эхом звучали слова из детства.

Моя маленькая большая Любовь взяла меня за руку и привела на Альпийскую горку, такой крошечный ботанический сад рядом с центральной аллеей нашего парка. Рассказывала о цветах, да с таким восторгом: «А здесь, только посмотри, это же просто чудо! Эти цветы похожие на розы — азалии, чуть поменьше тоже розовые — камнеломки, они вроде хрупкие на вид, а когда пробиваются к свету — ломают камни. Фиолетовые — рододендроны, синие — горечавки, маленькие белые лилии — эдельвейсы. Этот трехцветный цветочный ковёр составлен из крокусов, а этот бело-желтый — нарциссы. По окружности горки — хвойные елочки — это можжевельник, а вокруг маленьких Альп — да, каштаны! Правда, похоже на сказку! Или на рай!»

Она говорила это мне в детстве, много лет назад. А я до сих пор помню каждое слово, восторженные переливы голоса, томный острый запах цветов и хвои. Только этой ночью она прогуливалась не со мной по Альпийскому садику, похожему на нашу парковую горку, где слева от дорожки мирно плескалось озеро, сзади высилось здание, похожее на средневековый дворец — всё это великолепие давило роскошью, томило, удручало.

Я видел там Любовь, неуверенно ступающую по дорожке, опираясь на руку красивого доктора в непривычном голубом костюме с биркой на груди, похожего на киногероя, и даже прочел имя на бейджике: «Professor M.D. Alex G. Lunc».

Почему-то вспомнилась подпись Ганнибала под письмом Клариссе Старлинг из фильма Ридли Скотта: «Hannibal Lecter M. D.»…Те же M. D. и тот же изысканный европейский убийственный каннибализм.

…В холодном поту очнулся от черного сна, оглянулся — кругом вязкий горячий мрак пустого дома. Даже за окном — ни зги, ни огонька, ни искорки. Вскочил с кровати, качаясь побрел в ванную, умылся, взглянул в зеркало — думал, поседел, но нет, всклокоченная шевелюра давно не стриженных волос осталась прежней, только глаза — как у Блока: «и пьяницы с глазами кролика «In vino veritas!»… и тэ дэ».

Чтобы ненароком не совершить с собой какого-нибудь членовредительства, вышел из дома в ночь, возбужденной походкой депрессивного маньяка зашагал, не разбирая дороги. Больно ударился лбом о корявый ствол старого дуба — это меня остановило и несколько успокоило.

В конце концов, то был всего-то сон, к тому же навеянный спиртным, к тому же после довольно сомнительного предупреждения, сомнительного психиатра, практикующего химическое «расширение сознания». С другой стороны, её военное окружение буквально кишит мужчинами харизматического типа. Может быть, её звонок и письмо, полные мольбы не бросать, не забыть, но любить, любить — были криком отчаяния вроде цепляния за соломинку. Может быть, уже тогда моя маленькая большая Любовь… как там у Евтушенко «Не сразу этим же ответит, а будет жить с собой в борьбе и неосознанно наметит кого-то дальнего себе». И боролась, и наметила, и да — неосознанно.

Но нет, нет! Эти домыслы никак не вяжутся с тем образом Любови, который прочно укоренился в моем сознании, в моих самых тонких движениях души. …И все-таки, она женщина, и как женщина — «сосуд немощи». Опять же, время разлуки — оно просто огромно. И вот опять же препротивная мыслишка: «С глаз долой — из сердца вон!» или по аналогии, на английском — «Out of sight, out of mind». Докатился, уже по-ненашему заблажил!

И всё-таки нет! В тот миг отрицание логического хаоса ударило молнией по моему сознанию, я оглянулся и увидел вокруг то, чего не замечал или не хотел замечать — мой путь по аллее, мой двор, я сам — были освещены уличными фонарями. Нет мраку, нет сомнениям, нет «нелюбви»! С тем и вернулся домой, и уснул, аккуратно раздевшись, вполне спокойно.

А утром, между первым звонком с работы и второй чашкой кофе, снова-здорова — мрачные сомнения, будто выползли из темных углов дома, из потаённых глубин души, и обратно вернулись ко мне. Значит, жить мне с этим и дальше.

 

Вечером в прихожей раздался звонок. Кого там еще принесла нелёгкая, ворчал я, открывая дверь. Ну конечно, только тебя сейчас мне и не хватало — потупив очи, на пороге стояла Оля Белова из рода предателей Родины Беловых.

— Можно зайти? — подозрительно кротко спросила она.

— Нет, конечно! — буркнул я. — И как тебя только вахтер впустил.

— За сто долларов, — как тупице-второгоднику пояснила одноклассница, — ваш ветеран партии не только впустит кого угодно, но и позволит киллеру выполнить заказ. — Оля подняла, наконец, глаза, я убедился в отсутствии агрессии в ее взгляде. И она, преодолев несвойственную робость, предложила: — Может тогда спустимся в наше кафе? Я там уже и столик заказала.

— Когда это кафе вдруг стало «нашим»?

— С тех пор, как ты произнес там своё «пошла вон из моей жизни!» Не знаю, как тебе, а мне услышать это от любимого парня было не очень приятно.

— Понимаю, — произнес я неожиданно участливо. — Прости… О’кей, пойдем, поужинаем.

— На всякий случай, я тут заказала блюда на любой вкус, — смущенно улыбнулась Оля, присаживаясь за уставленный снедью столик. — Прости, я еще не знаю, какое меню ты предпочитаешь.

— Ох, не пугай меня, госпожа одноклассница, лучше сразу скажи, чего от тебя ждать?

— Ну уж точно, ничего плохого. — Она подняла лицо, я разглядел изменения в ее облике, она поспешила объяснить: — Косметолог стесал мне подбородок, на который ты в прошлый раз так укоризненно смотрел.

На самом деле, бульдожья челюсть превратилась в аккуратный женственный подбородочек.

— Сейчас ты стала похожей на куклу Барби, — усмехнулся я, — абсолютно идеальное лицо, лишенное своеобразия.

— Тебе не нравится? — выдохнула она, выхватив из сумочки зеркальце. Рассмотрела себя и едва слышно прошептала: — Что еще мне сделать, чтобы угодить тебе? Ты же понимаешь, всё для тебя, любимый.

— Да успокойся, всё нормально. И выглядишь ты прекрасно.

— Тогда, за нас! — Она подняла бокал с пузырящимся шампанским.

— За тебя, Оля! — уточнил я, звеня хрусталем. — Столько трудов потрачено, столько времени и денег, это несомненно вызывает уважение.

— Она тебя уже бросила? — выпалила девушка, порозовев от нахлынувшей смелости. — Или это счастье у меня впереди?

— И откуда вы это берете! — возмутился я. — Откуда сплетни? Ты что подслушала мой разговор с дядей психиатром?

— Ага, прости, пожалуйста! — Состроила она невинную мордашку. — Ну как я могла такое пропустить? У меня аж сердце ёкнуло, когда я в бинокль увидела из дома напротив, с каким лицом идет к тебе твой дядя Юра. Ну и конечно, выбежала из дома, поднялась на твой этаж и прилипла к твоей двери. Я еще когда через двор бежала, поняла, о чем будет речь — сердце подсказало.

На этот раз предсказание о расставании с Любовью меня вовсе на расстроило. Я с улыбкой смотрел на Олю, слушал ее наивные оправдания, хрустел листьями салата, пил шампанское, с интересом разглядывал огромный бифштекс с картофелем-фри, обонял аромат весьма качественных блюд, забросил в распахнутый рот тарталетку с зернистой икрой — и только бездумно веселился. В кои веки, пусть неимоверными стараниями искусного хирурга, но все же красивая девушка, старается мне угодить, вкусно накормить и в который раз признается в верной любви — это нравилось! Разумеется, моя ветреность, мой разгульный аппетит и желание расхохотаться без причины — не могла не заметить та, кто всё это устроила. И она засверкала счастливой улыбкой, и она опрокинула уже без тоста бокал шипучего вина — мы просто предались нахлынувшему взрыву молодости. И пусть всё это скоро пройдет, пусть мы не знаем, чем и когда это закончится — просто именно в те минуты нам было легко и весело, и мы этим упивались.

— Прости, я сейчас кое-что тебе скажу, — несколько успокоившись, прозвенела девушка. — Ты заслужил быть любимым, ты заработал счастье. Я готова для тебя на всё. Слышишь! Хочешь, — показала она сверкающей вилкой на юного официанта, подпрыгивая от возбуждения, — ну, хочешь, я для тебя этого мальчишку вазой тресну? А хочешь, вылью воду со льдом из ведра ему на голову?

— Нет, не хочу! — хохотал я. — Оставь парнишку в покое.

— Ты просто не знаешь, на что я ради тебя готова! — чуть не визжала раскрасневшаяся подруга детства. — Хочешь, мильён долларов тебе подарю! А что, могу и десять лимонов! Просто так, в подарок, чтобы вот так, как сейчас хотя бы разок улыбнулся!

— Уймись, подруга! — устало держась за живот, воскликнул я. — У меня от смеха живот разболелся.

— Тогда серьёзно! — отчеканила она, промокая лицо салфеткой. — Теперь очень серьёзно! После твоего разговора с дядей Юрой, я уже купила нам с тобой пятикомнатные апартаменты на Пироговке, виллу в Жуковке, квартиру и моторную яхту в Сочи, тебе, чтобы ездить на работу Бентли, а потом подумала и еще заказала мотик Кавасаки-Нинзя, триста лошадей, триста пятьдесят километров в час — ну чтобы проветриться! Нет, нет, если не хочешь, можешь отказаться, только, знаешь, никогда в жизни не будет у тебя женщины, которая любила бы тебя больше, чем я!

— Знаешь, что сказал Сократ, взирая на обилие товаров на Афинском рынке? — удалось вставить и мне слово.

— Это, который с бородой, из гипса?

— Когда это говорил, он еще живой был: «Как много в мире вещей, которые мне совершенно не нужны!»

— Ну и ладно! Подумаешь! — Снова превратилась моя Барби в кроткую девушку. — Лишь бы с тобой, а где и как — неважно!

— Послушай, Оленька, — обратился к поникшей девушке. — Чес-причесно, я тебе очень благодарен! Ты права, никто и никогда мне не предложит таких богатств. Наверное, никто не будет так верно и долго меня любить, как ты. Только видишь, какой я урод — однолюб, и все тут. Ну, правда же, найди себе достойного такого самопожертвования парня. Как там приятеля Барби зовут? Кен, кажется… С твоими деньгами и с твоим изголодавшимся по любви сердцем, это будет не трудно. А я, прости еще раз, не достоин тебя.

— Достоин! — вскрикнула она. — Еще как достоин!.. — Потом, глубоко вздохнув заговорила: — Понимаешь, твоя Любовь — она от тебя уйдет не потому, что плохая или там неверная. Или потому, что влюбилась в какого-нибудь красавчика — нет! Просто у таких, как она все чувства держатся на страсти, на эгоизме. Они не способны на бескорыстную любовь. Такие как она любят для себя, а ты, по большому счету ей не нужен. Помнишь, как она отшатнулась от тебя, когда ты протянул руку, чтобы погладить ее коленку?

— А это откуда знаешь?

— Да я за кустом черемухи сидела и подглядывала за вами. А цветы уже увяли и пахли… как мертвец на четвертый день. Я однажды в морге была на опознании — такой, примерно, запах… Меня тогда чуть не вырвало, в кустах. А знаешь, чтобы сделала я, если бы ты ко мне руку протянул? …Помнишь, в школе мы разучивали песню, там были такие слова, от которых все девочки плакали:

Тонкими ветвями
Я б к нему прижалась
И с его листами
День и ночь шепталась

Все девочки плакали, кроме Любы. Я бы прижалась бы к тебе всем телом, а руки твои целовала…

— Представляю себе эту картинку! — ухмыльнулся я, смущенно.

— А сколько уже лет вы не видитесь, сколько раз вы с ней мысленно изменяли друг другу? Наверное, сотни, а может тысячи раз.

Я молча вспоминал свои виртуальные романы, которых даже вспоминать стыдился. Трепет мимолетных влюбленностей. Влажные губы киношных красавиц. Сопереживание любовным страстям при чтении романов и поэм, созерцании картин и скульптур. И сны, и мечтания, и нечистые помыслы. Как там у поэта:

 «О, сколько нервных и недужных, ненужных связей, дружб ненужных! Куда от этого я денусь?! О, кто-нибудь, приди, нарушь чужих людей соединенность и разобщённость близких душ!»

Это очень хорошо, что Оля сейчас молчит. Может быть, вспоминает свои ненужности, собственные недужности… Самое главное, что молчит, зная наперед, чувствуя подсознательно, наверное, переживая острей и больней, чем я, — но, сжав кулачки и очаровательные искусственные губки, молчит так кстати, так вовремя. В те минуты во мне нарождалась огромная благодарность к этой, по сути, одинокой девочке, накрепко связанной узами большой любви, простиравшейся от малых лет детства до годов зрелости, через всю жизнь.

Вспомнил слова из письма Любы: «Давай договоримся. Если мы не сможем быть вместе, обещай мне, что ты найдешь себе добрую заботливую девушку и создашь семью. Пусть я останусь для тебя хорошим верным другом, но мне совесть не позволит неволить тебя или обязывать испортить личную жизнь.

Как сказала мама, у мужчин имеются свои физические потребности, ты очень скоро повзрослеешь и почувствуешь, насколько они сильны. Я буду последней эгоисткой, если встану на пути твоего счастья. Пообещай, пожалуйста, когда придет время, ты выполнишь нашу договоренность.»

Помнится, как возмутили меня эти слова, написанные, как мне казалось, не девочкой, а мудрой женщиной. Впрочем, так и было. Ведь она это написала по совету мамы, из потребности не закабалять любимого человека, но дать свободу, как высшую драгоценность.

— Я тебя, кажется, обидела? — полушепотом спросила Оля. — Прости, прости меня… Я, наверное, одурела от счастья, опьянела от вина и твоей близости. Мы с тобой еще никогда не были так близки, как сейчас. Чтобы вот так— только руку протянуть… Вот я и… прости…

— Что ты, Оля! — наконец очнулся и я. — Ты не представляешь, как я тебе благодарен. Ты просто чудо! Это серьезно!..

Потом мы гуляли по ночным улицам, жадно вдыхая запах листьев и травы. Мы не касались друг друга даже руками, просто шли молча, и мне было очень приятно. А уж Оля… Она, казалось, испытывала блаженство, тихое, радостное.

Разумеется, я не мог положиться на уверения Оли и как-нибудь серьезно относиться к этой девушке. Вряд ли она была самостоятельна в серьезных вопросах, но — странное дело — дружественный импульс девушки в спёртой атмосфере моей душевной камеры-комнаты открыл окно, впустив струю свежего ветра — и окрепла надежда на лучшее, и усилилась вера в победу сил света в душе над вселенским злом. 

В ту ночь я не хотел умирать… почему-то…

 

Причастие

 

В тот праздничный воскресный день мы с дочкой впервые причащались в Иерусалимском подворье, что в арбатском переулке. Перед входом в храм я остановил Любашу и сказал:

— Как рассказал мне один прихожанин этого храма, сюда, в марте пятьдесят третьего года подъехал лимузин «Паккард». Из него вышел сын Сталина — Василий — и вошел в эту дверь. Схватил первого же священника, посадил в автомобиль и отвез на Кунцевскую дачу, где священник совершил таинство отпевания Иосифа Сталина. Сейчас мы войдем в храм Воскресения Словущего, который никогда не закрывался, куда из всех закрытых арбатских церквей в округе сносили иконы и мощи. Старичок, который у нас будет принимать исповедь, — тот самый протоиерей Владимир, отпевший вождя.

— Пап, а отец Владимир, он что-нибудь слышит-видит? Кажется, он совсем старенький, — прошептала Любаша, занимая очередь на исповедь.

— Не волнуйся, если не чувственными, то духовными очами всё увидит. — Дождался, когда за нами встанет седой старик, шепотом отпросился у него, он кивнул. — Пойдем, покажу тебе замечательный мощевик. Читала житие Евстафия Плакиды?

— Это тот Плакида, который римский генерал?

— Да, непобедимый военачальник. Стоило вражеским полкам услышать его имя, как они разбегались кто куда. Ты только взгляни, какая огромная рука у него, а ведь она усохла вдвое.

— Да уж, такой ручищей с мечом ка-а-ак треснет, так голова с плеч долой, а тулово пополам, — зачарованно прошептала девочка, разглядывая мощи под стеклом золоченой раки.

Пока прикладывались к мощам, пока делали поклоны, к нам подошел старик из очереди и позвал занять свои места. Когда я читал шепотом свою хартию, отец Владимир приблизил ухо ко мне и согласно кивал. Когда прикладывался к Кресту и Евангелию, он шепнул: «Девочка у тебя за спиной, не твоя ли дочка?» Я кивнул, старец подозвал Любашу, взял из рук хартию и, поводив пальцем по строчкам, шептал: «Прости, Господи, этот грех, и этот…», потом поцеловал ее в ручку и в макушку в белом платочке. Любаша отошла от старца, промокая слезы:

— Почему он меня поцеловал? — спросила меня испуганно. — Я что-то не так сделала, не так сказала?

— Наоборот, всё хорошо, — успокоил я дочку. — Ты, наверное, не расслышала сегодняшнее Евангелие, а там было: «Пускайте детей приходить ко мне, ибо их есть царствие небесное».

— Так он что, всё-всё слышал? Всё видел?

— Я же тебя предупреждал, старцы имеют особое видение — духовное. Они человека насквозь видят. Ты еще сюда не вошла, а он уже всё про тебя знал.

После причастия я запил теплотой просфору, взял чашечку с кусочком хлеба для дочки, смотрел на дитя и любовался. Она с таким волнением ступала мне навстречу, опустив глаза, всматриваясь внутрь сердечка, что у меня самого лоб покрылся испариной. Вот что значит стать счастливой, подумал я, — это нести частицу Тела Господнего у сердца, чувствуя, как по всему телу разливается радостное тепло.

— Поздравляю со святым причастием, — произнес я шепотом, чмокнув дитя в макушку, давеча целованную старцем.

— Папочка, спасибо! — с улыбкой произнесла она, впервые подняв сияющие глаза.

— Еще разок, пожалуйста!

— Спаси Бог, папочка! — повторила девочка.

— Ты счастлива?

— Еще как! Знаешь, у меня было такое чувство, будто римский генерал меня за руку держал все время. …Своей огромной ручищей.

 И тут меня обожгло — на меня смотрели покрасневшие глаза моего врага. Фома кивнул мне и смущенно сгорбившись, быстрым шагом направился к выходу. Как это понимать? И этого разбойника с большой дороги Евстафий Плакида сюда призвал на покаяние?

После праздничной литургии мы с дочкой заняли места за выносным столиком в кафе. Пока официантка подносила заказанные пирожки с бульоном, мороженое в вазочках и мне большую чашку кофе, Любаша кивнула в сторону потока гостей столицы и сказала с ухмылкой:

— Помнишь я рассказывала про наших беглянок из детского дома? Ну этих: одна похожа на снайпершу из «Блокпоста», а другая на немую, которую продавали за патроны?

— Помню, а что, они снова здесь? Опять преследуют?

— Ага, только теперь одна из них. Которая похожа на киношную немую. Эта спокойная, она не опасна. Как увидела нас, так ее и ветром сдуло.

— Может, если она не опасна, нужно было ее к нам за столик пригласить?

— Да ты что, ищи теперь ветра в поле! Исчезла девушка, растворилась в толпе. И почему же она одна? Где ее начальница-«снайперша»? — Заметив подходящую к нам официантку с подносом, она сказала: — Ну да ладно, давай, пап, читай молитву, а то очень кушать хочется.

 

Ответ на вопрос о пропаже «снайперши» получил вечером от Ольги Беловой. Она вызвала меня из дому во двор, усадила на качели и под ритмичный скрип ржавых роликов рассказала свою историю.

— Я давно заметила ту детдомовскую девчонку! Она всюду таскалась за вами. Ну, думаю, влюбилась в моего парня… В тебя, то есть! — пояснила мне доходчиво. — Это даже понятно, во всяком случае мне. А тут, представь себе, выхожу из своего лимузинчика у моего подъезда, а она — ко мне подходит и заявляет: «Он мой, врубилась! Даже не подходи к нему!» Я сразу поняла, о ком она, — о тебе, понял? — снова уточнила Оля. — Вежливо так говорю: «Отскочи, дурашка, я его со школы люблю и никому не отдам!» Тогда эта коза — зацени! — достает столовый нож, наверное, из кафе стащила, и давай у меня перед носом размахивать. Ну тут мой Васенька выскочил из машины и — хвать её за руки. Ты видел моего водителя-телохранителя? Это ж Валуев вылитый! Девчонка от страха, прости, обдулась… Тут я её опять поняла — страшно ведь, я бы, и сама тоже сделала… Наверное… Что-то так жалко ее стало, прям до слёз. У меня перед глазами все преследования и подглядывания за тобой пробежали. И стыд, и смех, и слёзы горькие!.. Ладно, говорю, по делу-то, как у нас принято, мой Вася тебя должен в лесу закопать, но я тебя прощаю. Сама по уши влюблена… В тебя, понимаешь? — в третий раз уточнила влюбленная. — Короче, даю моему Васеньке команду: эту мокрую курицу отвезти на вокзал, отправить во Владивосток, а я, пока она туда плюхает, куплю ей квартирку и еще, пожалуй, насчет работы договорюсь. Так что, как видишь, я тоже умею добро людям делать. Ну ты как, заценил мою светлую душу? То-то же… Давай, качну тебя посильней! А может сегодня ко мне? У меня и кофе элитный, и шампусик в морозилке, и крабы твои любимые, помню, как ты их в кафешке за обе щеки уминал. Ну как? Неужто я не заработала вечер любви? Нет? Ладно, еще потерплю… Тогда хотя бы в щечку румяную чмокни. А? Что? Опять нет? Ладно, пока! Спокночи! Пойду шампусик одна пить. Такие вот дела…

 

На следующий день меня во дворе поджидал Олег Белов, как обычно прислонившись к никелированному крылу любимого «Бьюика».

— Ты обедал? — спросил он.

— Даже не завтракал еще, — сознался я.

— Тогда прошу в ваше кафе, — исполнил он приглашающий жест рукой. — Сестрица хвалила тамошнюю кухню. Думаю, она пригласила к вам любимого повара со старой квартиры, чтобы можно было вкусно поесть и спокойно поговорить.

— Разве у нас есть общие темы для беседы? — удивился я.

— Есть, — кивнул Олег, усаживая меня за стол, по традиции уставленный преизобилием блюд. — Попробуй солянку, оцени, сестра ее очень хвалила. Только давай сначала по рюмашке для аппетита.

— Олег, давай ближе к делу, не просто же так сюда пригласил. Вы же ничего не делаете без выгоды.

— Начнем с того, что моя сестрица увлекается подсматриванием и подслушиванием. В магазине шпионской аппаратуры купила разные штучки. Как прослышала о твоем намерении идти на встречу с Фомой, стала собирать необходимую информацию для тебя. Думаешь, откуда ты узнал шифр сейфа, в котором хранился договор со Славой? Она узнала и тебе СМС-кой скинула! Ну а мне осталось только подкупить начальника охраны, чтобы он обеспечил твой отход из особняка. Так, на всякий случай.

Я молчал не зная, как реагировать на эту историю. Думал, это мой Ангел проложил мне дорогу. Впрочем, скорей всего именно Ангел устроил эту цепочку событий, ведь у Бога огромный инструментарий для помощи своим непутевым деткам.

— А теперь самое главное! — Олег положил на стол сумочку-визитку из натуральной кожи с позолоченными замками. — Здесь твоя со Славой доля. Я ведь под шумок японский заказ на себя перевел. Ну, пока Фома пребывал в прострации после твоего триумфального визита с сердечным приступом. Ты прав, сейчас такое время, что никто ничего не делает без выгоды. В нашем деле выгода налицо, так что бери вашу долю. Заработали.

Я по-прежнему молчал, мысленно прося у Ангела совета, и он прозвучал.

— Ты же не думаешь, что я чудовище бессовестное, — сказал Олег. — Мне известно, что вы со Славой помогаете детскому дому. Поверь, друг, я это очень ценю! Скажу больше: со своей стороны я помогу, чем смогу. Только вот что, позволь Славе немного поработать со мной. Нужно закончить сделку с японцами. Ну что молчишь?

— Слава не тот человек, которого можно заставить что-то сделать «против его чести и достоинства». Если он согласится, то ради детей и я соглашусь.

— Отлично! — хлопнул он ладонью по столу. — А на десерт, еще одна информация. Уж не знаю, чем ты настолько качественно пронял Фому, только он в данный момент подсчитывает стоимость своего бизнеса. Звонил мне, предлагал подумать насчет покупки. Если одобришь, соглашусь, честное слово! Мне в моем банке уже и кредит пообещали оформить. Так что подумай, согласуй со Славой, с юристами — и можешь возглавить бизнес этого благоразумного разбойника. Там один только офис в особняке чего стоит! Его лет через пять можно будет продать в десять раз дороже. Всё, друг мой, теперь слово за тобой.

Помоги, мой Ангел, принять верное решение! Не дай, Господи, соблазниться, ошибиться. Подскажи, надоумь, защити!

 

Тогда считать мы стали раны, товарищей считать

Мы играли с ним детьми. Он был добрым умным мальчиком, круглым отличником, хорошим спортсменом, красавцем. Может именно поэтому с ним случилась беда. Однажды он пропал, больше года его не было видно. На вопрос, где мой друг Вова, его бабушка Маруся уклончиво отвечала: «заболел твой дружок, лечим его» — и прочь, тюк-тюк мелкими шажками, с оглядкой на меня. Когда Володя появился, наконец, я его не признал, пока он меня сам не окликнул. Я оглянулся и встал, как вкопанный — такого видеть мне еще не приходилось: опираясь на костыли, весь какой-то перекрученный, растолстевший до неузнаваемости, передо мной стоял чужой дядька. Единственное, что осталось прежним, — ироничная улыбка на опухшем лице, да пара голубых сощуренных глаз. Я не знал, о чем и как с ним говорить, у меня во рту пересохло, сердце то грохотало, то замирало… Володя сам пришел мне на помощь и как прежде, не смотря на вымученную улыбку, крикнул:

— Это ничего, что ты меня не узнал. Никто не узнаёт. Только не надо жалеть, в этом уродливом теле по-прежнему живёт тот самый Вовка, с которым ты дружил столько лет.

Я по-прежнему стоял истуканом, не имея возможности выдавить из себя ни слова. Наконец, собрал волю в кулак, порылся в голове и первое, что выдал было вот это:

— Последствия облучения радиацией твоего отца?

— Ну, видишь, ты и сам догадался! Да, как говорит моя бабушка: «проклятые рудники!» Разумеется, урановые — именно там папа вкалывал в молодости.

— Как ты чувствуешь себя? БабМаруся сказала, что тебя лечат…

— Брось! Они не лечат, лишь продлевают агонию. А заодно исследуют мой организм на предмет лечения мне подобных, так сказать, на перспективу. А я не против — лишь бы на пользу потомкам!

— Ты домой надолго?

— Вряд ли, — протянул он задумчиво. — Родная медицина еще нуждается во мне. Так что давай, друг, попрощаемся с тобой. Обнимемся?

Я подошел к нему, и неумело, обхватил руками его жирные плечи. В мои ноздри ударил кисловатый запах. Я отпрянул, стыдливо опустив глаза. В голове прошелестело: «запах смерти». Меня чуть не вырвало, стоило немалых трудов сдержаться, чтобы не сбежать.

— Спасибо тебе! — сказал Володя. — …За то, что не побрезговал. Ты настоящий друг. — Он поднял лицо к солнцу, деревьям, синему небу. — Какая красота! Да ты беги, наслаждайся! …И на мою долю…

И я побежал! Чувствовал себя предателем, трусом, подонком, но продолжал бежать по солнечным пятнам на асфальте, по нежно-зеленой траве, сшибая головки бесстыдно красивых ромашек, васильков и одуванчиков. Ощущал на спине ожог от взгляда больного друга, но продолжал бежать, не оглядываясь, задыхаясь, чувствуя удары сердца в горле, накаты шума в ушах, горячие слезы на щеках.

И вот спустя годы вернулся в город детства, стою на кладбище у замшелого камня с выбитой надписью с именем моего друга. Оглянулся и увидел примерно такие же камни с именами других моих друзей, их родителей. Подумалось, что где-то рядом мог бы покоиться и мой прах. Ко мне сзади подошел мужчина в сером халате, обдав меня свежим запахом дешевого вина, промычал:

— А знаешь, что на этой аллее все могилки заливали специальным бетоном со свинцом. Только приходили научные люди со счетчиками Гейгера, измеряли радиацию — все равно фонит!

— А вам не страшно ходить тут? — спрашиваю.

— Вроде нет, привык уже. Да и посоветовали умные люди красное вино пить. Говорят, выводит радиацию из организма. А ты мне на красненькое не дашь? Чисто из лечебных целей.

— А мне с тобой помянуть можно?

— А как же! Святое дело! Только молча, ладно? — Взял деньги и вприпрыжку побежал куда-то.

Вернулся мой печальный служитель довольно быстро. Наверное, в бытовке имелся запас. Мы с ним сели на скамеечку, молча выпили каберне, закусили соленым огурцом и ржаным хлебом. Я по-прежнему неотрывно смотрел на камень, под которым в бетонном саркофаге покоилось изуродованное тело друга детства, вспоминал его ироничную улыбку и последние слова: «Ты беги, наслаждайся, и на мою долю!»

— Да ты не стыдись, — толкнул меня локтем могильщик. — Твои слёзы — они ведь святые. Поплачь, добрый человек… Может, они все эти годы только и ждали такого как ты. Плачь и молись за упокой.

 

Пока писал записки «о упокоении», пока стоял на поминальном молебне, пока шел на встречу со Славой, меня не покидала мысль: кто следующий? Перебирал своих покойников, они словно проходили чередой перед мысленным взором. Глядел на огоньки свечей, представляя себе души умерших, сияющие в полумраке. Гасил молитвой вспышки мрачных воспоминаний о предательствах, о невозвращенных долгах, выслушанных оскорблениях, замеченных краем глаза насмешек — весь негатив сгорал в пламени свечей, улетал ввысь, да и растворялся в великом таинстве прощения. Кто же еще вас простит, дорогие мои, как ни тот, кто все перетерпел и встал на заупокойную молитву пред Ликом Господа, желающего простить по молитве пока еще живущих. Как же помогают в этом поминальном стоянии слова преподобного Силуана Афонского «Когда хочет Господь кого-нибудь помиловать, то внушает другим желание за него молиться, и помогает в этой молитве». Сколько простой, но при этом сильной веры в милость Божию в этих мудрых словах! Сколько опыта ежедневной молитвы в течение десятилетий…

— Скажи, Слава, что нас ограждает от той же участи, что унесла наших друзей? Ведь живем-то мы ничуть не лучше, чем они? Так же пьём, объедаемся вкусненьким в ресторанах, иногда и травку покуриваем, да и насчет женского пола у нас не все чисто. Опять же гневаемся, ругаемся, желаем сгоряча ближнему неприятностей и даже погибели. Так чем же мы лучше тех, кто уже отошел от земных соблазнов и призван на суд Божий?

— Как ты уже сказал: ничем! — кивнул размашисто сотрапезник, чуть не угодив лбом в салатник. — Разве только тем, что мы себя именно так и видим — грешными, немощными, глупыми.  И что, скажи на милость, нам делать, как не просить в молитве у Всемогущего очистить от греха, придать сил, поделиться мудростью. Наверное, только этим и отличаемся. И еще, не забывай, мы воюем не против живых людей во плоти, а против нечистых духов разных мастей (Еф 6:12). А осознание этого тактического направления много что меняет в нашей борьбе. Мало кто способен это принять, чаще всего люди боятся невидимого, но беспощадного зла. Так проще — свалить всю вину на друзей, тем более на врагов, а себя, любимого, оправдать и заранее простить за всё-про-всё. А ведь если, по правде, то все мы жертвы. Только кто-то это понимает и что-то предпринимает, а кто-то нет.

— Вот они, — я взял в руки молитвослов с перечнем тех, кого поминал сегодня, принялся перечислять. — Серегу взорвали в своей новенькой Вольве. Володя, Игорек и еще один Володя — умерли от сердечной недостаточности…

— От страха они пили, — сказал Слава. — От страха и скончались.

— Сашка, Генка, Стас…

— То же самое!

— Семья Никитиных?

— У этих перебор с травкой вперемежку с любимым перно — очень коварное сочетание, а причина та же самая.

— Продолжим? Хотя бы в качестве поминок, — предложил я, видя как Слава теряет терпение.

— Давай, чего там, — нехотя бросил собеседник, набросившись на еду. — Ничего, я немного перекушу, а то с утра голодный.

— Поешь, конечно, — позволил я великодушно. — Итак, дальше. Вот целый взвод ОМОНа, погибли, не выходя из тягача. Попали под обстрел.

— Этих помню, — подал голос Слава, проглотив половину котлеты. — Говорят, на войне неверующих не бывает. А я стоял тогда на панихиде в Лавре, а вокруг меня стояли однополчане погибших и все до одного во время молитвы жевали жвачку. И хоть бы раз лоб перекрестили.

— Видимо, за них и погиб целый взвод, — сказал я, — чтобы эти «жвачные» выжили и отомстили. Так, пошли дальше. Помнишь на юге с нами по набережной гуляли четверо из Челябинска?

— Да, хорошо тогда шашлычков поели! Помнишь, они еще за всех платили. Хорошие ребята! — Он поднял на меня глаза. — И что, неужто тоже?

— Да, один из них взял мой адрес, и подписал: «верующий». Сестра его нашла меня в записной книжке и написала письмо, сообщила, что все в перестрелке погибли. Просила молитв.

— Не знал! — протянул Слава, выхватывая из кармана блокнот. — Дай-ка запишу имена в свой синодик. Надо же, как парней-то жаль! Сейчас народ все больше жадный пошел, за рупь удавятся, а тут такие отличные ребята! И почему первыми самые лучшие уходят!

— Эти были, скажем так, — промямлил я, — проблемные. Сами на рожон лезли. А как насчет этих: поэт Сергей, иконописец Леонид, писатель Михаил, диакон Марк, звонарь Матвей, художница Анна — все православные, воцерковленные. Никто из них даже до пятидесяти не дотянул.

— Значит, созрели для суда Божиего. Значит, Бог посчитал их готовыми для спасения. — Слава оторвался от тарелки, поднял глаза и сказал задумчиво: — А знаешь, что мне один батюшка сказал, когда ему такой же вопрос задал? Во-первых, он напомнил, что всё, что ни делает Господь, Он делает по милости и от любви. Нам этого при жизни не понять, слишком заморочены суетой и земными проблемами. А Божиему всеведению известно то, что нам может показаться несущественным. А главное для Него — это прежде всего спасение души. Вот пример: видит Господь, что впереди у человека падение — ну там, влюбилась женщина в крутого мужчину при деньгах и власти, да и забыла обо всем на свете. Ну подумаешь, казалось бы, влюбилась — не велика беда. Это для нас. А Богу известно доподлинно, что если эту влюбленность не прервать, женщина погибнет навечно. И вот даётся ей скоропостижная смерть от скоротечного рака, но такая, чтобы успела исповедаться и причаститься, да еще пройти через очищение болью. Нам всё это может показаться жестоким, несправедливым, а душа её спасена и преставилась в рай. Продолжить?

— Да, пожалуйста! — взмолился я. — У меня таких бесед с батюшкой еще не было.

— Вот еще пример из нашей жизни. — Славу самого увлекла тема, он даже отложил вилку с ножом. — Взять того же Михаила из твоего списка. Писатель, поэт, умница, красавец, а как он красиво говорил своим вкрадчивым баритоном!

— Пока ты перечислил одни достоинства, — встрял я со своим насущным. — Наверняка, эти его качества немало народу в церковь привлекли.

— Верно, немало! — согласился он. — Но только Богу известно, сколько тщеславия он принял в свою душу, а это самый страшный вор. Ты можешь всю жизнь молиться самодействующей молитвой, творить чудеса, ходить по воде как по суше, перемещаться на камне как Антоний Римлянин, летать на лукавом в Иерусалим как Иоанн Новгородский!.. Но стоит внушить самому себе, что всё это твой талант, твоя гениальность, твоё благочестие, а не дар от Бога — и конец твоему спасению! Как там у Силуана Афонского: а когда пришло время умирать, монах на себе рубашку порвал! Всё! Ты нищ от добрых дел, гол как сокол, всё потерял!

— Значит наш Михаил, как мой отец радиацией, облучился смертельной дозой тщеславия? …И погиб?..

— В том-то и дело, что не погиб! Господь по Своей милости послал ему, сначала нищету, потом болезнь, а потом и одиночество. Может быть, ты не знаешь, он стыдился очень, но помирал Миша в холоде и голоде, в абсолютной нищете и одиночестве на своей шикарной даче. И только один старенький батюшка, как пишут святые отцы, водимый Духом Святым, заглянул в дом с темными окнами, услышал стоны больного… И принял у него последнюю исповедь, причастил, соборовал и «благословил от земных скорбей отойти в райское блаженство».

— Как же это здорово! — не удержался от восклицания. — Как же мы должны быть благодарны Богу за то, что Он сделал нас причастниками этого великого чуда спасения!

— Это точно, — кивнул мой собеседник, вернувшись к завершению поминальной трапезы. — Ты бы тоже ковырнул бы вилкой в тарелке. Знаешь, как говорили у нас в детдоме: в большой семье не щёлкай клювом.

— Сейчас, сейчас, погоди минутку, — зачастил я, доставая свою записную книжку. — Это обязательно нужно записать! Такое сокровище забыть никак нельзя!

— Можно я пока мороженое закажу? — спросил Слава.

— Да хоть целый торт, — отозвался я, уткнувшись в блокнот. — За такие новости… Ты ешь, а я тут… чтобы не забыть. Это же, как ты меня обрадовал, как обнадёжил… Так, говоришь, Бог разглядел в душе женщины возможность падения и Сам устроил ее спасение…

 

И все-таки это случилось

Как ни оттягивал я минуту, развернувшую нашу жизнь вспять, она все-таки пришла. Подползла по часовому циферблату минутной стрелкой, ядовитой змеёй.

Ранним утром я с жадностью вычитал утреннее правило, принял контрастный душ, истязая себя колючими струями то горячей, то холодной воды, выпил две чашки крепкого кофе, съел бутерброд с плавленым сыром… Зачем-то прошел в прихожую, приоткрыл входную дверь, включил свет. Посидел на кухонном табурете, прислушался к гулкой пустоте внутри, встал, надел наушники плеера, под песни Криденс пропылесосил квартиру, вымыл полы, плеснув в ведро с водой приятного ароматом немецкого шампуня. Ополоснулся, обулся в белые теннисные туфли, переоделся в мягкие светло-серые джинсы и свитер с логотипом «KARL LAGERFELD», который как-то раз пытался сорвать, но торговая девушка упросила не делать этого. Погрузился в отцовское кресло, в котором тот думал прежде совершения научного открытия. Кресло до сих пор пахнет дымом дешевых папирос, этот запах не раздражает, этот запах отца нравится мне, напоминая о необходимости молиться о прощении и упокоении…

В прихожей раздался звонок, предупреждающий о приходе гостей. Я остался сидеть в отцовском кресле, наблюдая события со стороны. Сначала появилась мама, ничуть не изменившаяся за долгие годы отсутствия.

— Почему входная дверь открыта? — вместо приветствия проворчала она. — Ты только не волнуйся, я не одна.

Вернувшись в прихожую, мама вкатила инвалидное кресло, в котором сгорбившись сидела женщина.

— Ты должен меня понять, сынок, — приступила к объяснениям родительница. — Не могла я вернуться в семью, не сделав что-нибудь полезное для тебя, для вас с Любой. С помощью моего… друга генерала, я нашла Любу в военном госпитале. Потом мы с моим другом генералом вывезли её в Швейцарию. Там она прошла двухмесячный курс реабилитации, и даже стала вставать на ноги и делать первые шаги самостоятельно. Потом у моего друга генерала кончились деньги — все-таки это дорогое удовольствие. И тогда случилось чудо — хозяин клиники влюбился в нашу Любу и предложил бесплатное лечение. Правда, с условием, что они поженятся. Что делать, пришлось пойти на этот брак — понимаешь, все ради здоровья Любы.

— Что же ты наделала, мама! — вырвалось у меня. — Если бы ты обратилась ко мне, я нашел бы возможность вылечить Любу дома и бесплатно. Я бы отвез её в Дивеево, она сейчас бегала бы по утрам. Там миллионы людей исцелились от самых страшных болезней.

— Как тебе не стыдно, сын! — возмутилась мать. — Да я столько сил вложила в поиски Любы! Я моего генерала разорила, он же практически все деньги отдал на лечение совершенно чужой девушки… И вот так ты сейчас меня благодаришь!

Я встал из кресла, опустился перед Любой на колени, легонько коснулся ее коленки, той самой в детстве исцарапанной. И так же, как тогда, он отшатнулась от меня, отъехав на коляске на полметра. За все время объяснений мамы Люба ни разу не подняла на меня глаз. Она, умоляюще взглянув на мать, едва слышно прошептала:

— Кто это? Я не помню этого мужчины. Он чужой…

— А дочку нашу тоже не помнишь? — спросил я.

— Какая дочка? — не поднимая глаз, прошептала она. — Нет у меня дочки. У меня только муж есть, он врач, его зовут…

— …Алекс Лунц, профессор, доктор медицины! — продолжил я.

— Откуда вы знаете? — спросила она меня.

— Видел вас с профессором на прогулочной дорожке на берегу Швейцарского озера, рядом с клиникой. А еще раньше было вот что. — Я сделал паузу, оглядел торжественное собрание и в полной тишине продолжил: — В детстве ты взяла меня за руку и привела на Альпийскую горку, такой крошечный ботанический сад рядом с центральной аллеей нашего парка. Рассказывала о цветах, да с таким восторгом: «А здесь, только посмотри, это же просто чудо! Эти цветы похожие на розы — азалии, чуть поменьше тоже розовые — камнеломки, они вроде хрупкие на вид, а когда пробиваются к свету — ломают камни. Фиолетовые — рододендроны, синие — горечавки, маленькие белые лилии — эдельвейсы. Этот трехцветный цветочный ковёр составлен из крокусов, а этот бело-желтый — нарциссы. По окружности горки — хвойные елочки — это можжевельник, а вокруг маленьких Альп — да, каштаны! Правда, похоже на сказку! Или на рай!» Ты это говорила мне в детстве, много лет назад. Я до сих пор помню каждое слово. Неужели ты забыла?

— Ну, почему, Альпийскую горку помню, — сказала Люба. — Я туда в парк часто ходила полюбоваться цветами.

— Вы с профессором Лунцем гуляли по Альпийскому садику, похожему на нашу парковую горку. Я видел там и тебя, и красивого профессора, похожего на киногероя.

В прихожей раздался звонок, в открытую дверь влетела дочка. Раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, она бросилась ко мне на шею, чмокнула в щеку.

— Пап, а кто эти люди?

— Мама твоя и бабушка, — сказал я. — Мама тебя не помнит, меня тоже. Она вышла замуж за швейцарского доктора. Он ее лечит.

Любаша повернулась к матери, сделала шаг ей навстречу. Мама отшатнулась и от нее, дочери своей.

— Да что же это, папа! — чуть не плача, воскликнула дочка. — Она что же, дочь родную не узнаёт!

— Как видишь, — сказал я, притянув Любашу к себе, приобняв за плечики. — Видимо, твоей маме досталось даже больше, чем тебе. Память напрочь отшибло.

— Так я вообще умерла, — сказала дочка, обращаясь к маме. — Меня в монастыре практически воскресили из мертвых. А ты что, мама, разве не исцелялась в святых источниках, не соборовалась, за тебя монахи не молились, что ли?

— Нет, Любаша, — произнес я сквозь зубы, — они предпочли реабилитацию в швейцарской клинике за бешеные деньги. Видишь, мамины руки на локтевом сгибе, там у нее все вены исколоты, до синяков.

— Увезите меня отсюда, пожалуйста, — взмолилась мама Люба, глядя на мою мать. — Мне страшно! Мне плохо здесь…

— Мама, я тебя не брошу, — решительно заявила дочка. — Я вырву тебя из лап твоего чудовища! Смотри, что он с тобой сделал, — показала она пальчиком на истерзанные вены матери. — Глянула на меня и спросила: — Поможешь мне оформить документы? Я с ними поеду. Я не брошу маму.

— Конечно, Любаш, — кивнул я сокрушенно. — Ты же знаешь, сейчас за деньги всё возможно.

— Папа, ты не подумай, я тебя не бросаю. Просто мне маму вернуть нужно. Прости меня. Прости нас с мамой. И бабушку тоже…

 

Они ушли, жена, повернувшись ко мне чужой спиной, так и не подняв на меня глаз; дочка, разок оглянувшись, виновато потупив взор; мама, постаревшая за несколько минут нашего общения. Внутри меня самого обнаружилась гулкая пустота, заполняемая горечью до самых сухих глаз.

Тебя же предупреждал твой опытный психиатрический дядя Юра, ты об этом был предупрежден, а значит вооружен. Отчего же так противно на душе, отчего так набатно грохочет сердце, готовое в любой миг остановиться…

 

 

Другие произведения автора:

Тающее отражение ч.2

Мистическое путешествие по лабиринтам сердца

Мiру - мир!