Княжна на лесоповале

                           

                                    

                                      

           

            Глава 1

 

            1

 

Князья Ясногорские давали званый ужин в своем двухэтажном особняке на берегу Невы.

Несмотря на военное время, стол был уставлен яствами. Гостей было немного.

– Солдаты государыню ненавидят, – говорил поручик Владимир Мирославлев, молодой человек с правильными, благородными чертами лица. Правая рука его висела на привязи. – Называют немецкой шпионкой.

– Эх! – вздохнул барон фон Ауэ. На нем был полковничий мундир. Барон командовал одной из частей петроградского гарнизона. – Не могут простить государыне ее немецкое происхождение. – Голос у него был скрипучий. – А она в это время ухаживает в госпитале за ранеными. Ассистирует при операциях. Все обязанности сестры милосердия выполняет, ничем не гнушается. Как и старшие дочери Татьяна и Ольга. А ее сестра великая княгиня Елизавета Федоровна о раненых в своей обители в Москве печется. Ночи у их коек сидит.  Она всем старается делать добро. И раненым военнопленным помогает. За это ее обвиняют в пособничестве врагу! – Он желчно рассмеялся.

– Елизавета Федоровна – святая женщина! – вступил в разговор князь Ясногорский, величественный старик. – Когда ее супруга, великого князя Сергея Александровича, убил революционер, она посетила убийцу в тюрьме. И просила государя его помиловать!

– В нашем полку есть сестры милосердия знатного происхождения, – сказал Мирославлев.

Анастасия Ясногорская, красивая девушка с большими темными глазами и густыми темными волосами, бросила выразительный взгляд на свою мать, как бы предлагая прислушаться к этим словам.

– Слышал я, на фронте от них скорее вред, чем польза, – заговорил профессор Вязмитинов. Глаза его за стеклами пенсне смотрели умно и проницательно. – Они там больше думают о светских развлечениях, чем о больных.

– Да, есть и такие. А есть настоящие героини! – Мирославлев заговорил с вдохновением, глаза его засверкали. Он был очень красив в эту минуту. – Татьяна Щелкалова, например. Юная, красивая. Кажется хрупкой, изнеженной. А вытащила с поля боя штабс-капитана и двух рядовых! Хотя сестры милосердия не обязаны это делать. Даже не должны. А как она за ранеными ухаживает, с какой заботой! Все ее обожают, и офицеры, и солдаты. Считают ангелом-хранителем.

– Вот видишь, мама! – воскликнула Настя.

– Нет, моя милая, нет! – ответила та.

Княгиня Мария Ясногорская была такой же величественной, как и свекор. Говорила и  глядела властно.

И муж ее князь Кирилл Аркадьевич, полковник, и сын Олег воевали с самого начала войны.  Мирославлев был фронтовым другом Олега. После ранения он получил отпуск, и Олег попросил его заехать в Петроград к родным.

– И, наверное, все в вашем полку в нее влюбились! – сказала восьмилетняя княжна Полина, весело глядя на Мирославлева. Она поразительно походила на Анастасию. – А она неприступна!

Кого-то рассмешили рассуждения маленькой девочки. Княгиня строго на нее посмотрела.

– Именно так, – ответил поручик.

Настя с укором взглянула на Марию Евгеньевну, с укором сказала:

– Но почему нет, мама? Чем же я хуже?

– Ты лучше, внучка! – вмешался старый князь. – Душа у тебя возвышенная, поэтическая. Не место тебе на фронте! Я на трех войнах воевал. Знаю.

– И убить тебя там могут! Ни за что я тебе не отпущу! – добавила княгиня.

За столом прислуживала Марфа, девушка с длинной русой косой и милым, простодушным лицом. Поставив с подноса на стол очередные блюда, она наклонилась к княжне Марине и что-то прошептала. Та на миг застыла. Потом встала.

– Я на минуту вас оставлю. – И вышла.

Она была старшей из трех сестер. Ей уже исполнилось девятнадцать, на год больше, чем Насте. В красоте они друг другу не уступали. В семье Ясногорских принято было считать, что Марина более умная, а Анастасия более пылкая.

Когда Марфа ушла на кухню за новыми блюдами, Полина с улыбкой сказала Мирославлеву:

– Марфуша с вас глаз не сводит.

Опять раздался смех. Девочка пытливо глядела на поручика, ожидая ответа. Но он молчал.

Вскоре вернулась Марина.

Она выглядела встревоженной. Даже лицо как будто побледнело.

– Что такое, Марина? – спросила княгиня.

– Все хорошо, мама.

Княжна села на свое место.

Теперь Полина с жадным любопытством глядела на старшую сестру. Но вопросов не задавала.

– Что еще можете рассказать о настроениях в армии, молодой человек? – обратился к Мирославлеву профессор.

– Солдаты ропщут. Воевать не хотят. К офицерам относятся враждебно. Иногда ловлю на себе взгляд, полный ненависти. Революционеры ведут скрытую агитацию среди солдат, разлагают их.

– Я в своей части эту заразу искореняю самым решительным образом, – сказал фон Ауэ. – Революционеры – это враги поопаснее немцев. Судя по их действиям, они желают одного: погубить Россию.

– А вы разве не немец? – спросила девочка.

Барон перевел на нее свои выпуклые серые холодные глаза.

– Я русский, княжна. Дед был немцем. Из остзейских баронов. Однако и он, и отец взяли в жены русских. И я не нарушил семейную традицию: женился на твоей тете.

Он с улыбкой взглянул на жену. Баронесса была очень похожа на свою сестру княгиню, только вид у нее был не столько величественным, сколько надменным.

– Революционеры хотят сделать народ свободным и счастливым! – вдруг горячо и убежденно произнесла Марина. – Вот высокая, благородная цель!

Наступило молчание. Его прервал старый князь:

– Это наша идеалистка. Прочитала гору книг и имеет теперь обо всем независимое суждение.

– Если Россия проиграет войну, разве народ станет от этого счастливее? – возразил княжне барон особенно скрипучим голосом.

Марина не ответила. Казалось, она погрузилась в свои мысли.

– Полина, тебе спать пора, – сказала княгиня. – Иди к себе.

– Еще немного, мама!

– Иди к себе!

Полина вежливо попрощалась и вышла.

Весело напевая, она запрыгала по ступенькам на второй этаж.  Сделала два шага по коридору и резко остановилась. Даже качнулась назад, словно ее толкнули. У стены стоял Степка, сын поварихи, некрасивый мальчик лет десяти. Он исподлобья смотрел на нее. Смотрел с ненавистью и презрением.

Девочка вспыхнула. Гордо вскинула голову.

– Не смей так глядеть на меня! И не смей сюда подниматься! – Она повелительным жестом указала на лестницу. – Вниз ступай!

Мальчик помедлил, фыркнул и пошел к лестнице.

Ее прекрасное настроение исчезло. Полина едва сдерживалась, чтобы не расплакаться.

Она вошла в свою комнату. Упала в кресло. Задумалась.

Ей вспомнились слова поручика о ненавидящих взглядах солдат. Девочка не сомневалась, что подобные взгляды ранят его так же сильно, как и ее. А он натыкается на них, наверное, каждый день. И как кто-то может смотреть на него с ненавистью! На него, бесстрашного героя!

– Революционеры есть разные, – говорил тем временем профессор Вязмитинов. – Есть такие, кто действительно желает нашей стране поражения. Это предатели. Их надо судить. А есть революционеры-патриоты. И к ним стоит прислушаться. У них много здравых идей. Они хотят сделать Россию демократичной страной, хотят, как справедливо заметила княжна Марина, дать простому народу свободу.

– Не созрел еще наш народ для свободы, – проскрипел фон Ауэ. – Он необразован, груб, завистлив. Обуздывать свои дикие инстинкты не умеет и не хочет…

– Как вы можете так говорить, дядя! – воскликнула Марина. – Вспомните речь Достоевского на открытии памятника Пушкину. Достоевский считал, что у русского народа, с его добротой, совестливостью, жаждой правды, есть великое предназначение – указать истинный путь человечеству.

– Идеализируете вы с Достоевским простолюдинов, княжна, – со вздохом произнес барон. – Вот оно, прекраснодушие русской интеллигенции. Прекраснодушие и незнание настоящей жизни. Это какая-то любовь без взаимности. Интеллигенты превозносят простонародье, в любви к нему объясняются, а оно в ответ их ненавидит. Оно ведь ненавидит не только богатых и дворян, но и просто образованных людей.

– Вот как раз Достоевский идеализировать не мог, – сказал профессор, поправляя пенсне. – За четыре года каторги он узнал народ более чем достаточно.

– Именно на каторге поверил Достоевский в человеколюбие русского народа, – добавила Марина. – Этой верой проникнуты «Записки из Мертвого дома». Не зря Лев Толстой восхищался этим романом.

– И именно после каторги он первым предупредил о лютой ненависти простонародья к дворянам, – подхватил Ауэ, – Однако наше образованное общество, воспитанное на любви к народу, ему не поверило.

Марина больше в разговор не вступала. Было заметно, что она нервничает, что тягостно ей сидеть за столом. Несколько раз она останавливала долгий и внимательный  взгляд на поручике. Марина едва скрыла свою радость, когда ужин закончился.

Мирославлев остался ночевать у Ясногорских. Рано утром он уезжал на фронт.

Княгиня долго не могла уснуть. Думала о Марине. После ужина она попыталась ее расспросить, но дочь уклонилась от разговора. Лишь снова заверила, что все хорошо. По словам Марфуши, в кухню зашел швейцар и велел ей сказать княжне, что пришла какая-то старуха,  говорит, что должна передать письмо княжне Марине, лично в руки, срочно. Спросить прямо, от кого письмо, княгиня не решилась. Что было в том письме? Почему оно так встревожило дочь? Швейцар подтвердил слова Марфы. И еще сказал, что было и другое  письмо княжне. Та самая старуха приносила его днем. Княгиня думала и время от времени вздыхала.

Ее муж был человеком горячим, страстным, увлекающимся. За это, вероятно, она его и полюбила. Дочери характером были полностью в отца. Это и радовало княгиню, и пугало. Она считала, что страстность дочек и их витание в облаках – сочетание опасное. Они могли натворить ошибок.

            2

– Что я тебе расскажу! –  с заговорщическим  видом  проговорила повариха  Матрена. – Ни за что не поверишь!

Она раскатывала на кухне тесто. Это была грузная мужеподобная женщина с крупной головой на короткой шее. Она обращалась к Фекле Доброхоткиной, матери Марфуши. Та чистила картошку.

– Я вечером на кухне допоздна была: после гостей работы много. Прихожу к себе. Вино, которое не допили, с собой прихватила. Сижу, попиваю. В доме тишина. Видать, все уже спят. Вдруг слышу: вроде кто-то по коридору идет. Крадучись. И к офицеру к этому, высокому, с раненой рукой, стучит. А его в комнате как раз напротив моей поселили. – На первом этаже, в левом крыле, по одну сторону коридора располагались комнаты для гостей, с видом на Неву, по другую – для слуг. Сами Ясногорские занимали второй этаж. – Тихо так стучит. Я грешным делом на Варьку свою подумала. Смотрю в замочную скважину: нет, не она. А кто бы ты думала?

В добрых голубых глазах Феклы промелькнул испуг.

– Неужто Марфуша?

– И не она.

Фекла облегченно вздохнула.

– Марфуша моя приличная.

– Ничего плохого про нее не скажу. Так кто?

Дряблое доброе лицо Феклы выглядело растерянным.

– Уж не знаю, что и сказать…

 – Средняя барышня!

– О господи!

– Стучит, а сама оглядывается. Офицер ее впустил. Этак через четверть часа выпустил.

Фекла покачала головой.

– Никогда бы не подумала.

– Так это еще не все! Ровно в двенадцать… Ах ты паршивец! – Появился Степка. Матрена напустилась на него. – Барыня на тебя жалуется. Говорит, горничной нагрубил. На всех, говорит, волчонком смотришь. – Степка взял со столика один из оставшихся от ужина пирожков. Жевал его, угрюмо и дерзко глядел на мать и молчал. – Хочешь, чтобы я места лишилась? На что мы тогда жить будем? Смотри у меня! Будешь себя так вести – выпорю!.. Мусор вынеси! – Степка ушел с мусорным ведром. – Так вот, ровно в двенадцать – я на часы посмотрела – опять шаги. Опять тихий стук. Опять к офицеру. А я еще не ложилась. У меня, когда пью, сна нет. Смотрю: теперь старшая барышня стучит! –  Фекла  всплеснула руками. – Тоже оглядывается. Но она у офицера недолго совсем пробыла. Выходит – а на ней лица нет! Чуть не плачет. Видать, получила от ворот поворот…

На кухню зашла дочь Матрены Варька, невзрачная приземистая девушка лет восемнадцати. И у нее, и у Степки было в лице что-то упрямое и недоброе. Одета она была в новое красивое платье. Варвара выполняла у Ясногорских работу прачки. У нее, как и у поварихи, Феклы и Марфуши, была своя комната. Она была ленивой и неисполнительной. Иногда ее видели пьяной. Княгиня терпела Варьку, потому что ценила кулинарные способности матери.

– Ну и очереди за хлебом! – сказала она, помотав головой. – В жизни таких не видала.

Фекла вздохнула.

– Что уж тут: третий год война.

– Людя́м хлеба не хватает, а барыня мне кулебяку и торт заказала, – заметила Матрена с коротким злым смешком. Она пригляделась к дочери. Подняла густые брови. – Это еще откуда?

– Подарок.

– Подарок? От кого? От офицера? Так и ты, бесстыжая, к нему ходила?

– Еще чего! От… От старшей барышни подарок… Пирожок возьму.

Варька схватила пирожок и вышла из кухни.

– Темнит что-то Варька, – задумчиво произнесла повариха. – Платье-то, видать, дорогое.

– Княжна Марина могла подарить, – сказала Фекла. – Она добрая. Намедни мне платок подарила.

– Такое платье и она не подарит. И за что Варьке-то дарить, лентяйке такой? Нет, темнит дочка… – Повариха вздохнула. – Непутевая она у меня.

Заговорили о войне. У обеих мужья погибли на фронте. Воевал и сын Феклы Матвей. Он был дважды ранен. Дослужился до унтер-офицера.

 

            3

 

Мирославлев смотрел на заснеженные поля за вагонным окном.

Смятение было в его душе. Все произошедшее напоминало прочитанный в детстве бульварный роман с нагромождением неправдоподобных событий.

Когда он после ужина вошел в предназначенную ему комнату, Варька меняла постельное белье. Это тоже входило в ее обязанности. Владимиру показалось, что она не совсем трезвая. Закончив работу, девушка пожелала доброй ночи, неуверенной походкой прошла к двери, обернулась, многозначительно взглянула на него и сказала:

– Если что-то еще понадобится – зовите, господин офицер. Третья дверь от входа, на той стороне.

– Хорошо, хорошо, – нетерпеливо проговорил он.

Она ушла.

Заложив левую руку за спину, смотря в пол, Мирославлев заходил по комнате. Он думал о княжне Анастасии. Ее нежное, одухотворенное лицо, загадочные темные глаза стояли перед ним. Было что-то неотразимое в ее облике.

Вдруг в дверь постучали. Владимир нахмурился. «Опять эта служанка?» Он открыл дверь. Перед ним стояла княжна Марина. Видно было, что она очень волнуется. Волнение делало ее еще краше. Стараясь скрыть изумление, он впустил ее, предложил сесть. Княжна осталась стоять.

– Я зашла на несколько секунд, – торопливо заговорила она. – Я прошу вас об одном одолжении. Мне не к кому больше обратиться. Это очень важно, поверьте.

– Я к вашим услугам, княжна.

Она сняла с запястья золотой браслет и отдала ему.

– Отвезите это ювелиру. Адрес: Николаевская, 11. Скажите, что я вас послала. Он купит браслет. Деньги отвезете по адресу: улица Румянцева, дом 15, квартира 4. Запомнили? Постучите так: два стука, пауза, один стук, пауза, снова два стука. Деньги отдадите высокому худому человеку с белокурыми волосами. Скажите, что от меня. Постарайтесь сделать все как можно быстрее.

– Хорошо.

– Я вам очень признательна! – воскликнула она и бросила на него теплый благодарный взгляд. – В двенадцать  я к вам приду узнать. – Немного поколебалась и добавила: – Мы с ним друзья. Он в беде. Я должна ему помочь.

И вышла.

Владимир тут же поехал к ювелиру. Им оказался подвижный старик с курчавой бородой и длинным крючковатым носом. Он купил браслет без лишних вопросов. Держать столько денег в руках Мирославлеву еще не приходилось.

Пятнадцатый дом на улице Румянцева оказался старым ветхим трехэтажным зданием. На условленный стук открыл описанный княжной человек. Он смотрел на Мирославлева цепким, недоверчивым взглядом. Тонкие губы были плотно сомкнуты. Казалось, он неприятно изумлен.

– Я по поручению княжны Марины, – тихо сказал Владимир.

Худой человек впустил его. В комнате была еще старуха с угрюмым лицом. Она тоже глядела на Мирославлева с подозрением.

Он передал деньги.

– Почему княжна сама не привезла? – быстро спросил худой. Он явно спешил.

Владимир удивился такому вопросу.

– Полагаю, ей неудобно покидать дом в такой поздний час.

– Неудобно? Хорошо, передайте ей мою благодарность. И вас я благодарю.

Мирославлев спускался по лестнице и вспоминал цепкий взгляд, сжатый рот. Этот человек ему не понравился.

Он вышел на улицу. В поисках извозчика свернул за угол. Вернулся назад. И увидел, что дом, из которого он только что вышел, окружают жандармы. Четверо вошли в подъезд. Стараясь не привлекать внимания, он издали наблюдал за происходящим. Минут через десять жандармы вывели худого человека. Он был в наручниках. Его увели.

Вернувшись, Владимир заходил по своей комнате из угла в угол. Думал о поручении княжны Марины, о жандармах. Ему не в чем было себя упрекнуть. Затем его мысли вернулись  к Насте. И чем больше он о ней думал, тем яснее сознавал, что влюбился в нее. Неожиданно в дверь негромко постучали. Он посмотрел на настенные часы. До двенадцати было еще далеко. «Все-таки та служанка пришла?» – подумал он с неудовольствием. И снова ошибся.  Это была княжна Анастасия. Она взволновано глядела на него.

У Мирославлева заколотилось сердце. Он впустил ее, предложил сесть.

Княжна села и тут же спросила:

– Вы утром уезжаете на фронт?

– Да.

– Возьмите меня с собой! Я хочу работать сестрой милосердия.

Ничего он не желал так на свете, как обладать этой девушкой. И вот сейчас интуиции и жизненный опыт подсказывали, что если Настя поедет с ним, она рано или поздно будет ему принадлежать. Ликование охватило Мирославлева. Но затем заговорила совесть. Как он будет выглядеть в глазах княгини и старого князя? И что он скажет Олегу – ее брату и своему другу? И не хотел Владимир, чтобы княжна Анастасия стала фронтовой сестрой милосердия. Не хотел, потому что полюбил ее.

– Но ведь ваши родные против, – сказал он.

– Они не узнают. Я тайком из дома выйду… Сколько сейчас бедствий от этой войны! Люди страдают. А я ничего не делаю, ничем не помогаю!

– Но ваш дедушка прав: фронт – совсем неподходящее для вас место.

– Почему? Именно там я больше всего принесу пользы.

– И в Петрограде есть госпитали. Туда можете устроиться.

– Я хочу работать на фронте! Раненых с поля боя выносить! На фронте сестры милосердия особенно нужны.

Мирославлев любовался ее сверкающими глазами, вдохновенным лицом.  Ему казалось, что не может быть на земле девушки более красивой.

– Княжна, вы не знаете, что вас ждет. Увидите страшные ранения, ампутации, кровь, грязь, услышите площадную брань.

– Я все выдержу.

– Вы можете попасть в плен, получить тяжелое увечье, погибнуть, – взволнованно убеждал Анастасию Владимир. Он едва сдерживал себя,  чтобы не заходить перед ней взад и вперед.

– И этого я не боюсь.

– Я восхищаюсь вашей решимостью, княжна, однако исполнить вашу просьбу не могу.

Видимо, отказа девушка не ожидала. Лицо ее выразило растерянность.

– Я вас прошу, – сказала она тихо. И почему-то покраснела.

– Нет, княжна! – воскликнул он чуть ли не в отчаянии.

Она встала, бросила на него надменный взгляд и, не сказав больше ни слова, вышла.

Он упал в кресло, в котором сидела княжна. Разве не упустил он только что свое счастье?

Конечно, он может после войны посвататься. Но ее родные, несомненно, будут против. Мирославлев был из дворянской семьи, но неродовитой и бедной. В их глазах он неподходящий жених. Да и в ее глазах, вероятно, тоже.

В двенадцать часов ночи раздался тихий стук. Владимир впустил княжну Марину. Он все рассказал. Она сильно побледнела. Даже покачнулась. Он шагнул к княжне, готовясь поддержать ее, если случится обморок. Но она овладела собой. Внимательно глядела на него и молчала. Он похолодел от этого взгляда. Переменился в лице. «Подозревает, что это я сказал жандармам?  Или думает, что я подошел к дому, увидел жандармов и ушел, а деньги присвоил?»

Видимо, княжна угадала его состояние. Она встрепенулась, быстро проговорила:

– Ради бога, не подумайте, что я способна вас в чем-то подозревать. Ни на миг не сомневалась и не сомневаюсь в вашей порядочности и благородстве.

Мирославлев почувствовал огромное облегчение. Он был бесконечно благодарен ей за то, что она развеяла эти его страшные мысли. Как бы он жил с ними?

Марина вдруг произнесла почти торжественно:

– Нет человека… – голос ее дрогнул, – достойнее его!

И ушла.

 

            4

 

            Княжна Марина читала книгу. Лицо ее было печальным. Время от времени она книгу захлопывала – это была «Исповедь» Льва Толстого – и погружалась в размышления.

            Пришла Варька со стопкой чистого выглаженного постельного белья. Стала заправлять постель.

            – Красивое платье, – рассеяно сказала княжна. – Оно тебе, Варя, идет.

            – Мне тоже хочется красиво одеваться, – бойко ответила Варька.

            К прислуге Марина обращалась всегда вежливо, часто говорила что-нибудь приятное, дарила подарки. Так она смягчала свое чувство вины перед простым народом.

Это чувство привил ей Михаил Зубов. Вчера Мирославлев передал деньги ему.  Раньше Зубов был домашним учителем у Ясногорских. Марина, тогда еще пятнадцатилетний подросток, со всем жаром юной мечтательной души воспринимала его слова о служении народу, установлении справедливости на земле, свободе для всех.  Она попала под его влияние. Его ум, целеустремленность, преданность идее восхищали Марину. С ее родными Зубов держался подчеркнуто независимо, и это ей тоже нравилось. Она считала его человеком выдающимся. В конце концов, как и следовало ожидать, Марина в него влюбилась. Но она не признавалась в этом не только ему, но даже себе.

Зубов проработал у них учителем два года. Потом вдруг исчез. Приходили следователи, расспрашивали про него. Он оказался причастным к двум терактам, совершенным эсерами. Через полгода Зубов неожиданно подошел к Марине на улице. Сказал, что нужны деньги для дела освобождения народа. Она продала некоторые из своих драгоценностей. Их у нее было много. С детских лет все дарили ей драгоценности. Отдала ему деньги.  Еще через полгода это повторилось. Друг к другу они относились по-прежнему только как учитель и прилежная ученица. Этой осенью она узнала, что его арестовали и осудили.

И вот вчера днем старуха, родственница Зубова, принесла ей от него письмо. Он сбежал из тюрьмы. И ему нужны были деньги. Их Марина должна была принести сегодня в обед в указанную квартиру. А вечером, во время ужина, старуха принесла новое письмо.  Он писал, что все меняется. На его след напали. Он должен срочно бежать из города. Ей надо принести деньги в другую квартиру. И как можно скорее.

            Сейчас Марина себя обвиняла в том, что Зубова схватили. Если бы получил он деньги немного раньше, то успел бы скрыться. Надо было не ждать окончания ужина, не терять время, а сразу позвать Мирославлева в коридор и поручить отвезти деньги. Однако для присутствовавших это выглядело бы странно. Не решилась она тогда нарушить приличия. Впрочем, за столом она к Владимиру еще присматривалась. Непросто было доверить такое дело незнакомому человеку. Только после ужина она отбросила сомнения и пошла к нему. Был и другой вариант. Она могла сама поехать к ювелиру, а затем к Зубову, как только прочла записку. Можно было уйти со званого ужина под предлогом, что у нее заболела голова. Ко всякой лжи Марина испытывала чувство гадливости, но ради Зубова готова была и солгать. Но вряд ли бы ей удалось уехать незаметно. Она уезжает куда-то поздно вечером, одна! Это было бы нарушением всех правил. На это Марина тоже не решилась. Теперь себя корила.

Ее страшила мысль, что за побег Зубова могут казнить. Только сейчас она поняла, что любит его.

И еще Марина спрашивала себя: кто мог донести? Кроме Мирославлева, она никому ничего не говорила. В его честность она верила. Хотя, надо признать, тогда, в комнате Владимира, мысль о его предательстве все же промелькнула. Но она тут же устыдилась этой мысли. Кто же тогда?

            Выйдя из комнаты княжны, Варька усмехнулась. «Платье ей, значит, понравилось? Знала бы она, как я его получила!»

Вчера вечером Варька от Мирославлева пошла к себе. Скоро ей стало скучно. Она зашла к матери. Поболтать и, может, выпить. В комнате был лишь Степка, и он уже спал. Мать, очевидно, работала еще на кухне. Варька стала искать выпивку. Ничего не нашла. Вдруг услышала, что в дверь напротив – дверь офицера – кто-то тихо стучит. Она прильнула к замочной скважине. Они с матерью любили подглядывать. И увидала княжну Марину. Когда та вошла, Варька, сгорая от любопытства, бесшумно отворила дверь, подошла на цыпочках к двери напротив, снова поглядела в замочную скважину. Обзор закрывала спина княжны. Зато она слышала каждое слово. Когда стало ясно, что разговор вот-вот закончится, она попятилась назад и проскользнула в комнату матери.  Княжна вышла в коридор на несколько секунд позже.

Несколько часов ранее Варька обратила внимание на одно объявление, наклеенное на афишную тумбу. Оно гласило, что из тюрьмы сбежал опасный преступник Михаил Зубов, 29 лет. Была и его фотография. За помощь в его поимке было обещано вознаграждение. У Варьки было правило: без необходимости никакими сведениями ни с кем не делиться. Она никому не сказала об этом объявлении.

Она догадывалась, что Марина влюбилась в Зубова, когда тот здесь учительствовал. Трудно было это не заметить. Варька была девушкой смышленой, и она сразу связала этот разговор с объявлением.

Они с Мирославлевым вышли из дома почти одновременно. Он поехал к ювелиру, Варька пошла в полицейский участок. Там ее выслушали не сразу, заставили долго ждать. За наградой велели прийти на следующий день. Награду она получила. Купила на нее нарядное платье.

Угрызения совести Варьку не мучили. Наоборот, она предвкушала, что арестуют и княжну. Может, еще и наручники на нее наденут. Очень ей хотелось увидеть княжну Марину в наручниках. Но никто за княжной не приходил.

Всю сознательную жизнь не давал ей покоя один вопрос: почему одни трудятся, и у них нет ничего, а другие бездельничают, и у них есть все? Ответа она не знала.

И всю жизнь Варька мечтала о том, чтобы исчезли господа. Ни одного чтобы на земле не осталось. Тогда исчез бы и вопрос.

 

            5

 

            Когда в полку Владимир встретился с Олегом Ясногорским, стройным молодцеватым черноусым поручиком, тот первым делом рассказал о делах на фронте, в полку, во взводе. Князь замещал командира взвода Мирославлева в его отсутствие. Полк их сражался на Юго-Западном фронте, против австро-венгерских войск. Серьезных боев не было. Позиции сторон оставались прежними. После «Великого отступления» 1915 года линия фронта на их участке почти не менялась. Затем он стал расспрашивать о родных. Владимир подробно отвечал. Однако о поручении Марины и просьбе Насти умолчал. Вернулись к полковым новостям.

            – Сдается мне, что наш непорочный ангел все-таки влюбился. Таня сюда приходила, о тебе спрашивала, – сказал с улыбкой Олег.  Неприступность сестры милосердия Щелкаловой, любимицы полка, была одна из главных тем офицерских разговоров. Все гадали, кому же первому посчастливится завоевать ее сердце. – Наказала передать, чтобы ты, как приедешь, сразу шел к ней на перевязку.

            Владимир был в нее влюблен. Пока не повстречал Настю. Сейчас слова Олега мало его тронули.

            – Просто беспокоится о моей руке, только и всего.

            Он пошел на перевязку лишь через два дня. Щелкалова старалась держаться официально, но было видно, что она обрадовалась. Даже щеки зарумянились.

            – Почему же вы только сейчас пришли? То, что вы из госпиталя выписаны, не означает полного выздоровления. – Таня говорила строгим тоном, но глаза смотрели нежно. – Еще возможны осложнения.

            Она стала перебинтовывать ему руку.

            Он прислушивался к раскатам далекой канонады и безотчетно сравнивал Татьяну с Настей. И лицо ее было не таким красивым, как у княжны, и глаза не такие выразительные. И, главное, не было в ней того внутреннего горения, которое чувствовалось в Ясногорской.  В Мирославлеве самом всегда горел этот огонь. Он знал, что мужчину и женщину сильнее всего влечет друг к другу не родство умов и даже не родство душ, а родство натур.

            Его влюбленность в Щелкалову исчезла бесследно. Но восхищение ее самоотверженностью и храбростью осталось. 

            Прошла неделя.

            В их офицерский блиндаж принесли почту. Олег стал ее разбирать.

            – Тебе письмо. – Он протянул конверт Владимиру. Это было письмо от матери. Она жила одна в их небольшом доме в Рязани. Отец Мирославлева, капитан 2-го ранга, погиб в Цусимском сражении. – Это – Августу. Это все мне. От сестер и maman. Опять тебе. Без… – Ясногорский осекся. Бросил взгляд на одно из своих писем. Словно сравнивал почерки. – Без обратного адреса.

            Владимир положил письмо матери на подушку, вышел, с другим конвертом в руке, из блиндажа, посмотрел на голубое – уже весеннее – небо. Медлил. Наконец, распечатал конверт. Письмо было от Насти. Она объяснялась в любви.

            В первое мгновение он словно не мог поверить. Проносились какие-то побочные мысли. Например: «Возможно, она хотела поехать на фронт не только из-за желания быть полезной, но и из-за любви ко мне? В таком случае мой отказ был для нее вдвойне обидным». И лишь затем дошла до него в полной мере суть письма.

            Такую бурную радость он никогда еще не испытывал, таким счастливым никогда себя не чувствовал.

            Мирославлев вернулся в блиндаж. Олег посмотрел на друга, на его ликующее лицо пытливым взглядом. Но ни о чем не спросил. Сказал лишь:

            – Марина пишет, что рабочие волнуются, бастуют, демонстрации проводят. А солдаты петроградского гарнизона им симпатизируют. 

            – Вот как, – рассеянно ответил Владимир и сел писать Насте ответное письмо.

            Оно получилось длинным и пылким. Начиналось письмо признанием, что он полюбил ее, как только увидел.

            Только Мирославлев заклеил конверт, как в блиндаже появился Август Гриммельсхаузен, светловолосый и светлоглазый долговязый подпоручик. Он тоже здесь жил. Гриммельсхаузен воскликнул взволнованно:

            – Ура! В Петрограде произошла революция!

            Наступило минутное молчание.

            – Я рад. Рад, что наконец-то Россия будет цивилизованной страной, – сказал Ясногорский. – И еще я рад тому, что теперь в солдатах возродится патриотизм и боевой дух. Я в этом не сомневаюсь.

            – И я очень рад, – произнес Владимир.

 

            Глава 2

 

            1

 

            Февральскую революцию Марина встретила с восторгом. И первым делом подумала, что теперь Зубов будет освобожден. Если он еще живой. Действительно, вскоре было объявлено об амнистии политических заключенных. Затем ее энтузиазм стал ослабевать. Ни баронессе, ни Ясногорским ничего не удавалось узнать о судьбе фон Ауэ. Во время революции он до последнего призывал своих подчиненных сохранять верность императору. Солдаты его арестовали. Подверглось погрому их имение в Новгородской губернии. Брат писал о начавшемся развале армии после выхода приказа №1. Этот приказ,  изданный Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов, произвел ошеломляющее впечатление. Военнослужащие теперь должны были подчиняться не офицерам, а солдатским комитетам. В распоряжение этих комитетов переходило и все оружие.

            Однако повседневная жизнь Ясногорских не изменилась. Разве что Варвара стала дерзить.

            Марина жадно следила за политическими новостями, читала разные газеты. И однажды узнала, что Зубов жив, что он избран в Петроградский совет от партии эсеров. Княжна не сомневалась, что он не рядовой депутат, а влиятельное лицо в совете. Она решила встретиться с ним. Ее гордой натуре претило обращаться к кому-то с просьбой, но она должна была помочь барону, «их немецкому дяде», как они с Настей называли между собой фон Ауэ. И еще одно чувство двигало ею. Ей непреодолимо хотелось просто увидеть Зубова, поговорить с ним. Она отправилась в Таврический дворец. Его делили между собой, как и власть в стране, Временное правительство  и Петроградский совет.

            Марина никому не сказала о своем решении. Ехала она не в карете Ясногорских, а в извозчичьем экипаже. Из одного переулка донесся громкий смех. Она обернулась. Три здоровых солдата крепко держали за руки молодого офицера, почти юношу. Его фуражка валялась в стороне. Четвертый солдат подбирал на мостовой свежий лошадиный помет, прицеливался и кидал офицеру в лицо. Солдаты хохотали. Первым ее движением было броситься выручать офицера. Она уже повернулась к извозчику, уже хотела попросить остановить экипаж. Но ничего не сказала. Не решилась. Переулок остался позади. Долго еще стояло перед ее глазами пунцовое, заляпанное пометом юношеское лицо, растерянный, смятенный взгляд.

            Когда Марина рассчиталась с извозчиком и направилась к дворцовым воротам, она увидела Зубова. Он подходил к воротам с другой стороны. Его сопровождал пожилой унтер-офицер с красным бантом на груди. Вид у Зубова был решительный, энергичный, оживленный. Но когда он увидел княжну, по лицу его промелькнула тень.

            У нее сжалось сердце. «Сердится, что я в тот вечер промедлила, и поэтому он не успел скрыться», – подумала она.

            Зубов остановился, сдержанно поздоровался.

            – Я хотела бы попросить вас об одном одолжении, – сказала, волнуясь, Марина.

            – Я сейчас занят, – деловым тоном произнес он. – Приходите в пять часов по этому адресу. – Он достал из кармана записную книжку, вырвал листок, написан адрес, протянул ей.  И продолжил путь.

            Не так представляла Марина их встречу.

            В пять часов с замирающим сердцем она постучала в обшарпанную дверь. Зубов жил в неказистом доме на окраине города, на втором этаже.

            Открыл Зубов. Пригласил войти. Помог снять пальто. Больше в квартире, кажется, никого не было.

            Обстановка была очень скромной. Марина не удивилась. Она знала, что Зубов к материальному благополучию равнодушен. И высоко это ценила.

            Он пододвинул ей простой стул. Сам остался стоять посередине комнаты. Словно давал понять, что времени у него мало.

            – Прежде всего, благодарю за помощь, – сказал Зубов. И усмехнулся. – Впрочем, те деньги жандармы у меня сразу же отобрали… Чем могу служить?

            Ясногорская рассказала о бароне.

            Зубов нахмурился. Наступило молчание.

            Марине стало стыдно. Этот человек занят важными государственными делами, а она досаждает ему своими личными неурядицами. О том, что она, жертвовавшая свои драгоценности на дело революции, имеет полное право просить новую власть о помощи, Марина почему-то не подумала.

            – Я слышал только, что он хотел направить свой полк против восставших, однако солдаты не подчинились. Больше ничего не могу сказать. Хорошо, я узнаю о нем, – сухо проговорил Зубов.

            – Спасибо! – Княжна бросила на него признательный взгляд. Они снова замолчали. Это молчание тяготило ее. Она спросила: – Вы, наверное, теперь счастливы? Ведь ваша мечта сбылась: революция произошла.

            – Рано еще торжествовать. Угрозы остаются. Есть угроза справа. Это монархисты. Они мечтают империю восстановить. Ждут лишь подходящего момента. Среди генералов немало монархистов. Еще опаснее угроза слева. Это большевики.  Они авантюристы, а не революционеры. Революция  дает  свободу, а  если  они власть  захватят,  свободы  будет меньше, чем при царе. – Зубов заходил перед ней взад и вперед. Он заговорил увлеченно и горячо. Глаза его загорелись. Очевидно, эта тема очень волновала его. С такими вот горящими глазами, с вдохновенным лицом объяснял он ей когда-то цели революционеров. И завоевал этим ее сердце. – Договариваться с ними невозможно. Им нужна только безграничная власть. Ради нее большевики на все пойдут. – Марина не отводила от него восхищенного и влюбленного взгляда. – Они даже хотят поражения России в войне. Видимо, за это немцы дают большевикам деньги.

            Внезапно Зубов остановился перед Мариной: он заметил ее взгляд. Что-то новое промелькнуло в его лице. Он испытующе глядел на нее и молчал. Девушка невольно опустила глаза. Ей было неловко. 

          – Но в Петроградском совете большевиков мало, – заговорила Марина, чтобы прервать молчание. Она смотрела на трещину между досками в полу. – Почему же совет издал приказ номер один?  Папа и брат пишут, что после этого приказа армия разрушается.

            Зубов снова заходил по комнате.

            – Во-первых, это произошло стихийно. Когда проходило совещание исполкома Петросовета, в соседнем помещении заседала солдатская секция. Там этот приказ и родился. Исполком был поставлен перед свершившимся фактом. Во-вторых, это недоразумение, что приказ распространился в действующей армии. Он предназначался исключительно для петроградского гарнизона. Потом исполком издал разъяснительные приказы.

            – Сегодня видела, – вспомнила Марина, – как солдаты на улице безнаказанно глумились над офицером. Почему это происходит?

            – Издержки революции, – неохотно ответил Зубов. Вдруг он строго посмотрел на нее и строго спросил: – Как фамилия того поручика? С перевязанной рукой.

            Марина хорошо знала этот взгляд и этот тон: Зубов был строгим учителем.

            – Мирославлев.

            – Имя? – Он словно экзамен принимал.

            – Владимир, насколько я помню.

            – Давно вы его знаете?

            – Видела его один раз, в тот вечер…

            – Один раз? Очень хорошо! Как же вы дали такое поручение незнакомому человеку?

            Княжна смутилась.

            – Он друг моего брата.

            – Друг брата? – с сарказмом переспросил Зубов. – Почему вы сами деньги не принесли?

            Марина заморгала своими длинными черными ресницами.

            – Да, мне надо было сразу, не теряя времени, самой поехать. Я проявила малодушие.

            – Кому-нибудь еще адрес называли?

            – Нет.

            – Этот поручик где служит?

            Девушка встрепенулась. Она уловила ход мысли Зубова. И пожалела, что назвала фамилию Мирославлева.

            – Вы подозреваете его?

            – Больше некого. Только он тогда ушел, и тут же – жандармы!

            – В таком случае, почему он деньги отдал?

            – Чтобы выглядеть невиновным в моих и ваших глазах. И почему бы не отдать – на пару минут. Не сомневаюсь: ему от этих денег тоже перепало.

            – Нет, он не мог донести! Это просто совпадение! – горячо заговорила она. – Он  благородный человек. Обещайте, что не причините ему вреда! – Марина вскочила и подошла почти вплотную к Зубову. – Обещайте!

            – Обещаю.

            Он внезапно обнял ее и поцеловал в губы.

            Марина еле слышно ахнула, освободилась из объятий Зубова, даже слегка его оттолкнула. Стояла перед ним с колотящимся сердцем, дрожащими губами и пунцовым лицом.

            Как у всех женщин в роду Ясногорских, у нее была склонность краснеть. Марина всегда стеснялась этого. Считала, что девушка благородного происхождения при душевном потрясении должна бледнеть, а не краснеть. Еще она, как и мама, тетя, Настя, была предрасположена к обморокам. Смотря в пол, она тихо произнесла:

            – Вы не должны были так поступать.

            И ушла.

            В душе Марины бушевала буря. Она ощущала изумление, стыд, возмущение. И радость!

            Марина стала мечтать, что Зубов посватается к ней, родные согласятся и она навсегда свяжет с ним свою жизнь. Она была девушкой просвещенной, но в этом вопросе нарушать традиции и приличии не хотела. Была не готова выйти замуж против воли родителей, любимых и почитаемых. Но согласятся ли они? Она даже не знала, из дворянской ли он семьи.

            Придя домой, она написала и отправила Зубову короткое письмецо: «Михаил Алексеевич! Я объясняю – и частично прощаю – Ваше поведение лишь тем, что нравлюсь Вам. Если это так, то Вы можете попросить моей руки у моих родителей. Надеюсь, что они дадут свое согласие. Княжна Марина Ясногорская».

            Все ночь ее мучили сомнения. То она раскаивалась, что написала слово «Надеюсь». Ведь этим она откровенно и беззастенчиво говорила, что хочет выйти за Зубова замуж. То ей казалось, что надо было написать еще яснее. Поощрить. А в следующую минуту Марина уже жалела, что вообще написала это письмо. Она уснула лишь под утро.

            Прошел день, другой, третий. Зубов не появлялся и никакой весточки не присылал. Марина находилась в состоянии гнетущего ожидания. Искала разные объяснения. Например, что Зубов сейчас очень занят. Или что он стыдится своего поступка. Или что он не может сразу решиться на такой важный шаг как женитьба, ему нужно время все обдумать.

            Через четыре дня вернулся домой барон. Он говорил, что его и еще двух старших офицеров освободил комиссар Временного правительства. Но Марина верила, что без вмешательства Зубова не обошлось. Ей хотелось в это верить.

            Она тут же послала Зубову короткое письмо, в котором горячо благодарила за освобождение дяди. Больше она ничего не написала.

            На следующий день пришло ответное письмо. С замиранием сердца распечатала Марина конверт. Ее ждал удар. Зубов писал, что рад за барона, однако к его освобождению отношения не имеет. Дальше следовала цитата из «Евгения Онегина»:

 

            Когда бы жизнь домашним кругом

            Я ограничить захотел;

            Когда б мне быть отцом, супругом

            Приятный жребий повелел;

            Когда б семейственной картиной

            Пленился я хоть миг единый, –

            То, верно б, кроме вас одной

            Невесты не искал иной.

 

            Зубов знал, что «Евгений Онегин» – любимое литературное произведение Марины.

            Он пояснял, что живет для дела революции и в ближайшие годы жениться не собирается.

            Марина почувствовала себя глубоко несчастной. Но не оскорбленной. Ведь Зубов отказывался от нее ради великой цели. Он даже еще более вырос в ее глазах.

            В отчаянии Марина написала Зубову ответ. В начале письма она выражала недоумение, как революция, которая уже свершилась, может помешать созданию семьи. А затем просто объяснилась Зубову в любви. И обещала ждать столько, сколько ему будет нужно. Марина перечитала письмо, и в ней заговорила гордость.  Так навязывать себя она не могла. Письмо она не отправила. Сожгла его.

 

            2

 

            Владимир и Настя писали друг другу каждый день. Письма были наполнены нежными словами, уверениями в любви, мечтами о счастливой совместной супружеской жизни. Они рассказывали о себе. С каждым письмом Насти Мирославлев все больше убеждался в глубине и богатстве ее души. А она восторгалась его обширными познаниями в живописи, литературе, музыке, его тонким художественным вкусом. Они сами удивлялись, как могла вспыхнуть такая сильная взаимная любовь, если они были знакомы лишь несколько часов. Настя даже видела в этом вмешательство высших сил.

            Они решили, что он посватается к ней при первой же возможности. Настя писала, что очень хочет получить согласие родителей, но, конечно, будет его женой и без этого согласия.

            Когда Мирославлев признался Олегу, что любит Настю и хочет на ней жениться, тот заверил, что лучшего мужа для своей сестры он не желает.

            Настю не оставляла идея стать сестрой милосердия. Она рвалась к нему на фронт. Владимир решительно возражал. И Настя подчинилась.

            Эта переписка была единственной радостью в его жизни. Все остальное удручало. Мать сообщала об регулярных погромах в их скромном имении. Она всегда проводили там лето. Но в прошлом году впервые не поехала, побоялась. Однако больше всего угнетала обстановка в армии.

            Дисциплина резко упала. Солдаты не отдавали офицерам честь, обращались к ним не по уставу. Или просто грубили. Не выполняли приказы. Чаще стали брататься с неприятелем. Дезертировали. И поодиночке, и целыми подразделениями. Требовали отставки не   понравившихся командиров. Устраивали самосуды над офицерами.

            Как-то Мирославлев шел, задумавшись, по второму окопу. Вдруг перед ним вырос рядовой Чарочкин. Его немолодое честное глупое лицо было встревожено.

            Чарочкин, один из немногих, оставался дисциплинированным, исполнительным солдатом.

            – Казнь сейчас будет, господин поручик, – взволновано произнес он. – Комитетчики немца казнят, подпоручика… В переднем окопе, у второго бруствера…

            Гриммельсхаузена солдаты не любили. Не нравилась им и его немецкая фамилия, и – еще больше – его строгость и требовательность.

            Владимир бросился вперед. Свернул, пробежал по ходу сообщения, выскочил в передовой окоп, выхватил револьвер и помчался к брустверу. Солдаты в окопе оглядывались на него с недоумением.

            За поворотом окопа послышалось лязганье затворов. Он добежал до поворота и увидел Гриммельсхаузена и четырех солдат. Подпоручик стоял у окопной земляной стены. Оружия у него не было. Четыре солдата навели на него винтовки. Двое из них, унтер-офицер Лбов и ефрейтор Марчук, состояли в солдатском комитете.

            – Отставить! – крикнул Мирославлев.

            Лбов и Марчук направили винтовки на него.

            – Солдатский комитет, – медленно и веско пробасил унтер-офицер, – приговорил подпоручика как враждебного шпиона к смерти. – Его широкое мясистое лицо с крупным носом выражало решимость и самоуверенность.

            Гриммельсхаузен наблюдал за происходящим с бесстрастным лицом. Словно он был здесь самым незаинтересованным человеком.

            – Отставить! – повторил властным, не терпящим возражения тоном Владимир.

            Не отводя от него тяжелого взгляда, Лбов приказал:

            – Исполнить приговор!

            Мирославлев навел револьвер на его мясистый нос, взвел курок.

            – Отставить! – скомандовал он в третий раз. Глаза его горели. – Или буду стрелять!

            – Уходим, Егор, – сказал Марчук. – Выстрелит ведь поручик. Он отчаянный.

            – Так и быть, уговорили, – сказал с мрачной ухмылкой Лбов. – Отмена! Пошли!

            Все четверо опустили винтовки. Мирославлев опустил револьвер. Марчук отстегнул кобуру с револьвером Гриммельсхаузена, бросил на землю. Солдаты ушли. Подпоручик отделился от стены, подобрал револьвер. Усмехнулся.

            – А я радовался революции. – Он повернулся к Владимиру. – Я обязан вам жизнью.

            – Как же они вас обезоружили, Август?

            – Сзади неожиданно набросились. Как бандиты. – Гриммельсхаузен немного помолчал. – Не решились они в вас стрелять. Взвод бы им это не простил. Большинство солдат по-прежнему высокого о вас мнения. – Он говорил спокойным, размеренным тоном. Как будто никто не собирался его убивать минуту назад.

            Подошел Чарочкин. Перекрестился.

            – Слава тебе, господи!

            В этот вечер в блиндаже Мирославлев и Гриммельсхаузен были молчаливы. Говорил в основном Ясногорский. Возмущался:

            – Когда, наконец, власти наведут порядок? Мы собственных солдат опасаемся больше, чем австрийцев! Нельзя же так потакать несознательной массе, нельзя давать ей почувствовать свою безнаказанность! Это губит армию. Россию губит!

 

            3

 

            Что-то для укрепления дисциплины в армии все же делалось. Верховный главнокомандующий Брусилов – это он совершил в 1916 знаменитый прорыв австро-венгерского фронта –  всячески поддерживал создание так называемых ударных частей или частей смерти. В них добровольно вступали наиболее дисциплинированные, патриотически  настроенные военнослужащие. Эти части должны были служить примером.

            По инициативе унтер-офицера Бочкаревой возник и женский батальон смерти. Настя загорелась желанием в него записаться. Но узнав, что поступающим бреют головы,  и, главное, что командир батальона Бочкарева очень груба, она отказалась от своего намерения.

            Когда в июне русские войска перешли в наступление, командование возлагало на эти части смерти большие надежды. Действительно, они сражались храбро, их не останавливали огромные потери. Но слишком мало было таких подразделений. Наступление закончилось полным провалом. Прежде всего, из-за низкой дисциплины в других частях. Солдаты просто-напросто отказывались  идти в атаку!

          Россию лихорадило. В июле, сразу после этого неудачного наступления, большевики и анархисты подняли восстание в Петрограде. Оно было подавлено. Страна качнулась вправо. Сотни большевиков были арестованы. Ленин, объявленный немецким шпионом, скрылся, чудом избежав ареста. РСДРП(б) перешла на нелегальное положение. Временное правительство оттеснило Советы на второй план. Брусилова на посту Верховного главнокомандующего сменил Корнилов, сторонник жестких мер. На фронте была восстановлена смертная казнь. Были случаи расстрела дезертиров.

            Популярность и влияние Корнилова росли. В августе он направил в столицу для установления полного порядка казачий корпус. Временное правительство увидело в этом угрозу своей власти и распорядилось остановить казаков. Корнилов не послушался.  Тогда глава правительства Керенский объявил его мятежником. Корнилов был арестован вместе со своими сподвижниками. Теперь страна качнулась влево. Вновь усилились Советы. Большевиков, заключенных в тюрьму за попытку июльского переворота, Временное правительство освободило. Это решение стало для него в итоге самоубийственным. Петроградский совет возглавил Троцкий. Началась большевизация Советов, в том числе армейских. Призыв РСДРП(б) к немедленному миру без аннексий и контрибуций встречал в солдатской массе горячую поддержку.

            Почва для большевистского захвата власти созревала…

  

            4

 

            Митинг был в самом разгаре. Он проходил метрах в тридцати от госпиталя. Присутствовали только нижние чины. Офицеров не пустили. На трибуне, широко расставив ноги, стоял крепкий невысокий унтер-офицер с широким безбровым лицом. Трибуной служили ящики из-под снарядов. Серые глазки унтер-офицера глядели решительно и злобно. Это был Трофим Сысолятин, новый председатель полкового солдатского комитета, петроградский рабочий, большевик. Перед ящиками, лицом к толпе, стояли три безоружных офицера – командир полка Елагин, Гриммельсхаузен и Мирославлев. Если подпоручик и Владимир сохраняли внешнее спокойствие, то Елагин, худой высокий седовласый старик с тонкими чертами лица, заметно волновался. Даже угол рта подрагивал.

            Где-то вдали строчил пулемет. Упало несколько тяжелых капель. Сысолятин посмотрел на серое сентябрьское небо, на низкие темные тучи. Провел рукой сверху вниз по плотно сжатому рту, словно размыкая его. Заговорил громко и резко:

            – Итак, что мы порешили… Подпоручик… Как его?.. Гримзельхазин. Пребывал в австрийских шпионах. Подлежит расстрелу.

            Митингующие одобрительно зашумели.

            – Всегда был верен воинскому долгу, – твердо и хладнокровно произнес Гриммельсхаузен. Его светло-голубые глаза смотрели на толпу бесстрашно и высокомерно.

            – Молчи, немчура! – крикнул кто-то из задних рядов.

            – Идем дальше, – продолжил Сысолятин. – Поручик Мирославлев. Покрывал вышеозначенного шпиона… э-э… Гринзель… тьфу ты!.. Гримзельхазина. Коего заслуженной казни помешал с угрозой оружия. Подлежит расстрелу.

            – Нет! – раздался неожиданно звонкий женский голос.

            Из толпы быстрыми шагами вышла Щелкалова и стала рядом с офицерами. Такой взволнованной ее еще не видели.

            – Три года хранил их господь от вражеских пуль, – горячо заговорила она. – Неужели только для того, чтобы они получили пулю от своих?

            – Неужто бабу будем слухать? – раздался бас Лбова. Он стоял в первом ряду.

            – Пусть говорит, – сказал ефрейтор с забинтованной головой. Его многие поддержали.

            Все в полку рушилось, но уважение солдат к Щелкаловой сохранилось. Хотя ей все чаще приходилось слышать скабрезные шутки и намеки. После года на фронте она по-прежнему была чистой девушкой, и подобные остроты смущали и расстраивали ее. Из сестер милосердия дворянского происхождения осталась лишь она, остальные давно уехали.

            – Они ведь такие же русские воины, как и вы! – продолжала Щелкалова.

            – Особливо подпоручик, – пробасил Лбов.

            – Может быть, и допускали они ошибки, но не убивать же их за это! А поручик Мирославлев и вовсе ни в чем не виноват. Он защитил своего подчиненного. Так обязан поступать каждый командир. Оказался бы рядовой на месте подпоручика, Мирославлев бы и его точно так же защитил. Он своих подчиненных никогда в беде не оставлял!

            – Истинная правда! – крикнул солдат из взвода Владимира.

            – Вспомните: зимой при неудачной атаке три раненых остались на позиции неприятеля, – продолжала сестра, все более воодушевляясь. – Мирославлев их не бросил, снова повел взвод в атаку. Отбил раненых. Его тогда самого в руку ранило.

            – Было такое! Он в первом ряду шел! – зазвучали возгласы. – Освободить его! Командир подходящий! Освободить!

            Сысолятин скривил тонкие длинные губы, бросил на Мирославлева ненавидящий взгляд и произнес, почему-то с угрозой:

            – Поручик Мирославлев свободен!

            Щелкалова взяла Владимира за руку и повела сквозь толпу. Она словно боялась, что Сысолятин передумает. Мирославлев подумал со страхом, что это выглядит комично. Но никто не смеялся. Они отошли к госпиталю. Он поблагодарил ее за вмешательство. Стали отсюда наблюдать за происходящим. К ним присоединился Ясногорский. С начала митинга он стоял в отдалении.

            – Как тут Пушкина не вспомнить: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный», – мрачно произнес он.

            – Так…  Теперь  полковник Елагин,  –  говорил председатель   солдатского   комитета.

– Мешал отправкам на побывку…

            – Это не побывки, а дезертирство, – прервал его, не оборачиваясь, командир полка.

            – Какое дезертирство, если срок возвращения обговорен? – возразил Сысолятин.

            – Никто никогда не возвращался.

            – А если и так?  – повысил голос председатель, с ненавистью глядя на затылок полковника. – Почему солдаты домой уходят? На земле им сейчас надо работать. Народу в войне нужды нет. Это буржуйская затея! Вот сами и воюйте! – Гул одобрения пронесся по рядам. – Еще… В июне месяце полковник принуждал идти в наступление. Ругал солдат трусами. А зачем им под пули подставляться? Ради какой пользы?..

            Из рядов послышалось:

            – В пятнадцатом году он мне вовсе в рожу стукнул.

            – И мне. Зачем, мол, самовольно с позиции бежал?

            Послышались возмущенные возгласы, ропот.

            – А в четырнадцатом он Петрова и Тряпишко, из второй роты, арестовал, – суровым тоном произнес Сысолятин. – Дескать, выявил, что они революцию пятого года делали. Суду передал…

            – Что касается рукоприкладства, признаю: был неправ.  Погорячился, – торопливо проговорил Елагин, – В остальном я поступал правильно.

            – Стрелять его! Порешить! – закричали солдаты, потрясая винтовками.

            Начинался дождь.

            – В мордобое он покаялся, – заметил кто-то с сомнением в голосе.

            – Жизни не лишать, а лишить звания! – выкрикнул ефрейтор с забинтованной головой.

            Это предложение понравилось. Видимо, расстрел был слишком прост и неинтересен. Разжаловать было забавнее.

            – Звания лишить! Разжаловать его! Рядовым определить! – раздались голоса. – Пусть другого командира пришлют, понимающего!

            – Так тому и быть, – согласился Сысолятин. – Разжаловать в рядовые! – Он спустился с трибуны, подошел сзади к Елагину и сорвал с него погоны. Лицо командира полка стало пунцовым. Сысолятин скомандовал: – Свободен, рядовой Елагин! – Солдаты засмеялись. Председатель комитета толкнул полковника в спину. – Ступай, ваше благородие!

            Тот, наклонив голову, пошел в сторону штаба. Солдаты, не особенно торопясь, расступались перед ним. Со всех сторон слышались едкие замечания.

            Сысолятин подозвал двух солдат. Движением головы показал на Гриммельсхаузена.

            – Расстрелять шпиона!

            Он вытянул руку в сторону насыпи. Она находилась неподалеку. Неизвестно было, когда, зачем и кто ее насыпал. Скифы, может быть. Солдаты, с винтовками наперевес, отвели подпоручика за насыпь. Прозвучали два выстрела.

            Люди стали расходиться.

            Вдруг со стороны штаба донесся еще один выстрел, пистолетный.

            Это полковник покончил с собой.

 

            Глава 3

 

            1

 

            В первые дни после Октябрьской революции в жизни князей Ясногорских ничего не изменилось. Лишь Варьку чаще стали видеть пьяной, да Степка начал пререкаться с княжнами.

            Но вскоре пришла беда.

            Как-то утром княгиня Мария Евгеньевна спустилась на первый этаж отдать распоряжения поварихе. Вдруг она услышала мужской смех и женское хихиканье. Из комнаты Варьки, подкручивая щегольские рыжие усы, вышел матрос и пошел по коридору. Он был увешан оружием. Черный бушлат опоясывали крест-накрест пулеметные ленты. Сама Варька, босая, в одной ночной рубашке, стояла в дверях и махала ему вслед рукой. Увидев Ясногорскую, она поспешно отступила назад и захлопнула дверь. Матрос поравнялся с княгиней. От него несло перегаром. Он дотронулся до бескозырки и произнес с ухмылкой:

            – Мое почтение.

            Швейцар, благообразный седой старик в богатой ливрее, угодливо распахнул перед ним входную дверь.

            – Покедова, – сказал ему матрос и ушел.

            Княгиня устремила на швейцара грозный взгляд.

            – Тимофей, как в доме оказался посторонний?

            – Моя вина, ваше сиятельство, – торопливо заговорил старик. – В час ночи Варька стучит, просит впустить. Я открываю, а Варька с матросом этим. Обои выпимши. С ним хочет войти. Он, дескать, утром уйдет, никто не узнает. Я, конечно, матроса не пускаю. Не положено, говорю. А он: теперь-де балтийские матросы решают, что положено, а что не положено. Оттолкнул меня и вошел. Я хотел звать на помощь. А он пистолет в сердце мне тычет. Молчи, мол, буржуйский прихвостень. Иначе, дескать, застрелит как врага революции. Я и пропустил. Что мне еще оставалось делать, ваше сиятельство?

            Он покаянно развел руками.

            Мария Евгеньевна решительными шагами направилась к двери Варьки. Приказала:

            – Варвара, выходи! – Показалась смущенная Варька, уже одетая. – Ты же прекрасно знаешь, – продолжала Ясногорская властным и резким тоном, – что приводить кого-то в дом без разрешения строго запрещено. А ночью – тем более! Почему же ты ослушалась?

            Девушка глядела в пол и молчала.

            – Отвечай! – гневно воскликнула княгиня.

            Варька вдруг вскинула на нее злые глаза.

            – Ваша власть вся вышла! Простые люди теперь хозяева́.

            Княгиня опешила, изумленно подняла брови. Но только на миг.

            – Вон! – Она указала на входную дверь. – Не смей больше появляться в этом доме!

            Ясногорская отправилась на кухню. Глядя вслед удаляющейся величественной фигуре, Варька пробурчала:

            – Ну, это мы еще посмотрим.

            Княгиня не расслышала.

             На кухне она велела поварихе приготовить ростбиф и испечь блинов. И добавила:

            – А дочь твою я прогнала.

            Матрена открыла рот.

            – Господи боже мой! За что, ваше сиятельство?

            – За неподобающее поведение.

            – Ваше сиятельство, она исправится! Я из нее дурь выбью! Христом богом молю, отмените ваше решение! Помилосердствуйте!

            – Нет! – Княгиня все еще гневалась.

            По щекам поварихи потекли скупые слезы. Странно было их видеть на этом грубом  лице.

            – Куда ж она пойдет, ваше сиятельство? – причитала Матрена. – Некуда ей идти. А сейчас такое в городе творится! Пропадет же она на улице. По рукам пойдет. Ваше сиятельство!

            – Довольно об этом. Своих решений я не меняю. – С этими словами Мария Евгеньевна вышла из кухни.

            Варька собрала вещи и ушла.

            –  Вчера  фон Ауэ  уехали  в свое  псковское  имение,  –  сказала за  ужином  княгиня.

– Особняк у них отобрали. Теперь там какое-то большевистское учреждение.

            Старый князь помрачнел.

            – Отобрали? Следовательно, грабеж теперь узаконен?

            – Они называют это экспроприацией экспроприаторов, – с усмешкой сказала княгиня.

            Старый князь посмотрел на Марину.

            – Разве к этому стремились русские революционеры?

            – Большевики авантюристы, а не революционеры, – ответила та, не замечая, что слово в слово повторяет Зубова.

            Внезапно раздался громоподобный стук в парадную дверь. Появился перепуганный швейцар.

            – Пьяные матросы ломятся. Требуют открыть. Грозят дверь разнести.

            Старый князь встал и вышел из столовой. Княгиня, княжны и швейцар последовали за ним. Стук не прекращался. Они подошли к парадной двери. Фекла с дочкой и повариха с сыном тоже были здесь.

            – Открыть революционным матросам! – доносилось с улицы. – Все равно ведь войдем! Балтийцев никто не остановит. Войдем и именем советской власти расстреляем за неповиновение!

            Матросы два раза выстрелили в дверь. Доброхоткины вскрикнули. 

            – Открой, Тимофей, – сказал князь.

            – Открываю, не стреляйте! – крикнул дребезжащим голосом швейцар и открыл дверь.

            В дом ворвались десятка два разгоряченных и пьяных матросов во главе с рыжеусым. Рядом с ним была Варька. Матросы были в черных бушлатах и черных брюках клеш.

            – Почему так долго не отворяли? – грозно спросил рыжий. – Расстрела захотели? – Видимо, он был у них за командира.

            – Вся семейка здесь, – сказала Варька.

            Какой-то матрос присвистнул.

            – Вот так красотки!

            – Отродясь таких не видал! – добавил другой, с огромным красным бантом на груди, и плотоядно заулыбался.

            Рыжий поднял руку, как бы призывая к тишине и вниманию, и сурово произнес:

            – Объявляю волю революционной власти. Особняк изымается на пользу народу. По-научному сказать, экспортыация экспорт… Грабь награбленное, то есть! Комнаты, где слуги живут – бывшие слуги, то есть, – теперь их полная собственность. А вы, господа, прямо сейчас, в чем есть, прямо с этого места – на улицу!

            Фекла ахнула.

            – Слыхала, барыня? – сказала злорадно Варька. – Выметайся! Живо!

            Княгиня покраснела.

            – Девки-то пусть остаются, – возразил матрос с бантом. – Уж для них-то места не пожалеем. – Он захохотал.

            Старый князь шагнул вперед, хотел что-то сказать, но замолк на полуслове. Его правая щека дергалась.

            – Мы должны взять документы и деньги, – надменно проговорила Мария Евгеньевна, глядя куда-то поверх головы рыжего.

            – А вот уж нет! – еще более суровым тоном ответил рыжий. – Все ваши деньги и драгоценности теперь народные.

            – Доку́менты-то пусть возьмут, – вступила неожиданно в разговор Фекла. – Куда ж они без доку́ментов. В такое наше время. Вам-то от них какой прок, от бумаг? И пускай заберут теплую одежу. Как же сейчас без пальтов?

            Рыжий нахмурился.

            – Знаю я, какая у них теплая одежа. Шубы на меху. Нет уж. Теперь в шубах простой народ будет ходить.

            – Негодяи! – вдруг выкрикнул князь. – Вон!

            Он двинулся было в сторону рыжего, однако закачался, затрясся и рухнул на пол.

            Ясногорские и Марфа бросились к старому князю. Он был без сознания.

            – Доку́менты, ладно, могут взять, – произнес рыжий, глядя на распростертого у его ног старика. – То есть, под присмотром.

            Фекла с непривычным для нее решительным видом подошла к рыжему матросу.

            – Значит, моя комната теперь совсем моя?

            – Ну.

            – Значит, я могу пустить в нее кого захочу? Так?

            – Ну, положим, – нетерпеливо ответил рыжеусый. – Ты к чему клонишь, мамаша?

            – Тогда хозяева́пускай у меня останутся, – твердо произнесла Фекла.

            – Дело говорит, – заметил матрос с бантом.

            – Какие же они теперь тебе хозяева́, мамаша? – с неудовольствием проговорил рыжий. – Ладно, то есть, это твое право.

            Среди матросов раздалось несколько одобрительных возгласов.

            – Нечего им тут делать, – сказала рыжему Варька. – Пусть уходят. Небось…

            – Здесь я командую, – оборвал ее рыжий. Она притихла.

            Матросы отнесли старого князя в комнату Феклы. Ясногорские вошли следом за ними. Матросы немного полюбовались, ухмыляясь, на Марину и Настю, и вышли. Княгиня посмотрела на Феклу теплым взглядом.

            – Очень тебе признательна!

            В сопровождении рыжего она поднялась на второй этаж и забрала все документы. Он бдительно следил, чтобы княгиня не прихватила ничего лишнего. Взяла она также нашатырный спирт – привести князя в чувство.

            Нашатырь помог: старый Ясногорский пришел в себя. Но передвигался и говорил он с трудом. Очевидно, случился микроинсульт.

            Фекла переселилась в соседнюю комнату, к дочке, а свою предоставила Ясногорским. Комната была маленькой. Кровать, стол, два стула и шкафчик составляли всю мебель.

            Имение Ясногорских было разграблено, но не сожжено. Они решили перебраться туда. Однако надо было дождаться выздоровления князя.

            Ясногорским строго-настрого запретили подниматься на второй этаж. Фекле с Марфушей – тоже. Очевидно, как их пособницам.

            Тщательно обыскав комнаты второго этажа, забрав себе все деньги и драгоценности, матросы стали пьянствовать в столовой. Ясногорские и Доброхоткины заперлись. По всему особняку разносился хохот, нестройное пение. Чаще всего пели «Яблочко».

            На ночь княгиня и княжны улеглись на полу. На кровати лежал князь.

            В полночь в дверь громко постучали.

            – Барышни, приглашаем к застолью! Украсьте наше общество! – послышались пьяные возбужденные голоса.

            Не получив отклика, матросы застучали сильнее. Голоса их становились громче. И злее.

            – Красными балтийскими матросами гнушаетесь? Отпирай, буржуи!

            В дверь колотили уже изо всей силы. Хорошо, что она была толстой, крепкой. Все в особняке было сделано на совесть, на века.

            Мария Евгеньевна сидела на полу, прижимая к себе девочку, Марина и Настя – на стульях. Напряженно смотрели на дверь. Старый князь лежал на койке, устремив мрачный взгляд в потолок.  Все молчали.

            В дверь стали бить ногами.

            Закончилось все внезапно.

            Хлопнула парадная дверь, и послышался женский смех и визг. В особняк привели проституток.

            Матросы оставили Ясногорских в покое.

            

            2

 

            Мирославлев взволнованно шагал взад и вперед по блиндажу.

            – Из-за острова на стрежень… – пьяными голосами, недружно, пели где-то недалеко солдаты.

            Вошел Олег Ясногорский. Вид у него был довольный. Владимир остановился.

            –  Таня согласилась, – сказал Олег. – Кое-как уговорил. Не хотела оставлять больных. Говорит, брюшной тиф, дизентерия, а медицинского персонала не хватает.  –  Он  улыбнулся.

– Согласилась, только когда я сказал, что и ты с нами пойдешь. Итак, уходим втроем. Прямо сейчас. Нельзя терять ни минуты. Полк смерти могут перебросить в другое место в любой момент. Это большая удача, что он недалеко расположился. Больше такого случая наверняка не представится.

            –   Я не пойду, – сказал Мирославлев.

            Ясногорский посмотрел на него с удивлением.

            –  Как не пойдешь?

            – Я поеду в Петроград. Только что был в штабе. Говорят, в столице безобразия творятся. Пьяные матросы и солдаты врываются в богатые дома, грабят, убивают… Я должен быть рядом с Настей.

            – И что ты сделаешь один? Сражаясь с большевиками в частях смерти, ты Настю лучше защитишь. Теперь бороться с большевиками – да и с немцами тоже – можно только в составе ударных частей.

            – Должен признаться: после того, как меня едва не расстреляли, не раз приходила мысль все бросить и добраться до Петрограда. Вспомни, сколько офицеров дезертировало, боясь солдатских самосудов. И многие, несомненно, спасли этим свою жизнь. Но я всегда отвергал такую мысль. Не мог я оставить полк в военное время. Долг не позволял. Настя первая бы меня осудила. Но теперь-то армии нет, фронта нет.

            В подтверждение своих слов он направил руку в сторону, откуда неслось пьяное пение.

            – Пока существуют ударные части, есть и армия, есть и фронт. И долг каждого русского офицера – вступить в одну из них, – отчеканил Ясногорский.

            – Сейчас я должен быть с Настей, – упрямо повторил Владимир.

            – Поступай, как считаешь нужным, – холодно произнес Олег и стал собираться в путь.

            Это была их первая размолвка.

 

            3

 

            Утром в особняке было тихо. Матросы отсыпались на втором этаже.

            Слуги обычно ели в небольшой комнате по соседству с кухней. Фекла привела туда на завтрак и Ясногорских. Лишь старый князь остался лежать. Ночью ему стало хуже.

            Увидев их, повариха сдвинула брови.

            – Зачем ты их позвала? – обратилась она  к  Фекле.  – Им  никакой  еды  не  полагается.

– Она повернулась к Марии Евгеньевне и княжнам. – Пошли отседова! Привыкли жрать задарма!

            Ясногорские, все до одной, покраснели. Они ушли с гордо поднятыми головами.

            – Матрена, больному-то, князю старому, дай что-нибудь поесть! Ему сейчас надо сил набираться. Побойся бога!

            – Ничего они не получат. Варя так распорядилась. Она теперь тут главная по хозяйству. Да я и сама не дам. Пущай с голода подыхают!.. Ну, садитесь уже есть!

            Доброхоткины молча сели за стол.

            Вдруг возвратилась Полина. Глядя на повариху сверкающими глазами, она выпалила:

            – Вы недостойная женщина! Жалко, что мама вас не уволила.

            И вышла.

            У Матрены даже рот открылся.

            – Ишь ты! Малявка сопливая, а туда же, гонор свой княжеский показывает! Ничего, народная власть ее от гонора отучит… Недостойная женщина! Ишь ты!

            В столовую спустились рыжеусый с Варькой. Она щеголяла в одном из самых дорогих платьев Марины. Ее украшали фамильные драгоценности Ясногорских. Рыжий матрос то и дело вынимал из кармана старинные золотые часы, сделанные известным немецким мастером для деда старого князя. Смотрел несколько секунд с важным видом на циферблат и снова засовывал часы в карман.

            Вернувшись к себе, Фекла и Марфа дали Ясногорским денег.

            – На неделю должно хватить, – прикинула Фекла. – Если шибко не тратить.

            Княгиня горячо поблагодарила. И добавила:

            – Вы с Марфушей помогаете мне сохранить веру в русский народ.

            – Долг платежом красен, – ответила Доброхоткина. – Ваша семья всегда к нам с добром относилась. Мы это помним, такое грех забывать.

            Настя пошла в магазин.

            Полине трижды в это утро загораживал дорогу Степка. И начинал зло дразнить ее. Девочка ни разу не снизошла до перепалки с ним, молча, с горделивым видом, его обходила. Но придя в комнату, не могла сдержать слез от обиды. Полина старалась не попадаться Степке на глаза. Она его возненавидела.

            В банке у Ясногорских были счета на огромную сумму. Официально личные банковские счета не были аннулированы, но представлялось немыслимым, чтобы новая власть позволила эти деньги беспрепятственно получить. Однако попытку надо было сделать. В банк, где Ясногорские хранили деньги, пошла Марина. По пути она наткнулась на солдат с красными повязками на рукавах, громивших винный магазин. Марина поспешила перейти на другую сторону улицы. После этой ночи в ней поселился страх.

            Банк оказался закрытым. Бастовали служащие, как ей объяснили. Возвращаться она решила другой дорогой. И тут Марина подумала о Зубове.

            Зубов был эсер, а часть эсеров, насколько Марина знала, поддержала большевиков. Возможно, он может помочь. Она поехала к нему.

            Марина пыталась представить их встречу. Если Зубов не последний человек в новой власти, то он, конечно, что-то сделает. Пресечет это матросское самоуправство. А если он враг этой власти, если сам подвергается гонениям? Она размечталась. Вдруг Зубов скажет, что революция для него закончилась, что большевики ее задушили, что теперь он может подумать и о создании семьи. И сделает ей предложение! Как она этого хотела!

            С сильно бьющимся сердцем княжна подошла к знакомой двери. Только она была уже не обшарпана, а недавно покрашена. И услышала взволнованный голос Зубова.

            – Большевистский переворот – это циничная авантюра. Меньшинство узурпировало власть.

            – Однако переворот прошел почти бескровно, – раздался в ответ картавый женский голос,  самоуверенный и слегка ироничный. –  О чем это говорит?

            Послышались шаги. Очевидно, Зубов по своему обыкновению шагал взад и вперед по комнате.

            – Да, в Петрограде многие рабочие и солдаты за большевиков. Но во всей стране – крестьянской стране, надо это помнить – их сторонников явное меньшинство. Поэтому этот переворот преступен! И поддержав его, вы, левые эсеры, стали соучастниками преступления!

            Прозвучал женский смех, короткий и сдержанный.

            – Не слишком ли суровые обвинения из уст эсера, пусть и правого? Когда же ты, наконец, изживешь в себе этот юношеский максимализм, Миша? Давно сказано: «Политика – это искусство компромисса». Программа большевиков во многом совпадает с эсеровской. Они тоже, например, за Учредительное собрание.

            Марина вдруг спохватилась. Получалось, что она подслушивала. Она постучала. Дверь открыл Зубов. По лицу его промелькнуло неудовольствие. Как тогда, у Таврического дворца. Он впустил ее. С дивана поднялась молодая женщина в очках. Лицо у нее было восточного типа, довольно привлекательное. Комната выглядела ухоженнее и уютнее, чем раньше. И диван появился.

            – Моя бывшая ученица Ясногорская. Моя жена Эсфирь, – представил их Зубов. 

            У Марины потемнело в глазах. Она чувствовала, что близка к обмороку.

            – По какому делу вы теперь пришли? – тут же добавил Зубов, сделав ударение на слове «теперь». Словно хотел дать понять супруге, что визиты этой девушки исключительно деловые. 

            – Это… Это пустяки... – не сразу находя слова, ответила Марина. – Прошу прощения, что побеспокоила вас... Прощайте!

            И неуверенными шагами направилась к двери. Никто ее не удерживал.

            Марина медленно спустилась по лестнице, медленно пошла по улице. Миновала полквартала и только сейчас вспомнила, зачем приходила к Зубову. Она шла к нему ради  сестер, матери, деда. Ради себя она бы не пошла. И что она сделала для них? Ничего. Даже не попыталась. Вероятно, Эсфирь могла как-то помочь. Если она левая эсерка. Марина остановилась. Но уже через мгновение продолжила путь. Не могла она о чем-то их просить, особенно Эсфирь! Это было выше ее сил.

            «Вероятно, все обо мне беспокоятся», – подумала она, подходя к особняку. Она отсутствовала часа два. Ее впустил увешанный оружием матрос. Он охранял теперь входную дверь вместо швейцара. Тимофей отсиживался в своей комнате. Он был сбит с толку происходящим и не хотел ни с кем не общаться.

            Матрос с усмешкой проговорил:

            – Теперь-то уж не схоронитесь, взаперти не отсидитесь.

            «Что он хотел сказать?» – думала княжна, идя по коридору. И столкнулась с Феклой.

            – Час от часу не легче, – сказала та и вздохнула. – Матросы у Марии Евгеньевны ключи от комнаты отобрали. Дескать, ради большевистской бдительности. Буржуи-де должны быть всегда на виду. Ох ты, господи!

            Решено было, что Марина и Настя поедут в имение одни, сейчас же.

            – Это опасно, но оставаться вам здесь еще опаснее, – говорила княгиня.

            Сборов в дорогу не было, нечего было собирать. У Феклы и Марфуши нашлась для княжон теплая одежда, правда, старая и потрепанная.

            – Это даже к лучшему, – сказала княгиня. – В такой одежде вы меньше внимания к себе привлечете.

            В коридоре послышался голос Варьки. Мария Евгеньевна вышла из комнаты, подошла к девушке своей величественной поступью и, глядя на свое любимое изумрудное ожерелье на Варькиной шее, высокомерно сказала:

            – Я должна подняться на второй этаж и взять для нас смену нижнего белья.

            Варька злобно фыркнула.

            – Обойдешься!

            Кровь прилила к лицу княгини. Она повернулась и медленно пошла назад.

            – В обносках у меня будешь с дочками своими ходить! – крикнула Варька ей вслед.

 

            4

 

            Имение находилось недалеко от Малой Вишеры, станции на железной дороге Петроград – Москва. Княжнам повезло: пассажиры в их вагоне вели себя прилично. Правда, иногда по коридору шумно проходили пьяные дезертиры из других вагонов. Тогда Марина и Настя отворачивались к окну, чтобы не заметили их красоту.

            От станции до имения они поехали на крестьянской телеге. Лошадью правил неприветливый старик. Проехали молча минут десять, и он вдруг угрюмо произнес, не оборачиваясь:

            – А я вас признал. Господские дочки.

            – Да, – коротко ответила Марина.

            – В барском доме небось жить собираетесь?

            – Да.

            – Это вы зря надумали. Не пригоден теперь ваш дом для житья. Обчистили его и порушили. Книги даже унесли. Для самокруток. А еще намедни анархистов вблизи видали. Это они себя так величают. А на деле – как есть бандюги. Лучше назад вертайтесь.

            Сестры посмотрели друг на друга.

            Марина сразу вспомнила высказывание Зубова: «Эти с позволения сказать революционеры похуже большевиков. Комичны потуги лидеров анархизма подвести под свое "учение" научную основу, провозгласить высокие идеи. Цель-то у анархистов одна, и цель эта страшная – вседозволенность».

            Они посовещались и решили продолжить путь. Не было у них другого выхода.

            Не доезжая до села Ясногорского, они сошли и пошли к особняку пешком. Он отстоял от села километра на два. Дул холодный влажный ветер.

            Картину княжны увидели печальную. Особняк после крестьянского погрома. Статуи на мраморном крыльце были сброшены с пьедесталов и разбиты. Вместо парадной двери зиял проем. Никто их не встретил. Слуги, видимо, давно разбежались. Мужики унесли все, имевшее для них ценность: мебель, посуду, съестные припасы, вина. Остальное постарались уничтожить. Был порублен рояль. Порезаны картины, в том числе две кисти Верещагина, очень дорогие.

            – Почему крестьяне так враждебно относятся ко всему прекрасному? – грустно произнесла Настя.

            – Очевидно, прекрасное ассоциируется у них с враждебным классом, – ответила сестра.

            Они поднялись на второй этаж. Зашли в библиотеку. Осталась только половина книг. Они валялись на полу, затоптанные, с оторванными обложками, с порванными листами. Княжны печально глядели на книги.

            – Она здесь! – вдруг радостно воскликнула Марина.

            Она подобрала одну книгу и прижала к груди. Это было реликтовое издание «Евгения Онегина».

            Смеркалось. Надо было приготовить ужин.

            Фекла дала им немного продуктов. Они решили сварить кашу. Спустились вниз, пошли на кухню. Кое-что из посуды здесь все же осталось. Воду взяли из ручья в саду. Возле печки лежала поленница дров. С трудом, после многих неудачных попыток, разожгли огонь. Разожгли впервые в жизни. На полу валялась скомканная рваная рогожа. Княжны постелили ее возле печки. Сели на нее. Грелись. В доме было так же холодно, как на дворе.

            Сумерки сгущались. Князь Кирилл Ясногорский, их отец, мечтал провести в усадьбу электричество.  Но началась война, и стало не до этого. Кухню слабо, неверно освещал огонь в печи. Хорошо было бы найти керосиновую лампу или свечи. К кухне примыкал чулан. Сестры только заглянули в него, когда вошли. Марина решила осмотреть его внимательнее. Кроме пустых дощатых ящиков, поставленных друг на друга, разбитой бочки и расколотого жбана, она ничего не нашла.  «"Трещит лучина перед ней", – вспомнила она строку из "Евгения Онегина". – Придется и нам лучину сделать».

            Вдруг она услышала топот, громкие мужские голоса. В кухню ввалились полдюжины вооруженных солдат. У всех к рукаву шинели был пришит черный квадратный лоскут. Они были навеселе. Настя вскочила. Побледнела. Солдаты подошли к ней. Настя хотела их обойти, однако верзила с лицом, изуродованным шрамом, преградил ей дорогу. Марина все видела из глубины чулана.

            – Ты нас не бойся, – как будто даже дружелюбно сказал невысокий бородатый солдат. – Мы не бандиты. Мы анархисты. Борцы за свободу.

            – Пропустите меня, – каким-то бесстрастным тоном, не прося и не требуя, сказала Анастасия.

            – Есть кто в доме еще? – спокойно спросил верзила, не двигаясь с места.

            – Нет.

            Если не считать раннего детства, Марина впервые слышала, что сестра лжет.

            Солдат со шрамом пригляделся к ней внимательнее.

            – Дворянка?

            – Да.

            – Так это, видать, местная княжна, Ясногорская, – догадался бородатый. – Так?

            – Да.

            Тон солдат сразу  изменился. Стал враждебным, каким-то злорадно-мстительным.

            – Княжна нам и кашу сварила, – сказал с недоброй усмешкой бородатый.

            Анархисты сняли шинели, расстелили их на полу. Достали из вещмешков хлеб, бутылки с самогоном, свечи. Миску с зажженной свечой поставили на середину кухни. Стали рассаживаться на шинелях.

            – Садись с нами! – повелительно сказал Насте анархист со шрамом.

            – Нет! – воскликнула она.

            Он схватил ее своей ручищей за волосы, нагнул – Настя согнулась пополам, – подвел так к шинели и швырнул на нее.

            Внезапно к чулану со словами «Пойду закуску поищу, этой каши мне одному мало» направился один из анархистов. Марина притаилась за ящиками. Солдат вошел, огляделся. «Пусто!», – сказал он и вышел, закрыв за собой – машинально, наверное, – дверь чулана.

            Марина нечаянно надавила плечом на ящики, они сдвинулись и теперь могли с грохотом упасть при малейшем ее движении. Она боялась пошевелиться.

            Началась попойка. Вдруг Марина услышала, как Настя вскрикнула.  Потом раздалась  какая-то продолжительная возня. Потом кто-то затянул песню.

            – Девка как девка, – с некоторым разочарованием произнес бородатый. – Никакой разницы. Княжна – одно название.

Иногда анархисты со смешками заговаривали с Настей. Она молчала. За всю ночь не проронила ни слова.

            Пили до рассвета.

            Внезапно до Марины донесся шум, топот.

            – Руки вверх! – скомандовал кто-то хриплым голосом.

            Марина узнала этот голос. Это был Матвей, сын Феклы. Она вышла из чулана.

            В кухне стоял десяток крестьян во главе с Матвеем – широкоплечим некрасивым человеком в солдатской шинели. Они навели на анархистов винтовки и ружья, один наставил вилы. Те, шатаясь, поднимались с пола, поднимали руки. В их пьяных глазах было больше недоумения, чем испуга.

            Между анархистами и мужиками стояла, прикрываясь руками, обнаженная Настя. На лице ее застыло высокомерие. Глаз она не поднимала.

            – Санек, оружие забери! – сказал Матвей.

            Белобрысый парень лет шестнадцати сложил винтовки анархистов у стены.

            – Теперь это наш особняк. Нашего села, – сказал Матвей. Он передал винтовку одному из мужиков, подошел к Насте, снял шинель и накинул ей на плечи. Она запахнула полы.       Он обвел грозным взглядом анархистов. – Забирайте ваши вещи и уходите. И другой раз здесь не появляйтесь.

            – Больше вы нас тут не увидите, – заверил бородатый. – Только винтовки верните. Мы анархисты. Мы за крестьян.

            Матвей немного подумал.

            – Ладно, забирайте.

            Анархисты ушли. Мужики, не опуская оружия, последовали за ними.

            Марина бросилась к сестре. Обняла. Лицо Насти больше не выражало надменности. Оно было несчастным и жалким. Она вдруг припала к плечу Марины и разрыдалась. Сестра гладила ее по спине, целовала в растрепанные волосы, шептала ласковые слова. Постепенно рыдания перешли во всхлипывания. Наконец, Настя затихла.

            Марина подобрала разорванную Настину одежду, разбросанную по кухне. Одела ее. Шинель надо было вернуть Матвею. Она вышла с шинелью из особняка.

             Мужики стояли у крыльца. Провожали взглядом удаляющихся анархистов. Марина отдала Матвею шинель и вернулась.

            В кухне никого не было. Она позвала. Настя не откликалась. Марина почувствовала недоброе.

            – Стойте! – вдруг донесся со двора голос Матвея.

            Она выбежала из особняка.

            Все стояли, задрав головы. Она тоже посмотрела вверх. И увидала на крыше Настю.

            – Нет! – только и успела крикнуть Марина.

            Настя прыгнула вниз.

            Марина и Матвей подбежали к распростертому телу. Подошли и остальные.

            Настя разбилась насмерть.

 

            5

 

            Мужики сколотили из ящиков гроб. Похоронили Настю в саду. Пошли в село. Марина тоже. Рядом с Матвеем она чувствовала себя защищенной. Оставаться в особняке она не могла. По дороге он расспрашивал Марину об этой ночи, о своих родных в Петрограде, о том, что там произошло.

            Матвей вернулся в родное село три дня назад. В армии он стал большевиком, возглавлял полковой солдатский комитет. Здесь его сразу избрали председателем сельсовета.

            Ночью ему сообщили, что в особняке пьянствуют анархисты. Матвей решил изгнать их на рассвете, когда те напьются. Про княжон он не знал.

            Матвея с Мариной встретила маленькая подвижная старушка – его бабушка. Она приготовила завтрак. Есть Марина не хотела. Она не отказалась лишь из вежливости.

            На столе стояла дорогая фарфоровая посуда – посуда Ясногорских.

            – Нынче в каждой избе господская посуда, – сказала старушка. Она словно оправдывалась.

            – Все должно быть возвращено народу. Уж не обессудьте, – добавил Матвей.

            Он с аппетитом ел и потчевал Марину:

            – Кушайте, кушайте! Не брезгуйте крестьянской едой. – Матвей немного помолчал. – Вот так мы живем. Все в доме есть. Вот только хозяйки не хватает. Понимаю, вам сейчас не до этого. Но, может, другого случая не будет… – Он снова замолк. Словно набирался храбрости. И внезапно выпалил: – Будьте здесь хозяйкой, Марина Кирилловна! Всегда хотел такую жену!  

             Матвей Доброхоткин делал предложение Марине Ясногорской! Еще полмесяца назад это казалось немыслимой дерзостью, безумием. Теперь это предложение выглядело вполне естественным. Даже лестным для княжны в каком-то смысле.

            – Я почти офицер, если что. В школе прапорщиков учился. Малость самую недоучился. Выгнали за революционные речи.

            Княжна ответила не сразу.

            – Не смогу я стать для вас хорошей женой: не гожусь я для крестьянского труда.

            – Так мы найдем работу почище. Учительницей, скажем. В селе школа в обязательном порядке будет. В особняке, я думаю. Советская власть за всеобщую, скажем, грамотность.

            – Я привыкла к большому городу.

            Он насупился.

            – Понимаю. Брезгуете.

            – Вовсе нет! – воскликнула Марина. – Но я  выйду замуж только по любви.

            – Понимаю. Ну что ж. Насильно мил не будешь.

            Они помолчали.

            – Что думаете теперь делать? – спросил Матвей.

            – В Петроград вернусь.

            – И я нынче в Питер собирался. Маманю с сеструхой повидать. Четыре года не виделись. Вместе, выходит, поедем.

            Полдня Матвей, как председатель сельсовета, решал разные дела. Наконец, они с Мариной собрались ехать.

            Вдруг в избу вошел приземистый мужик со злыми глазами. В одной руке он держал винтовку, в другой – револьвер.

            – Офицера поймали, – сказал он. – С оружием. –  Мужик  положил  револьвер  на  стол.

– Я так думаю: в расход контру пустить.

            – Приведите! – распорядился Матвей.

            Мужик открыл дверь, крикнул:

            – Сюда его!

            В избу ввели высокого человека в офицерской шинели без погон. Марина узнала Мирославлева.

            – Зачем ты здесь? – сурово спросил Матвей. Все мужчины из того другого, чужого, господского мира вызывали у него враждебность. А офицеры – особенно.

            – Это жених Насти! – воскликнула Марина. – Отпустите его!

            – К невесте прибыл? – спросил Матвей более мягким, даже сочувственным, тоном.

            – Да, – ответил Мирославлев и взглянул на Марину. – Где она?

            Сегодня он приехал в Петроград, повидал Ясногорских и тут же поехал в имение.

            – Свободен, – произнес Матвей. И, видимо решив быть великодушным до конца, передвинул по столу револьвер поближе к Владимиру. – Забирай! –  И ворчливо добавил: – С утра только и делаю, что оружие возвращаю.

            Мирославлев взял револьвер. Спросил снова:

            – Где Настя?

            Марина, опуская подробности, все рассказала.

            Он побелел. Сел на скамью и застыл в таком положении.

           

            6

           

            До Малой Вишеры добирались на телеге. Мирославлев ехал с ними. Всю дорогу он молчал.

            Когда приехали, Матвей сообщил не без гордости:

            – Это не простая станция. Здесь в феврале поезд с Николашкой Кровавым остановили. Царь ехал в Царское Село, хотел власть над Питером вернуть. Там уже народ поднялся. Не вышло. Не пустили его революционные солдаты. Поехал он из Малой Вишеры окольной дорогой. Но так и не доехал. На другой день в Пскове отрекся.

            Здесь они с Мирославлевым расстались. Он поехал домой, в Рязань.

            В поезде Матвей увлеченно, с жаром, рассказывал о целях большевиков.

            – Советская власть хочет, чтобы простые люди счастливо жили. На всей земле. Только это ей надо, – говорил он, постукивая кулаком по столику в такт своим словам.

            Марина молча слушала. Ей нравилось, когда люди горячо отстаивали свои убеждения. Она смотрела на его простое открытое лицо с грубыми, некрасивыми чертами. Хороши  были только глаза: голубые, лучистые, выразительные. Иногда они искрились смехом, иногда становились очень добрыми, иногда – суровыми.

            Она слушала Матвея и думала о Насте. Если бы она, Марина, не пряталась трусливо в чулане, если бы стояла рядом с сестрой, анархисты, возможно, не вели бы себя так разнузданно. Но она тут же отбросила эту мысль как нелепую и глупую. «Тогда было бы два самоубийства, только и всего».

            Петроград встретил их мокрым снегом.

            Парадную дверь особняка Ясногорских теперь никто не охранял. Оказалось, матросов перевели в другое место. Может быть, даже отправили в Могилев, ликвидировать Ставку верховного главнокомандующего. Вместо них по дому ходили неизвестные люди в штатском.

            Доброхоткины радовались долгожданной встрече, а Марина в это время рассказывала о том, что произошло в имении. Княгиня смертельно побледнела. Полина разрыдалась. Со старым князем от потрясения случился новый микроинсульт.

            В особняке происходило распределение жилья. Командовал большевик интеллигентного вида.

            Комнаты Феклы, Марфуши и Тимофея остались за ними. Повариха с Варькой получили две роскошные комнаты на втором этаже. Наверно, рыжий матрос успел замолвить слово. А их комнаты отдали Ясногорским. Матвей поспособствовал.

            И в этот день, и на следующий прибывали новые жильцы. Второй этаж заселили представители советской власти. На первом стали жить три пролетарские семьи, извозчик и еврей в очках, как будто литератор. У Тимофея поселился дальний родственник с женой, какой-то неопределенный тип, не очень приятный.

            Матвей вернулся в село.

 

            Глава 4

 

            1

 

            Варька, словно модница из высшего света, появлялась каждый день в новом платье – Маринином или Настином. Они с матерью не работали. Однако жили Зюзьковы безбедно. Они продавали драгоценности и вещи Ясногорских.

            Банки заработали, но их деятельность находилась под так называемым рабочим контролем. Ясногорские ничего не получили. А 14 декабря банки были национализированы.

            Марина стала домработницей у профессора Вязмитинова. Это было большой удачей. Во-первых, устроиться на постоянную работу дворянам было очень сложно. Во-вторых, профессор был старым знакомым Ясногорских и относился к своей новой домработнице с подчеркнутым уважением.

            Удивительно, но жизнь Вязмитинова после революции не изменилась. Он по-прежнему преподавал в институте. За ним сохранилась пятикомнатная квартира. Он, как и раньше. держал домработницу. В царское время Вязмитинов написал несколько научных статей по биологии. Они были опубликованы и за рубежом. Очевидно, новая власть его ценила.

            Все попытки Марии Евгеньевны устроиться заканчивались неудачно. Никто не хотел давать работу бывшей княгине. «Ты же никогда не работала, вот и теперь без работы обойдешься, – со смехом говорили ей. – Тебе не привыкать». Она перебивалась случайными заработками. Мыла полы, стирала.  Чаще всего жильцам особняка. Как-то и Варька захотела, чтобы княгиня помыла им пол. Мария Евгеньевна отказалась.

            Князь, совсем недавно энергичный и бодрый, превратился в дряхлого, немощного старика.

            Фекла и Марфуша работали теперь на фабрике.

            Видимо, от скуки и Зюзьковы со временем устроились на работу. В ЧК. Варька – надсмотрщицей, Матрена – поваром.

            Одним вьюжным вечером появился Мирославлев. Очень худой, в изношенной, порванной одежде, с немытыми волосами до плеч. Но держался он с достоинством.

            Приехав в Рязань, он узнал, что их дом конфисковали. Мать приютили дальние родственники, из мещан. На работу его там не брали. Из-за дворянского происхождения. Владимир отправился в Петроград. Ехал с мечтой работать художником. Но не смог устроиться даже дворником. Ночевал на вокзалах. Голодал по несколько дней.

            Его приютила Марфуша.

            С первых дней она окружила его теплом и заботой. С лаской смотрела на него, ласкового говорила с ним. И как будто немного робела. Марфа вела себя так, словно не Мирославлев был ей обязан, а она ему – за то, что милостиво согласился поселиться у нее.

            Прошла неделя, и Владимиру невероятно повезло. Его приняли иллюстратором в одно скромное издательство. Вязмитинов помог. А профессора попросила об этом Марина.

            А через неделю пришел барон со всей семьей – супругой, пятнадцатилетней дочерью Ольгой и девятилетним сыном Игорем. Теперь они стали просто Ауэ, без немецкой дворянской приставки.

            В своей усадьбе, уже разграбленной, Ауэ прожили недолго. Из армии вернулись дезертиры, вооруженные, агрессивные, и сразу объявили, что «барина барона надо гнать взашей». С бывшими помещиками дезертиры повели себя враждебно и нагло. Ауэ пришлось уехать.

            Ясногорские одну комнату оставили себе, другую отдали Ауэ.

            У Полины появился защитник. Если Степка Зюзьков дразнил ее, Игорь бросался на него с кулаками.  Степка был старше, сильнее и выходил победителем. Иногда разбивал противнику нос в кровь. Но это Игоря не пугало. Он всегда защищал двоюродную сестру.

            При содействии Марфуши барон получил работу – ночным сторожем. Баронесса помогала сестре в стирке и мытье полов.

 

            2

 

            В январе большевики разогнала Учредительное собрание, большинство депутатов которого были эсерами. Большевистская власть стремительно распространилась по стране. Однако весной восемнадцатого начался обратный процесс. Вызвали недовольство тоталитарные методы правления большевиков. Возмутил подписанный ими с Германией Брестский договор, по которому Россия теряла огромную территорию. Левые эсеры, единственные союзники большевиков, Брестский мир не признали и стали все больше отдаляться от них. На юге крепли белые армии. Их костяк составили части смерти. Поднял мятеж чехословацкий корпус. Началась иностранная интервенция. Летом в Москве произошло вооруженное восстание левых эсеров. Оно было подавлено.

            После долгого перерыва княгиня получила письмо от мужа. Оно было отправлено из Екатеринодара. Князь сражался в рядах белых.

            Как-то днем в комнату Мирославлева и Марфы вошел, потрясая газетой, барон. Владимир рисовал. Марфуша была на работе.

            – Вы это читали, молодой человек? Оказывается, мы подлежим перевоспитанию.

            – Садитесь, Петр Иванович.

            – Благодарю... Пролетариат должен перевоспитать бывшие имущие классы, привить им правильное классовое сознание! – Ауэ желчно рассмеялся. – Люди, которые напиваются и бьют своих жен и детей, которые не знают о существовании Микеланджело, Шекспира, Бетховена, будут воспитывать тех, кто стоит в духовном развитии неизмеримо выше их! – Барон бросил взгляд на эскизы иллюстраций, разбросанные по столу. – Недурно, недурно… А ведь в глубине души простолюдины чувствуют наше превосходство над ними. Не могут не чувствовать. Поэтому и неистовствуют. Поэтому и ненавидят… Дворяне совершенствовались веками. Избавлялись от низменных и пошлых чувств. Воспитывали в себе благородство и честь. Развивали способность воспринимать прекрасное.  Шлифовали  умение общаться. Дворянин – образец для подражания. Все люди должны стремиться стать такими как дворяне. Но чтобы дорасти до такого уровня, нужен большой труд. Гораздо проще поставить дворян ниже себя. А еще проще – уничтожить. Чтобы ничто не напоминало простолюдинам об их несовершенстве.

            – Я думаю, эта ненависть слепая, подсознательная. Она по наследству передается.

            Они немного помолчали. Ауэ смотрел, как Мирославлев рисует.

            – Если одной фразой охарактеризовать большевистский переворот, его суть, то это: глумление над нравственностью, – заговорил вновь барон. – Теперь человека определяют не по тому, добрый он или злой, честный или лживый, порядочный или мерзавец, а по классовой принадлежности. Остальное значения не имеет. Беззастенчиво попирается нравственный постулат: нельзя преследовать невинного человека. И вот что удивительно: это происходит в стране, которой правит дворянин!

            – Я лишь потомственных дворян считаю дворянами истинными, – заметил Владимир, рассматривая свой рисунок. – Основы личности закладываются в раннем детстве. А семья Ленина, насколько я знаю,  стала дворянской, когда ему исполнилось 12 лет.

            – Зато главный чекист Дзержинский – потомственный шляхтич. – Барон усмехнулся.

            – Ленин напоминает мне ученого-фанатика, который захвачен одной идеей и все оценивает, исходя только из этой идеи, – сказал Мирославлев.

            – Согласен с вами полностью. За научными схемами не видит Ленин судьбы живых людей, его не трогают их страдания. А сколько сейчас невинных людей страдает! Хороших, достойных людей. Почему? Я не ценитель Достоевского, но его утверждение, что самая совершенная цивилизация не имеет права на существование, если для ее установления потребовались слезы хотя бы  одного  замученного  ребенка,  вспоминаю  теперь  постоянно.

– Барон немного помолчал. – Да, именно ученый-фанатик с навязчивой идеей. Эта идея у него – установление коммунизма. И, как и положено ученому-фанатику, Ленин плохо знает и реальную жизнь, и человеческую психологию. Иначе, может быть, и не решился бы на этот переворот, не выпустил бы джина из бутылки. Ведь людей, не облагороженных воспитанием и образованием, влекут лишь три цели: власть, богатство, женщины. И вот теперь они до всего этого дорвались.  Прекрасные, недоступные раньше женщины стали для них легкой добычей. Они беззащитны. Мужья и братья либо воюют в белой армии, либо арестованы, либо казнены.

            – Думаю, нельзя так говорить обо всех простолюдинах, – сказал Мирославлев. – И среди них есть совестливые, порядочные люди. И среди дворян попадаются негодяи.

            Ауэ остановил на нем холодные выпуклые глаза.

            – Согласен, – неохотно проскрипел он. – Дело в пропорции. Сколько в процентном отношении порядочных людей среди дворянства и интеллигенции, и сколько среди простонародья?..

            В дверь тихо постучали. Это была Полина. В одной руке она держала лист бумаги, другой пыталась прикрыть заплату на поношенном платьице.

            – Я попробовала нашу вазу напольную нарисовать. – Она со смущенной улыбкой протянула лист Владимиру. – По памяти. Я любила на нее смотреть.

            – Она до сих пор стоит, княжна, – сказал Ауэ. – Зюзьковы в нее мусор бросают.    

            – А мама не разрешает говорить о нашем княжеском происхождении.

            – К несчастью, она права. Ты и не говори при малознакомых людях.

            – Отлично, – с искренним чувством произнес Мирославлев. – Как ты верно цвета подобрала! И тени правильно наложила. – Полина расцвела. Владимир продолжал разглядывать рисунок.– Только не надо изображать границы предметов линиями, Полина.

            – Хорошо…  А вы что нарисовали?

            Мирославлев показал свои наброски.

            – Мне очень нравится! – воскликнула девочка, переводя восхищенный взгляд с рисунков на Владимира. – На Доре немного похоже.

            – Очень лестное для меня сравнение, Полина. Гюстав Доре – один из моих любимых художников. Его иллюстрации к сказкам Перро – источник вдохновения на все времена.

            – Вы его любите, поэтому и похоже.       

            Пришла с работы Марфуша.

            Глаза ее светились. Мирославлев не уставал повторять, что любит ее, и она ему верила. Сама Марфа давно призналась, что влюбилась в него, когда он впервые появился у Ясногорских. Для полного счастья ей не хватало лишь официального брака. Но он ей предложения пока не делал. Она же стеснялась первой заговаривать об этом. Только намекала изредка. Причина в том, думала она, что Володя не может забыть Настю, что душевная боль еще не утихла. И терпеливо ждала.

            – Так у нас гости! – приветливо воскликнула Марфа.

            Владимир любовался ее ладной фигурой, ее женственным и милым лицом, так часто встречающимся у  восточных славянок. Она это видела и ликовала в душе.

            Раздался стук в дверь. Вошла Ольга, дочь барона, худая девушка-подросток с черными волосами и синими глазами. Она с любопытством взглянула на Мирославлева.

            – Вас какая-то девушка хочет видеть. Она у входа ждет.

            Марфуша вопросительно посмотрела на Владимира. Он вышел.

            – А что за девушка, Оля? – спросила она.

            – Красавица! Лицо благородное, а одета плохо. В платке даже дырка.

            – Теперь такое не редкость, – заметил Ауэ.

            Мирославлев возвратился скоро. Марфа внимательно поглядела на него.

            – Это по делам издательства, – пояснил он. Выглядел он смущенным.

            «Если она из издательства, то почему плохо одета?» – подумала Марфа.

            Гости ушли. Весь вечер Владимир был непривычно молчалив.

            Когда на следующий день Марфуша пришла с работы, она застала Мирославлева в состоянии взволнованным и беспокойном. Иногда он смотрел на будильник на столе.

            – У меня деловая встреча, – сказал он без четверти семь.

            – Все по делам издательства?

            – Да.

            Он ушел.

            «Почему нельзя обсудить дела днем, в издательстве?» Впервые  Марфа ему не поверила.

            И отправилась следом за ним.

            Она шла в полусотне метров позади. Если бы Мирославлев резко обернулся, то наверняка бы ее заметил. Но он не оборачивался. Так они прошли три квартала. И пришли  в сквер у военного училища. Владимир замедлил шаг. Марфа спряталась за ветвистое дерево. В детстве она часто играла в селе в прятки и всегда была лучшей. К Мирославлеву быстрыми шагами подошла девушка.        Одета она была как бедная мещанка. Зрение у Марфуши было отличное. Она смогла разглядеть и черты ее лица, красивые, благородные, и  дырку  в  платке.

Говорили они недолго. Даже не присели на скамью. Это в самом деле походило бы на деловую встречу, если бы, прощаясь, девушка не взяла обеими руками руку Владимира и долго не отпускала. Они расстались, и Марфа поспешила домой. Шла – почти бежала – окольным путем, чтобы Владимир ее не увидал. Ее страшила мысль, что он узнает о ее слежке. Она успела прийти домой раньше него.

            Проходя мимо двери Ауэ, Марфуша услышала голос Екатерины Евгеньевны. Баронесса говорила строгим тоном.

            – Сегодня днем Оля тебя с девицей видела. В сквере возле училища. – Марфа остановилась. Специально она бы не стала подслушивать, но если случай предоставлял такую возможность, Марфуша не считала это зазорным. – С той самой, что к Володе приходила. Куда-то вы с ней направились. Оля за вами следом не пошла. Постеснялась… Что это все значит? – Последовало молчание. – Почему ты молчишь?

            – Катюша, я не могу ответить на этот вопрос, – без своей обычной самоуверенности произнес, наконец, барон. – Скажу одно: я тебе верен.

            Дальше Марфуша слушать не стала.

            Вскоре пришел Мирославлев. Он был в подавленном настроении. На ее расспросы отвечал, что все замечательно. До глубокой ночи Владимир ходил по комнате взад и вперед, мешая ей спать.

            Следующим вечером в это же время он снова ушел. Снова на деловую встречу, как он сказал.

            И опять Марфа пошла тайком за ним. Опять они пришли в сквер. Она притаилась за тем же деревом.

            На этот раз Мирославлева встретила не девушка. К Володе подошел бородатый мужчина в надвинутом на лоб потрепанном картузе. И одежда была потрепанной. Его лицо показалось Марфе знакомым. Они с Владимиром обнялись, присели на скамью. Стали говорить. Бородатый время от времени кашлял. Вдруг он вскочил. Лицо его выражало возмущение. Он что-то сказал, резко повернулся и стремительно зашагал прочь.

            Опять Марфе удалось вернуться раньше Мирославлева.

            Весь вечер она пыталась вспомнить, где видела этого человека.

            И опять Владимир шагал по комнате до полуночи.

            Минули сутки.

            Снова Марфуша подслушала, и снова это вышло нечаянно. Идя по коридору, она услышала за дверью Ауэ взволнованный голос Екатерины Евгеньевны.

            – Вчера Варька пришла домой поздно вечером, пьяная. Я попросила мужа отнести ей выстиранное белье. Он этой ночью не дежурил. – В отличие от сестры баронесса не отказывалась постирать Зюзьковым белье, вымыть им полы. – Сама я недомогание чувствовала. Петя вернулся от Варьки в смятении. Маша, я прежде не видела его в таком состоянии ни разу. Он всегда умел владеть собой как никто. Сказал, что ему срочно надо уйти. Позже он якобы обо всем расскажет. И убежал. В прямом смысле. Слышала, как он по коридору топает. Часа не прошло, как Петя возвратился. На лице отчаяние! Ничего от него не добилась. На все вопросы отвечал, что потом все объяснит. Сейчас смотрю на него, и чудится, что он за ночь постарел на несколько лет... Уверена: это как-то с девицей в дырявом платке связано!

            Вечером отмечали день рождения Полины. Мария Евгеньевна пыталась приготовить что-то вкусное из скудного запаса продуктов. От Ауэ притащили стол и стулья, сдвинули столы. Собрались Ясногорские, Ауэ и Мирославлев с Марфушей.

            В разговоре чувствовалась некоторая скованность. Причиной было присутствие Марфы. Все Ясногорские и Ауэ, за исключением барона, любили ее и уважали. Но своей не считали.

            Владимир подарил Полине ее портрет, нарисованный им. Девочка пришла в восторг. Она одарила Мирослевлева горячим благодарным взглядом. Даже сделала порывистое движение к нему. Наверное, если бы не внушаемые с раннего детства правила приличия, она бросилась бы ему на шею и расцеловала.

            – Прекрасный портрет. Точно передана внешность и, главное, точно передана душа, – сказала Мария Евгеньевна.

            Марфа смотрела на нее, на ее породистое лицо, повернутое к ней в профиль, на тонкий прямой нос. И вдруг поняла, с кем встречался Володя в сквере. Это был Олег Ясногорский! Без бороды и картуза она бы его, конечно, сразу узнала.

            – Да, недурно, – заметил рассеяно барон. Он думал о чем-то своем.

            В этот вечер Ауэ был непривычно молчалив и подавлен. Баронесса поглядывала на него с  тревогой и сочувствием.

            Неожиданно пришел сосед Натан Мац.

            – Извините за непрошеное вторжение, – взволнованно  заговорил он,  поправляя  очки.

– Я лишь поздравлю и уйду. Мне Игорь сказал, что у Полины день рождения. Вот мой скромный подарок. – Он протянул  девочке  тоненькую  книжицу.  Она  тепло поблагодарила.

– Моя книга детских стихов. Издана неделю назад. – Чувствовалось, что он горд и счастлив этим. – Да, пожелание от автора. – Он взял у Полины книжку и что-то написал на заглавной странице.

            Поэта просили остаться, но он ушел, сославшись на неотложные дела.

            После ужина Оля чистым красивым голосом спела несколько романсов Чайковского.

            – Я всегда аккомпанировала себе на пианино, – сказала она, принимая похвалы. – Ах, как хочется на нем поиграть!      

            Вдруг появилась Матрена Зюзькова, не очень трезвая. Вперила мутный взгляд в Марию Евгеньевну.

            – Ну и насвинячила ты, княгиня. Суп небось убег? Так зевать не надо. Не умеешь стряпать – не суйся на кухню.

            Матрена по старинке считала кухню своей вотчиной.

            Никто не проронил ни слова. Никто, кроме Марфы, не смотрел на нее. Словно ее здесь не было. Не дождавшись ответа, Зюзькова фыркнула и ушла.

            – А что произошло, тетя? – спросила Оля.

            – Действительно, суп через край пролился. Однако я все почистила как могла.

            Княгиня и баронесса готовили еду у себя, на примусах. Общую кухню они избегали, хотя там была дровяная печь с четырьмя конфорками. Не хотели слушать споры, чья очередь готовить, склоки, не хотели встречаться с Матреной. Но сегодня Мария Евгеньевна сделала исключение.

            Неожиданно вернулась Зюзькова. Мрачно произнесла:

            – Не все высказала. Малец ваш намедни Степке нос расквасил. Вы что за фулюгана растите? Приструните его!

            Снова никто ей не ответил. Она гневно сдвинула брови.

            – Считаете зазорным со мной разговаривать? Ишь ты! Вы теперь обязаны трудовой народ почитать…

            – Тетя Матрена, мы здесь день рождения справляем, – прервала ее Марфуша. – Не время сейчас вздорить.

            – А ты молчи, буржуйская приспешница! – Матрена обвела присутствующих злым и грозным взглядом. – Смотрите у меня! Дочка моя теперь – чекистка! Слово только одно скажет кому надо, и вас всех пересажают!

            Она грузно повернулась и вышла.

            – Всегда буду Полюшку защищать, – с решительным видом сказал Игорь.

            Девочка бросила на него признательный взгляд.

            Барон одобрительно кивнул головой.

            – Слышу слова мужчины.

            Игорь оживился.

            – Он зазевался, и я ему хуком слева…

            Дверь распахнулась, и вошла Варька. Подошла к Марии Евгеньевне.

            – Видела сына твоего. В ЧК. Я теперь там работаю. – Последнюю фразу она произнесла с гордостью. – Избит – живого места нет. В ЧК с врагами революции не сюсюкаются. Он ведь заговор плел против советской власти. Вместе с супружницей своей. И ее взяли. Сегодня два раза на допрос ее водила. Тоже вся в синяках.

            Княгине побледнела.

            – Могу я его увидеть? – тихо спросила она.

            – Не положено! – отрезала Варвара. И ушла.

                       

            3

 

            Мирославлев удивился, когда неделю назад Ольга сказала, что его ждет какая-то девушка. Действительно, на тротуаре стояла, спиной к парадному входу,  бедно одетая женщина в дырявом платке и поглядывала по сторонам. На звук открываемой двери она повернулась. Это была Таня Щелкалова.

            – С вами хочет встретиться Олег, – негромко сказала она. Лицо ее было печальным. Лишь на короткий миг, когда она увидала Владимира, оно осветилось радостью. – Он теперь мой муж. Сам он не мог прийти. Олег не хочет, чтобы его родные знали, что он в Петрограде. И вы, пожалуйста, не проговоритесь. Олег будет ждать вас вечером в семь часов в сквере возле военного училища. Недалеко отсюда. Знаете?

            – Да. Я приду, Таня.

            – А сейчас я должна уйти…  У вас все благополучно?

            – Да

            Щелкалова ушла.

            На следующий вечер в сквере его вместо Ясногорского встретила Таня.

            – У Олега жар, – заговорила она вполголоса. – Он в марте простудился, во время Ледяного похода. Иногда рецидивы бывают, недолгие. Мы недалеко снимаем квартиру. Однако я боюсь вас туда вести. Мне стало казаться, что за мной следят.

            Щелкалова сказала, что они приехали в Петроград с заданием создать тайную организацию из бывших офицеров. При приближении белой армии эти офицеры поднимут в городе антибольшевистское восстание. Олег предлагает Мирославлеву вступить в эту организацию.

            – Завтра в семь здесь же он вас встретит. К завтрашнему дню он должен поправиться. Олег хочет сам с вами увидеться. – Таня выглядела несчастной. Наверное, ее искренней натуре претило прятаться, лгать, хитрить. Несомненно, это Олег втянул ее в заговор. – Мне уже надо уходить. Возможно, мы больше не увидимся. Я жду ареста в любую минуту. Мой совет: откажитесь! Ничего у Олега не получится.

            Вдруг Щелкалова обеими руками нежно сжала его руку. Грустно смотрела ему в глаза и молчала. В этот миг Владимир почувствовал, что Таня Ясногорского не любит. Наверное, она продолжала любить его. Он тоже молчал. Наконец, она произнесла дрогнувшим голосом:

            – Храни вас господь!

            И удалилась торопливыми шагами.

            «Как все непродуманно, непрофессионально, – подумал Мирославлев. – Встречи в одном и том же месте, в одно и то же время. Дырявый платок. Это вроде бы маскировка, а на самом-то деле – прекрасная примета. Почему я ей об этом не сказал?»

            Владимир вернулся домой в тяжелом настроении. Не хотелось ему вступать в организацию. Все это казалось ему авантюрой. В успех восстания он совершенно не верил. С другой стороны, Мирославлев боялся, что Олег посчитает его трусом и изменником. Он  погрузился в мучительные раздумья.

            Когда через день он пришел в сквер, к нему направился бородатый человек в старой косоворотке и надвинутом на глаза картузе. Владимир с трудом узнал Олега Ясногорского. Они обнялись. Сели на скамью.

            – Необходимый маскарад, – сказал Олег, дотрагиваясь до картуза. Он закашлялся. – Я даже родным не даю о себе знать. Они могут нечаянно выдать.

            Они поделились новостями. О гибели сестры Олег уже знал. Мирославлев дал несколько советов по соблюдению конспирации. Ясногорский снова стал кашлять. И когда кашель прошел, вдруг спросил:

            – Так что же ты решил?

            Владимир ответил не сразу. Видно, тяжело ему было произнести то, что он должен был сказать.

            – У восстания в Петрограде нет никаких шансов на успех. Слишком силы не равны. Это самоубийственная затея, Олег. Лучше откажись от нее.

            Ясногорский помрачнел.

            – Значит, ты отказываешься?

            – Да.

            Олег вскочил. Воскликнул гневно:

            – Ты даже не хочешь отомстить за Настю!

            И ушел, не прощаясь.

            Не удалось Олегу вовлечь в заговор и барона.

            Встреча Щелкаловой и Петра Ауэ произошла на несколько часов раньше ее встречи с Мирославлевым. Таня повела барона на их квартиру. Тогда она еще не замечала слежки. Ауэ объявил Олегу, что отказывается от его предложения. Сказал, что всей душой на стороне белого движения, но в мятеж в Петрограде не верит.

            А вечером Екатерина Евгеньевна попросила барона отнести белье Зюзьковым. Варька была сильно пьяна.

            – Неймется вам, буржуям… – промямлила девушка. Она пересчитывала деньги – плату за стирку – и все не могла правильно сосчитать. – Советская власть вам поперек горла… Козни строите… Знакомый следователь сказал, что заговор раскрыли… Молодые муж и жена… Ночью должны их арест… – Варька внезапно замолчала. Видимо сообразила, что сболтнула лишнее.

            Ауэ сразу подумал об Олеге и Тане. Наверняка Варвара говорила о них. Барон пришел в ужас. Не столько из-за угрозы их ареста, и даже не столько своего, сколько из-за того, что у Олега неизбежно должно было возникнуть подозрение, что это он, Ауэ, донес. Днем барон узнал, где он с женой живет, и теперь их арестовывают! Человека чести такое подозрение не может не ужаснуть.

            Он помчался к ним. И предупредить об аресте, и заверить, что он не предатель. И узнал, что чекисты их уже забрали.

            Теперь барон ожидал, что и его арестуют.

            Княгиня, увидав Варьку в коридоре, вопросительно смотрела на нее.

            Трезвая Варвара не обращала на эти взгляды внимания, а в пьяном состоянии говорила:

            – Сына твоего больше не видала. А жену его с допросов волоком волочить приходится. Лупят ее нещадно. –  Ей как будто нравилось сообщать такие подробности.

            Прошло несколько дней.

            Как-то вечером, помыв одному жильцу на втором этаже полы, княгиня повстречала Варьку. Как обычно, Мария Евгеньевна устремила на нее немой вопрошающий взгляд. Без сочувствия, но и без злорадства, та сообщила:

            – Расстреляли твоего сына. Вместе с супружницей. Как контру.

            Княгиня упала в обморок.

            Варька брызгала на нее водой, пока та не пришла в себя. Помогла княгине подняться. Помогла спуститься по лестнице.

 

            4

 

            – Видел вчера своего бывшего подчиненного, штабс-капитана. Он из уездного города приехал, – говорил барон, устремив глаза на наброски Мирославлева. – Сидел там в ЧК. Его пытали! В прямом смысле слова. Как в застенках инквизиции. В двадцатом веке, в европейской стране! У него виски поседели за те несколько дней.

             Ауэ потерял работу. На фабрике сменилось руководство. Новый директор, бдительный в классовом отношении, бывшего барона сразу уволил. Баронессе приходилось трудиться за двоих. Теперь он часто заходил к Владимиру. Побеседовать на свою любимую тему – о большевистской революции. Больше ему не с кем было поговорить. Старый князь в собеседники не годился. После расстрела внука он замкнулся в себе и почти не разговаривал.

            – Возможно, Петр Иванович, в Москве и Петрограде о пытках не знают, – сказал Мирославлев.

            В водянистых глазах барона, обычно невыразительных, сейчас ясно читалась укоризна. Он собрался возразить, открыл уже было рот, но тут пришла Марфа. Она выглядела взволнованной и расстроенной.

            – В Ленина стреляли! Сильно изранили. Это недобитые бур… – Марфуша спохватилась и осеклась. Она была убежденной сторонницей советской власти. Влияние брата сказывалось.

            Барон тут же ушел.

            В ответ на это покушение вышло постановление Совнаркома о красном терроре.

            Газеты призывали к мести: «…настал час, когда мы должны уничтожить буржуазию…   Наши города должны быть беспощадно очищены от буржуазной гнили», «Кровь за кровь. Без пощады, без сострадания мы будем избивать врагов десятками, сотнями. Пусть их наберутся тысячи. Пусть они захлебнутся в собственной крови!»

           

            5

 

            Екатерина Евгеньевна и Оля держали в каждой руке по узлу с вещами. Нес узелок и Игорь. В этих узлах было все их имущество. Они теперь были бездомными.

            Этим вечером к Ауэ пришли вооруженные солдаты. Объявили, что за покушение на Ленина берут барона в заложники, а остальных Ауэ выселяют.

            – Мы на него не покушались, – сказал барон.

            – Не покушались, так будете покушаться, – был ответ.

            Петра Ивановича увели. Баронессе дали время собрать вещи, потом выпроводили ее с детьми на улицу. Другим жильцам пустить их к себе не разрешили.

            Оставалась надежда, что их приютит профессор Вязмитинов.

            Они шли к трамвайной остановке.

            – Вчера полсотни бывших аристократов, министров, профессоров расстреляли, – сказала Оля. – А вдруг и Вязмитинова убили?

            – Или тоже выселили, – мрачно произнес Игорь.

            На остановке целая толпа ждала трамвай.

            – Глядите: чекисты! – воскликнул мальчик.

            К остановке приближались трое в кожаных куртках. Лицо у них были серьезные и сосредоточенные. Смотрели они на Ауэ, на их узлы. Подошел трамвай. Началась посадка, с давкой у дверей. Люди в кожаных куртках ускорили шаг. Игорь был уже в трамвае, а баронессе и Оле все не удавалось войти. Узлы мешали. Люди их оттесняли.

            – Ты ведь знаешь адрес, Игорек? – крикнула Екатерина Евгеньевна.

            – Знаю, – раздалось за спинами пассажиров.

            Трамвай уехал. Баронесса с дочкой остались на остановке. К ним подошли те трое. Один из них, высокий, статный, показал чекистское удостоверение.

            – К белым собрались? – Он указал пальцем на узлы.

            Екатерина Евгеньевна ледяным тоном стала объяснять.

            – Сейчас буржуи на юг бегут, к белым, – прервал ее высокий, со злобой глядя на ее надменное лицо. – И с собой золото, драгоценности увозят, у народа награбленные.

            Их отвели в ЧК.

            Там развязали узлы, проверили вещи. Потом велели им полностью раздеться. Ауэ медлили. Баронесса чувствовала, что вот-вот упадет в обморок.

            – Ну! – возвысил голос высокий чекист и поднес наган к ее лицу.

            Они разделись.

            Чекисты осмотрели одежду, потом – их самих. Ничего не нашли и отпустили. Ауэ молча прошли полквартала. Вдруг Оля опустилась прямо на пыльный тротуар и разрыдалась.

            Игорь ждал их у Вязмитиновых.

            Они никому не сказали об этом обыске.

            Ауэ поселились в одной из комнат профессора.

            Мирославлев вернулся с работы поздно. Он застал Марфушу в состоянии смущения и неуверенности.

            – Приходил какой-то начальник с солдатами, – сказала она. – Решал, кого выселять. За покушение на Ленина. Ауэ сразу выселили. И тебя хотели выселить. Я сказала, что ты мой муж. Он: где документ? Я говорю: документ представим. – Марфа виновато улыбнулась. – Так что придется нам пожениться. Завтра же.

            – Ну что же. Хорошая мысль. – Марфа облегченно вздохнула. – А что с Ясногорскими?

            – Их тоже стали выселять, но я вмешалась, сказала, что у Марины жених большевик, глава сельсовета. Приврала, конечно, что жених, но не очень. Матвей мне не раз говорил, что хочет взять Марину в жены. Верит, мол, что она когда-нибудь согласится, наконец. Начальник этот спрашивает ее: «Это правда?» Она отвечает: «Да». И зарделась вся. Врать-то не привыкла. А он: где доказательства? Я ему: будут доказательства. Отстал. Сказал, что придет через день, все проверит. Я сейчас думаю, как Матвея известить.

            Извещать не пришлось. Матвей  сам приехал поздним вечером. Он узнал о выселениях и поспешил в Петроград.

            На следующий день Владимир с Марфушей и Матвей с Мариной зарегистрировали брак. Вместе скромно отметили это событие. Ясногорских и Мирославлева оставили в покое. Марфа попросила брата похлопотать, чтобы освободили барона и вернули квартиру. Один его знакомый по полковому солдатскому комитету занимал теперь важный пост.

            Как всегда, с детских лет, Матвей просьбу сестры исполнил.

            Барона не освободили, но квартиру его семье возвратили.

            Эти хлопоты Матвея за Ауэ имели и другие последствия. На него обратили внимание. Толковых руководителей пролетарского происхождения не хватало, и он занял довольно высокую должность.

            Молодая семья Доброхоткиных тут же получила трехкомнатную квартиру на втором этаже особняка Ясногорских. Они и Зюзьковы стали соседями. Одна из комнат когда-то была комнатой Марины. В ней по-прежнему стояло пианино. Марина поспешила сказать Оле, что она может играть на нем в любое время. К ее удивлению, та этому нисколько не обрадовалась. И ни разу не воспользовалась этим предложением. Раньше она часто что-то напевала. Теперь и петь перестала.

            Террор не затихал.

            Ленин давал такие указания: «В Нижнем готовится белогвардейское восстание. Надо напрячь все силы, навести тотчас массовый террор, расстрелять и вывести сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т. п.».

            Расстрелять проституток! Какие опасные враги советской власти! Очень неравномерно наделяет людей человеколюбием судьба. Один делает проститутку главной героиней своего романа, и героиней положительной, другой требует проституток расстрелять. И что значит «и т. п.»? Местные власти могли трактовать это «и т. п.» как им заблагорассудится.

            «Необходимо произвести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев. Сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города». «Расстреливать, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты».

            Даже если учесть, что Ленин, натура страстная, мог высказать это в запальчивости, что он был ожесточен сопротивлением «бывших», сопротивлением, с которым ему приходилось бороться каждый день, все равно такие директивы ошеломляют.

            В ноябре красный террор был официально отменен. На самом деле он продолжался всю гражданскую войну.

            Барона освободили.

            В ноябре закончилась первая мировая война. Страны Антанты победили. Все соглашения, которые ранее подписала Германия, в том числе Брестский договор, были аннулированы.

            А гражданская война только разгоралась.

            Барона и Мирославлева мобилизовали в Красную армию.

            Как и при царе, Ауэ командовал полком. Владимир стал командиром роты.

            Барон столкнулся с недоброжелательством солдат, с неприкрытой враждебностью комиссара полка, с подозрениями в измене. В душе он оставался врагом большевиков, однако об измене и не помышлял. Раз он стал служить в Красной армии, не отказался, то должен был служить честно.

            Во время Гражданской войны советская власть не раз оказывалась под угрозой. Войска Юденича дошли почти до самого Петрограда. Деникин, наступая на Москву, занял Орел. Происходили   восстания крестьян и даже рабочих – тех самых трудящихся, ради которых большевики захватили власть. Подняли мятеж кронштадтские матросы, «краса и гордость революции». Но большевики смогли победить всех врагов, и внутренних, и внешних.

            Два фактора сыграли решающую роль. Во-первых, их лозунги, такие близкие большинству населения. Во-вторых, их жестокость и неразборчивость в средствах при достижении цели. Они ввели неслыханные в новой истории меры: взятие заложников, контрационные лагеря. Могли расстрелять людей, виновных лишь в своем непролетарском происхождении.

            Ауэ и Мирославлев вернулись с войны живыми и невредимыми. Владимир вновь стал работать в издательстве. Барон остался военным. Благодаря умелому командованию полком и личной отваге он был на хорошем счету у воинского начальства. Ему даже выделили просторную двухкомнатную квартиру недалеко от особняка Ясногорских.

 

            Глава 5

 

            1

 

За столиком небольшого парижского ресторана сидела элегантно одетая пара – пожилой мужчина с седыми усами и привлекательная женщина средних лет. К ним подошел официант с подносом, худой, статный, с красивым, благородным лицом. На щеках его горел нездоровый румянец. Женщина с любопытством глядела на него. Он уже собрался ставить блюда и напитки с подноса на столик, но вдруг поспешно отвернул голову. И громко чихнул. Взгляды всех посетителей устремились на официанта. Поднос качнулся, накренился. Бокалы с вином полетели на пол и разбились. Вино пролилось на платье дамы. Она тихо вскрикнула. Официант галантно извинился. Бородатый мужчина вскочил и, потрясая тростью перед носом официанта, стал кричать на него.

– Ничего страшного, Этьен, – сказала мужчине дама, вытирая салфеткой платье и слегка улыбаясь.

Но он продолжал браниться. Быстрыми шагами подошел хозяин ресторана. Тоже извинился. Грозно посмотрел на официанта. И тоже закричал:

– Напились перед работой? По русской привычке? Вы уволены!

Тот молча поставил поднос на столик и ушел.  

Через десять минут официант появился на улице. Было холодно. Дул сырой ноябрьский ветер. Но на нем был лишь поношенный костюм. Он дошел до скамейки, сел. И расплакался.

Это был князь Кирилл Аркадьевич Ясногорский.

Вчера он простудился. Но хозяину ресторана об этом не сказал. Боялся, что тот его уволит. В эту осень он уже дважды освобождал князя на день-два из-за болезни. Освобождал с большим неудовольствием.

Повода обвинять его в пьянстве князь хозяину никогда не давал.

– Кирилл, ты ли это? – раздался вдруг жизнерадостный голос. – Что случилось? Почему слезы?

Перед ним стоял невысокий рыжебородый человек. Это был Коршунов, старый знакомый, сосед Ясногорского по поместью.

У него был дом в Петрограде и дом в Москве. После революции их у него отобрали. Коршунов поехал в имение. Но и в усадьбе ему жить не позволили. Он поселился в заброшенном сарае на окраине села. Удивительно, но ему выделили небольшой участок земли. Это был редкий случай. Коршунов стал обустраиваться на новом месте. Не жалея сил и времени, растил пшеницу. Читал книги по агрономии. Использовал, по возможности, современные методы. И вырастил урожай на зависть всем! Крестьяне были неприятно удивлены и уязвлены. И в хлебопашестве барин их превзошел! Этого они ему простить не могли. Из села Коршунова выгнали. Он пробрался на юг. И вступил в Добровольческую армию.

Князь встал. Они обнялись. Коршунов пригляделся.

– Да у тебя, кажется, жар! Что же мы тут стоим!

– Пойдем ко мне, Борис. Я недалеко живу.

Ясногорский снимал крошечную мансарду с убогой обстановкой.

– Лежать, только лежать! – сказал Коршунов, когда они вошли.

Князь лег. Коршунов накрыл его старым дырявым одеялом. Затем сходил в аптеку за лекарствами.

Он дал Ясногорскому таблетку и сел на ветхий стул возле кровати.

Князь чуть снова не заплакал. Так отвык он от человеческого внимания, от заботы.

– Опять работу искать… – сказал он и вздохнул. – Как это надоело!

Коршунов, гладя рыжую бороду, немного подумал.

– Попробую устроить тебя, Кирилл, в журнал «Наш Союз». Может быть, даже на мое место. Я сейчас там работаю. Журнал сменовеховский.

– О сменовеховстве  я слышал. Оно ратует за возвращение в СССР.

– Совершенно верно. Большевики переродились. Теперь они делают все для укрепления России. И мы должны их в этом поддержать. Советская власть прощает и принимает тех, кто признал свои прежние ошибки и готов с ней сотрудничать.

Кирилл Аркадьевич слушал с интересом. Спросил:

– Многие вернулись?

– Думаю, да. – Коршунов вдруг улыбнулся. – Вот и я возвращаюсь. На этой неделе уезжаю на родину. И ты можешь вернуться. Настоятельно советую.

– Я воевал в Добровольческой армии. Меня родные давно зовут, но из-за этого я не еду.

– Так и я сражался на стороне белых. Однако, как видишь, прощен. Я объяснил, что бороться с большевиками не собирался, хотел мирно заниматься сельским хозяйством. В белую армию вступил вынуждено.

– А я – по убеждению.

– Ничего, и тебя простят. Я в этом не сомневаюсь. Советская власть великодушна. Обратись в советское посольство. Чем раньше, тем лучше. 

Лицо Ясногорского прояснилось, даже глаза засияли. Возвратиться в Россию, соединиться с родными – это была самая большая его мечта.

– Я так и сделаю, – тихо, как будто самому себе, сказал он.

 

2

 

Полина с оживленным, румяным от мороза лицом шла по скверу. Снег скрипел под ногами.

Она превратилась в очень красивую стройную девушку. Близкие называли ее точной копией средней сестры. Если Полина чем-то и отличалась, то только более гордым, иногда даже высокомерным, выражением лица. В облике Насти чувствовалось больше мягкости. На Полине были дорогие шубка и шапка – подарки сестры и Матвея Доброхоткина к ее двадцатилетию. Она жила с ними, в одной комнате с десятилетней дочкой Доброхоткиных Клавой. Матвей занимал важный партийный пост. Семья жила в достатке.

Полина училась в институте. Ее приняли, несмотря на дворянское происхождение. Авторитет Матвея Доброхоткина помог. Она поступила на факультет иностранных языков. Учеба давалась легко. Французский и немецкий она знала с детства. Но Полина мечтала стать художницей.

Поклонников у нее было множество, однако она отвергала все ухаживания. Не встретился еще человек, достойный ее, человек, которого она могла бы полюбить. Взаимная любовь, замужество, счастливая дружная семья до конца дней – только так представляла она себе личную жизнь.

Полина остановилась перед живописно изогнувшимся деревом. Осенью они с Мирославлевым приходили сюда его рисовать. Тогда оно было под роскошной багрово-желтой листвой. Уже полгода он занимался с ней рисованием. Владимир сам перед мировой войной непродолжительное время брал уроки рисования. В их с Клавой комнате  Полина устроила настоящую художественную мастерскую. Заставила ее мольбертами. Она рисовала все свободное время. Мирославлев приходил почти каждый день, указывал на ошибки, поправлял. Иногда рисовал вместе с ней. Они говорили на разные темы, шутили. Это были ее лучшие часы. И сегодня, через полчаса, он должен был к ней прийти.

Полина вышла из сквера. Неприязненно взглянула на огромное полотнище с изображением Сталина. Быстрыми шагами дошла до дома. Подавив в себе желание вбежать вверх по лестнице, как это она делала маленькой девочкой, быстро поднялась на второй этаж. Ей навстречу шел по коридору невысокий худощавый человек с некрасивым и недобрым лицом. Это был ее сосед Степан Зюзьков. Он продолжил семейную традицию: служил в ОГПУ. Так теперь называлась ЧК. Они с Полиной давно не были детьми, но взаимная неприязнь сохранилась. Они даже не здоровались. Как всегда, он бросил на нее злой взгляд. Однако теперь во взгляде была и похотливость. Полина почувствовала отвращение. Она поспешно вошла к себе.

Марина уже вернулась с работы. Она была библиотекарем. Хотя Матвей не хотел, чтобы она работала; шутливо говорил: «Не положено княжне трудиться».

Она посмотрела на Полину со счастливой улыбкой. Помахала телеграммой.

– Папа́ приезжает!

 

3

 

– Это удивительно! – воскликнул Кирилл Аркадьевич, оглядывая сидевших за богатым праздничным столом родных и старых знакомых. Праздновали его возвращение. Стол накрыли в квартире Доброхоткиных. Глаза князя сияли. Если бы не постоянная мысль о сыне и средней дочери, он был бы сейчас счастлив. – Я нахожусь среди близких людей, в родном особняке. Как я об этом мечтал!

Не все приглашенные пришли. По каким-то причинам не было Матрены Доброхоткиной, Мирославлевых.

Отсутствовал Матвей. Его неожиданно вызвали на совещание в Москву. И он был этому даже рад. Бывшие белогвардейцы оставались для него врагами, и он не хотел кривить душой, разыгрывая роль радушного хозяина. Пожалуй, и Марина была этим довольна. В присутствии мужа неизбежно ощущалась бы скованность.

Всех интересовало, как Кирилл Аркадьевич жил за рубежом. Он отвечал на вопросы немногословно. Не хотелось ему вспоминать эти годы. Хотелось думать о наступившей новой жизни.

– Многие хотят вернуться, Кирюша? – ласково спросил старый князь. Он сидел во главе стола.

– Почти все. Тоска по России – главное чувство среди эмигрантов. Однако у многих столько грехов перед Советами, что они не надеются  на прощение. Некоторые по-прежнему относятся к советской власти непримиримо враждебно. Они готовы возвратиться, но только в прежнюю Россию, без большевиков.

– Прежней России уже не будет, – своим скрипучим голосом произнес Ауэ.

Он пополнел, полысел. На нем была военная форма. Ауэ по-прежнему исполнял должность комполка. Продвижению по службе мешало то, что он был когда-то титулованным дворянином.

– Да, ко многому придется тебе, Кирилл, привыкать, –сказала Мария Евгеньевна.

– Например, к тому, папа́, что нельзя публично высказывать свое мнение, если оно не совпадает с мнением коммунистической партии, – добавила Марина.

– В СССР лишь один человек может говорить то, что думает, – вступил в разговор профессор Вязмитинов. – Это Иван Павлов, первый русский нобелевский лауреат. На прошлой неделе я был на его выступлении в медицинском институте. Я словно…

Профессор обвел внимательным взглядом присутствующих.

– Здесь все свои, – с улыбкой сказала Марина.

– …словно вдохнул глоток чистого воздуха. До сих пор нахожусь под впечатлением от этой речи. Некоторые фразы помню дословно. Например, он сказал, что теперь вся работа в Академии должна вестись на платформе учения Маркса и Энгельса, и что это – величайшее насилие над научной мыслью, что это ничем не отличается от средневековой инквизиции.

– Смело! – воскликнула Мария Евгеньевна.

– Вот еще его слова: «…мы живём в обществе, где государство – всё, а человек — ничто. У такого общества нет будущего, несмотря на Волховстрои и Днепрогэсы».

– Не будь Павлов великим ученым, которого знает весь мир, его бы за такие высказывания посадили, – заметила Полина.

– Непременно!.. Да, если коммунисты думают, что подавляя личность, они усиливают государство, то глубоко заблуждаются, – продолжил Вязмитинов. – Страна, которую населяют свободные, гордые люди сильнее страны, где живут духовные рабы. Не может быть процветающего  общества  без   независимо  мыслящих  личностей.  –  Он  поправил  пенсне. – Вспоминаю свои студенческие годы, горячие споры об истине, Льве Толстом, Ницше, Штирнере. Насколько ограниченнее и приземленнее разговоры нынешних студентов!

– Большевики лишили людей права искать истину. Ведь они ее уже нашли. И сомневаться в этой их истине запрещено, – сказала Марина с невеселой улыбкой.

В начале их брака Матвей старался обратить жену в свою веру. Но быстро понял, что ничего из этого не выйдет, и оставил попытки.

Кирилл Аркадьевич слушал с удивлением.

Иногда согласно кивал головой Ауэ. Несколько раз он порывался что-то сказать, но сдерживался. Такие понятия, как «воинский долг», «честь мундира» были для него святы, и он считал, что не имеет права ругать коммунистов, когда на нем форма Красной армии.

Его жена Екатерина Евгеньевна тоже молчала. Была занята едой. Судя по всему, разговор ее не интересовал. После того обыска в ЧК в восемнадцатом году какой-то стержень сломался в ней.

– Еще Павлов сказал в той  речи, что прежняя интеллигенция частично истребляется, частично развращается...

Вдруг профессор замолчал.

«А разве я не начал развращаться? – подумал он. – Разве я с кафедры не хвалю Сталина, хотя ненавижу его? А Наташа Бартенева?»

Он вспомнил со стыдом случай двухмесячной давности. Его студенты Бартенева и Антюфеев полюбили друг друга. Она – красавица и умница. Он – комсомольский активист и спортсмен, напористый и амбициозный. Студенткам Антюфеев нравился. Когда их любовь зашла так далеко, что, казалось, между ними уже не может быть никаких тайн, Бартенева призналась, что ее родители не служащие, как она всем говорила, как писала в анкетах, а потомственные дворяне. К ее изумлению и ужасу, Антюфеев заявил, что у него не может быть никаких отношений с классово чуждыми элементами. Он ее бросил. Может, действительно настолько ненавидел «бывших». А может, она ему уже надоела, и он ухватился за этот предлог, чтобы порвать с ней. Более того, то ли нечаянно, то ли умышленно, он выдал ее секрет. Бартеневу решили исключить из института. С грозной формулировкой: «За обман советской власти». Хотя, строго говоря, она говорила правду: до революции отец служил в департаменте. Дочь Вязмитинова Нина, подруга и сокурсница Бартеневой, попросила отца вмешаться. Он отказался. В институте у него были недоброжелатели. Кто-то зарился на его место. Заступничество за Бартеневу могло стать поводом начать на него гонения. Вспомнили бы и его дворянское происхождение. Все это профессор попытался объяснить дочери. Сын-старшеклассник его поддерживал. Она их не поняла. Бартеневу исключили, и дочь до сих пор Вязмитинову этого не простила.

Неожиданно раздался громкий требовательный стук.

Марина подошла к двери:

– Кто это?

– ОГПУ!

Она побледнела. Помедлила. И открыла.

Вошли три вооруженных чекиста. Один из них, со слегка косящими глазами, спросил суровым тоном:

– Кто здесь Ясногорский Кирилл Аркадьевич?

Князь встал. Произнес с достоинством:

– Это я.

– Вы арестованы. – Косоглазый чекист достал из кармана лист бумаги. – Вот ордер на арест.

Ауэ вышел из-за стола, подошел чеканной походкой, протянул руку к документу.

– Позвольте взглянуть.

Косой, не обращая внимание на его руку, поднес ордер к лицу Ауэ. Очевидно, воинское звание барона не произвело на него никакого впечатления.

Все было верно. Петр Иванович молча сделал два шага назад. Чекист показал ордер и Марине.

– Это, несомненно, какое-то недоразумение, – сказала она. Сейчас Марина жалела, что Матвея нет. – Отец лишь вчера приехал из Парижа. Там в советском посольстве его заверили, что преследований не будет.

– Разберутся.

Старый князь проковылял к двери и загородил ее собой.

– Не позволю! – мрачно произнес он. Его щека дергалась.

Косоглазый нахмурился.

– Отойдите! А то и вас заберем.

Марина взяла старика под руку и отвела от двери.

Кирилла Аркадьевича увели…

Князь был  обвинен в преступлениях против советской власти во время Гражданской войны и приговорен к расстрелу. Он был казнен вместе с Коршуновым.

Ясногорские узнали об этом на другой день после расстрела. Это позже родным казненных стали говорить: «Осужден на 10 лет без права переписки».

Старый князь не вынес гибели сына. У него помутился рассудок.

 

4

 

Полина закончила институт. С отличием защитила диплом. Теперь ждала распределения. Никто не сомневался, что ее оставят в Ленинграде. Доброхоткин должен был в этом помочь.

Она медленно шла по улице. Вид у нее был задумчивым и грустным.

Уже несколько дней Мирославлев не занимался с ней живописью. Ссылался на занятость. А Полине казалось, что он стал ее избегать. Она не понимала, чем могла его обидеть. Относилась она к нему прекрасно. С уважением, с огромной симпатией. Она чувствовала, что они родственные души. Ей думалось, что и он это чувствует. Может быть, Марфа Пантелеевна, его жена, была против, чтобы он давал уроки бесплатно? Может, заговорила в ней крестьянская рачительность? Самому Мирославлеву такое и в голову не могло прийти, в этом Полина не сомневалась. Что ж, она готова платить.

Она подошла к особняку. И столкнулась в дверях с Марфой Пантелеевной. Они не виделись неделю. Девушка, как обычно, приветливо поздоровалась. Сколько она себя помнила, Марфа всегда обращалась к ней со своей милой, доброй улыбкой. На этот раз она не улыбнулась. Лишь сдержанно ответила на приветствие. И поспешно прошла мимо. Полина была неприятно удивлена.

 

 5

 

11 лет Мирославлевы прожили счастливо. Рождение дочери еще больше сблизило их. Ире шел одиннадцатый год.

Хотя идеальным их брак назвать было нельзя. Как и почти все браки.

Вначале Марфа просто боготворила Мирославлева. Потом постепенно поняла, что он земной человек, что и у него есть слабости и недостатки. Но меньше ее любовь от этого не стала. Может быть, даже стала сильнее.

Владимир охотно шутил, часто с тонкой самоиронией. Марфа эту самоиронию не понимала и не принимала. Странным казалось ей, что мужчина сам, добровольно, выставляет себя в смешном свете, предлагает посмеяться над собой. Крестьянам самоирония чужда. Но со временем она заиграла в эту игру. Раз ему так хотелось. Она подшучивала над ним с добродушной улыбкой, но получалось подчас бестактно. Мысленно он упрекал ее в отсутствии душевной тонкости. Особенно Мирославлева задевало, когда она высмеивала его неумение делать мужскую работу по дому.

Со временем он стал слышать от нее и грубые словечки в свой адрес. Владимир  оскорблялся. Он понимал, что мужчина должен быть выше того, чтобы обижаться на женское грубиянство, но ничего не мог с собой поделать. Он привык к обращению вежливому, деликатному. И, главное, его впечатлительная художественная натура не переносила грубости. Об обиде своей он не говорил, считал это ниже своего достоинства, но замыкался в себе, молчал, на вопросы отвечал односложно. Для Марфуши это всегда оказывалось неожиданным. Она старалась понять, чем его обидела. И вспоминала, что действительно ненароком сказала грубое слово. То есть Владимиру оно могло показаться грубым. В ее семье часто так выражались, и все относились к этому спокойно. Марфа корила себя за то, что забыла, какая у мужа ранимая душа. Всячески пыталась загладить вину.  Страстно желала, чтобы их непринужденные, теплые отношения вернулись побыстрее. Пока она сама не обиделась, пока не вышла из своего обычного счастливого состояния. И если он продолжал молчать – обижалась. Разве он не понимает, думала Марфа, что она ляпнула что-то сдуру, по старой привычке. Ляпнула любя. Раз он может так долго дуться на нее из-за одного слова, значит, он ее по-настоящему не любит. Она тоже становилась сумрачной и молчаливой.

Они менялись ролями. Теперь Мирославлев чувствовал себя виноватым. Подавленное настроение жены угнетало его. Он понимал, что в ней происходит. И ругал себя за то, что не смог подавить обиду раньше, чем в ней наступила перемена. Перемена для нее болезненная, как он догадывался. Он старался дать понять, что больше не сердится.

Лишь через несколько дней, без слов примирения, безмятежность их отношений восстанавливалась. Отчасти была в этом и заслуга дочки.

Чуткая девочка все видела. И тоже расстраивалась. Спрашивала себя, почему родители не поговорят о своих обидах открыто. И как могла, старалась их помирить. Ира не принимала ничью сторону: мать была ей ближе, но отца она любила больше.

Однако, если не считать этих кратковременных размолвок, в семье сохранялась атмосфера любви и согласия.

Но последнее время Мирославлев начал меняться. Стал раздражительным, напряженным, угрюмым. Лишь с дочкой был по-прежнему нежен. Марфа наблюдала за ним с беспокойством и жалостью.

 «Скучно ему со мной, дурой, – думала она с тоской. – Не умею я умные разговоры  говорить». Приходили на ум и другие объяснения.

Как-то Марфа с дочкой собрались в кино. У Ирины были каникулы, у Марфуши – отпуск. Владимир с ними не пошел. Он должен был отвезти рисунки в издательство.

– Снова каши просит! – сказала с усмешкой Ира – худая красивая девочка. Черты лица она унаследовала от отца, а глаза и волосы – от  матери.

Позавчера Мирославлев починил ее ботинок. Теперь подошва опять отваливалась.

Марфа шутливо вздохнула.

– Вот такие мы мастера.

– Сейчас я прибью, – поспешно сказал он. – Это много времени не займет.

– Ну да, тяп-ляп – и готово, – с улыбкой произнесла она.

Девочка снова усмехнулась.

– А вот дед Потап за что ни возьмется – навечно делает, – продолжала Марфа, пока он прибивал подошву. – Золотые руки! Вот у кого тебе нужно было бы поучиться.

Этого деда Потапа из села Ясногорского она приводила в пример и раньше.

Владимир помрачнел. Воскликнул гневливо:

– Золотые руки? А такие картины он сможет нарисовать своими золотыми руками?

Он показал молотком на висевшие на стене свои картины – пейзажи и портреты жены и дочери. И тут же почувствовал, что обиделся он как-то по-детски, что он сейчас смешон. Поняв это, Мирославлев помрачнел еще больше.

Ира смотрела на отца с недоумением.

И Марфа никогда его таким не видела.

Он протянул готовый ботинок дочери. Та молча взяла, стала обуваться.

Марфуша взглянула на часы. Сказала упавшим голосом:

– Нам пора.

Уходя, жена и дочка всегда целовали Мирославлева.  На этот раз Марфа не решилась к нему подойти. Не подошла и девочка.

– Счастливо оставаться, – негромко произнесла Марфуша у порога.

Подождала ответа, не дождалась и вышла вместе с Ирой.

Марфа шла по коридору с опущенной головой. На глаза наворачивались слезы. Она чувствовала, что муж разлюбил ее.

Мирославлев сидел за столом, обхватив голову руками.

Вдруг в дверь постучали.

Это была Полина. Она выглядела взволнованной.

– Я хочу платить вам деньги за уроки рисования, – сказала она без всяких предисловий.

– Разве между нами могут быть какие-то денежные расчеты, Полина? – с упреком произнес Владимир.

– И Марфа Пантелеевна об этом не говорила? – спросила девушка.

Он удивился.

– Никогда не говорила. И не могла такое сказать.

– Тогда почему вы не хотите больше заниматься со мной? – Мирославлев смотрел в пол и молчал. – Почему вы меня избегаете? – продолжала она настойчиво спрашивать. Он продолжал молчать. – За что вы меня невзлюбили?

Владимир горько усмехнулся.

– Невзлюбил? – Он поднял на нее глаза. – Да, я избегаю тебя, Полина. Избегаю, потому что…  Потому что полюбил тебя. – Кровь бросилась ей в голову. В глазах потемнело. Сердце бешено колотилось. – Не мог не полюбить.  Я смотрю на тебя и вижу Настю… Эта моя любовь лишь несчастье принесет. И тебе, и мне. Лучше нам больше не  видеться!

Он схватил портфель и направился к двери. Полина преградила ему дорогу. Тихо сказала:

– И я вас люблю.

Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу. Словно души их сливались через этот взгляд.

Вдруг Мирославлев отшвырнул портфель, подхватил Полину и понес к кровати…

 

6

 

Утром Марфа пошла в больницу. Ей нездоровилось. Мирославлев тут же вбежал на второй этаж. Счастье переполняло его. Полина была одна в квартире. Он ожидал, что она встретит его с радостью. Но Полина была грустна. Он горячо обнял ее, расцеловал. Она прижалась к нему.

– Ты чем-то расстроена? – спросил Владимир.

– Да. Я чувствую себя преступницей.

Вчера она вернулась к себе, ощущая несказанную радость. Однако затем, как-то внезапно, заговорили  другие чувства. Полине стало мучительно стыдно перед Марфой. И она ощутила унизительность своего положения  – положения любовницы женатого мужчина. К тому же, женатого на ее бывшей служанке. Вся ее гордость восстала.

Мирославлев мгновенно понял ее состояние. Он тоже чувствовал себя преступником. До вчерашнего дня он был верен жене.

– Я все скажу Марфе, – твердо произнес он. – Мы разведемся.

Полина просияла.

– Да! Именно так надо сделать!

– И мы с тобой поженимся. – Он улыбнулся. – Если, конечно, ты не против.

Улыбнулась и она.

– Я не против! – И тотчас стала серьезной. – А где мы будем жить? Здесь нам жить невозможно.

– У моего знакомого, художника, свой дом на окраине. С маленьким флигелем. Снимем этот флигель.

Они снова обнялись…

Владимир поехал в издательство. Он появлялся там эпизодически. Работал в основном дома. Когда вернулся, Ира поднималась по лестнице.

– Я к Клаве, – сказала она.

– Мама дома?

– Да.

Было самое подходящее время для объяснения.

Он шел по коридору, и с каждым шагом решимость его слабела. Только сейчас он понял в полной мере, через какое испытание ему предстоит пройти. Идти в атаку, под вражеские пули, было легче.

Марфа сидела за столом.

Настроение жены Мирославлев тоже не угадал.

Последнее время она была невеселой и озабоченной. Такой он и ожидал ее увидеть. Однако,  к его удивлению, ее лицо светилось счастьем. Она улыбнулась. Открыла рот, видимо, собираясь что-то сказать.

Он испугался. Почувствовал, что если Марфа произнесет что-то нежное, любящее, его решимость исчезнет.

– Я полюбил другую, – поспешно произнес он. – Нам надо расстаться.

Марфа побледнела. Он приготовился к тому, что она сейчас расплачется. Но ей удалось сохранить самообладание. Она даже усмехнулась. Спросила с каким-то сарказмом:

– И кто эта другая? – Эта усмешка, этот тон показались Владимиру странными и неуместными. Видимо, за  сарказмом она  прятала  свое  горе, не  хотела  выглядеть жалкой. – Кто? Полина?

– Да, – произнес Мирославлев.

И в тот же миг подумал: «Почему я назвал Полину? Ведь не обязан был. От волнения?  Впрочем, теперь это не имеет значения. Она в любом случае узнала бы».

– Я так и знала! – вырвалось у нее.

Наступило долгое молчание.

Владимир стоял и ждал.

– А я хотела тебя обрадовать, – продолжила Марфа  тем  же  саркастическим  тоном. – У нас будет ребенок… Ты хочешь бросить беременную жену?

Так поступить он не мог.

– Это все меняет. Тогда пусть все остается, как было, Марфуша, – поспешно проговорил Мирославлев, не замечая противоречия между своими словами.

Как он сейчас жалел, что поспешил с признанием. Еще и Полину упомянул! Подождал бы хоть секунду, дал бы жене высказаться!

 Сейчас ему надо было побыть одному. Он пошел к двери. У порога обернулся.

– Пожалуйста, не говори об этом разговоре Ирише… Никому не говори!

Марфа согласно кивнула.

Он вышел.

Она положила руки на стол, опустила на них голову и разрыдалась.

 

7

 

На следующий день Мирославлев обо всем рассказал Полине.

– Не могу я пока Марфу оставить, – говорил он с болью в голосе. – Ни беременную, ни с грудным ребенком. Это будет непорядочно.

Они сидели за столом в ее комнате. Матвей и Марина были на работе. Клава с Ирой играли во дворе.

Что-то дрогнуло в ее лице.

– А я не могу быть с тобой, пока ты женат  на  ней. –  Она  гордо вскинула  голову. – Это для меня совершенно невозможно!

Наступило тягостное молчание.

– Я понимаю тебя, – снова заговорил Владимир. – Ничего, немного подождем и опять будем вместе. Как только ребенок подрастет, я разведусь, и мы поженимся.

– Когда же он подрастет?

– Подождем, когда ему четыре года исполнится.

Мирославлев почему-то считал, что в три года ребенок беспомощен, а в четыре – уже достаточно самостоятелен.

– То есть пять лет ждать? Ты считаешь: это немного?

– Иного выхода нет.

– Почему? Пусть она наймет няню. – Полина упорно избегала называть Марфу по имени. – Матвей Пантелеевич в этом поможет. Няня избавит ее от многих забот.

– Няня не избавит меня от угрызений совести, Полина.

Они снова замолчали.

Если бы раньше Мирославлеву рассказали о подобной ситуации, он бы не поверил. Или сказал бы, что влюбленные по-настоящему друг друга не любят. И вот он сам оказался в таком положении. И убедился, что даже ради любви не в силах переступить через свои принципы. И Полину он понимал. Она, с ее непомерной гордостью, тоже не могла через что-то переступить.

Владимир смотрел на мольберт с незаконченной картиной. Что бы с ним не происходило, при виде картины, рисунка, скульптуры он начинал их оценивать. Это получалось машинально, независимо от него.

– Тени маловато, – сказал он. – Слева внизу.

Полина с досадой взмахнула слегка рукой. Словно не понимала, как можно было сейчас об этом говорить. Воскликнула:

– Володя, зачем ты ей мое имя назвал? – Она смотрела на него упрекающе-любящим взглядом. – Зачем?

Мирославлев вздохнул.

– Непростительная глупость с моей стороны… Я ведь не предполагал, что так все получится. Уже считал тебя своей женой.

Полина молчала. Она словно ждала, когда он уйдет. Владимир встал.

– Это противоестественно! – вдруг воскликнул он. – Мы любим друг друга. Я не представляю теперь жизни без тебя. И мы не будем встречаться? Это немыслимо! – Она по-прежнему молчала. – Я понимаю: свидания здесь для тебя неприемлемы. Но помнишь, Полина, я говорил про дом моего знакомого, про флигель? Я сниму флигель. Ты переедешь туда. Я буду к тебе приезжать… – Было заметно, что в ней идет внутренняя борьба. – Отбрось колебания, Полина! Законы любви выше всех других законов.

Она с упреком посмотрела на него.

– Вот как? Тогда почему ты не разводишься? – Он молчал. – Нет! Будем ждать. – В прихожей раздалось веселое звонкое пение. – Клава пришла.

– Добрый день! Что вы сегодня рисовали? – сказала оживленно девочка, входя в комнату.

– Сегодня я объяснял, как надо накладывать тень, – ответил Мирославлев. И ушел.

Вечером Полина и Марфа столкнулись в коридоре. Лицо Полины стало надменным. Встречаясь с людьми, перед которыми она чувствовала себя виноватой, Полина принимала высокомерный вид. И чем больше была вина, тем высокомерней вид. Марфа не кинулась в драку, даже не посмотрела с укором. Она вообще не взглянула на Полину. Та сдержанно поздоровалась. Марфа сдержанно ответила и,  ускорив шаг, прошла мимо.

 

8

 

«Советская власть велит быть бдительными. Постольку я должна сообщить. Гражданка Ясногорская Полина Кирилловна, из князьев, Свердловская набережная, дом 59, квартира 12, не единожды хаяла товарища Сталина. Обзывала его асрийским диспутом».

Это было правдой. Полина в самом деле в кругу близких людей называла вождя ассирийским деспотом.

 «Данная гражданка хаяла также советскую власть. Мол, при советской власти нет свободы. Мол, советская власть притесняет антилигентов и крестьян».

Марфа Мирославлева перечитала письмо. Оно получилось совсем коротким. Но она не знала, что еще написать. Вложила письмо в конверт. Подумала, как его подписать. Наверно, так: «Для ОГПУ города Ленинграда». Без обратного адреса.

ОГПУ… Пугающее слово…

Она покраснела.

Что она делает? Ведь Полину посадят в тюрьму. Может, на много лет. А может, вообще расстреляют. И виновата будет она! Ее ведь до конца дней совесть будет мучить.

Марфуша вынула письмо из конверта. Скомкала. Метко бросила в мусорное ведро.

 «А вдруг он станет искать что-нибудь в ведре? И найдет письмо», – со страхом подумала она. Вскочила, достала из ведра бумажный ком. Расправила. И сожгла.

 

9

 

Мирославлев вошел в квартиру Доброхоткиных с твердым намерением убедить Полину переехать во флигель. Он был уверен, что рано или поздно она согласится. Владимир всегда добивался от женщин того что хотел. Полина снова была одна. Она укладывала вещи в чемодан. Он обрадовался.

– Решилась все-таки!

Полина грустно улыбнулась.

– Я далеко уезжаю, Володя. По распределению. В Мурманскую область, в город Хибиногорск. В школе буду учительствовать. Пять лет обязана там отработать. А иначе посадить могут.

Радость на лице Мирославлева сменилась горестным удивлением.

– Ты ведь говорила, Полина, что тебя оставят в Ленинграде, что Матвей в этом поможет

– Он не смог ничего сделать.

Владимир опустился на стул, наклонил голову. И замер. Полина смотрела на него с жалостью.

Внезапно он вскочил. И заговорил торжественным тоном:

– Полина, клянусь: что бы ни случилось в нашей жизни, в каком положении мы бы ни оказались, я всегда буду готов жениться на тебе.

Ему хотелось слегка улыбнуться, как бы признавая этой улыбкой старомодность и некоторую комичность своей клятвы. Но он не улыбнулся.

И Полина встала. Подошла к нему. Она тоже была серьезной.

– Даже если твоя жена будет ждать ребенка?

Мирославлев смутился.

– Нет, тогда я клятву не смогу выполнить.

– Я принимаю твою клятву, – горячо произнесла она. – И с таким условием принимаю. Знаю: ты ее не нарушишь.

– В роду Мирославлевых клятвопреступников не было.

– Я тебя люблю, – сказала она едва слышно.

Он ответил долгим поцелуем.

Неожиданно пришла Марина. Они поспешно отстранились друг от друга.

– Я отпросилась с работы, – сказала Марина, входя в комнату. – Поехала к Андрею Александровичу… К профессору Вязмитинову, – пояснила она Владимиру. – Он сказал, что на распределение Поли он никак повлиять не может.

– Почему же Матвей не помог? – спросил Мирославлев с недоумением. – Он же влиятельный человек.

– Не получилось у него.

Марина сама этому удивлялась. Когда сестра окончила институт, Матвей заверил их, что  обязательно добьется, чтобы Полину оставили в Ленинграде. Однако вчера объявил, смущенно разводя руками, что ничего у него не вышло.  Марине это показалось странным. Первый раз он не помог.

Она не знала, что это Марфа попросила брата не вмешиваться.

 

Глава 6

 

1

 

Прошло два года.

            Мирославлев сидел за столом на почтамте и читал письмо Полины. Она посылала ему письма до востребования. Полина писала, что любит, скучает, ждет. В одном письме она полушутя призналась, что ждет его всю жизнь, с того вечера, когда он, в мундире поручика, с перевязанной рукой, впервые появился в их доме. Как всегда, Полина спрашивала, над чем он сейчас работает. Она верила, что Владимир станет известным художником.

            Он обменивался письмами с Полиной так же часто, как когда-то – с Настей. Послания сестер походили и стилем, и слогом. Но письма Насти были нежнее, а письма Полины – поэтичнее.

Он дочитал письмо, но еще минуту сидел, держа его в руке. Словно не хотел с ним расставаться. Потом разорвал письмо и выкинул в корзину. Сохранять ее письма Мирославлев не решался.

Теперь ему предстояло тяжелое дело: написать ответное письмо. Письма Полине он писал на почтамте. В этом письме он должен был сообщить, что Марфа опять забеременела. Владимир понимал, что для Полины это будет потрясением. Ведь это означало, что они поженятся не в тридцать пятом году, как собирались, а в тридцать седьмом, когда ребенку, который должен был родиться, исполнится четыре. Он продолжал придерживаться этой цифры. Внутренний голос говорил ему, что это правильно.

Мирославлев подавил вздох и стал писать письмо.

 

2

 

После того, как Гражданская война в основном закончилась, повеяло свободой, по крайней мере, экономической. Был введен НЭП, «всерьез и надолго», как говорил Ленин. Продразверстку сменил продналог. Бухарин взывал к крестьянам: «Обогащайтесь, накапливайте, развивайте своё хозяйство!» Но затем внутренняя политика стала ужесточаться. Началась сплошная коллективизация. Кулацкие хозяйства ликвидировались. НЭП был отменен. Деятели искусства обязаны были следовать линии партии.

Это постепенное ужесточение совпало с постепенным укреплением власти Сталина.

В 1924 на пленуме ЦК РКП(б) Крупская показала так называемое «завещание Ленина». «Сталин слишком груб, – писал он, – и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места…» Большинство высказалось за то, чтобы Сталин остался на своем посту.

Ленин к разнообразию мнений в партии, к критике коммунистов в свой адрес относился лояльно. Сталин возражения переносил с трудом. Он разгромил всех своих политических противников – «правых» во главе с Бухариным, осуждавших сталинскую аграрную политику, ратовавших за союз с крестьянством, «объединенную оппозицию», группу Рютина. Был выслан из страны Троцкий.

В начале 30-х популярность в народе и партии завоевал верный сторонник Сталина, руководитель ленинградских коммунистов Киров – человек с простой, открытой русской душой. В 1934 он был убит. Его застрелил член партии Николаев. По одной версии он убил из мести. Мстил, то ли ревнуя к жене, то ли обидевшись на  увольнение. По другой версии, менее правдоподобной – за убийством стоял Сталин, обеспокоенный растущей популярностью Кирова.

Сталин дал указание: «Ищите убийц среди зиновьевцев». Зиновьев был вместе с Каменевым лидером бывшей «объединенной оппозиции».

Спустя полмесяца после убийства Зиновьев и Каменев были арестованы.

 

3

 

– Расстреляли Николаева, – сказал Доброхоткин. Они с Мариной пили чай. – А с ним еще 13 человек, комсомольских работников в основном. Их-то, скажем, за что?

– Большевики казнят большевиков? Это новое явление, – заметила Марина.

 Матвей с шумом втянул в себя чай из стакана в старинном серебряном подстаканнике. Как он не смог привить жене коммунистические убеждения, так и ей не удалось научить мужа изысканным манерам.

Они жили втроем: Матвей, Марина и их пятнадцатилетняя дочь Клавдия. Она была в мать. Шутки ради Матвей говорил с тяжелым вздохом: «Белая кость взяла свое».

Все было у Доброхоткиных, все, что можно пожелать. Кроме самого главного – взаимной любви. Он любил ее, очень любил. А она его не любила. Только уважала. Пыталась полюбить, но тщетно.

– Якобы они входили в ленинградский подпольный центр Зиновьева, – с недоумением и неодобрением продолжал Матвей. – Этот центр-де и организовал убийство. Не могло быть такого центра! Не мог Зиновьев убийство Кирова замышлять!.. Говорят, жена Николаева, Мильда Драуле, латышка, была любовницей Кирова. В этом причина. Вот в это я готов поверить. Он, скажем, бабам нравился.

Раньше Доброхоткин всей душой одобрял линию партии. О Сталине отзывался с восхищением. Однако во время «великого перелома», с его насильственной коллективизацией и голодом, в нем самом произошел перелом. Некоторые партийные решения стали вызывать в нем внутренний протест. Марина чувствовала это. Сталина он при ней не ругал, но и не хвалил больше.

– Матвей, а тебя не могут объявить приспешником Зиновьева? Ведь ты сделал свою партийную карьеру, когда он был главным человеком в Ленинграде.

– Могут, Марина, могут.

Матвей произнес это спокойно, но она видела, что муж всерьез обеспокоен.

Тревожные новости следовали одна за другой.

В начале 1935 года 77 человек были приговорены к лишению свободы за участие в «контрреволюционной группе». Несколько сотен сторонников Зиновьева выслали в Сибирь. Кого-то переводили из Ленинграда на работу в другие места.

Марина беспокоилась о муже. Но пока его не трогали.

 

            4

 

            Мирославлев шел домой своей быстрой, энергичной походкой, с радостным чувством, что сейчас увидит детей. Ира уже стала девушкой, с красивым лицом и тонкой фигурой. Юре шел четвертый год, Любе – второй.

            Марфа никогда не напоминала о том разговоре четыре с половиной года назад. Владимир был ей благодарен за это. Оба делали вид, что ничего между ними не произошло. Только она больше не спрашивала, любит ли он ее. Раньше Марфуша часто задавала такой вопрос. И, услышав неизменно утвердительный ответ, млела от удовольствия. Теперь и она сама не говорила ему больше слов любви. Однако Мирославлев знал, что она все так же его любит. Окружающие по-прежнему считали их дружной, счастливой семьей. Лишь Ирина понимала: что-то неладно.

            Недалеко от своего дома он невольно замедлил шаг. Навстречу шел высокий худой человек. Он смотрел на Мирославлева недобрым пристальным взглядом. Смотрел прямо в глаза. Владимир узнал его сразу. Сработала отменная зрительная память художника. Это был Зубов. Понял он и этот взгляд. Зубов, очевидно, считал, что это он навел жандармов в семнадцатом году. Они молча разминулись.

            Мирославлев вошел в особняк, находясь под впечатлением от неприятной встречи. Какая-то возня слышалась на втором этаже. Он поднял голову.

            Зюзьков выталкивал из своей квартиры в коридор старого князя.

            Он недавно стал следователем НКВД. ОГПУ переименовали в НКВД. И, видимо, решил, что теперь все должны его бояться. Он и раньше был груб, но сейчас начал вести себя подчас откровенно по-хамски.

            Князь, упираясь, стараясь сохранить горделивую осанку, бормотал:

            – Не сметь… В моем особняке…

            Зюзьков толкнул старику так сильно, что тот едва не упал.

            – Пошел! Старый дурак!

            Мирославлев вбежал вверх по лестнице. Схватил Зюзькова за воротник. Тряхнул.Он знал, что не пристало интеллигенту хватать человека за шиворот, но в гневе он терял власть над собой.

            Лицо Зюзькова выразило растерянность и испуг.

            – Только подлец может так себя вести! – крикнул Владимир. Его темно-карие глаза сверкали.

            В коридор поспешно вышла Варька. Он отпустил Зюзькова. Она стала между ними, лицом к Мирославлеву, широко расставив руки.

            – Все, все, остыньте!

            В дверях показалась пьяная Матрена. Она оглядывала всех бессмысленным взглядом, пытаясь понять, что происходит.

            Зюзьков уже оправился после неожиданного нападения. Теперь его лицо выражало не страх, а ненависть. Варька мотнула головой в сторону старого князя.

            – Это он виноват. Приперся к нам. Без всякого стука, без всякого тебе здрасьте. Как к себе домой. Вот брат и осерчал.

            – Но вы же знаете его состояние.

            – Ну, все! Забудем.

            – Позвольте, Аркадий Дмитриевич, – сказал Владимир, взял за руку старика и повел вниз по лестнице.      

            – Ты пожалеешь об этом, Мирославлев, – с угрозой процедил Зюзьков.

Князь покорно следовал за Владимиром, бормоча:

– Холопы… Забыли свое место…

 

            5

 

Однажды Марина спустилась к матери за солью. И увидела, как из квартиры Натана Маца выходит женщина в очках. Марина ее узнала. Это была жена Зубова. Они вежливо поздоровались. В другой раз она заметила, что Эсфирь вышла от Маца с двумя мальчиками-подростками. У обоих тонкие губы были плотно, по-зубовски, сомкнуты. На работу Марина ходила через сквер. Возвращаясь как-то вечером из библиотеки, она снова увидела этих мальчиков. Они играли в снежки с Мацем. Через два дня мальчики опять играли в сквере в снежки. Только на этот раз с Зубовым. У Марины забилось сердце. Он ее не видел. Марина к нему не подошла.

Дома была лишь Клава. Она делала уроки в своей комнате. Муж с работы еще не вернулся. Марина стала готовить ужин. В дверь позвонили.

Марина открыла. И увидела Зубова. И вновь у нее заколотилось сердце.

Внешне он не изменился. Лишь волосы поредели. Она пригласила его войти. Они сели на диван в гостиной. Показалась Клава, вежливо поздоровалась, с любопытством взглянула на Зубова и опять исчезла.

Он молча смотрел на Марину каким-то новым взглядом. Словно впервые увидал ее красоту. Молчание становилось неловким.

– Снова сводит нас судьба, – заговорил Зубов.  – Я прихожу сюда сынов проведать. Эсфирь и Натан не возражают. Натан Мац, поэт, под вами живет. – Марина кивнула. – Они теперь супруги. Мы с ней развелись. Не сошлись… – он улыбнулся, – в политических убеждениях. Она теперь ярая коммунистка. – Зубов немного помолчал. – Натан принял мальчиков как своих. Эсфирь говорит, он вообще всех детей обожает. – Он не отрывал глаз от Марины. Ее смущал этот взгляд. – Теперь к делу. Я пришел из-за Эсфирь. Ее, как партийного работника, собираются отправить на работу в какой-то маленький городок. Понизив в должности…. Борьба с зиновьевцами, вы же знаете…  Тогда я не смогу видеть детей. Я ничем помочь не могу. Простой счетовод. А ваш муж занимает важный пост. Не мог бы он воспрепятствовать этому переводу?

– Хорошо, я скажу ему, – произнесла Марина и встала. Зубов тоже поднялся.

– Спасибо!

Он подождал, не скажет ли она еще что-нибудь. Но Марина молчала. Зубов попрощался и ушел.

Марина взволнованно прошлась взад и вперед по комнате. Эта встреча пробудила старую любовь. Она не умерла в ней, а только дремала.

Ей показалось, что в Зубове произошла перемена.  Не чувствовалось в нем больше внутреннего горения, самоотверженного служения высокой идее. Он как будто стал приземленнее. И человечнее.

За ужином она передала мужу просьбу Зубова.

Тот нахмурился. От этого его некрасивое лицо стало еще некрасивее.

– Эсфирь Зубова? Бывшая левая эсерка? – Он говорил ворчливым тоном. – Знаю такую. Но нам-то она кто? Меня самого могут уволить в любую, скажем, минуту. Я сейчас тише воды, ниже травы… Ладно, попробую. – Он усмехнулся. – Чего не сделаешь ради любимой жены!

Как Марина выполняла все просьбы Зубова, так Матвей выполнял все ее просьбы. Случай с Полиной был исключением.

Эсфирь оставили на прежней работе.

Свое успешное вмешательство Матвей прокомментировал так:

– Значит, я еще что-то значу! – Вид у него был довольный.

Пришла Эсфирь, горячо благодарила. Принесла свежеиспеченных пирожков.

И еще одно вмешательство оказалось удачным.

Как-то раз Мирославлев отправился после обеда в издательство. И увидал на лестнице Варьку. Она была сильно пьяна.

– Доведите… меня… – промямлила она. И широко улыбнулась.

Владимир не любил пьяных женщин. Они оскорбляли его чувство прекрасного. Но он должен был помочь. Он поставил портфель с рисунками на пол и повел, вернее, потащил Варьку вверх по лестнице.

- Самый красивый мужчина... - бормотала Варька, прижимаясь к нему. - Самый смелый... Эх!.. Самый-самый... А ведь... если бы не я... сидеть вам на нарах... Степа хотел вас засадить... Он может... Я отговорила... Жалко мне стало... Ключ под ковриком... Насилу уговорила...

- Очень признателен, - с искренним чувством произнес Мирославлев. Он открыл дверь, завел в квартиру Варьку, положил ключ на тумбочку и повернулся к двери.

Она простерла к нему руки.

- Не уходи...

- Я должен идти, - сказал он и вышел. Сзади раздался тяжелый вздох.

Владимир спускался по лестнице и думал о том, что его всю жизнь хранит счастливая звезда. Как иначе объяснить, что он, с его гордым, независимым характером, до сих пор жив и даже свободен?

           

6

 

В Ленинграде продолжались партийные чистки.

Как-то Матвей пришел домой, легкомысленно-насмешливо улыбаясь.

Марине это не понравилась. Такая улыбка означала, что у него большие неприятности. Просто он делает вид, что ему все нипочем. Наверное, это была семейная черта Доброхоткиных.

– Исключили меня из партии, – беспечным тоном произнес Матвей. Словно сообщал о забавном пустяковом происшествии. – Как, скажем, не оправдавшего доверия. Симпатизировал-де контрреволюционной деятельности Зиновьева. И то, что Зубову выгораживал, припомнили.

Марина почувствовала себя виноватой. Зря она попросила мужа помочь Эсфирь. Она подошла к нему с серьезным лицом.

– Ты должен радоваться, Матвей, что так все для тебя закончилось. Не арестовали тебя, даже не выслали.

Он усмехнулся.

– Ну вот, появился повод для радости. Буду теперь жить и радоваться.

Матвей устроился завотделом кадров на фабрике, где работала Марфа.

После покушения множество ленинградских коммунистов пострадало. Первый раз после большевистской революции сами большевики подверглись таким гонениям. Но главный удар пришелся, как всегда, по "бывшим людям". Хотя к убийству Кирова они не имели никакого отношения.

Они как-то приспособились к советской действительности. Постепенно налаживали свою жизнь. И думали, что их наконец-то оставили в покое, что худшее для них позади. На самом деле худшее только начиналось.

Сталин в закрытом письме ЦК писал: «…Ленинград является единственным в своём роде городом, где больше всего осталось бывших царских чиновников и их челяди, бывших жандармов и полицейских, <…> эти господа, расползаясь во все стороны, разлагают и портят наши аппараты…»

Началось выселение «контрреволюционного элемента из Ленинграда и пригородных районов в отдалённые районы страны». Были высланы десятки тысяч «бывших», в основном, на север Сибири и в Среднюю Азию.

Мирославлева выслали в киргизский городок Токмак.

Он уговаривал Марфу остаться с детьми в Ленинграде, но она захотела поехать с ним. Они сняли квартиру. Владимир устроился в школу учителем рисования. В этой же школе стала учиться Ира. Марфа сидела дома с Юрой и Любой. Зарплаты Мирославлева едва хватало.

Мария Евгеньевна с князем – беспомощным безумным восьмидесятилетним стариком  – оказалась в Норильске. Без работы, без крыши над головой.

Был выслан Вязмитинов. Но ненадолго. Ему вернули и квартиру, и должность. За него, как и за многих других, вступился Иван Павлов.

Ауэ не тронули.

Не тронули и Марину – жену бывшего партийного начальника, крестьянина по происхождению.

Одним ветреным весенним днем она шла на почтамт – послать матери деньги. Без этих переводов Мария Евгеньевна и старый князь, наверно, не выжили бы.

С моря дул прохладный влажный ветер, а солнце приятно грело. С сосулек на крышах капала вода.

Весна всегда вселяла в нее надежды на перемены к лучшему.

Сзади послышались торопливые шаги. С ней поравнялся Зубов. Поздоровался и пошел рядом. Ветер трепал его светлые тонкие редкие волосы. Лицо у него было сосредоточенным. Словно ему предстояло сделать ответственное дело.

– Весна! Природа начинает новую жизнь, – заговорил он. – И людям хочется весной новую жизнь начать. Исправить старые ошибки. А ошибаются люди много. Причем, мужчины, по моим наблюдениям, ошибаются больше женщин. И это легко объяснить. Мужчиной руководит ум, а женщиной – интуиция. А интуиция умнее ума. Чаще всего мужчина ошибается в личной жизни, где интуиция особенно нужна. Не может сделать правильный выбор. Выбирает женщину, которая ему никак не подходит. А ту, которая подходит идеально, не замечает.

Она взволнованно слушала.

Зубов замолчал. Как будто давал ей время обдумать его слова.

– Приходили повидать детей? – спросила Марина, чтобы прервать молчание.

– Да. – Он сделал паузу. – И увидеть вас!

Зубов замедлил шаг. Как бы предлагал ей остановиться. Словно те слова, которые он намеревался сейчас сказать, были слишком важны, чтобы произносить их при ходьбе. Но она не остановилась. Он опять поравнялся с ней.

– Я вас люблю. Будьте моей женой!

У нее закружилась голова.

Всю юность ждала она от него этих слов. И вот они произнесены!

Они молча прошли несколько метров. Марина остановилась.

– Я не стану разрушать свою семью. Мужа я уважаю и ценю. И всегда буду ему верной женой.

Прочитав подростком роман Пушкина, она восхитилась поведением Татьяны в финальной сцене. И тогда уже решила, что если придется выбирать между долгом и страстью, она должна выбрать долг. Только сомневалась: должна, но сможет ли? Она смогла!

«Все как в "Евгении Онегине" », – невольно подумала Марина.

            Как будто прочитав ее мысли, Зубов продекламировал с усмешкой:

 

            Но я другому отдана;

            Я буду век ему верна.

 

            Марина продолжила путь. Зубов остался на месте. Глядел ей вслед. Потом повернулся и пошел назад.

            Больше он встреч с ней не искал.

                       

            Глава 7

 

1

 

Наступил 1937 год.

В июне в Москве были расстреляны видные военачальники во главе с маршалом Тухачевским, дворянином по происхождению. Их обвинили в создании «антисоветской троцкистской военной организации».

По распространенной версии фашистская контрразведка, зная о чрезвычайной подозрительности Сталина и желая спровоцировать репрессии в Красной армии, искусно сфабриковала документы, изобличающие Тухачевского как заговорщика, установившего тайную связь с некоторыми немецкими генералами. Эти документы как бы случайно оказались в руках президента Чехословакии Бенеша. Исходя из лучших побуждений, он передал их Сталину. Эту операцию, очевидно, курировал сам Гитлер.

В 1932 году, в рамках военного сотрудничества, Тухачевский приезжал в Германию и присутствовал на маневрах. Тогда, возможно, у него в самом деле были неофициальные контакты с немецким генералитетом. Но нет никаких доказательств, что эти контакты носили характер измены.

Дело Тухачевского стало началом массовых репрессий.  Арестовывали военных, коммунистов, священников, бывших кулаков, меньшевиков, эсеров, дворян. Нарком внутренних дел Ежов демонстрировал невиданное рвение. Вот слова из одного его наставления: «Если во время этой операции и будет расстреляна лишняя тысяча людей – беды в этом совсем нет. Поэтому особо стесняться в арестах не следует». Выражение «ежовы рукавицы» наполнилось особым смыслом. Люди в форме НКВД вызывали страх.

Пьяная Варька как-то обмолвилась, что ее брат имеет теперь право делать с арестованными все, что захочет.

Арестовали Натана Маца и Эсфирь. На другой день арестовали Зубова.

Марина очень боялась за мужа.

А Полина была счастлива. Счастлива, как никогда в жизни. Они с Мирославлевым должны были пожениться.

Она отработала обязательные пять лет и уже второй год жила в Ленинграде, как и прежде, в одной комнате с племянницей Клавой.

Он только что развелся с Марфой и ждал Полину во Фрунзе – столице Киргизской ССР. Его талант художника заметили, и он смог перебраться туда из Токмака. 

Несколько лет мучительного ожидания для нее закончились. Закончились ее опасения: что Владимира посадят, что Марфа будет ждать четвертого ребенка, что она не даст согласия на развод. Ничто не отделяло ее больше от счастья – огромного, сказочного счастья. Ей даже иногда приходила глупая мысль: не может такое случиться, слишком уж это хорошо.

Она обо всем рассказала сестре. Но попросила никому до ее отъезда об этом не говорить.

Полина находилась в состоянии радостного возбуждения. Совсем скоро она увидит любимого человека. И никогда с ним не расстанется. Лишь одна короткая встреча омрачила ненадолго ее настроение. Полина уезжала утром в четверг. В среду ей захотелось походить последний раз по городу, попрощаться с любимыми местами. Таких мест у нее в Ленинграде было множество. Она долго бродила по улицам. Поглядела на коней Клодта. Посидела на скамье в сквере, полюбовалась  изогнутым деревом, их с Владимиром деревом. Эта прогулка пробудила в ней чувство светлой, поэтической  грусти.

По пути домой она купила еду в неблизкую дорогу. Уже подошла к особняку и остановилась. «Леденцы! Надо еще леденцов купить… А впрочем, обойдусь без них. Сахар ведь есть. Да и возвращаться не хочется… Нет, все же куплю. Ехать почти трое суток».

Полина повернулась и пошла покупать конфеты. Знала бы она, сколько бед навлечет на нее это решение! Не было бы этого возвращения, и не было бы роковой встречи в коридоре  особняка. Вся ее жизнь сложилась бы иначе!

Полина купила конфет. Вошла, наконец, в особняк. И поднимаясь по лестнице, услышала развязное:

– Привет, красотка!

В коридоре второго этажа стоял Зюзьков в форме НКВД. Он глядел на нее тяжелым взглядом. Губы кривила нагловатая ухмылка. Он был навеселе. Как она его ненавидела! Она молча прошла мимо.

– Приглашаю в гости.

Он распахнул дверь. Полина бросила на него высокомерный взгляд.

– Нет.

Это короткое, без лишних объяснений, решительное «нет» она переняла у Насти. Полина стала отпирать свою дверь.

В глазах Зюзькова  вспыхнул злобный огонек. Наверное, он уже привык к тому, что его должность следователя НКВД делала женщин податливыми. Он подошел к ней и взял за запястье.

– Ну ладно, не ломайся.

Полина освободилась резким движением. Воскликнула:

– Негодяй!

Ухмылка сползла с его лица.

– Ты пожалеешь об этом, – с угрозой произнес он.

Она вошла в квартиру и захлопнула за собой дверь.

Этой ночью Полина долго не могла заснуть. Мечтала о будущем. Встречу с Зюзьковым она постаралась поскорее забыть. Лишь в два часа ночи она стала, наконец, засыпать. И только уснула, как ее разбудил шум мотора. У особняка остановился автомобиль.

Проснулась и Марина. В последнее время ее сон был особенно чуток. Она прислушивалась с колотящимся сердцем.

Раздались шаги на улице, хлопанье дверью – входная дверь давно не запиралась, – шаги по лестнице, громкий стук в их дверь.

Как боялись люди в тридцать седьмом этих ночных стуков в дверь!

– Матвей, за тобой пришли, – сказала Марина обреченным голосом.

Доброхоткин молча встал с кровати, накинул халат и пошел открывать.

Вошли три энкавэдэшника. Марина ошиблась. Они пришли за ее сестрой.

 

2

 

На первый допрос Полину вызвали ночью. Она вошла в кабинет следователя, и у нее  сжалось сердце.

За столом сидел Степан Зюзьков. Он глядел на нее с неприкрытым злорадством.

– Свободен! – бросил он конвоиру. Тот вышел. Зюзьков указал на стул перед столом.

– Садись!

Она села.

Степан помолчал, не отрывая от нее взгляда, И вдруг резко и отрывисто спросил:

– Кем и когда завербована в правоэсеровскую шпионско-подрывную группу?

Полина опешила.

– Я ничего не знаю о такой группе.

Эту группу выдумал старший следователь Осип Голубка, непосредственный начальник Зюзькова. Следователи НКВД старались повсюду выявлять диверсионные, шпионские, вредительские организации, центры, группы. Это сулило карьерный рост.

На Маца и Эсфирь поступил донос. Его написал сосед Чернухин, родственник швейцара Ясногорских Тимофея. Тот умер несколько лет назад. Мац жил в квартире напротив. Тесно Чернухину было с женой, тремя детьми и племянницей в одной комнате, и он надеялся, что если соседей арестуют, квартира достанется им. К тому же Чернухин был антисемит. Он якобы слышал, как соседи называли Сталина преступником. Ни Натан, ни Эсфирь такое говорить не могли. Они верили в вождя. Возможно, так сказал Зубов в одно из своих посещений. А может быть, Чернухин все придумал. Такие доносы тоже бывали.

Голубка велел Эсфирь, Маца и Зубова арестовать. Тогда ему и пришла мысль сделать из них подрывную группу. Зубов и Эсфирь – бывшие эсеры. Мац – муж эсерки. Его отец, купец первой гильдии, после революции эмигрировал во Францию. К тому же несколько лет назад появилась статья, в которой Маца обвиняли в пропаганде чуждого образа жизни и в подражании сказкам Чуковского. Тогда «Крокодил», «Мойдодыр», «Тараканище» нещадно ругали. Организатором и руководителем группы был объявлен Зубов.

Пожурив для порядка Степана («Под одной крышей с тобой орудуют враги народа, а ты об этом не знаешь»), Голубка поручил ему это дело.

Полина была арестована по обвинению в причастности к этой группе уже по инициативе Зюзькова.

Последовал новый вопрос:

– Как часто связывалась с Натаном Мацем, проживая в Кировске?

– Он прислал свою книгу. Я коротко поблагодарила. Затем от него пришло письмо. Вот и все.

Еще до женитьбы на Эсфирь Мац отправил Полине в Хибиногорск, переименованный позже в Кировск, свою книжку стихов с авторским пожеланием. Оно было написано в выспренним стиле и  больше походило на объяснение в любви. Потом она получила от него письмо, написанное в том же высокопарном стиле, с полупризнаниями. Полина на него не ответила.

Казалось бы, теперь Зюзьков должен спросить о содержании письма. Но вместо этого он протянул ей лист бумаги.

– Подписывай!

Это был протокол допроса. Ее ответы были уже за нее написаны. Она признавалась в том, что состоит, наряду с Зубовым, Мацем и Эсфирь, в правоэсеровской шпионско-подрывной группе. В Кировске она вела антисоветскую агитацию и собирала сведения о Северном флоте и о добыче апатитов. Связь с группой поддерживала через Маца.

Она вернула протокол Степану.

– Здесь нет ни слова правды.

– Отпираться нет смысла. Покайся добровольно перед советской властью, и тебе смягчат наказание.

Она машинально отметила, что Зюзьков научился достаточно складно говорить.

– Мне не в чем каяться.

Степан сдвинул брови. Посмотрел на нее тяжелым ненавидящим взглядом, так хорошо ей знакомым. Кажется, он начинал терять терпение.

– Каким способом агитировала против товарища Сталина?

– Я не агитировала.

– Врешь! – рявкнул Зюзьков и хлопнул ладонью по столу.

– Не смейте так говорить со мной! – воскликнула Полина.

Как-то само собой получилось, что здесь она обращалась к нему на «вы».

Степан словно только этого и ждал. Он медленно встал из-за стола, медленно подошел. И вдруг со всей силы дал ей пощечину. Полина ахнула. Покраснела.

– Ты тут из себя благородную барышню не корчи! – закричал Зюзьков, нависая над ней. – Свою барскую спесь забудь! Здесь я все смею. Все, что захочу, с тобой, тварью, сделаю… Встать! Руки по швам! Ноги вместе!

В его голосе была такая убежденность в своей безграничной власти, в невозможности неподчинения, что она невольно все исполнила. Он вернулся на свое место.

– Вот так будешь стоять, пока протокол не подпишешь. И не дай бог пошевелишься!

Степан читал документы, курил, пил чай, снова спрашивал о ее подрывной деятельности. Так прошло три часа. Вдруг Зюзьков как будто даже с участием поинтересовался:

– Небось ноги затекли?

– Да.

– Значит, размяться тебе нужно. На месте бе-гом!

– Нет.

Степан помрачнел.

– Запомни: я говорю – ты тут же исполняешь! Иначе выпорю!

Эта угроза ужаснула ее. Она начала бег на месте.

Лицо Зюзькова выражало мстительное торжество. Он давно как будто жил в сказочном сне. От него, сына поварихи, зависела судьба этих ненавистных с детства дворян и дворянок! Он мог безнаказанно обзывать их последними словами, бить. С каким наслаждением ломал Зюзьков их гордость. Он не знал чувства сильнее и упоительнее.

– Ладно, будет, – сказал он через пять минут.

Опять она стала по стойке «смирно».

Следующей ночью, как только Полину ввели в кабинет, Зюзьков подошел к ней вплотную, сунул в лицо протокол.

– Подписывай!

– Нет.

Подписать означало погубить невинных людей. Она твердо решила, что все вытерпит, но протокол не подпишет.

Несколько секунд он с ненавистью глядел на нее. И вдруг заорал, брызгая слюной ей в лицо:

– Раздевайся! Буржуйская мразь! Догола!

Лицо Полины стало пунцовым. Она медлила.

– Живо!

Полина разделась.

Снова она стояла навытяжку. Снова бегала на месте. Иногда заходили другие следователи, смотрели, смотрели на нее. Придумывали ей новые задания.

В камере она весь день думала о самоубийстве. Но как покончить с собой в тюрьме?

Это повторялось теперь каждую ночь. Лишь закончив допрос, Степан позволял ей одеться. Хорошо еще, что он не домогался ее. Хотя смотрел с вожделением. Видимо, следователям это не разрешалось. Возвращаясь в камеру, она еле передвигала ноги. Они казались налитыми свинцом. Конвоиры подгоняли ее толчками в спину. Мучительно хотелось спать. Днем в камере лежать не полагалось.

Как-то в кабинет вошел человек со страшным лицом – лицом дьявола. Узкий выдвинутый вперед подбородок. Тонкие искривленные губы. Небольшой крючковатый нос. Огромные близко поставленные и глубоко посаженные темные глаза. Зловещий мрачный пронизывающий взгляд. Буквально физически ощущалось исходившее от него зло.

Зюзьков уступил ему место за столом. Человек полистал бумаги. Поднял голову. Оглядел с головы до ног Полину. Задал ей несколько вопросов. Говорил он тихо, грубых выражений не употреблял. Но в голосе его звучало безграничное презрение. Словно он обращался к какому-то ничтожному, неполноценному существу. Через десять минут он ушел.

Это был Осип Голубка.

– Что морда кислая? – спросил Степан. – Ты радоваться должна. Радоваться, что у тебя такой добрый следователь как я. Не знаешь ты, что такое настоящий допрос. Попалась бы ты  Осипу Осиповичу! – Он взглянул на дверь, как бы давая понять, что Осип Осипович – это человек, который только что вышел. – В крови валялась бы. – Она, идя по коридору, действительно, не раз слышала за дверьми кабинетов истошные вопли истязуемых. И в камере ей рассказывали о зверских избиениях и пытках. – А я тебя пальцем не тронул. Оплеуха не в счет. Жалею я тебя. Уж такая наша зюзьковская порода жалостливая. Но и у меня терпение может кончится.

Все решилось на следующий день.

– Подпишешь? – в очередной раз спросил Зюзьков.

– Нет.

Зюзьков позвонил по телефону.

- Трофимова и Подлипчука ко мне!

 Явились два конвоира, крепкие, мускулистые.

– Выпороть ее! – приказал Зюзьков.

Конвоиры отстегнули свои ремни.

– Я подпишу! – воскликнула Полина.

 

3

 

Полина получила восемь лет лагерей. К разным срокам были приговорены Зубов, Мац, Эсфирь.

Этап, в который попала Полина, ехал на восток. Грязные товарные вагоны были набиты осужденными женщинами до предела. Было невыносимо жарко и душно. Арестантки обливались потом. Воды хватало лишь на то, чтобы немного утолить жажду. Горячее питание – теплую мутную жижу – давали раз в день.

Кого только не было в вагоне. Интеллигентки. Бывшие дворянки, в том числе восьмидесятилетняя графиня. Коммунистки. Раскулаченные. Уголовницы. Этих было совсем мало, поэтому они вели себя тихо.

Полину все время терзала мысль, что она оговорила невиновных. «У меня не было выхода», – твердила она себе.

Ехали долго, с многодневными остановками в транзитных пунктах. И везде они слышали грубые окрики и отборную ругань конвоиров. В новосибирской пересыльной тюрьме им сбрили волосы на голове и теле. Чтобы не было вшей. На следующий день ранним утром их выгрузили на какой-то станции. Женщин построили в колонну по пять человек в ряд. По обе стороны стали конвоиры с немецкими овчарками. К винтовкам были примкнуты  штыки. Собаки злобно лаяли. Казалось, они тоже прониклись ненавистью к врагам народа. После переклички начальник конвоя объявил:

– Шаг вправо, шаг влево считается побегом. Стреляем без предупреждения.

И их погнали по пыльной дороге в тайгу. Вещи ехали на телегах. Шли почти весь день, с редкими и короткими остановками. Досаждал гнус – кровососущие мошки и комары.  Еды не давали. Женщины еле плелись. Тех, кто терял последние силы и не мог идти дальше, сажали на телеги с вещами. Первой посадили графиню. Во второй половине дня сосны внезапно расступились, и они увидели забор из колючей проволоки, вышки. Это был один из лагерей Сиблага.

Ворота, тоже из колючей проволоки, венчал плакат: «Честным трудом отдам долг отчизне». Их загнали в женскую зону. От мужской ее отделял дощатый забор. Снова пересчитали. Накормили баландой – противной на вкус водянистой похлебкой – и объявили, что сейчас будет баня. Погнали к низкому кирпичному зданию. В предбаннике они разделись и получили по крошечному куску мыла. Помыться им как следует не дали. Через несколько минут обнаженных женщин  выстроили в длинную шеренгу перед баней. По женской зоне ходили мужчины в штатском – вольнонаемные и «придурки», то есть выгодно устроившиеся заключенные. Поглядывали на шеренгу издалека. Время шло, а они продолжали стоять. Старухе графине разрешили сесть на землю. На вопрос, чего они ждут, отвечали, что будет медосмотр.

В тюрьмах и лагерях чувств женщин не щадили. И это происходило не из-за нерадивости или недомыслия. Нет, их сознательно и целенаправленно старались унизить посильнее.

Наконец, показалась группа офицеров. Впереди шел седой человек в белом халате поверх мундира. Это был начальник санчасти. Сразу за ним шагал красивый стройный майор лет тридцати пяти – начальник лагеря Панасенко. Графиня встала. Офицеры пошли вдоль шеренги, разглядывая заключенных.

– Почему мы здесь стоим полчаса голые? – раздался возмущенный голос. – Мы же женщины.

Это сказала коммунистка Иванова, статная сорокалетняя женщина. До ареста она занимала важный пост.

Шедший следом за Панасенко толстый капитан отыскал ее глазами.

– Придержи язык! А не то карцер схлопочешь!

Панасенко, не замедляя шаг, отчеканил:

– Забудьте, что вы женщины. Вы теперь ничто. Лагерная пыль. Рабочий скот.

Некоторым заключенным начальник санчасти задавал вопросы. Что-то записывал.

Поравнявшись с Полиной, Панасенко остановился. Стали и остальные. Майор оглядел ее с головы до ног. Судя по всему,  красота Полины произвела на него впечатление. Она оставалась красивой даже бритоголовая. Строго спросил:

– Кто такая?

– Заключенная Ясногорская Аполлинария Кирилловна. Статья 58-6. 8 лет.

– Из князей, значит, будешь?

Видимо, он уже успел ознакомиться с делами прибывших.

– Да.

– Не по уставу отвечаешь! – суровым тоном произнес капитан.

– Да, гражданин начальник.

– Будешь у меня прислугой, – решил Панасенко.

– Вот повезло гадине, – завистливо прошептала уголовница недалеко от Полины.

Офицеры удалились.

После того, как женщины оделись и разобрали свои вещи на телегах, их распределили по баракам – длинным одноэтажным бревенчатым зданиям.

Когда Полина вошла в барак, ее поразил непереносимый смрад. Обитательницы барака, похоже, настолько с ним свыклись, что уже не замечали. У дверей стояла параша – бочка с крышкой. Вдоль стен тянулись двухъярусные нары. Уголовницы уже ждали их у входа. Они выглядели получше, чем политические и осужденные по бытовым статьям – исхудалые, измученные, некоторые в настоящих рубищах. Вдоволь потешившись над бритыми головами прибывших, блатные стали нагло рыться в их вещах. Все, что понравилось, отбирали. Иванова попробовала сопротивляться. Но ее повалили на пол и избили ногами.

Две уголовницы подошли к Полине. Вывалили все на пол из ее чемодана. Большую часть вещей забрали. Она не проронила ни слова.

В барак вошел сержант, крупный, тучный. Крикнул:

– Ясногорская! С вещами на выход!

Полина подошла к нему с почти пустым чемоданом. Он оглядел ее и, как бы удивляясь ее красоте, присвистнул.

Сержант привел Полину в большой двухэтажный кирпичный дом. Здесь размещалась администрация. Они зашли в крошечную каморку в конце коридора. Кровать, тумбочка и стул составляли всю ее мебель. Красивая девушка с белокурыми волосами и голубыми глазами стягивала узел с вещами. Для арестантки одета она была довольно прилично. Девушка бросила на Полину злой ревнивый взгляд.

 –  Скоро же ты товарищу майору опостылела, – сказал ей с насмешливой улыбкой сержант. – Недели не прошло.

Девушка молча завязала узел, перекинула его через плечо и вышла.

– Тута будешь жить, – обратился сержант к Полине. Он подробно перечислил ее обязанности. – Для начала одежку товарища майора постирай. Пошли, покажу.

Полина стирала и думала о словах, которые сержант сказал девушке. Закончив стирку, она вернулась в свою каморку. Было уже поздно. Не снимая платья, она легла спать. Засыпая, слышала шум мотора.

Это в лагерь въехала легковая машина. Остановилась у здания администрации. Из нее вышли два старших майора госбезопасности. Панасенко встретил их у автомобиля.

Полина проснулась оттого, что кто-то тряс ее за плечо. Она открыла глаза. Над ней склонился сержант.

– Подъем! У товарища майора надо пол вытереть.

Следуя его указаниям, она в подсобном помещении наполнила ведро водой, взяла тряпку, веник, совок.

Сержант привел ее в ярко освещенную комнату. В центре стоял большой овальный стол, заставленный бутылками и закусками, у стен – два широких кожаных дивана. За столом сидели два старших майора и Панасенко. Они разглядывали Полину пьяными глазами. Она очень стеснялась своей бритой головы.

Скатерть сползла на одну сторону. Сержант показал на пол возле стола. Там валялись разбитые тарелки и закуска.

– Здеся уберешь, вытрешь.

Он ушел. Полина принялась за работу. Сердце ее сильно стучало.

– Слышь, княжна! Много у вас дворцов было до революции? – спросил Панасенко, наблюдая, как она сметает на совок осколки.  Он  повернулся к  собутыльникам,  усмехнулся. – Сегодня одним этапом графиню и княжну пригнали.

– Был особняк, – ответила Полина, не поднимая головы. Как ей хотелось побыстрее уйти отсюда!

– Ко мне тоже как-то зэчка из графского рода поступила, – громким голосом заговорил один из старших майоров, худощавый,  с  нездоровым  цветом  лица и  кругами  под  глазами. – Красотка! Очень она себя гордо повела. Я говорю: «Если будешь ломаться, в шахту угольную отправлю».

– Стал бы я еще с ними церемонии разводить, уговаривать, – подняв красивые черные брови, вставил Панасенко.

– Предпочла шахту, – продолжал старший майор. – Через два месяца в тот лагпункт приезжаю. Она ко мне подбегает. «Гражданин начальник, я согласна». – Он рассказывал и посмеивался. – Я ее сразу и не узнал. Я ей: «Ты в зеркало на себя глядела? Зачем ты мне теперь нужна, такая? Раньше надо было думать. Пошла вон, доходяга!»

Третий офицер, плотный черноволосый человек с орлиным носом, хохотнул.

– Да, переменчивая штука жизнь, – задумчиво произнес Панасенко. Он не отводил взгляда от Полины. Она уже домывала пол. – Была ты княжна, а теперь – ниже рабыни. А я, правнук крепостного, – твой хозяин и повелитель.

– Я все  сделала,  гражданин  начальник,  –  дрогнувшим голосом  произнесла  Полина. – Могу я идти?

– Куда спешишь? У нас вся ночь впереди.

Черноволосый снова хохотнул. Полина похолодела.

– Небось, золота и бриллиантов девать было некуда? – Тон Панасенко стал враждебным, жестким.

– Драгоценности были.

– И куда вы их дели?

– После революции все отобрали.

– А не врешь? Может, где-то закопали?

Полина молчала.

Вдруг Панасенко тоном, не терпящим возражений, приказал:

– Раздевайся!

…Разнузданная оргия длилась до утра.

 

4

 

Это были самые жуткие часы в ее жизни. Даже допросы Зюзькова легче было перенести. Она твердо решила покончить с собой. Но как? Почему она не вышла из строя, когда их гнали в лагерь?

Полина придумала. Она подбежит к забору с колючей проволокой и станет карабкаться на него. Пусть раздерет в кровь руки – какое это имеет значение? Часовой, наверное, сделает предупредительный окрик, затем предупредительный выстрел. А потом должен будет ее застрелить.

Она вышла из дома, медленно приблизилась к забору. Солдат на вышке, глядя прямо на нее, снял с плеча винтовку.

Полина посмотрела на пышное белое облако, медленно плывущее по голубому небу. В детстве она могла наблюдать за облаками бесконечно. «Никогда больше не увижу я облаков…» Она перевела взгляд на забор. «Считаю до трех и бегу. Раз… Два… Три!» Она не сделала ни шагу. Ноги ее не слушались. Полина повторила попытку. Снова досчитала до трех. И осталась на месте. Она была не в силах бежать к забору. Она была не в силах расстаться с жизнью.

Полина повернулась и пошла к дому администрации.

На земле существует человек, который любит ее и ждет. И которого она любит. Как она может лишать себя жизни!

А может, это была только отговорка. Может быть, она просто слишком боялась смерти.

Полина заглянула в столовую на первом этаже. Панасенко там не было. Она отдала бы все на свете, чтобы никогда больше не встречаться с этим человеком. Но сейчас ей надо было его найти.

Она столкнулась с ним в коридоре. Избегая его взгляда, быстро произнесла:

– Отправьте меня на общие работы, гражданин начальник.

Он удивленно поднял брови.

– Дура! Все о таком месте мечтают. Смотри, передумаешь – поздно будет.

– Я не передумаю.

Панасенко нахмурился.

– Ла-адно. Будешь лес валить. Марш в барак!

 

5

 

В бараке Полина увидала ту самую белокурую девушку. И застыла на месте. Вся одежда блондинки состояла из старого дырявого мешка. В нем для головы и рук были сделаны прорези. Через дыры виднелось голое тело. Обуви не было. Стопы были обмотаны тряпками. Их скрепляли бечевки.

Как Полина потом узнала, блатные иногда играли в карточную игру, которую они называли «разоблачение контры». Они выбирали жертву, обычно из политических, по возможности сносно одетую, и победительница забирала всю ее одежду. Прошлым вечером играли на одежду блондинки.

Место Полине досталось на верхних нарах, недалеко от параши.

На рассвете в барак вошел белобрысый верзила с широким грубым лицом и маленькими бесцветными глазками. Крикнул зычным голосом:

– Подъем!

Это был надзиратель Каратыгин, тоже заключенный, из уголовников. Арестантки между собой звали его Коротышкой.

Женщины вставали тяжело, с вздохами и стонами. Замешкавшихся бригадир стаскивал с нар за ноги.

– На выход! – командовал он. – Шевелись!

Каратыгин стал у дверей и подгонял арестанток матом, а самых нерасторопных – еще и толчками и подзатыльниками. Одну – пожилую женщину в пенсне, писательницу и переводчицу – даже пнул. Полину он только проводил глазами.

После утренней поверки и скудного завтрака их погнали на лесоповал. Шли несколько километров.

Перед работой бригадир Баранец, невысокий жилистый человек с рябым лицом и колючими глазами, напутствовал их словами:

– Сколько спилите – столько хлеба получите. Филонить не советую: с голоду подохнете.

Как и Коротышка, Баранец был заключенным из блатных.

Полине в напарницы досталась Надя – хрупкая невзрачная девушка лет семнадцати. Она получила срок за недоносительство – не сообщила органам об антисоветских высказываниях отца. Он был высокопоставленным военным.

Пила их не слушалась, то и дело застревала. Не было никакой согласованности в их движениях. На одну сосну ушла уйма времени.

Они с Надей стояли у спиленного дерева, тяжело дыша, измученные, предельно уставшие. А впереди был еще целый день.

– Эй, вы там! Работать! – грозно крикнул им издалека Баранец.

Они стали пилить. Удивительно, откуда брались силы! Постепенно наметилось понимание действий друг друга.

Куда будет падать их четвертая спиленная сосна, они не угадали. Она неожиданно стала валиться на Надю. С отчаянным криком девушка отскочила в последний момент в сторону. Лишь одна ветка задела ее,  порвав  платье и поцарапав плечо. Она стояла неподвижно, молча, широко открыв глаза. Полина подбежала к ней и стала успокаивать.

Свирепствовал гнус. Особенно его привлекали свежие царапины Нади. У всех женщин из их этапа лица опухли от укусов. У старожилок, наоборот, щеки ввалились. От голода и непосильного труда. От гнуса они уже не пухли. Наверно, их организм стал вырабатывать какое-то противоядие.

Очень хотелось есть. Обедать на лесоповале не полагалось.

Наконец, раздалось долгожданное:

– Отбой!

Баранец или Баран, как его прозвали, стал записывать, кто сколько спилил. Только раскулаченные выполнили норму. Полина с Надей спилили деревьев меньше всех. Подойдя к ним, бригадир витиевато выругался.

– Филонить задумали? За невыполнение нормы будете получать штрафную хлебную пайку. С ней долго не протяните, – резко и отрывисто говорил Баран, присматриваясь к Полине. Где бы она ни была, что бы ни делала, с лица  ее не сходило теперь трагическое выражение поруганной гордости и красоты. Хотя она предпочла бы выглядеть бесстрастной. Это выражение застыло на лице помимо ее воли. –  Однако ты, красючка, можешь все исправить. – Бригадир заговорил вполголоса. Очевидно, не хотел, чтобы его слышали конвоиры. – Проценты выполнения нормы я пишу… – Он сделал многозначительную паузу. – Будешь моей – будешь обычную пайку получать. А очень угодишь, то, может, и премиальную.

– Нет.

– Все равно ведь согласишься. Пятьдесят восьмая всегда фасонит сперва. А потом все соглашаются.

– Нет.

Баран недобро усмехнулся. Записал их результат.

В лагерь женщины вернулись еле живые.

Снова этот разговор бригадир завел через три дня. Видимо, дал Полине время осознать, каково это – валить лес, получая штрафную пайку. И снова получил отказ. Баран перевел взгляд на Надю. Она как будто этого и ждала. Распрямила плечи. Сделала робкую попытку кокетливо улыбнуться. Это желание обольстить так не вязалось с ее измученным одутловатым лицом, с грязным разорванным платьем, выглядело так жалко, что Полина опустила глаза. Баран снова уставился на нее.

– Больше повторяться не буду. Сама упрашивать будешь.

Он выругался и направился к другой паре.

Этой ночью Полина проснулась оттого, что кто-то хлопал ее по бедру. Она открыла глаза. Перед ней стоял Коротышка.

– Пошли со мной! – Он осклабился. – Угощу яичницей с колбасой. – Полина невольно представила себе это блюдо. Оно казалось сказочным яством. – Нажрешься от пуза.

Женщина на нижних нарах, прямо под ней, осужденная по бытовой статье, вздохнула.

– Нет, – тихо, но твердо сказала Полина.

– Да ты не бойся. Я только по согласию. Давай вставай!

Она не двигалась. Коротышка схватил ее за лодыжку и потянул на себя. Так по утрам он стаскивал с нар сонных арестанток. Полина упиралась. Воскликнула:

– Оставьте меня!

Коротышка насупился. Грубо выругался. Отпустил ногу Полины. Помедлил немного. И отошел от нар.

– Меня возьми, начальник! – Перед ним стала Любка, молодая стройная уголовница. Это она на медосмотре назвала Полину гадиной. – В смысле, на яичницу.

– На выход, – буркнул Коротышка. Он явно был раздосадован.

Они ушли.

Надзиратели и бригадиры жили в отдельном домике.

– Что по согласию – это он не брешет, – сказала бытовичка. – Вот до него был надзиратель – тот да, силой брал.

Утром, понукая женщин быстрее выходить из барака, Коротышка дал Полине пинка.

После работы Баран, подсчитав спиленные Полиной и Надей сосны, разразился бранью.

– Опять даже до двадцати процентов не дотянули. Худший показатель в бригаде. Что это, как не саботаж? За такую работу кандей вам полагается. – Так называли карцер. – Кто в кандее раз побывал, тот на все готов, чтобы снова там не оказаться. – Он вперил колючий взор в Полину. – Так как? Кандей? Или как? – Она молчала. – Лады. Сегодня в кандей пойдете!

– А я почему? – вдруг смущенно пролепетала Надя. – Я же… не против…

Она покраснела.

Бригадир скептически смерил ее с головы до ног. Она была привлекательна лишь своей юностью.

– Понял… Лады. – Он перевел взгляд на Полину. – А тебе, красючка, кандей!

Ее отвели в карцер, как только бригада пришла в лагерь. Полина осталась без ужина.

Это был маленький низкий домик без окон. Внутри стоял короткий узкий топчан. Больше ничего не было, даже параши. Пол покрывала зловонная жижа.

С первых дней ареста Полина страдала от грязи, от невозможности содержать себя и свою одежду в чистоте. В этом карцере ей едва не стало дурно от отвращения. Провинившихся набилось полное помещение. Они стояли так всю ночь. Лишь на короткое время, по очереди, садились на топчан.

Под утро Полине вспомнилась картина из далекого детства. Великосветский бал. Она, совсем еще маленькая девочка, сидит на стуле у стены, смотрит на кружащиеся пары. Блестящие кавалеры, ослепительные дамы. Сколько прекрасных женщин – гордых, веселых, обворожительных, усыпанных драгоценностями, в элегантных платьях!

Разве могли они предположить тогда, какая судьба их ждет! Многие будут прозябать за границей. Им еще повезет. Большинство, после пыток на допросах, окажется в лагерях. И станут они безответными рабынями лагерного начальства и придурков. Или будут выживать на лесоповалах, голодные, вшивые, в грязных, зловонных рубищах.

Утром Полина едва дотащилась до лесоповала. Надя поддерживала ее под локоть.

В этот день Баран приписал Наде и Полине кубометры. В лагере им отрезали ломти хлеба потолще чем обычно. Но больше такое не повторялось. Бригадир потерял к Наде всякий интерес. На ее откровенные намеки не обращал внимания.

А Полине Надя намекала, что не стоит быть такой упрямой.

 

6

 

Прошла неделя.

Полина сильно похудела. Ее красивые руки с узкими ладонями и тонкими пальцами погрубели, покрылись мозолями. Постоянно мучил голод. Немного каши на завтрак, пустая баланда на ужин, штрафной ломоть хлеба на целые сутки – это и был весь рацион. Такое питание в сочетании с 11 часами тяжелого труда каждый день, без выходных, ставило заключенных на грань жизни и смерти. В довершение всего заедали вши.

И все же было в этой жизни блаженное мгновение – после отбоя укрыться с головой грязной полуистлевшей рогожей, отгородиться ею от враждебного мира и провалиться в спасительный сон.

В этот день Баран был особенно не в духе. Записав их с Надей результат, подошел вплотную к Полине и закричал:

– Это работа называется? Показатели хуже и хуже! По кандею соскучилась?

Она молчала.

Внезапно он со всей силы ударил Полину кулаком в лицо. Она полетела на землю.

– Ой! – испуганно вскрикнула Надя. Помогла Полине подняться. Губа у той была разбита. Из носа текла кровь.

Бригадир обозвал ее последними словами и ушел.

В бараке, у входа, Полина смыла кровь с лица. Разбитая губа начинала опухать.

– Эй ты, прынцеса, подь сюда! – крикнула из угла блатных Аленка-японка, высокая крепкая женщина лет тридцати. И поманила Полину пальцем. На ее волевом лице горели красивые черные раскосые глаза. За них получила она это прозвище. Она сидела за убийство.

Вели себя уголовницы вызывающе. Занимали в бараке лучшие места. На лесоповале брали лучшие пилы. Отнимали у других заключенных посылки. Администрация на это закрывала глаза. Считала блатных социально близкими. К политическим, особенно из бывших, уголовницы относились с враждебностью и презрением. В тайге они старались   «зарядить туфту» – с помощью хитроумных манипуляций создать видимость, что они спилили деревьев больше, чем это было на самом деле. В бараке блатными верховодила Аленка-японка.

– Мне от вас ничего не надо, – холодно сказала Полина и пошла к своим нарам.

– Не поняла, – раздельно и веско произнесла Аленка-японка. И со зловещей усмешкой проводила Полину глазами.

– Теперь она тебе какую-нибудь пакость устроит, – негромко сказала бытовичка на нижних нарах.

Наступило мучительное ожидание ужина. Чтобы скоротать время, заключенные придумывали себе занятия.

Блатные сели играть в карты. Спорили, матерились, дико хохотали.

Писательница стала декламировать стихи Фета. Она сидела на верхних нарах, свесив ноги в рваных туфлях. Большие пальцы торчали наружу. Лицо ее оживилось, помолодело. Никогда не слышала Полина такого чтения. Писательница декламировала самозабвенно, истово. Наверное, она надеялась, переносясь в другой мир, приобщаясь к высокому искусству, сохранить все лучшее в себе, остаться собой.

Многие политические и бытовички увлеченно слушали. Старая графиня даже стала рядом с писательницей.

А Полине хотелось закрыть уши. Эту попытку соединить два  несовместимых, противоположных мира она не понимала. Декламировать Фета в жалких лохмотьях, в грязном вонючем бараке, в двух метрах от параши, под мат и первобытный хохот уголовниц! Это казалось ей осквернением поэзии.

Прочитав два стихотворения, писательница перевела дыхание, взволнованно, дрожащими пальцами, поправила пенсне и продолжила декламировать:

 

Шепот, робкое дыханье,

Трели соловья,

Серебро и колыханье

Сонного ручья,

 

Свет ночной, ночные тени,

Тени без конца,

Ряд волшебных изменений

Милого лица,

 

В дымных тучках пурпур розы,

Отблеск янтаря,

И лобзания и слезы,

И заря, заря!..

 

– Во память, – удивленно прошептала одна из раскулаченных.

– Маяковский в сто раз лучше, – безапелляционно заявила Иванова.

– Прекрасный стих и прекрасное исполнение. Весьма вам признательна, – сказала графиня. – Единственное в своем роде стихотворение. В нем нет ни одного глагола!

Она не утратила ни ясности ума, ни чувства юмора, довольно, впрочем, желчного. Стойко переносила тяготы лагерной жизни. В тайгу графиню не гоняли. Ей нашли другую работу: она плела лапти. У женщин, полностью износивших обувь, на ногах были портянки и лапти.

– Верно! – подхватила писательница. Она была рада, что нашла благодарную слушательницу. – И еще: это ведь одно предложение. Стихотворение из трех четверостиший – одно единственное предложение! И какое стихотворение! Фет – мой любимый поэт… О, я, кажется, сама рифмами заговорила… Бытует мнение, что он недостаточно глубок, что поэзия Лермонтова, например, или Тютчева глубже, содержательней. Совершенно с этим не согласна! Во многих его стихах есть глубокий философский смысл. Философию он знал и любил. Перевел на русский язык «Мир как воля и представление» Артура Шопенгауэра. Даже объяснял его учение Льву Толстому… Разве не глубоки вот эти его строки?

 

…И этих грез в мировом дуновенье

Как дым несусь я и таю невольно,

И в этом прозреньи, и в этом забвеньи

Легко мне жить и дышать мне не больно.

 

– Красиво, – с сомнением сказала старая графиня. – Однако не совсем понятно.

– Не совсем понятно именно потому, что очень глубоко. В этом стихотворении  Фет отобразил мысль Шопенгауэра, что раз все люди воспринимают время одинаково, так сказать, синхронно, значит, они погружены в один и тот же сон.

– Погружены в сон? Почему? Что за сон? Не понимаю я этого. Мне ближе те стихи Афанасия Афанасьевича, где он не мудрствует… Будьте добры, прочтите «Бал».

– Охотно.

 

Когда трепещут эти звуки

И дразнит ноющий смычок…

 

Писательница осеклась. К ним приблизились несколько уголовниц во главе с Аленкой-японкой. Лица у них были решительные и недобрые.

Вперед выступила Любка. Подошла к нарам Полины.

– Я твои шмотки в карты выиграла. Снимай!

– Я в карты не играла.

– На тебя играли, – вступила в разговор Аленка-японка. – В разоблачение контры. Так что разоблачайся!

Политические и бытовички смотрели на Полину сочувственно. Лишь в глазах белокурой девушки было злорадство.

– Оставьте ее! – повелительно сказала графиня.

– Не суйся, старая карга! – прикрикнула на нее Аленка-японка. – А то ненароком костей своих не соберешь! – И повторила: – Разоблачайся!

– Нет! – воскликнула Полина.

Аленка-японка небрежно качнула кистью руки в ее сторону.

Блатные набросились на Полину, стащили с нар и стали раздевать. Полина осталась в одной дырявой майке. Любка собрала все в охапку ее одежду и ботинки и пошла к своим нарам.

– Прынцесе – королевский наряд! – объявила вдруг Аленка-японка.

Рядом с ней Танзиля, ее правая рука, воровка-карманница, помахивала неизвестно откуда взявшимся мешком – грязным и рваным. В нем уже были прорези для рук и головы.

Блатные захохотали. Танзиля швырнула мешок к ногам Полина. Та поспешно надела его на себя.

В барак вошел Коротышка. Гаркнул:

– На ужин!

Этой ночью, несмотря на нечеловеческую усталость, Полина уснула не сразу.

На утреннюю поверку явился Панасенко. Такое случалось редко. Он несколько раз упругим размеренным шагом прошелся взад и вперед перед выстроившимися бригадами. Остановился. И заговорил громогласно и сурово:

– Плохо работаете, гражданки зэчки. Мало кубометров выдаете. Позорно мало. Преступно мало. План государственных лесозаготовок срываете. Это уже не лень, это самый что ни на есть саботаж. Даю вам два дня, чтобы исправиться. Через два дня саботажниц и нарушительниц дисциплины отправлю этапом на штрафной лагпункт. По сравнению с ним жизнь здесь курортом покажется.

Он заметил Полину. Она стояла в первом ряду. Посмотрел на ее распухший нос, на разбитую верхнюю губу. На рваный мешок на ней. Насмешливо спросил:

– Ну что, передумала?

– Нет.

Панасенко удивленно поднял аккуратные черные брови. Видимо, он не сомневался в утвердительном ответе. Что-то вроде уважения промелькнуло в его глазах.

– Ла-адно. – Он остановил взгляд на ее босых ногах, грязных, но по-прежнему изящных. – Почему бо́сая?

Полина медлила. Не знала, что сказать. Правду? Но она с детства считала, что жаловаться на кого-то – недостойно. К тому же она стала бы для блатных смертельным врагом.

– Эй!

– У меня нет обуви, гражданин начальник.

Майор усмехнулся.

– Вижу, что нет. Ла-адно. – Это свое протяжное «ладно» Панасенко произносил с разными интонациями, вкладывал в него разный смысл. Сейчас оно означало, что объяснение Полины  принято. Он повернулся к полному сержанту. – Выдать этой лапти и портянки.

Тот вытянулся.

– Будет сделано, товарищ майор!

И побежал рысцой к зданию администрации.

Панасенко нахмурился. То ли досадовал на то, что он, начальник лагеря, должен заниматься такими пустяками, то ли был недоволен упрямством Полины.

– На работу! – распорядился он. Повернулся и вслед за сержантом пошел к двухэтажному дому.

Зазвучали команды конвоиров.

Вскоре вернулся сержант с лаптями. Полина неумело намотала на ноги портянки. Бригада ее ждала. Обула лапти. Их погнали в тайгу.

Через два дня, подсчитав спиленные Полиной и Надей деревья и привычно выругавшись, Баран объявил, сверля глазами Полину:

– Завтра саботажниц на штрафпункт Усть-Дыру заметут. – Правильное название, Усть-Дюра, в лагере давно забыли. – Там быстро сдыхают… Сейчас список составляется. Я от бригады троих заявлю. Писательницу. Гречанку… – Баран сделал паузу. – И тебя. 

Она молчала.

Он немного подождал. Не дождавшись ответа, фыркнул и ушел.

Надя повернулась к Полине. Но взгляда ее избегала. Тихо сказала:

– От многих слышала, что Усть-Дыра – гиблое место. Начальник там – зверь. Лучше согласись.

– Нет.

 

7

 

Этап вышел в Усть-Дюру в утренних сумерках, а пришел в сумерках вечерних. Последний отрезок пути на Полину опиралась писательница. Самостоятельно она бы уже не дошла.

Штрафпункт располагался между двумя невысокими холмами. Недалеко от ворот стоял небольшой одноэтажный дом администрации. За ним начинался плац. Слева находились четыре мужских барака, справа – три женских. Их ничто не разделяло.

После скудного ужина прибывшие женщины выстроились на плацу. С крыши административного здания их ярко освещал прожектор. Полина по-прежнему поддерживала писательницу. Та что-то беззвучно шептала. То ли молилась, то ли стихи читала. Возможно, это давало ей силы не упасть.

Мимо них нетвердой походкой прошла девушка, босая, грязная, в невообразимом отрепье, с копной немытых волос на голове. Наверное, когда-то она была красавицей. Девушка бессмысленно глядела перед собой.

Недалеко от строя остановилась аккуратно одетая полноватая женщина лет пятидесяти. Судя по всему – вольнонаемная. Сочувственно глядя на их измученные лица, торопливо заговорила:

– Сейчас хозяин придет. Будет выбирать. Вроде в обслугу, а на деле – в свой гарем. Он на девок падок. Так вы ему не прекословьте. Он этого страсть как не любит. Сразу: «Через вагон пропущу!» – Она указала рукой на чумазую девушку. – Видели? Она вот заартачилась. Из благородных как-никак. Так он велел оставить ее на всю ночь в третьем мужском бараке, где одни уголовники. Пропустил через вагон, то есть.  Многие после такой ночи или с ума сходят… Как она… Или жизнь самоубийством кончают… Так что не перечьте. В гареме жить можно… Идет!

Она отошла.

К ним семенил на коротких кривых ножках начальник штрафпункта Сердитых. Низенький, пузатый, с одутловатым лицом, с толстыми губами, причем нижняя сильно оттопыривалась, с выпуклыми мутными глазами он удивительно походил на жабу. Полине казалось, что он вот-вот запрыгает. Он вызвал у нее чувство гадливости.

Сердитых стал перед строем. Оглядел прибывших с выражением брезгливости и презрения.

Если не считать животного сладострастия, самыми сильными в нем были два чувства: ненависть к  «бывшим» и презрение к женщинам. Дворянок он и ненавидел, и презирал.

Он направил короткий жирный палец на Софию, гречанку из Краснодара.

– Ты – в обслугу. Выйти из строя! – Голос у него неожиданно оказался тонким, писклявым.

Гречанка повиновалась. Начальник штрафпункта ткнул пальцем в сторону Полины. Они с писательницей стояли в первом ряду.

– Тоже в обслугу. Выйти из строя!

Полина не двигалась.

– Я хотела бы на общие работы, гражданин начальник.

Лицо Сердитых выразило злобу.

– Она хотела бы! – Или идешь в обслугу. –  Он сделал паузу. – Или велю пропустить тебя через вагон.

Эти слова привели Полину в ужас.

Она шагнула вперед.

 

Глава 8

 

1

 

Дело Тухачевского повлекло за собой чистку в армии. По командному составу был нанесен тяжелый удар. Тысячи опытных, высококвалифицированных офицеров были репрессированы. Как их будет не хватать  через четыре гола, в первые месяцы войны!

В июле был арестован Петр Ауэ.

Вести его дело поручили Зюзькову. Вероятно, решили, что раз барон имеет отношение к особняку, в котором жил Степан, даже какое-то время был его соседом, то тот может знать слабые стороны Ауэ и компрометирующие факты.

Степан до сих пор помнил, как в детстве  барон больно потрепал его за ухо. За то, что тот дразнил Полину. Зюзьков был человеком злопамятным. И в последующие годы он иногда сталкивался с бароном в особняке, когда тот с женой навещал родственников. И всегда барон смотрел на него с плохо скрываемым презрением. Степана бесил этот взгляд. Ни к кому не испытывал он такой ненависти, как к барону.

В кабинет Зюзькова Ауэ вошел твердой походкой, с высоко поднятой головой, с высокомерным лицом. В глазах читалось все то же презрение. На скулах Степана заходили желваки. Он показал пальцем на стул.

– Садись!

Помедлив, Петр Иванович сел.

Зюзьков сунул ему лист бумаги.

– Прочти протокол и подпиши!

Как следовало из текста, барон сознавался в шпионаже в пользу Германии, в причастности к заговору Тухачевского, в попытках ослабить Красную армию.

Петр Иванович бросил листок на стол. Воскликнул возмущенно:

– Это ложь!

– Не хочешь покаяться перед советской властью? – возвысил голос Степан. – Этим ты и доказываешь, что есть ее враг! Подписывай! Не увиливай! Свое гнилое нутро не скроешь!

– Не сметь! – крикнул Ауэ. – Не сметь разговаривать со мной в таком тоне!

Зюзьков не ответил. Только желваки заходили сильнее. Он позвонил по телефону.

Явились Трофимов и Подлипчук.

Степан посмотрел на Петра Ивановича ненавидящим взглядом.

– За пререкания со следователем подлежишь наказанию. – Он повернулся к солдатам. – Выпороть его!

Барона выпороли.

В камере он разрыдался.

На следующий допрос его вызвали через день. Зюзьков начал с крика:

– Ставь подпись, контрик! А не то жену, сына и дочь арестуем. Их тоже пороть будем!

Ауэ подписал протокол.

Его приговорили к 15 годам лагерей.

 

2

 

В сентябре арестовали Вязмитинова. Он подозревал, что на него написал донос какой-нибудь завистник. На самом деле на не него никто не доносил. Просто в институт из НКВД   пришла разнарядка: «Дайте нам двух врагов народа». Ректор, скрепя сердце, назвал Вязмитинова – бывшего дворянина – и еще одного профессора, раскаявшегося троцкиста. Иначе репрессировали бы его самого.

Вязмитинова вызвали на допрос через несколько часов после ареста. Допрашивал его совсем еще молодой следователь с низким лбом и оттопыренными ушами. На его бритой голове они казались огромными. Он вежливо предложил профессору сесть. Вязмитинов не без удовлетворения подумал, что его облик, барственный, полный достоинства, невольно внушает уважение. Даже следователям НКВД.

Лопоухий следователь спокойным, ровным голосом объяснил, в чем его обвиняют. Многое ему вменялось в вину. В том числе связь с белогвардейцами за границей, контрреволюционная агитация среди студентов, пропаганда буржуазной науки. Обвинения были безосновательными, нелепыми.

Следователь закончил словами:

– Что скажете в свою защиту?

Вязмитинов менторским тоном, обстоятельно, пункт за пунктом, стал опровергать обвинения. Так в институте он опровергал ошибочные высказывания своих студентов. Лопоухий терпеливо слушал. Иногда вставлял несуразные возражения. Вязмитинов, внутренне удивляясь его глупости, легко их парировал.

– Так что не убедительны ваши доводы, – закончил он с торжествующими нотками в голосе. И чуть не добавил: «молодой человек». Так он обращался к студентам.

Следователь встал, подошел к профессору. И внезапным коротким ударом стукнул его кулаком в лицо. Удар, видимо,  был хорошо отработан. Вязмитинов свалился со стула. Пенсне слетело с носа, ударилось об пол. Одно стекло разбилось.

– А как тебе такой довод? – заорал лопоухий. – Убедительный?

Профессор дрожащей рукой подобрал пенсне, с трудом поднялся.

– Сознавайся, гад! – кричал следователь. – Или буду бить, пока из морды твоей кровавое месиво не сделаю!

И Вязмитинов сознался.

Он получил 10 лет. Некоторым осужденным ученым везло. Их направляли в «шарашки», где они продолжали заниматься научной деятельностью. Его же знания и способности оказались невостребованными. Он попал на общие работы.

Заступиться за него было некому. Иван Павлов умер полтора года назад.

Вязмитинов предвидел возможность ареста и заранее наставлял детей:

– Если меня объявят врагом народа, отрекитесь от меня без всяких колебаний. Жизнь себе не осложняйте.

Глеб, молодой, подающий надежды ученый-палеонтолог, так и сделал. Он успокаивал себя: «Это формальность. Я отца уважаю и люблю».

Нина отца ослушалась. Не отреклась. И лишилась престижной работы.

 

3

 

– Королевна, ни дать, ни взять! – произнес с отеческой гордостью Доброхоткин. Он любовался дочерью. Клава стояла у входной двери в нарядном розовом платье и счастливо улыбалась.

Ее красота расцвела. Скоро ей исполнялось восемнадцать.

– Какой фильм будете с Игорем смотреть? – спросила Марина.

– «Петр Первый».

Клава помахала рукой и вышла. Все ее движения были полны грации и достоинства. Клаву воспитала мать. Воспитала так, как воспитывали ее. Отец в этом участия не принимал. Не было у него на это ни времени, ни умения. Он лишь дарил дочери свою любовь и баловал ее.

Матвей и Марина вернулись в гостиную. Она села за стол. Он плюхнулся на диван. Наступал воскресный день.

– У Оли, сестры Игоря, мужа арестовали, – сказала Марина. – Он военный. И отца лишилась, и супруга.

– Сейчас всех подряд хватают. Военных и гражданских, беспартийных и коммунистов. За делегатов семнадцатого съезда партии, съезда победителей, взялись. Теперь этих победителей арестовывают одного за другим. Говорили мне, что некоторые делегаты на том съезде якобы предлагали Кирову стать генсеком, а он отказался. Посчитал, наверно, что так он предаст своего друга Сталина… Звук какой-то вроде!

– Я ничего не слышала.

Матвей усмехнулся.

– Дожил! К каждому шороху прислушиваюсь. А когда-то георгиевский крест за храбрость получил.

– Зато Степан расхаживает с победоносным видом.

– Варька хвастается, что ее брат любого упечь в тюрьму может, если захочет.

– А Клава сказала, что вчера он в нетрезвом виде  ей дорогу загородил. Глядел нагло. Ухмылялся. В гости звал. Пришлось ей его обходить.

Матвей грозно сдвинул брови.

– Если он будет к дочке приставать, я его отколошмачю!

Марина смотрела на мужа и верила: отколошматит.

Они помолчали.

– Как все зыбко,  неопределенно,  – с  невеселой  задумчивостью произнесла  Марина. – «Что день грядущий нам готовит, нам знать сегодня не дано…» – И решительно продолжила: – Вот поэтому и не надо откладывать, Матвей. Как только Клава станет совершеннолетней, надо свадьбу сыграть. Она грезит об этом дне. Оба они грезят, я уверена.

– Маманя говорит: грех это – за двоюродного дядьку выходить. Отродясь, говорит, такого не слыхивала. Не будет им счастья, говорит.

– Это не более чем предрассудки. В нашем роду дважды кузины за кузенов замуж выходили. Оба брака счастливыми оказались.

– И старый он для Клавы.

– Отнюдь нет. Разница в одиннадцать лет вполне допустима.

– Хотелось бы, Маринушка, чтобы у дочки муж русский был.

Еще Матвея беспокоило, что дочь выйдет замуж за сына врага народа. Но он об этом жене не говорил, не желал показаться трусом. Не говорил он ей и о том, что предпочел бы зятя пролетарского происхождения. Но прежде всего он не одобрял этого брака потому, что не хотел расстаться с дочерью. Однако в этом Доброхоткин и самому себе не признавался.

– Игорь – русский, – возразила жена. – Истый русский. Лишь фамилия немецкая. Матвей, самое главное, что они любят друг друга. Ты же видишь, каким счастьем у Клавы глаза светятся, когда он приходит, с какой радостью она сейчас на свидание с ним побежала... 15 октября Клаве 18 исполнится. В этот день и сыграем свадьбу. А еще лучше – две свадьбы. Выдадим замуж сразу и дочку, и племянницу. Заодно и день рождения Клавы отпразднуем. И торжественности больше, и расходов меньше.

Марина слабо улыбнулась.

И этот предполагаемый брак не нравился Доброхоткину. И у племянницы Иры будущий свекор был врагом народа и дворянином.

 

4

 

После развода с Мирославлевым Марфа тут же вернулась с детьми в Ленинград.

Этот развод стал для нее тяжелым ударом. Она продолжала его любить.

Матвей и рад был приезду сестры, и тревожился за нее. В Ленинграде Марфа, как его близкая родственница, больше рисковала попасть под репрессии. В том, что его самого рано или поздно арестуют, Матвей почти не сомневался.

Не прошло и недели, как Ире объяснился в любви сосед, Коля Чернухин,  ее ровесник. Сказал, что это любовь с первого взгляда. Звучало это забавно: ведь они видели друг друга все детство и отрочество.

Николай превратился в довольно красивого юношу. Впрочем, бегающие пустые глаза портили эту красоту. И роста он был ниже среднего.

Девушка была взволнована и польщена таким признанием, первым в ее жизни. Но ответного чувства в своей душе не находила. Ей нравились мужчины высокие и умные. Вероятно, сказалось и то, что Мирославлевы и Доброхоткины в своем кругу всегда отзывались о Чернухиных нелестно.

Ира решила поступать в институт. В прошлом году она пыталась поступить в вуз во Фрунзе, но ее не приняли из-за дворянского происхождения Мирославлева. Теперь это не должно было стать препятствием. Родители развелись, отец-дворянин жил отдельно, а мать была пролетарских кровей. Марина посоветовала племяннице выбрать институт, где работал Вязмитинов. Его тогда еще не арестовали. Считала, что так у Иры будет больше шансов. Обещала, что попросит его поспособствовать.

Сын Вязмитинова Глеб помогал Ире готовиться к экзаменам. Он хотел делать это безвозмездно, однако Марфа настояла на оплате.

Год назад он обратил на себя внимание статьей о драконах. Глеб писал в ней, что мифы о драконах возникли потому, что люди находили скелеты динозавров. И подробно разбирал, какие динозавры прообразом каких драконов послужили. Например, стегозавр – это китайский дракон, птеродактиль – это Змей Горыныч.

Занимаясь с Ирой, Глеб иногда сбивался на свою любимую тему – палеонтологию. И преображался. Начинал шагать взад и вперед по комнате, высокий, худой, со сверкающими за стеклами очков глазами. Ира слушала как зачарованная.

Когда-то ее тетя влюбилась в своего домашнего учителя. Теперь это случилось и с ней.

И Глеб влюбился в Иру. Влюбился впервые в жизни. До этого он любил лишь свою науку.

В институт Ира поступила. Все экзамены сдала на отлично.

В первый день октября отмечали день рождения Матвея. Пришли Фекла Ивановна, Марфа с дочкой и сыном, Игорь и Глеб. Шестилетний Юра подарил дяде свой рисунок – у него обнаружились способности к рисованию. Общее настроение было не особенно праздничным. Оно было бы совсем безрадостным, если бы не присутствие двух влюбленных пар.

– Папа, сегодня твой праздник, – с мягким укором обратилась  к  Доброхоткину Клава. – А ты грустный.

– Нынче трех моих знакомых арестовали. Знал их много лет. Настоящие коммунисты, всегда верно служили делу партии. Эх, что творится! Один человек подмял под себя всю страну. Ведь не было бы Сталина – и не было бы этого беззакония. Вот кто истинный враг народа!

– Матвей, не будем сегодня об этом говорить, – сказала Марина. Первый раз она слышала, что муж так отзывался о вожде. – У тебя день рождения. Поговорим о великом чуде – рождении человека.

Глеб оживился. Охотно подхватил эту тему.

– Да, это чудо. Это фантастическое везение. Представьте море девонского периода, четыреста, допустим, миллионов лет назад. Плавает в нем среди тысяч себе подобных кистеперая рыба. Эта рыба – мой прямой предок, неотъемлемое звено в цепи моих прародителей. Не было бы ее – и не было бы меня. Не сидел бы я сейчас за этим столом. Скольким опасностям она подвергается, пока не найдет себе пару и не оставит потомства! Ее может съесть мегалодон – древняя гигантская акула. Съест – и я на свет не появлюсь. Она может выползти на сушу, с помощью своих особых плавников, а вернуться в море ей не удастся. Умрет на берегу. И меня не будет.

– Не пойму, внучка, о чем это он? – прошептала с озадаченным лицом Фекла Ивановна. Она сидела рядом с Клавой.

– Об эволюции, бабуля.

Лицо старушки стало еще более озадаченным.

– А, вот оно что… – пробормотала она.

– И в последующие столетия, каждый миг, существовал на земле мой прямой предок…

– Это что еще за беготня! – мягко пожурила Марфа расшалившихся детей.

– Жизнь непрерывна, – продолжал Глеб. – Были мои прародители среди стегоцефалов в карбоне, австралопитеков в плиоцене, антов в шестом веке, опричников Вязмитиновых в эпоху Ивана Грозного. Сколько раз их жизнь была под угрозой! А ведь если бы хоть один из них умер, не успев продолжить род, я бы не существовал. – Матвей и Марфа поглядывали на Глеба с некоторым удивлением. Марина и молодежь слушали с любопытством. Ира не отводила от него восхищенного и любящего взора. – А мои предки до кистеперой рыбы! Их было еще больше…

– Вернемся, Глеб, к австралопитеку, к тому, который твой прямой предок, – прервал его Игорь. Его лицо, как и в детстве, выражало решительность и смелость. Он работал инженером на военном заводе. – Если он твой прародитель, то, наверное, он и прародитель всего человечества?

– Ты затронул интересный и сложный вопрос…

– Не будем углубляться в научные дебри, – вмешалась с улыбкой Марина. – Какой же вывод напрашивается из вышесказанного, Глебушка? – Так она звала его, еще ребенка, когда работала домработницей в профессорском доме, и так продолжала называть до сих пор.

Глеб тоже улыбнулся.

– Вывод очевиден: не надо медлить с браком и продолжением рода.

Он посмотрел на Иру.

– Совершенно верно, – сказала Марина.

– Согласна с таким выводом, – сказала Ира, смеясь своими голубыми лучистыми – доброхоткинскими – глазами.

Пришли к общему решению: 15 октября состоятся две свадьбы.

3 октября Глеб Вязмитинов был арестован.

 

5

 

Глеб не понимал, почему его арестовали. Потому, что он – сын врага народа? Но он же отрекся от отца. В высказываниях  о политике он всегда был осторожен. Глеб, вообще, был человеком аполитичным.

Его дело тоже вел Зюзьков. На первом допросе он дал Вязмитинову прочесть анонимное письмо. В нем утверждалось, что Глеб ругает советский строй, что он за возвращение царской власти.

Вязмитинов вспомнил, как однажды Ира со смехом сказала, что нравится не только ему, что за ней пытается ухаживать сосед Коля. И показала поздравительную открытку, которую тот ей прислал.

У Глеба была хорошая зрительная память. Ему показалось, что почерки совпадали.

Он не ошибся. Донос написал Николай Чернухин. Можно сказать, продолжил семейную традицию. Решил таким способом устранить удачливого соперника.

– Ничего подобного я не говорил! – воскликнул Глеб. Он сильно волновался. – Я одобряю политику партии во главе с товарищем Сталиным.

– Одобряете, значит… А как вы считаете, должен советский человек сообщать органам об антисоветских высказываниях?

Вязмитинов поправил очки. Точно так, как поправлял пенсне его отец.

– Да, – сказал он. Хотя в душе презирал доносительство.

– Вам не приходилось такие высказывания слышать?

– Нет!

– Не торопитесь. Подумайте.

– Нет, не приходилось.

– Первого октября на дне рождения гражданина Матвея Доброхоткина были?

Глеб смотрел на следователя сквозь стекла очков растерянным взглядом.

– Был.

– Никаких антисоветских высказываний там не слышали?

– Нет!

– А разве гражданин Доброхоткин не говорил: «Не будет Сталина – не будет беззакония»?

Глеб опешил. «Кто мог донести?»

– Я таких слов не слышал.

– А такие его слова слышали: «Сталин – настоящий враг народа»?

– Нет.

– Отнекиваться бесполезно. Мы знаем, что Доброхоткин это говорил. Мы все знаем. Данный гражданин замыслил покушение на товарища Сталина. Сколотил с этой целью контрреволюционную группу.

Глеб снова поправил очки. Пальцы его дрожали.

Эта группа родилась в воображении Голубки. Очень уж ему хотелось снискать славу следователя, предотвратившего покушения на вождя. На роль руководителя он выбрал Доброхоткина. У Голубки были с ним личные счеты. Показания на Матвея у НКВД уже были. Но фигурой он был заметной. Имел высокопоставленных знакомых. Для его ареста таких показаний надо было собрать побольше.

– Вы можете помочь советской власти его разоблачить. Тогда мы  вас  сразу отпустим. –  Говорил Зюзьков вежливо. Он решил держаться с Вязмитиновым корректно. Хотел втереться к нему в доверие. По опыту он знал, что доверчивые подследственные чаще всего встречаются среди интеллигенции. – Все, что от вас требуется – показания подписать. Показания, что гражданин Доброхоткин говорил при вас, что хочет убить Сталина. Подпи́шите – и вы свободны.

– Этого он не говорил.

– Значит, вы покрываете заговор против нашего любимого вождя. – Чувствовалось, что Степан едва сдерживается, чтобы не перейти на крик. – Заговор с целью его убить. Знаете, что вам за это будет? Расстрел! – Зрачки Вязмитинова расширились. – Выбирайте: или свобода, или расстрел.

Ужас смерти охватил Глеба. Умирать! Ему! В начале жизни. За две недели до свадьбы. Это казалось немыслимым, противоестественным.

– Ну! Подпишите!

– Я не буду подписывать, – сказал Вязмитинов.

– Подпишете, – заверил Зюзьков. – Рано или поздно подпишете. Жить всем хочется.

Голубка, поручая ему дело Глеба, поучал:

 – У нас, следователей, работа творческая. К каждому подследственному нужен индивидуальный подход. Вязмитинов – ученый. В чем сила ученого? В мозге. Значит, надо мозг его ослабить. Как? Не давать спать!

Степан выслушал это указание с пониманием. Прибегать на допросах к зверским избиениям он не любил.

И для Глеба началась пытка лишением сна.

Он сутками стоял в середине кабинета. Зюзькова сменяли другие следователи. Когда Глеб уже не в силах был стоять, ему разрешали сесть на стул. Но не разрешали закрывать глаза. Как только веки смыкались, его кололи иглой. Его мозг находился в каком-то лихорадочном состоянии. С каждым днем слабела четкость мышления. Появились сильные головные боли. Спать хотелось нестерпимо. Хотя бы несколько минут сна казались баснословным счастьем.

Пытка бессонницей была мучительна. Но еще мучительней была борьба с самим собой. Один голос говорил, что надо подписать показания. И приводил много убедительных доводов.

Его ждет девушка, любимая и любящая. Его ждет счастливый брак.  Нельзя ему сейчас умирать.

Летом у него родилась оригинальная гипотеза о происхождении первых млекопитающих. Как ему казалось, она могла стать прорывом в палеонтологии. Но он откладывал публикацию, хотел еще над этой гипотезой поработать. Казнят его – и никто об этом открытии не узнает.

Род его закончится. Он ведь единственный продолжатель рода по мужской линии. Цепочка его прямых предков тянется с какого-нибудь троглодита, нет, с самого начала жизни, миллионы лет. Ни разу она не прерывалась. И вот на нем прервется. На нем и по его вине.

Доброхоткин сказал: «Не было бы Сталина – не было бы беззакония». Другими словами, он хотел, чтобы Сталина не было. Разве не логично предположить, что он замыслил Сталина устранить?

Другой его голос, голос совести, приводил в ответ один единственный довод: «Это будет подло». И этот довод перевешивал.

В очередной раз Зюзьков вошел в кабинет с решительным видом. Сказал сурово:

– Все упорствуете? Даю вам сутки. Не подпишете – расстреляем!

Это были кошмарные сутки.

Глеб находился уже в полуневменяемом состоянии, когда Степан, ровно через 24 часа, спросил:

– Подпишете?

– Нет, – выдавил из себя Вязмитинов.

Зюзьков позвонил по телефону.

Явились два солдата с винтовками. Глеба куда-то повели. Зюзьков шел впереди. Спускались по ступенькам, поднимались, снова спускались. Наконец, они оказались в мрачном пустом подвале.

– К стенке! – приказал Вязмитинову Степан.

Тот неверными шагами подошел к обшарпанной стене, повернулся к ней спиной.

– Повернуться!

Глеб повернулся лицом к стене. От нее веяло сыростью.

Наступила тишина. Он слышал лишь бешеное биение своего сердца.

– Винтовку на изготовку! – раздался голос Зюзькова.

Через секунду он исчезнет. Навсегда исчезнет. Никогда его больше не будет, никогда.

 Лязгнули затворы двух винтовок.

– Я все подпишу! – крикнул Глеб.

– Отставить! – скомандовал Зюзьков.

Вязмитинова повели обратно в кабинет.

Зюзьков шел позади всех и усмехался. Это была инсценировка расстрела. Ему нравились такие спектакли. Они его веселили.

Глеб подписал показания.

– Я свое слово держу, – сказал Степан. – Вы будете освобождены. Завтра.

Глеба отвели в камеру. Он лег на нары и уснул мертвым сном.

Проснулся он от стука в стену, как раз напротив его нар. Открыл глаза. Один из сокамерников смотрел на него с удивлением и подозрением.

– Ну, ты и спал! И надзиратели позволили!

– Тише, пожалуйста! – попросил седой старик с синяком под глазом. Он прислушивался к стуку.

Этим условленным стуком передавали информацию из камеры в камеру.

Так старик перестукивался еще в царских тюрьмах. Он был старым революционером. После революции занимал высокие посты в партии.

– По сравнению с тем, что сейчас здесь происходит, царские жандармы нас просто баловали, – с усмешкой говорил он.

Стук прекратился.

– Новый арестант у них, – перевел старик. И сам что-то простучал. Услышав ответ, он нахмурился.

– Доброхоткин Матвей... Я с ним в восемнадцатом познакомился. Сразу он мне понравился. Парень славный, толковый, полный энтузиазма. Я его на ответственное место тогда порекомендовал. И пошел он в гору… Теперь, значит, и до него добрались…

Дверь камеры открылась.

– Вязмитинов! – крикнул надзиратель. – С вещами на выход!

Глеба опять привели в кабинет Зюзькова.

– Что вид невеселый? Вы же теперь свободны! – сказал тот. – С одним условием. Вы станете нашим сексотом.

– Кем?

– Секретным сотрудником. Будете докладывать нам обо всех антисоветских высказываниях, о любом подозрительном поведении.  Не возражаете?

– Не возражаю.

– Тогда распишитесь о неразглашении. Вот тут.

Глеб расписался.

Зюзьков проинструктировал Вязмитинова, как они будут поддерживать связь. Потом неожиданно подошел к нему и пожал руку.

– Счастливо!

Сержант, который выпустил Глеба, был слегка удивлен. Он редко видел, чтобы арестованных освобождали. И еще реже видел, чтобы человек выходил на свободу с таким мрачным лицом.

День был прекрасный. Ласково светило солнце. Ласково обвевал ветерок. Порхали голуби. Как будто природа хотела, чтобы Глеб в полной мере ощутил счастье своего возвращения к жизни.

Но он шагал по тротуару, не поднимая головы. 

Дошел до своего дома. Поднялся на последний, седьмой, этаж. Вошел в свою квартиру. Прошел на балкон. Взобрался на перила. Встал во весь рост. Внизу сновали машины, маленькие, словно игрушечные. Бездна манила, засасывала. Он шагнул в пустоту…

 

6

 

На следующий день арестовали Марину.

Ее бросили в переполненную камеру. Ночью в камеру вошли четыре надзирательницы во главе с Варварой. Она как-то заматерела. Стала совсем некрасивой. Теперь она очень походила на свою мать.

– Обыск! – объявила Зюзькова. – Раздеться!

Голых женщин выгнали в коридор. Две надзирательницы остались в камере обыскивать одежду и постели. Заключенных построили в шеренгу.

– Поднять руки! Открыть рот! Шире! – командовала Варвара. Она стояла напротив Марины. – Высунуть язык! – По коридору мимо арестанток прошли три офицера, бросив на них, на их высунутые языки жесткий неприязненный взгляд. В тоне Варьки стала больше служебного рвения. – Повернуться! Расставить ноги! Шире! Нагнуться!..

Марина упала в обморок.

Утром ее вызвали на допрос.

За столом сидел Осип Голубка. Смотрел на нее пронизывающим взглядом.

– Все выкладывай: когда тебя муж завербовал в группу, кто в группе состоит, когда и как планировали убить товарища Сталина. – В его голосе звучало презрение и отвращение.

Марина глядела на Голубку с недоумением.

– Какая группа? Какое убийство? Это абсурд!

– А слова твоего суженого, что Сталин враг народа, что если его не будет, то не будет и беззакония, тоже абсурд? Ты же это слышала. И не сообщила органам! Уже одно это преступление.

Она потрясенно молчала.

Не дождавшись ответа, следователь встал из-за стола. Приблизился. И неожиданно со всей силы ударил ее кулаком в лицо. Марина упала на пол. Он стал пинать ее, приговаривая:

– Сознавайся, мерзавка!

Утомившись, он велел отвести Марину обратно в камеру.

Несколько дней спустя арестовали Марфу. Чем больше людей вовлечены в заговор, тем больше почета тому, кто заговор раскроет, считал Голубка. Ее он тоже бил на допросах. От Марфы Голубка еще требовал дать показания и против своего бывшего супруга Мирославлева.

Несмотря на «творческий подход», жестокие избиения оставались главным методом Голубки. Начальство с усмешкой  приводило его в пример другим следователям: «Кого Голубка приголубит, тот и в самоубийстве сознается».

Доброхоткина он избивал с помощью двух сержантов. Били его страшно. Кулаками, ногами, резиновыми палками. Матвей терпел, стиснув зубы. Ни разу не закричал.

 Марина, Марфа и Матвей никого не оговорили, ничего не подписали.

 

7

 

– Символично, что завтра у тебя и свадьба, и день рождения, – приподнятым тоном говорил Игорь. Они пили у Клавы чай. Лицо у нее было удрученным и встревоженным. А он улыбался. Ничто не могло подавить его радость. – Ведь завтра ты начнешь новую жизнь.

– Игорь, отложим свадьбу, – попросила девушка. Она избегала его взгляда.

Он стал серьезным. 

– Но почему, Клава?

– Я в себя не могу прийти… После ареста папы с мамой… Пусть какое-то время пройдет.

– Хорошо… Я тебе понимаю. Но ты в любом случае к нам переезжай. Прямо сейчас! Зачем тебе здесь жить, совсем одной. Мама будет рада.

– Нет, я перееду, только когда мы поженимся.

– Почему? Какие тут могут быть условности! Ведь ты же к родственникам переезжаешь. Ты маме внучатая племянница.

– Нет, Игорек.

Он не настаивал. Ему даже нравилось, что у него такая добродетельная невеста.

– Но день рождения-то надо отметить, Клава.

– И день рождения не хочу отмечать.

Игорь помолчал. Встал.

– Хорошо... Но я все равно завтра вечером приду.

– Нет! – воскликнула Клава. – У меня завтра после работы дела. – Клаву отчислили со второго курса института. За то, что родители были арестованы. Она устроилась работать санитаркой. – Приходи послезавтра.

Игорь удивился, но виду не подал. Поцеловал ее на прощание.

Он считал, что большего в отношениях с Клавой он себе до свадьбы позволить не может; все должно было быть чинно и благопристойно. Хотел, чтобы его невеста стала женщиной в брачную ночь. Любовь к порядку и приличию он унаследовал от отца.

Игорь пришел через два дня. Долго звонил. Никто не открыл. Он зашел к Ире. Она сказала, что вчера она к Клаве поднималась. Хотела поздравить с днем рождения. И подарок приготовила. Той дома не было. И сегодня она Клаву не застала.

Фекла Ивановна напоила его чаем. Он посидел у них четверть часа. Потом решил еще раз проверить.

И, поднимаясь по лестнице, увидел какую-то женщину перед дверью Клавы. Согнувшись, она подглядывала в замочную скважину. Услышав шаги, выпрямилась, обернулась. Игорь узнал Варвару. Она смутилась, опустила глаза. Быстро скрылась в своей квартире.

Варька всегда была склонна подглядывать и подслушивать, но с некоторых пор это стало настоящей ее страстью. Наверно, работа надзирательницей этому способствовала. Ведь в ее обязанность входило наблюдение через глазок в двери за арестантками. Подглядывала она и в день рождения Матвея. Слышала его слова о Сталине. И рассказала брату.

Игорь позвонил. За дверью не слышалось никакого движения.  Он поймал себя на том, что ему самому очень хочется посмотреть в замочную скважину. Но он не мог опуститься до такого.

 Он вышел на улицу. Стал бродить по набережной. Облокотившись на парапет, смотрел на Неву. Страшная мысль завладела им: неужели и Клаву схватили. Через час он возвратился. Звонил. Никто не открыл. Игорь пошел домой.

И на следующий вечер дверь не открывали. Он продолжал упорно звонить.

На второй этаж поднялась молодая красивая женщина с печальными голубыми глазами. Достала ключ, стала отпирать квартиру Зюзьковых. Раньше Игорь ее не видел.

Это была Марианна Зюзькова. Степан недавно женился. Всю жизнь он ненавидел дворян. Но, несмотря на это, а может быть, именно поэтому, он взял в жены девушку из старинного шляхетского рода. Странно было, что она вышла за него замуж. На взаимную любовь это никак не походило.  Трудно было найти более неподходящих друг другу супругов. Может, она искала защиту в этом полном опасностей мире. Может, он ее заставил, грозя посадить ее или родных. Степан часто кричал на жену, иногда даже поднимал на нее руку. Варька Марианну всячески третировала. Сама она замуж до сих пор не вышла.

– Извините, как давно вы видели вашу соседку, Клаву? – спросил Игорь.

– Видела только что. Она стояла на тротуаре за тем углом.

Марианна изящным движением руки показала направление.

Игорь поблагодарил, сбежал по лестнице, стремительными шагами дошел до угла дома. И увидал за углом Клаву.

Она была нарядно одета, губы накрашены, глаза подведены. Клава смотрела на подъезжавший черный автомобиль. Он остановился рядом с ней. Из машины вышел пожилой толстяк с обрюзгшим лицом. Клава ему обольстительно улыбнулась. Они заговорили по-французски. На французском Клава говорила свободно. Мать с ранних лет учила ее этому языку. Толстяк галантно – насколько позволяла комплекция – распахнул перед девушкой дверцу. Она села в машину. Он тоже. Они уехали.

Игорь потрясенно глядел вслед автомобилю. Тот уже скрылся из виду, а он все неподвижно стоял на тротуаре. Наконец, встрепенулся и медленно пошел домой.

 Эта ее обольстительная улыбка терзала его. Еще мелькнула мысль: «За знакомство с иностранцем могут ведь посадить». Он знал такие случаи.

В этот вечер он еще трижды приходил в особняк. Дверь не открыли.

Игорь пришел утром. Клава была дома.

– Куда ты вчера ездила с жирным стариком? – холодно спросил он, едва переступив порог.

Было заметно, что Клаве больно слышать такой тон.

– К подруге. На день рождения. Это ее отец. Он за мной заехал, – волнуясь, часто моргая густыми ресницами, ответила она.

– А почему вы по-французски говорили?

– Он – преподаватель французского. Я его попросила только по-французски со мной разговаривать. А то я уже стала забывать этот язык.

Игорь поборол в себе сильное желание спросить про улыбку.

– Я приходил в десять, в двенадцать, в два часа ночи. Тебя дома не было.

– В десять я еще у подруги была. А в двенадцать… Я ночью никому не открываю.

– Но ты даже не спросила, кто звонит.

– Я уже спать легла. Не хотела вставать.

– Не подумала, что это я мог быть?

– Нет. Так поздно ты никогда не приходил.

– А если бы это из НКВД пришли?

– Они начинают барабанить. Ты же не барабанил. Игорек, я на работу опаздываю! Мне еще переодеться надо.

Клава была в том самом нарядном платье. Она ушла в свою комнату.

«Почему она вдруг стала забывать язык? – думал Игорь. – Сама же говорила, что они с матерью часто общались на французском».

Клава появилась  в скромном сером платье, более подходящем для санитарки.

И Игорю надо было идти на завод. Они вышли из особняка. Он сдержанно попрощался. Вопреки обыкновению, целовать ее не стал. Они пошли в разные стороны.

Как хотелось Игорю верить ее словам. Но та вчерашняя улыбка… Может, ему показалось… Вдруг другая мысль поразила его. Он даже замедлил шаг. Платье! Получается, она проснулась, встала и надела это нарядное платье? Зачем? Чтобы через несколько минут сменить его на другое? Не могла же она спать в платье. Да и не выглядело оно помятым. Или она приехала домой утром?

Его натура требовала ясности и определенности. Вечером он несколько раз звонил в ее дверь. Никто не открыл.

Лишь на следующий вечер, подходя к особняку, он увидал Клаву. Она куда-то спешила. Игорь незаметно пошел за ней. Она пришла в сквер возле военного училища. Села на скамью. Взглянула на свои часы. Очевидно, кого-то ждала. В юности Игорь тоже назначал в этом сквере девушкам свидание. А в восемнадцатом году здесь его отцу назначил встречу Олег Ясногорский. Но этого Игорь не знал. Он притаился за ветвистым изогнутым деревом. Оно подходило для скрытого наблюдения идеально. За этим самым деревом пряталась Марфа, выслеживая Мирославлева.

Игорь раньше и представить себе не мог, что он, потомок баронов, может за кем-то следить, тем более за девушкой, но ревность делала все возможным.

К Клаве подошел не старый толстяк, как ожидал Игорь, а молодой человек, красивый, высокий, широкоплечий. На нем был приличный костюм. Она встала. Он начал что-то говорить. Лицо его стало сердитым. Игорь не мог расслышать слов. Широкоплечий посмотрел направо, налево. Близко людей не было. Он еще что-то сказал. И внезапно дал Клаве пощечину. Она отшатнулась, прижала ладони к щекам.

Игорь выскочил из-за дерева и, сжимая кулаки, бросился к ним. Молодой человек хладнокровно ждал его приближения. Испугался не он, а Клава. Когда Игорь подбежал, она, широко расставив руки, заслонила собой широкоплечего. Вскрикнула:

– Игорь, не надо! Уходи! Пожалуйста!

Его не пришлось долго уговаривать. Он резко повернулся и ушел.

Такой душевной муки Игорь еще не испытывал. Даже арест отца он перенес легче.

Дома Игорь обо всем рассказал матери.

– И это перед свадьбой! – с изумлением и возмущением воскликнула Екатерина Евгеньевна. Помолчала. Вздохнула. И добавила убежденным тоном: – Низкое происхождение отца сказалось.

Зазвенел дверной звонок. Игорь открыл дверь. Перед ним стояла Клава. Она смотрела на него непередаваемым взглядом. И стыд, и страдание были в нем… И любовь!

– Заходи, племянница, – строго сказала Екатерина Евгеньевна.

Клава вошла. Села на диван рядом с ней. Игорь остался стоять.

– Игорь, я все объясню, – торопливо произнесла Клава.

И посмотрела на Екатерину Евгеньевну. Та встала. Сказала:

– Я вас оставлю.

И ушла в свою комнату.

Девушка взглянула на Игоря тем же неописуемым взглядом.

– Я тебя люблю! – сказала она прерывающимся голосом.

И вдруг разрыдалась.

Он приблизился. Стал сдержанно говорить утешительные слова. Наконец, она перестала плакать. Вытерла платком слезы.

И все рассказала.

 

8

 

Через неделю после ареста родителей Клаву вызвали повесткой на допрос.

Клава была девушкой очень впечатлительной. Она вошла в кабинет, увидала следователя и оцепенела. Словно сам сатана предстал перед ней. Страшное лицо, жестокий пронизывающий взгляд. Этот взгляд пугал, подавлял волю. Угнетающе подействовал на Клаву и тон следователя, презрительный и брезгливый.

Ее допрашивал Голубка.

Он начал с вопросов о контрреволюционной деятельности ее родителей. Клава отвечала, что такой деятельности они не вели. Он напомнил слова Доброхоткина о Сталине. «Откуда он знает?», – удивилась Клава. Она сказала, что таких слов не слышала. Тогда Голубка дал ей прочесть показания Глеба Вязмитинова. В них утверждалось, что Доброхоткин замышлял убить Сталина. Девушка была потрясена. «Вот почему Глеб покончил с собой», – догадалась она.

– И отец твой, и мать, пособница,  заслужили самую суровую кару, – не давая ей опомниться, произнес Голубка. Он внушительно помолчал. – Но ты можешь их спасти. Если поможешь нам.

– Что я должна сделать?

– Слышала про Коминтерн?

– Да.

– У нас есть все основания думать, что один деятель ведет раскольническую деятельность внутри Коминтерна, что он агент французского буржуазного правительства. Ты должна помочь его разоблачить. Для этого станешь его любовницей. – Девушка покраснела. До сих пор она лишь целовалась. С Игорем. – Будешь сообщать нам, что он говорит, что делает, с кем общается.

– И папу с мамой освободят?

– Если будешь добросовестно с нами сотрудничать – освободят. Ну?

То, что ей предлагали, было ужасно. Но гибель родителей была бы еще ужасней.

– Я согласна.

Коммунистический интернационал в 1937 тоже начал подвергаться репрессиям.

Выявлением в Коминтерне контрреволюционеров и шпионов занималось в основном 11-е отделение 3-го отдела главного управления государственной безопасности НКВД. Но и Голубке представился случай внести свою лепту в эту работу. В одном деле о шпионаже всплыло имя сотрудника аппарата Коминтерна, члена французской компартии. Заняться им поручили Голубке.

О коминтерновце было известно, что он вдовец и, несмотря на солидный возраст, падок на красивых женщин.

Для той роли, на которую ее выбрал Голубка, Клава подходила как нельзя лучше: юная девушка с красивой благородной внешностью, хорошо воспитанная, знающая французский язык.

Они как бы случайно встретились в ресторане. На самом деле все организовали энкавэдэшники. Клаве даже не пришлось особенно стараться. Увидев такую красавицу, француз тут же влюбился. Через два дня он привез ее к себе. Клава осталась в его квартире до утра. Это тогда она сказала Игорю, что была на дне рождения подруги.

Раз в два дня Клава должна была встречаться с красивым широкоплечим чекистом в сквере у военного училища. Этот сквер, похоже, привлекал конспираторов всех мастей. Она не могла сообщить ничего полезного. Француз предпочитал говорить о любви. Ни разу не удалось ей вызвать его на разговор о политике, о Коминтерне. Это злило энкавэдэшника. Разговаривал он с ней грубо.

На последнюю встречу чекист пришел очень сердитым. Накануне коминтерновец неожиданно уехал во Францию. Энкавэдэшник обвинил Клаву в том, что она или проболталась, или какими-нибудь глупыми действиями вызвала у француза подозрение. Сорвала их планы. Он даже дал ей пощечину.

Когда к ним подбежал Игорь, Клава испугалась, что он ударит чекиста, и его, конечно, посадят. И грудью защитила ненавистного энкавэдэшника.

– Что это значит? – грозно спросил тот, когда Игорь ушел.

– Это... Это один ухажер… Следил за мной, наверное.

Широкоплечий немного подумал.

– Послезавтра  получишь новое задание. В это же время, но в другом месте. На Малоохтинском мосту. И чтобы хвостов не приводила!

Они разошлись.

– Из-за француза я попросила перенести свадьбу, только поэтому, – закончила Клава свой рассказ. Она ничего не утаила.

Наступило долгое молчание.

– Почему ты с энкавэдэшником осталась? – спросил Игорь. – Почему не ушла со мной?

– Я навлекла бы тогда  на нас обоих беду.

Они снова помолчали.

– Клава, никогда они твоих родителей не освободят! – убежденно заговорил Игорь. – Никого они не освобождают. Тем более с такими обвинениями! Ложь это все! Как ты могла поверить!

Клава подавленно молчала.

Игорь тоже замолк. Как он должен поступить? Отец с малых лет учил его поступать благородно. Если он сейчас брезгливо отвернется от нее, разве это будет благородно? Нет. Вот если он ее великодушно простит, это будет благородный поступок.

– Порви с ними, Клава. И мы тогда сразу поженимся.

Девушка радостно встрепенулась.

– Хорошо, Игорек! На следующей встрече скажу, что не буду больше им помогать! 

Она осталась ночевать у Ауэ.

 

9

 

Так Клава и сказала на Малоохтинском мосту.

Кажется, красивый чекист удивился. Не привыкли, видимо, в НКВД к таким отказам.

– И не жалко тебе родителей? – спросил он.

– А почему вы их до сих пор не освободили? Я столько дней вам помогала! – воскликнула Клава. – Я ради вас даже… даже… – Она хотела сказать, что ради них она перестала быть девушкой, но постеснялась. – Не верю я вам!

– Ах ты сволочь, – процедил сквозь зубы энкавэдэшник. И добавил зловеще: – Ладно...

Он ушел.

Ночью Клаву  арестовали.

Через сутки арестовали Игоря  и Иру. Всех троих обвинили в недоносительстве. Из тех, кто был на дне рождения Доброхоткина, только Феклу Ивановну не тронули. Очевидно, из-за преклонного возраста. Юра и Люба Мирославлевы остались на ее попечении.

Не устояв перед угрозами Голубки, Клава быстро созналась, что слышала от отца те слова о Сталине.

Ира сначала все отрицала. Но не выдержала побоев и издевательств и тоже созналась.

Игоря Голубка с помошниками бил жестоко, до потери сознания. Но ничего не добился.

Ира получила три года лагерей. Клаву и Игоря осудили на пять лет. К восьми годам приговорили Марфу. Марина получила пятнадцать.

Матвей Доброхоткин был расстрелян.

 

Глава 9

 

1

 

К месту заключения Клава ехала в красном товарном вагоне с надписью «Крупный рогатый скот». Он был набит арестантками. За Уралом они долго сидели в пересыльной тюрьме. Затем их погрузили в «столыпинский вагон» – вагон третьего класса, переделанный для перевозки заключенных. На окнах были решетки. Вдоль коридора тянулась решетчатая перегородка. Женщины как будто ехали в клетках. Новые конвоиры оказались грубее и наглее предыдущих. Их главным развлечением был личный досмотр. Клаву обыскивали чаще других. Хорошо еще, что все ограничивалось обысками.

От Ленинграда до лагеря в восточной Сибири они добирались около месяца.

Начальник лагеря, могучий широколицый кавказец, пополнил Клавой свой многочисленный гарем.

Этап, в котором оказался Игорь, привезли в пересыльный лагерь «Вторая речка» на тихоокеанском побережье. Погрузили на старый грузовой корабль, приспособленный для транспортировки арестантов. Несколько дней они плыли по Охотскому морю на Колыму, в бухту Нагаево. С корабля на берег заключенных выгружали в огромных рыболовецких сетях! Люди барахтались в них, давили друг друга, ругались, стонали. Затем они шли несколько километров до Магадана. Оттуда их пригнали в лагерь в предгорьях. Здесь добывали золото.

Морем добиралась в свой лагерь и Ира. Она стала наложницей пожилого злого каптерщика.

Марфа попала в лагерь в Средней Азии. На нее никто не позарился. Многие  в этапе были и моложе, и красивее ее. Марфу направили на самую тяжелую работу – делать вручную саманные кирпичи.

Марина очутилась на том самом корабле, на котором неделей раньше плыл Игорь. Их загнали в зловонный трюм. Здесь стояли грубо сколоченные нары. Их сразу захватили уголовницы. Политические и бытовички сидели на полу, тесно прижавшись друг к другу. От духоты и смрада с Мариной дважды случился обморок. Падать было некуда, она просто уткнулась в спину соседки. Кормили их хлебом. Швыряли буханки в люк. Из-за хлеба возникали драки. Тем, кто драться не желал, Марине в том числе, почти ничего не доставалось. Воду спускали в трюм в ведре. Жажда мучила сильнее голода. На лестнице, ведущей на палубу, постоянно стояла очередь в гальюн – приделанный к корабельному борту дощатый ящик. Перелезая в него, женщины –  ослабленные, полубольные – рисковали свалиться в море. На второй день плавания разыгрался шторм. У многих сильная качка вызвала рвоту. Блатных на нарах тошнило прямо на арестанток внизу.

Трюм разделяла перегородка из толстых досок. За ней находились мужчины. С самого начала плавания женщины постоянно слышали какие-то странные шуршаще-скрипящие звуки за перегородкой. А на третьи сутки в перегородку вдруг стали со всей силы бить. Доски затрещали, не выдержали, и образовался проем. Все это время уголовники вырезали в перегородке желобок по контуру будущего отверстия. Острые предметы имеет каждый уважающий себя блатной.  Оставалось нанести несколько ударов, чтобы ее проломить.

Уголовники хлынули через проем в женский отсек. Они с гиканьем набрасывались на женщин, срывали с них одежду. Красавица Марина подверглась нападения одна из первых. Конвоиры были на палубе. В трюм они никогда не спускались. Женщины кричали, звали охрану. Никто даже не подошел к люку. Очевидно, блатные охрану подкупили. Лишь через три часа конвоиры, вооруженные винтовками со штыками, спустились по лестнице и заставили блатных уйти в свой отсек. Проем заколотили досками. Многие женщины не выжили. Их трупы подняли на палубу и бросили в море. Это было одно из тех массовых изнасилований, которые получили название «колымские трамваи».

Марина лежала полуживая. Через сутки с трудом встала. Выстояла очередь в гальюн,  чудом не потеряв сознание и не упав с лестницы. Шагнула по узкому переходу к деревянному ящику. И прыгнула в море. Плавать Марина не умела. Ее не застрелили, но и спасать не стали. Она быстро пошла ко дну.

 

2

 

«Сердитый сегодня сердитый», «Сердитый пошел оплеухи раздавать», – разнеслось утром по Усть-Дюре. Это означало, что у Сердитых очередной приступ ярости. Этих приступов боялись все: рядовые заключенные, придурки, даже энкавэдэшники.

Полина сидела на койке и зашивала платье. В одном месте оно разошлось по шву. Когда начальник штрафпункта выбрал ее в служанки, ей выдали вполне приличное по лагерным меркам белье, платье, обувь.

В этой небольшой комнате в доме администрации располагался гарем Сердитых. Гречанка и две другие наложницы, Катька и Лайма, ушли в столовую. Они работали там. Полина отвечала за чистоту в здании.

Она вздрогнула, когда в коридоре раздался визгливый гневный голос начштрафпункта. Послышался звук пощечины. Кто-то охнул. Затем Полина услышала его шаркающие, но быстрые шаги. Они приближались. Ее сердце заколотилось. Сердитых не только вызывал в ней непреодолимое физическое отвращение, но и страх. Полина поспешно надела платье.

Дверь распахнулась. Вошел начальник штрафпункта. Он оглядел комнату, как бы выискивая, к чему придраться. Сердитых был чистюлей. Вдруг он пронзительно завопил:

– Это что за свинство? Почему уборку до сих пор не сделала?

– Я сделала уборку, гражданин начальник.

Он подошел к ней вплотную. Свирепо глядел на нее снизу вверх. Полина со страхом ждала, что он ударит ее по щеке. Она уже получала от него пощечины.

– Это уборка, по-твоему? Тебя что, носом в грязь тыкать?

Неожиданно начальник штрафпункта схватил ее за волосы и подтащил к окну.

На подоконнике валялись хлебные крошки. Только сейчас Полина их увидала. Это, видимо, Катька насорила. Она любила сидеть у подоконника – или на подоконнике, – смотреть в окно и при этом что-то есть.

Он, действительно, стал тыкать Полину носом в крошки, приговаривая:

– Это ты уборкой называешь?

Потом отшвырнул ее. Она едва устояла на ногах.

– Навести чистоту! Свинья!

Сердитых быстро вышел. Наверное, пошел искать следующую жертву.

Минуту Полина стояла красная, с дрожащими губами. Потом убрала крошки, сняла платье, продолжила его зашивать. И попыталась вспомнить что-нибудь хорошее.

Настоящее было ужасным, невыносимым. Но у нее оставались прошлое и будущее, воспоминания и мечты.

Полина часто переносилась воображением в свои детские годы.

У нее было счастливое детство. Все ее любили: дед, родители, сестры. Особенно дед. Он постоянно ее баловал. И Матрена Доброхоткина с дочкой ее тогда любили. Говорили с ней ласково, угощали дешевыми конфетами.  Она лелеяла детские воспоминания.

Но еще дороже были воспоминания о Володе. И все ее мечты были полны им. Никогда не любила она его так сильно. Полине дали срок за шпионаж. Очевидно, поэтому она была лишена права на переписку. Она страдала от этого. Неизвестность мучила. В том, что он сдержит клятву и дождется ее, Полина не сомневалась. Лишь бы с ним не случилась беда. Он говорил, что его хранит счастливая звезда. И ей тоже хотелось в эту его звезду верить. Она мечтала, что они обязательно встретятся и создадут наконец-то счастливую, идеальную семью. Эта мечта помогала ей выживать...

Поздно вечером в Усть-Дюру пригнали пополнение, в том числе двух совсем юных узбечек, миловидных, тонких, стройных. Сердитых, конечно, не мог не обратить на них внимание.

Утром Полину вызвали в его кабинет. Он сидел на диване, когда она вошла. При виде ее лицо начальника штрафпункта исказила брезгливая гримаса.

– Опротивела ты мне. – Полина покраснела. – В бабе главное нежность. А ты черствая. На лесоповале будешь вкалывать. На Косой Плеши. – Он махнул небрежно рукой на дверь. – Пошла!

Худшим штрафпунктом в лагере была Усть-Дюра. Худшим местом на Усть-Дюре была штрафная командировка Косая  Плешь.

Отправили туда и гречанку Софию. Ее и Полину заменили узбечки.

Их повезли на грузовике, в открытом кузове, в сорокаградусный мороз. Они сидели на мешках с продуктами.  Хотя на Полине и Софии были ватные штаны, телогрейки, а головы были обмотаны платками и тряпками, они дрожали от холода. Он пронизывал их, вымораживал, казалось, в них жизнь. С ними сидел конвоир в овчинном тулупе. И он зябко поеживался.

Ехали по узкой проселочной дороге, ехали долго. На командировку приехали в полдень. Тут тоже стоял забор из колючей проволоки, вышки, дом администрации, но вместо бараков были землянки, каждая примерно на дюжину женщин. Конвоир сдал Полину и гречанку начальнику охраны – нетрезвому увальню со звероподобным лицом. Он сразу отправил их, окоченевших, голодных, на лесоповал.

На Косой Плеши начальник охраны был и за начальника командировки. Все придурочные должности занимали заключенные мужчины, причем исключительно уголовники. Между ними и охранниками было полное взаимопонимание. Здесь, вдали от начальства, они делали все, что хотели. Женщины находились в безграничной власти и тех, и других. В любое время в землянку мог войти конвоир или придурок, почти всегда пьяный, и выбрать себе жертву. Если заключенная пыталась сопротивляться, он избивал ее и все равно добивался своего.

 

3

 

Странное существо ковыляло к лагерной помойке. Грязные космы, грязная всклокоченная седая борода, грязные впалые щеки, безумные глаза, воспаленные, слезящиеся. На существе были неописуемые лохмотья. Ноги были обмотаны рваным тряпьем. Тряпка на левой ноге наполовину размоталась и волочилась по земле. Существо стало обследовать помойку. Подобрало гнилой капустный лист и жадно впилось в него немногими оставшимися во рту зубами. Покончив с ним, отыскало в мусоре кость, начало ее глодать.

Два проходивших мимо заключенных взглянули на существо с глубоким презрением. Зыкнули для потехи. Оно вздрогнуло и, пугливо оглядываясь, поспешно отковыляло в сторону. Они засмеялись и продолжили путь.

Это существо было профессором Вязмитиновым.

 

4

 

Над горной каменистой пустыней, покрытой снегом, ярко мерцают звезды. Лишь кое-где стоят одиночные даурские лиственницы. Ветер треплет их голые ветки, метет поземку. Трескучий мороз.

Трудно представить в таком месте живое существо.

Но нет, вот бредут по снегу, спотыкаясь, три человека. Один высокий, тонкий, два пониже, коренастые.  А за ними, на приличном расстоянии, следуют пять волков.

Несколько дней назад эти трое сбежали из лагеря.

Беглецы подошли к упавшему дереву.

– Привал, господа удавы! – прохрипел, тяжело дыша, самый низкорослый и самый кряжистый.

Они наломали веток. С большим трудом развели костер. Подожгли и ствол. Вскипятили в котелке снег. Заварили чай. Волки сидели поодаль и внимательно наблюдали за ними.

Вид у людей был измученный. Особенно у высокого. Это был Михаил Зубов.

Он попал в тот же лагерь, что  и Игорь Ауэ. Вначале ему повезло. Один заключенный оказался старым знакомым по эсеровской партии. Он работал доктором в санчасти и помог Зубову устроиться медбратом. Зубова подвела память. Однажды он забыл дать вовремя лекарство заболевшему бригадиру. Состояние больного ухудшилось. Через два дня он скончался. За это лагерное начальство отправило Зубова на прииск.

Память стала давать сбои после допросов Голубки. Свалив Зубова на пол, Голубка бил его ногами по голове. Кому-то отбивали почки, кому-то – печень. Зубову отбили память.

На прииске Зубов увидал изможденных, истощавших до последней степени заключенных. По сравнению с ними даже он, худой по своей конституции, выглядел упитанным. И эти люди с утра до вечера долбили кайлом вечную мерзлоту!

Через два дня, когда  не привыкший к физическому труду Зубов уже едва передвигал ноги, к нему после ужина подошел уголовник Леха.

– Разговор есть.

Они отошли за барак. Леха огляделся и заговорил вполголоса:

– Надо отсюда когти рвать. На этом прииске все через полгода загибаются. Слышал: ты из царской тюрьмы сбежал. Опыт, короче, имеешь. Так что хотим тебя с собой взять. Если в непонятное попадем, ты надоумишь, что и как.

Зубов чувствовал, что здесь он и полгода не протянет. Он согласился.

…Леха сунул руку за полу бушлата и достал из самодельных кожаных ножен нож. Вынул из котомки полбуханки хлеба. Отрезал три равных ломтя. Они стали пить чай.

– Ишь, расселись, – сказал второй уголовник, качнув головой в сторону волков. У него не было правого глаза. Он лишился его в драке. – Глаз не сводят.

– На троих они ни в жизнь не кинутся, – ответил Леха. – Ну а если уж рыпнуться – будет им хана. Это перо меня не подводило. – Он с любовью посмотрел на нож, на его остро наточенное лезвие, на красивую самодельную рукоятку. – Последний раз я им барону Ау́глотку перерезал.

При других обстоятельствах Зубов не стал бы есть хлеб, отрезанный таким ножом. Но сейчас выбора не было.

– Может быть, Ауэ? – спросил он. Зубов вспомнил, что Марина просила его освободить барона Ауэ, своего родственника.

– Может и так. Мы звали: Ау́. Так и кликали: «Эй, Ау́, ау!» В ноябре он на прииске нарисовался. Молодой фраер, а борзый до предела. Пахану в харю дал. Пахану! За это присудили мы его к вышаку. Исполнить мне поручили…

– Еще по куску отрежь, – попросил одноглазый.

– Это на завтра, –  сказал Леха,  засовывая  оставшуюся четверть  буханки  в котомку. – Больше у нас жратвы нет.

– Как нет? – удивился Зубов.

– Не боись, скоро в Армань приканаем. Там один мой керя живет. У него перекантуемся пару дней, погужуемся. И рванем в Магадан.

– Сколько до Армани идти? – спросил Зубов.

– Дня четыре.

– Мы же не дойдем, голодные. Не продуман побег!

– В любом случае мы тебя, Зуб, не бросим. Если что, на себе потащим, – заверил одноглазый.

Уголовники обменялись быстрыми взглядами.

Казалось, Зубов должен был быть благодарен им за такое обещание. А у него все тревожнее становилось на душе. Этот обмен взглядами ему не понравился.

– Найдем, что пожрать, – сказал Леха. – Скоро спустимся, и тайга начнется. Живность, значит, будет.

– У нас ведь ружей нет, – возразил Зубов.

– В умелых руках перо не хуже ружья. Что я, в зайца или в белку с трех метров не попаду?

– Леха нож без промаха метает, – подтвердил одноглазый.

Зубов с сомнением покачал головой. Повторил:

– Плохо побег подготовлен.

– Кимарим! – сказал Леха. Повернулся к одноглазому. – Зоркий, ты на шухаре. Потом Зуб.

Зубов лег возле костра, повернулся к пламени спиной. Уже засыпая, услышал, как Леха тихо сказал:

– Шипеть начинает корова.

Сон пропал. Что значила эта фраза? Шипеть на воровском жаргоне значит ругаться. А что означает корова? Зубов раньше знал, но забыл. Чувство опасности говорило, что он должен вспомнить, что это важно. Но как он ни старался, ничего не получалось. 

Наконец, усталость взяла свое. Он уснул.

Ему приснился кошмар. Кто-то гнался за ним с ножом. И совсем было догнал, но в этот миг одноглазый его разбудил.

– Подъем! За костром следи. Разбудишь Леху. Часа через два, как обычно.

Зоркий улегся и тут же захрапел.

Пока Зубов спал, волки как будто придвинулись ближе. В небе над ним горели звезды, а на земле перед ним горели волчьи глаза.

Он следил за волками, поддерживал костер. И думал о Марине. Зубов часто ее вспоминал. В который раз спросил он себя, почему в семнадцатом году сделал предложение Эсфирь, а не ей. Марина бы с радостью согласилась. Это было очевидно. И была бы у него идеальная жена – любящая, преданная, невероятно красивая. И он, конечно, был бы с ней счастлив. Брак с Эсфирь не получился счастливым. Он до сих пор так и не познал счастье. Где Марина сейчас? Тоже в лагере?

Еще он думал о том, что уголовники ни разу не попросили у него совета. Это было довольно странно. Ведь они взяли его с собой как специалиста по побегам.

Ему показалось, что два часа прошли. Он разбудил Леху.

– Пост сдал, пост принял, короче, – сказал тот с ухмылкой. – Ложись кимарь.

Зубов заснул быстро.

И он вспомнил! Вспомнил во сне.

Готовя побег, уголовники иногда предлагали какому-нибудь осужденному по 58-ой или бытовой статье бежать с ними. И в пути съедали его! Это было очень удобно: запас продовольствия, который не надо тащить, который передвигается самостоятельно. Блатные  называли такого человека коровой.

Вспомнив, Зубов тут же проснулся. Открыл глаза. И увидал жестокое лицо Лехи, склоненное над ним. В поднятой руке тот держал нож.

Этот нож был последнее, что Зубов видел в своей жизни.

Как завороженный глядя на лезвие, он попытался вскочить. Но было уже поздно. Нож полоснул его по горлу.

 

5

 

– Дневальный, ко мне! – рявкнул оперуполномоченный. Он стоял у барака.

Петр Ауэ подбежал к нему. Стал по стойке смирно. Он тяжело дышал.

Офицер выругался.

– Как допустил?

Когда Петр Иванович прибыл в лагерь, где-то в западной Сибири, его, бывшего военного, сделали дневальным. Этой ночью в бараке повесился престарелый заключенный, сельский учитель. Оперу было его нисколько не жаль. Просто злили лишние хлопоты.

Он размахнулся, хотел дать барону пощечину. Но тот успел выставить локоть. Рука оперуполномоченного стукнулась об него.

Он побагровел.

– Оказываешь сопротивление лагерной администрации? Знаешь, гнида, что за это полагается?

Ауэ посадили на сутки в карцер. А затем отправили на штрафную командировку, валить лес.

Его напарником стал Сидор, бывший кулак, крепыш средних лет с крупными, грубыми чертами лица и большими руками.

Барон испытывал к напарнику неприязнь. Ему казалось, что тот олицетворяет собой все пороки простонародья.

В свободное время Сидор упорно вызывал Петра Ивановича на разговоры о смысле жизни. Причем впадал в тон превосходства и насмешки. Казалось, он затевал такие разговоры только с целью доказать, что умные, отвлеченно-возвышенные рассуждения барона ничего не стоят по сравнению с его крепким крестьянским здравым смыслом. Ауэ раздражала приземленность и эгоистичность его понятий, возмущало стремление Сидора высмеять, опорочить, низвести до своего уровня – или еще ниже – все высокое. Как хотелось ему подчас бросить напарнику в лицо: «Чернь чернит все, что выше ее понимания». Воспитанность не позволяла. Ее ничто не смогло искоренить.

Один их разговор долго вспоминали в бараке. Усматривали какую-то мистическую связь между этим разговором и последовавшей затем трагедией.

– Нельзя все оценивать с точки зрения собственной выгоды, – скрипучим голосом и наставительным тоном говорил Петр Иванович.

Они с Сидором сидели рядом на нарах. Соседи прислушивались. Все ждали ужина.

Сидор ухмыльнулся. Его смышленые серо-голубые глаза стали колючими.

– А ты разве о своей выгоде не думаешь? Помнишь, пихта тогда на меня валиться начала. А я споткнулся, растянулся, мордой в снег. Что же ты меня спасать не бросился? Слава богу, пихта рядом легла.

– Я бы не успел.

– Так ты и не пытался… Да я не попрекаю. Я к тому, что все мы свою выгоду блюдем.

Ауэ молчал.

– На ужин! – раздалась команда.

Утром разыгралась метель. Заключенные надеялись, что работу отменят. «Актированная погода!», «Актировать должны!» Но их погнали на лесоповал. Посчитали, видимо, метель слабой.

По соседству с бароном и Сидором громадную сосну пилили два пожилых интеллигента. Трудно им было справиться с таким деревом. А тут еще ветер швырял снег в лицо. Они не смогли придать сосне нужное направление. Она стала падать прямо на Ауэ.

– Отскочи! – гаркнул Сидор.

Последнее время барон очень ослаб. Ходить ему было трудно, не то что скакать.  И пальцы левой стопы были отморожены. Ноги его запутались. Он чуть не упал. Сидор кинулся к нему. Успел схватить за ворот бушлата и отшвырнуть в сторону. Но сам отскочить не успел. Сосна его раздавила.

– Накаркал себе вчера, – сказал кто-то.

Эта смерть потрясла Ауэ.

Теперь он работал с редактором газеты.  Барон сразу понял, какого напарника он потерял. Редактор ругался, обвинял барона в неумении пилить, в лени. Ауэ, действительно,  не научился валить деревья ловко и быстро. Да и не молод он уже был: разменял седьмой десяток. Но и газетчик пилил не лучше его. Только сейчас Петр Иванович оценил деликатность Сидора, этого «образчика черни», как он его про себя называл. Тот никогда не бранил его, даже не ворчал. Лишь терпеливо объяснял. А ведь нелегко ему было, наверное, валить лес с бароном.

Мало у них с редактором получалось кубометров. И чем меньше процентов нормы они выполняли, тем меньше становилась их пайка, чем меньше становилась пайка, тем меньше процентов они выполняли. Заколдованный круг. И не было выхода из этого круга. Вернее, один выход был. Смерть.

В конце зимы Ауэ умер от истощения.

 

6

 

Полина погибала.

После месяца общих работ на Косой Плеши у нее появились признаки цинги. Зубы стали шататься. Она со страхом  ждала, что скоро они начнут выпадать.

Мучил голод. Норму она не выполняла и поэтому хлеба почти не видела. Мучил холод. От него и в землянке не было спасения. Женщины спали в ватных штанах и телогрейках. София недавно отморозила в тайге ноги, начался некроз, и ей ампутировали стопы. А больше всего Полину мучило сознание своей полной беззащитности перед охранниками и придурками.

Она чувствовала, что долго не протянет.

И вдруг за ней приехали. Специально ради нее пришел грузовик! Ее повезли – в  кабине – в главный лагерь. «Неужели пересмотр дела?  Неужели освободят? Или срок добавят?» Когда приехали, ее тут же привели в кабинет начальника лагеря.

– Совсем доходяга! – с нотками сочувствия произнес Панасенко. – Ла-адно… Даю тебе неделю. В санчасти отдохнешь, отъешься. А затем – за работу. Работа – легче не бывает. Не лес валить. Танцевать в ансамбле будешь. Небось на дворянских балах танцевала?

Панасенко загорелся мыслью создать танцевальный ансамбль из одних красавиц. На зависть начальству других лагерей.

Ансамбль прикрепили к КВЧ – культурно-воспитательной части. Танцовщицам приходилось иногда и петь. Была в КВЧ также театральная труппа. Выпускалась стенгазета. Начальником КВЧ был лейтенант Недоростков, немолодой, флегматичный и тупой. Всю работу за него делала Вера Вадимовна – пожилая, но живая и энергичная заключенная, до ареста достаточно известная художница. Хотя по замыслу КВЧ существовала, чтобы воспитывать заключенных, представления для них устраивались редко. В таких случаях вначале Недоростков читал нудным голосом доклад о пользе добросовестного социалистического труда. Гораздо чаще развлекали концертами лагерную администрацию или посетившее лагерь вышестоящее начальство. Большим успехом пользовался канкан из оперетты Оффенбаха «Орфей в аду». Полина всегда считала этот номер вульгарным, недостойным талантливого французского композитора. И вот теперь она сама его исполняла, сама задирала перед мужчинами ноги. Когда Полина танцевала его первый раз, она густо покраснела. Было ей также очень стыдно, когда она пела вместе с другими:

 

О Сталине мудром, родном и любимом

Прекрасную песню слагает народ.

 

Однако это было еще не самое худшее.

Женщины, имевшие отношение к КВЧ, жили в отдельном бараке. После одного праздничного концерта туда зашел Панасенко. Заключенные вскочили.

– Для праздничного застолья требуется пять прекрасных дам, – весело объявил он.

Полина слышала об этих офицерских застольях, всегда заканчивающихся любовными утехами. Она твердо решила: если Панасенко выберет ее, она откажется.

– Я пойду, гражданин начальник! – сказала одна актриса.

Начальник лагеря бегло взглянул на нее.

– Ладно.

– И меня возьмите, гражданин начальник, – попросила другая.

Однако Панасенко на нее даже не посмотрел. Он ткнул пальцем в балерину Мариинского театра, молодую женщину с тонкими чертами лица.

– И ты!

– Я не пойду, – негромко, но решительно ответила балерина.

Тень пробежала по оживленному красивому лицу начальника лагеря.

– Не пойдешь? Ла-адно. Тогда пойдешь на Усть-Дыру!

Балерина ничего не ответила, только побледнела.

Он отыскал глазами Полину.

– Еще ты!

Она вспомнила Сердитых, вспомнила Косую Плешь. И не нашла в себе сил отказаться.

Он выбрал еще троих и повел женщин в здание администрации. Привел в ярко освещенный кабинет. За праздничным столом, овальным и длинным, сидели четыре офицера, в том числе начальник КВЧ. Полина хорошо помнила и этот кабинет, и этот стол. Началось застолье. Полину заставили пить водку. До этого она никогда ничего не пила кроме шампанского. Или от этого, или из-за ослабленного на лесоповале организма, или из-за своей тонкой психической организации она быстро опьянела. Ей понравилось такое состояние. Воспоминания о пережитых в тюрьме и лагере унижениях теперь вроде бы не терзали так сильно, как всегда. И стыд оттого, что она согласилась сюда прийти, как будто бы стал слабее. Она продолжала пить. Вдруг рядом оказался Недоростков. От водки его глупое лицо стало еще глупее. Он понес ее куда-то, на что-то положил. Стал раздевать. Больше она ничего не помнила…

Подобные гулянки Панасенко устраивал часто: во всякие праздники, в дни рождения офицеров, по случаю приезда гостей, а то и без всякого повода. Собутыльницы менялись, но Полину он выбирал всегда. И хотя у нее постепенно появилась потребность напиваться и забываться, ничего она так не стыдилась в своей жизни, как этих попоек. «У меня нет выхода», – успокаивала она себя.

 

7

 

В конце 1938 все портреты Ежова в лагере вдруг убрали. Его на посту наркома внутренних дел сменил Берия.

– Ну что я вам говорила? – приставала ко всем  Аня из театральной труппы.  – А вы не верили. Теперь нас освободят.

До ареста она была активной комсомолкой. Аня постоянно убеждала окружающих, что в репрессиях виноваты враги, пробравшиеся в НКВД, что Иосиф Виссарионович ни о чем не знает, что партия непогрешима. Блатные называли ее «комсючкой упертой». Аня лучше всех читала стихи о Сталине: с неподдельным пафосом, с восторженной любовью к вождю.

Освободили только дюжину заключенных. Аня в их число не попала.

Всего по стране были освобождены 150-200 тысяч человек. Цифры немалые. Но в целом репрессивная система не изменилась.

В сороковом Панасенко неожиданно для всех сняли с должности. То ли за систематическое невыполнение плана, то ли за пьянки.

Нового начальника, костлявого, высохшего, с желтым лицом, невозможно было бы отличить от заключенных, если бы не форма. К искусству и к женской красоте он был совершенно равнодушен. Думал лишь о трудовых показателях. Он сократил КВЧ на две трети. Танцевальный ансамбль вообще упразднил. Уволенных расселили по обычным баракам. Их ждал лесоповал. Блатные встречали их враждебно. Спрашивали со злорадной насмешкой:

– Ну что, проститутки, натанцевались?

Пилить деревья Полина стала вместе с Зоей, своей ровесницей и землячкой. Ее тоже выгнал из КВЧ новый начальник.

До ареста она работала на швейной фабрике. Ее посадили за кражу. Зоя попыталась унести домой кусок материи. «Бес попутал. Решила, дура: с государства не убудет», – объясняла она.

На ее простом русском лице отражалось все, что было у нее на душе. Зоя обладала недюжинной силой. В культурно-воспитательной части она была чем-то вроде работницы сцены.

У них установились дружеские отношения.

В мае сорок первого Зою освободили. Со словами «Мой дом – твой дом» она оставила Полине свой ленинградский адрес. Они тепло расстались.

А через месяц началась война.

Зое очень повезло. Теперь тех, у кого заканчивался срок, оставляли в лагере, с формулировкой «До окончания войны». Их называли «пересидчиками».

Нападение фашистской Германии так же потрясло обитателей ГУЛАГа, как и всю страну. В их бараке только об этом и говорили. Отступление Красной армии на всех фронтах обескураживало. «Теперь Усатый пожалеет, что в тридцать седьмом командный состав истребил», – раздавались голоса.

Среди политических и раскулаченных находились и такие, кто хотел победы Германии. Они надеялись, что немцы свергнут Сталина и освободят их. Полина таких людей не понимала. Стать свободной ценой порабощения родины? Такая свобода была ей не нужна. Всеми силами души она желала, чтобы  советская армия победила. И чтобы Мирославлева не убили в бою.

 

Глава 10

 

1

 

В мая сорок пятого Полина испытала давно забытое чувство – радость. Война победно закончилась. Через четыре месяца она радовалась вновь: ее срок закончился.

Полина обосновалась в городе Волхове, в 135 км от Ленинграда. Как правило, освобождавшиеся из ГУЛАГа не имели права селиться – и даже появляться – ближе, чем в ста километрах от больших городов. Лишь спустя пять лет она могла бы переехать в Ленинград.

Работу и жилье Полина нашла после многих неудачных попыток. Она стала жить у заведующей продмагом, Марьи Харитоновны. Хозяйка  воспитывала трех сыновей-подростков. Ее семидесятилетний отец был парализован. Муж погиб на войне за неделю до победы.

За угол, еду и крошечную зарплату Полина должна была готовить, следить за чистотой в квартире, ухаживать за стариком, присматривать за детьми.

Мальчики относились к Полине враждебно. Не слушались ее, постоянно перечили. Она знала, что за ее спиной они зовут ее Зэчка. Сама хозяйка была женщиной грубой, ворчливой, но не вредной.

Полина отправила Мирославлеву во Фрунзе, сестре в Ленинград и маме в Норильск телеграммы. Кроме того, написала им письма.

Время шло, а ответа не было.

И она не выдержала. Отпросилась у Марьи Харитоновны и поехала в Ленинград. Полина знала, что если обнаружится, что она нарушила запрет, ее ждет наказание, может быть, даже новый срок. Но она не в силах была больше ждать.

В Ленинград она приехала вечером. Прежде всего, Полина зашла к Зое. Та жила недалеко от вокзала. Зоя ей обрадовалась. Она жила одна. Работала швеей.

Полина тут же поехала на трамвае к себе. Смотрела в окно на родной город. Многие дома были повреждены во время блокады. Некоторые полностью разрушены. «Может, и особняк не сохранился», – думала она.

Особняк стоял невредимый, такой же красивый как всегда. Полина с замиранием сердца вошла в него, поднялась на второй этаж, позвонила в дверь своей квартиры.

Открыла неизвестная женщина средних лет в дорогом халате. Подозрительно ее оглядела, неприветливо спросила:

– Вам кого?

– Мне надо увидеть Доброхоткиных.

– Здесь такие не проживают.

– Может быть, вы что-то о них слышали?

– Знаю только: до нас тут жили враги народа. В пятой квартире спросите, на первом этаже.

Это была квартира Мирославлевых.

– Простите, что отнимаю у вас время. А кто там живет?

– Молодая женщина с ребенком. Хромая. Родней им вроде приходится. – Полина не могла припомнить, чтобы у Матвея были хромые родственницы. – Еще старуха с мальчишкой и девчонкой жила. В блокаду померли с голоду.

Полина поблагодарила. Стала спускаться по лестнице.

– А это не ты телеграмму и письмо на наш адрес прислала?  – спросила вдогонку женщина в халате.

Полина обернулась.

– Я.

– Я их ей передала.

– Спасибо.

Она спустилась на первый этаж. Постояла в сомнении. И решила постучать в дверь Мирославлевых. Ведь Марфа здесь уже не жила. Она пошла по коридору.

За дверью Чернухиных раздавались громкие голоса, мужской и женский.

– Был бы ты настоящим мужчиной, давно бы отцовство свое признал и на мне женился! – с сердитым упреком воскликнула женщина.

Голос казался знакомым.

– Ты докажи, что я отец, – ответил мужчина.

Судя по всему, это был Николай Чернухин.

– У меня тогда никого кроме тебя не было.

– Так я тебе и поверил.

– Совести у тебя нет!

 – А у тебя совесть есть в жены себя навязывать?

– Негодяй!

Женщина всхлипнула.

Полина постучала в дверь Мирославлевых. Никто не открывал. Вдруг распахнулась дверь Чернухиных, и в коридор вышла Ира. На лице ее еще не высохли слезы. Она хромала. Впрочем, не очень сильно. Из глубины квартиры за ними наблюдал Коля. Ирина глядела на Полину. Глядела с ненавистью.

– Вон! – крикнула она. – Не приходите сюда никогда!

Полина покраснела. С высоко поднятой головой вышла на улицу. Долго стояла на одном месте, приходя в себя.

Входная дверь открылась, и показался Чернухин. Он зашагал по тротуару мимо нее.

Она пошла рядом. Спросила:

– Николай, что случилось с Доброхоткиными?

Стыдно ей было заговаривать со свидетелем ее недавнего унижения. Чернухин искоса взглянул на Полину.

– Они свое получили. Как враги народа. Он – высшую меру, жена – лагерь. И Клавка в лагерь угодила. Ирка тоже отсидела. Это ей на лесоповале бревно ногу отдавило. – Он нахмурился. –  Калека, а туда же, женись и все… И  мать ее сидела. Сейчас в колхозе живет, за сто первым километром. Сюда ее не пускают.

– А об отце Иры вы что-нибудь знаете?

– Вижу иногда. Приходит дочку с внучкой проведать.

Хотя только что Полину унизили, только что она узнала о трагической судьбе сестры и зятя, сердце ее радостно заколотилось.

– Пожалуйста, выполните мою просьбу! – Полина достала на ходу замызганную записную книжку и огрызок карандаша. Она предусмотрительно попросила их  у Зои. Остановилась. Чернухин тоже стал. Вырвала листок, написала Зоин адрес, протянула Николаю. – Если его увидите, передайте, пожалуйста. Только ему в руки. Никому об этом не говорите.

– И что я буду за это иметь? – с ухмылкой спросил Чернухин.

Полина отдала ему половину денег, какие при ней были. Он обещал передать записку.

Они дошли до перекрестка и разошлись.

Полина вернулась к Зое.

Та купила водки, накрыла стол. Полина не хотела пить. Но Зоя убедила ее, что такое знаменательное событие, как их встреча, надо обязательно отметить. Как обычно бывало с Полиной, начав пить, она не могла остановиться. Часам к 11 она уже напилась до бесчувствия. Зоя подтащила ее к кровати, разула, уложила прямо в платье.

Вдруг в дверь постучали.

Зоя, шатаясь, подошла к двери.

– Кто?

– Владимир Мирославлев.

 

2

 

Зоя открыла дверь и увидала высокого стройного красивого мужчину. Глаза его сияли.

– Входите! Честно скажу, не ждали мы вас нынче. Пришли бы вы хоть на часок раньше. Отрубилась Поля. Она от водки вмиг косеет. Нежно чересчур устроена. Сейчас ее лучше не тормошить. Пускай проспится.

Мирославлев с волнением и любовью глядел на Полину. Она лежала на спине, раскинув руки и ноги, с полуоткрытым ртом, в вылинявшем заштопанном платье и дырявых чулках. Из одной дырки торчал большой палец со сломанным ногтем. Зоя усадила Мирославлева за стол.

– Чем богаты, как говорится… – Она показала на закуску: вареную картошку, селедку и соленые огурцы. – Мы с Полей за нашу встречу пили. Выпьем теперь за вашу. – Они выпили. – Много она мне о вас рассказывала. Может, на «ты» перейдем?

– Да.

– Женихом тебе называла. Очень она тебя, Вова, любит.

– И я ее люблю. Ждал ее все эти годы. Теперь мы поженимся. 

– Ох и рада я за Полю. А ты сейчас в самом городе живешь?

– В квартале отсюда комнату снимаю.

– Надо же! А она – в Волхове. Ленинград на пять лет для нее закрыт. Очень уж она хотела тебя увидеть. Поэтому и не побоялась приехать.

Мирославлев немного подумал.

– Я перееду в Волхов. Это невозможно – опять нам разлучаться.

– Вижу: любишь… Угощайся, Вов, не стесняйся…  Воевал, конечно? Такой бравый мужчина!

– До Берлина дошел.

– И ни разу даже  не ранило?

– Нет. Повезло.

– Поля говорила, что ты везучий. Мол, тебя счастливая звезда хранит. Она всегда верила, что с тобой ничего не случится. И что ты ее дождешься.

Они снова выпили.

– Где, Вова, трудишься?

– Иллюстратором в издательстве.

– Да, Поля говорила, что ты большой художник.

– Я мечтал стать большим художником. Но не стал.

Полина пошевелилась, издала какое-то пьяное мычание и снова затихла.

– Не хотела Поля пить. Сказала, что завязала. Я ее заставила. Как такую встречу не отметить! Четыре года не виделись. Мы ведь с ней в тайге одной пилой пилили… А до этого  в КВЧ вместе были… Переводится: воспитательная часть… Это там она бухать научилась. Она же три года в ансамбле танцевала. Оно как было? Если дату какую отмечали, то концерт сначала, а потом начальство пьянку устраивало. На всю ночь. Из ансамбля самых красивых выбирали. Ну и всегда Полю, конечно, красотулю такую. Что ей было делать? Если бы заартачилась – лес валить на штрафной пункт послали бы, медленно подыхать.

Они допили водку.

– Ладно, на боковую. А то ты уже сник совсем. Мы – на кровати, а тебе на полу постелю. Да чего там! Ложись, Вов, с ней. А я – на полу.

– Нет, я пойду домой. Приду завтра, в семь вечера, если это удобно.

– Заметано.

Мирославлев ушел.

 

3

 

 – Подъем! Ну же! – говорила утром Зоя, тряся Полину за плечо. – Просыпайся уже! Твой вчера приходил. – Полина открыла глаза и села на кровати. – Ага, сразу пробудилась… Красавец мужчина! Ты говорила, ему 53? Ни за что бы не подумала… Сказал: «Полю люблю. Женюсь. Перееду в Волхов»… – Лицо Полины засияло радостью. – Огуречным рассолом опохмелись. – Зоя говорила и одновременно собиралась на работу. – Вон там банка… Мол, не может он больше жить в разлуке. Вечером в семь придет… Меня сегодня не жди. Я прямо с работы к тетке пойду. У нее переночую…

– Ты замечательная подруга!

– Да уж.

Зоя ушла.

Полина продолжала сидеть. Она словно оцепенела.

Вот и пришло к ней счастье. После стольких страданий! Она видела в этом высшую справедливость.

Ее состояние можно было бы назвать тихим ликованием, если бы ей не было очень стыдно, что Володя, утонченный эстет,  видел ее мертвецки пьяной, да еще в рваных чулках. Она дала себе слово больше никогда не пить. И еще болела голова после вчерашнего застолья.

Полина встала. Выпила стакан рассола. Подошла к небольшому зеркалу на тумбочке.  На нее оттуда смотрела женщина старше ее на несколько лет, с впалыми щеками, с огрубевшей кожей лица, с морщинками на лбу и возле внешних уголков глаз. Полина тихо вздохнула. Поправила волосы. Пригляделась. Все равно она оставалась красивой. Она  отошла от тумбочки. Взглянула на кровать. Этой ночью они снова будут близки. Третий раз. Третий раз за всю жизнь!

Время тянулось мучительно медленно. Она то штопала чулки, то прихорашивалась перед зеркалом. То лежала на кровати и представляла их с Володей семейную жизнь в Волхове.

Наконец, наступил вечер.

Она то и дело поглядывала на дешевый будильник рядом с зеркалом.

Без пяти семь в дверь постучали.

Это был Мирославлев. Он почти не изменился.

Они обнялись, расцеловались. Сели за стол, друг против друга. Прежде всего, ей хотелось извиниться за вчерашнее, сказать, что она поклялась больше не пить. Но гордость не позволила касаться этой темы.

Он стал рассказывать о том, что случилось в ее отсутствие, о своей жизни, о войне. Она слушала, не сводя с него любящих глаз. Сама она больше молчала. Не хотелось ей вспоминать о лагере. Он, видимо, это понимал и не расспрашивал.

И с каждой минутой ее радость от встречи уменьшалась. Ее сменяла тревога.

Что-то пошло не так.

Они разговаривали уже полчаса, а Володя ни разу не заговорил о любви, о женитьбе. Он даже ни разу не посмотрел на нее с любовью. Он вообще избегал смотреть на нее. А если все же их взгляды встречались, она читала в его глазах только жалость. Полина чувствовала, что он напряжен, озабочен, что-то его гнетет. Ей даже начинало казаться, что ему в тягость ее общество, что он хотел бы побыстрее уйти.

Беспокойные мысли проносились одна за другой. Неужели увидал он вчера ее такой пьяной и сразу разлюбил? Может быть, он ее никогда и не любил? Любил лишь отражение Насти в ней? Теперь она на сестру меньше стала походить. Или он просто влюбился в другую? А может, Зоя, бесхитростная душа, проговорилась? Рассказала о ее, Полины, пьянках с энкавэдэшниками?

Ей хотелось, чтобы на ней женились по любви, а не из-за данного когда-то слова. Она должна была все прояснить. Сейчас же.

– Володя! Столько лет прошло. За это время чувства могут измениться. Помнишь, ты поклялся, что всегда будешь готов жениться на мне? – Мирославлев весь напрягся. Он молчал. – Я освобождаю тебя от этой клятвы.

Он сделал непроизвольное движение. Как будто радостно встрепенулся. Быстро произнес:

– Хорошо.

Словно тяжелый камень свалился с его плеч. И этот камень придавил страшным горем Полину.

– Как ты живешь в Волхове? – спросил Мирославлев. Очевидно, хотел сменить тему.

Полина сидела неподвижно, наклонив голову, словно только что услышала свой смертный приговор. Безжизненным голосом рассказала она про Марью Харитоновну, про парализованного старика.

– Полина, это тебе никак не подходит! – воскликнул он. – В Волхове живет мой фронтовой друг. Работает редактором газеты. Сейчас я ему рекомендательное письмо напишу. – Он достал из внутреннего кармана пиджака остро заточенный карандаш, блокнот;  вырвал два листа. Писал и говорил: – Попрошу, что бы он помог тебе другую работу найти. Может быть, даже и в газету свою устроит. Я пишу, что ты хорошо рисуешь. В совершенстве  владеешь французским и немецким. Возможно, он и с жильем  поможет.  Найдешь его  по  этому адресу. – Он немного подумал. – Будем, Полина, писать друг другу до востребования. Хорошо? – Она равнодушно кивнула. – Если что-то будет нужно, обязательно сообщи. Я сделаю все, что в моих силах. – Он говорил с искренним участием. – Наверное, ты сейчас в деньгах нуждаешься? У меня немного накопилось…

Он сунул руку в карман.

Полина понимала, что Мирославлев предлагает деньги от чистого сердца, но выглядело это так, словно он откупается от нее.

– Нет, спасибо, деньги у меня есть.

Он посмотрел на свои часы.

– Мне надо идти. К дочке хотел зайти.

Полина его не удерживала.

Мирославлев обнял ее на прощание и ушел.

Она упала ничком на кровать. На подушку потекли слезы.

 

4

 

Мирославлев шел быстрым шагом по вечерним улицам. Противоречивые, смятенные чувства переполняли его. В этом состоянии он находился со вчерашнего вечера. Как он обрадовался, когда Чернухин передал ему записку Полины, какое счастье испытал! И это счастье исчезло в один миг. В тот миг, когда Зоя упомянула о попойках Полины с лагерными офицерами. Он жалел ее безмерно, готов был отдать за нее жизнь, но такая жена была ему не нужна. Все он мог простить, только не эти гулянки. Не должна была Полина на это соглашаться! Его принципы, его понятия о чести говорили ему, что не может он теперь на ней жениться. Но и нарушить клятву он не мог. Владимир не видел выхода. И вот сегодня Полина проявила великодушие, и все решилось. Он был ей за это очень благодарен. Но теперь его мучило чувство вины перед ней. Он ощущал себя предателем.

Похожее чувство он уже много лет  испытывал по отношению к Марфе. И когда полчаса назад Мирославлев стал свободным, он сразу решил с Марфой воссоединиться. Он ее давно разлюбил,  но таким образом загладил бы свою вину перед ней. Сейчас он шел к Ире, хотел ее обрадовать. Она постоянно уговаривала его вновь жениться на маме.

Ирина знала, что это Полина разрушила их семью. И ненавидела ее всей душой. О телеграмме и письме, которые ей передала соседка сверху, она никому не сказала. Сожгла их. Отца она очень любила, несмотря ни на что.

Владимир всегда поддерживал связь с дочкой и бывшей женой. Когда их осудили, он писал им теплые письма, присылал посылки. Эти письма и посылки очень им помогали.

Ира освободилась в сороковом, без запрета жить в крупных городах. Раньше она не обращала на соседа Колю внимания, а теперь влюбилась. Родила от него девочку. Когда-то он упрашивал Ирину выйти за него замуж. Теперь он жениться на бывшей зэчке, да еще хромой, не собирался. С началом войны Чернухина мобилизовали. Он служил в тыловых частях, вдали от фронта.

Ира с ребенком смогла пережить блокаду. А Фекла Ивановна, Юрий и Люба не пережили, умерли от голода.

Марфа свой восьмилетний срок отбывала в одном из лагерей Казахстана. Летом, в палящий зной, работала в поле или изготовляла саманные кирпичи, а зимой, в почти сибирские морозы, трудилась на стройках. На свободу вышла настоящей старухой – сутулой, беззубой. Она стала жить в своем родном селе Ясногорском.

Екатерина Евгеньевна Ауэ погибла в блокаду от немецкого снаряда. Во время войны умерли и Ясногорские в Норильске. Сначала старый князь – от старости (тело его умерло; сознание угасло давно), месяц спустя Мария Евгеньевна – от воспаления легких.

Клава ушла из жизни еще в тридцать восьмом. Начальнику лагеря она быстро надоела. И девушка пошла по рукам. А когда ею все насытились, очутилась на лесоповале. От скудного питания заболела пеллагрой. У нее шелушилась кожа, выпадали волосы, распухли губы и язык, парализовало ноги, стало развиваться слабоумие. Лечение не помогло. В начале весны она скончалась.

Мирославлева призвали в армию во Фрунзе. Всю войну он сражался на передовой. Был награжден орденом Красной звезды. Закончил войну в Германии, в звании майора. Демобилизовавшись, поселился в Ленинграде. Снимал квартиру. Работал иллюстратором. Все как будто забыли, что после убийства Кирова он был выслан из города за дворянское происхождение. Дочь уговаривала его переселиться к ней, но он не соглашался.

…– Наконец-то! – воскликнула Ира, когда  Мирославлев  сказал ей  о  своем решении. – Сколько я этого ждала!

– А может быть, мама твоя не согласится.

Ирина с укором взглянула на отца.

– Она мечтает об этом!.. Будешь жить с ней в Ясногорском?

– Я там работы не найду. Приезжать к ней буду при первой возможности.

– Тогда сюда переезжай. Теперь-то что этому мешает? Верочка только и спрашивает: «Когда деда придет?»

Ира посмотрела на девочку. Та не отходила от Мирославлева.

– Завтра же перееду.

– Отлично!.. – Она пригляделась к отцу. – Что же ты такой мрачный?

Он продолжал думать о Полине.

– Просто устал, Ира.

Они помолчали.

– Папа, Оля вчера приходила, дочь Петра Ивановича. Выпустили ее. Два года в тюрьме держали. Как немецкую шпионку. На допросах пальцы ей  изуродовали. Больше она играть не сможет. А ведь талантливой пианисткой была.

Мирославлев, мягко отстранив внучку, прошелся по комнате.

– НКВД – это скопище негодяев! – громким гневным голосом вдруг воскликнул он.

– Тише, папа! – испуганно произнесла Ирина. – Услышат.

– Сколько талантов они загубили! – продолжал Владимир, не обращая внимания на слова дочери. – А сколько прекрасных женщин поругано, смешано с грязью! Прекрасных, возвышенных, идеальных женщин! Мерзавцы! А главный мерза…

Ира подскочила к отцу и крепко зажала ему ладонью рот. На его взгляд, это вышло довольно грубо. Он всегда чувствовал, что душой дочь больше похожа на Марфу, чем на него, что в ней крестьянского больше, чем дворянского. После трех лет лагерей в ней осталось совсем мало от духа Мирославлевых. Она как будто огрубела душой.

Но своего Ира добилась. Отец успокоился.

Решили, что завтра, в воскресенье,  Мирославлев переберется с вещами в особняк, а затем поедет в Ясногорское. Он пошел к себе.

В этот вечер Полина напилась.

Утром ее ждал новый удар.

Ее разбудила Зоя.

– Вову взяли! Сейчас домой иду, соседний ква́ртал прохожу, вижу: энкавэдэшники из дома его выводят. Который с магазином внизу. Затолкали в машину и увезли.

У Полины сжалось сердце. Не могла она представить Владимира, такого гордого, такого ранимого, на допросе. Она продолжала его любить. Полина опять вспомнила о высшей справедливости. Ей подумалось, что счастливая звезда Володи погасла в тот момент, когда он ее отверг.

На самом деле никакой звезды не существовало. Мирославлева всегда выручала решительность, вера в себя, высокая психическая организация, способность мгновенно принимать правильное решение. Если надо, он мог быть и осторожным. И только иногда помогало везение. Когда же он осознал невозможность своего счастья с Полиной, что-то в нем разладилось. Он стал допускать ошибки. Слишком сильным оказался удар.

 

5

 

– Мирославлева ко мне на допрос, – сказал Зюзьков в телефонную трубку.

Он сидел в бывшем кабинете Осипа Голубки. Теперь это был его кабинет. И должность Осипа Осиповича он теперь исполнял.

Голубку арестовали весной 1939 года, сразу после ареста «кровавого карлика». Его обвинили в участии в антигосударственном заговоре. Заговор якобы возглавлял Ежов.

Вначале его дело вел Зюзьков. На допросах Голубка заискивал перед ним. Это было удивительно. И приятно. Рискуя быть обвиненным в мягкотелости к врагам, Степан допрашивал Осипа Осиповича без ругани и побоев. Не мог он бить своего бывшего начальника, который не сделал ему ничего плохого, который многому его научил. Степан лишь жестоким пыткам у Голубки так и не научился. Осип Осипович ни в чем не сознавался. Дело передали другому следователю, тоже бывшему подчиненному Голубки. Он оказался более прилежным и понятливым учеником: применил весь пыточный арсенал Осипа Осиповича. И тот вскоре признал свою вину.

В феврале 1940 года Ежов и его ближайшие сподвижники были расстреляны. Голубку осудили на 15 лет.

…В предвкушении допроса ненавистного ему человека Зюзьков с удовольствием затянулся папиросой.

Вся его жизнь давно превратилась в сплошное удовольствие. Его уважали. Его боялись. Перед ним лебезили. У него была любимая работа. У него была красавица жена, послушная, прощающая все его измены. Она работала медсестрой и очень заботилась о его здоровье.

Только сестра доставляла подчас хлопоты. Они по-прежнему жили в одной квартире. Варька пила все больше и больше. Может быть, потому, что никто не брал ее замуж. Или ее не брали замуж, потому что она много пила. Приводить любовников в квартиру Степан запретил, и она часто пропадала ночами неизвестно где. Бывало, прогуливала работу. Ее бы уже уволили, если бы не Зюзьков. Любовь к спиртному Варвара унаследовала от матери. Матрена Сидоровна умерла несколько лет назад от цирроза печени. Наверное, и Степан унаследовал: он всегда был не прочь выпить, если это не вредило службе.

В кабинет ввели Мирославлева.

– Свободен! – сказал Зюзьков конвоиру, кладя окурок в пепельницу. Тот вышел. Он перевел взор на Владимира. – А ты подойди ближе. – Немного помедлив, Мирославлев приблизился к столу. Степан откинулся на спинку стула. – Да, сколько волка не корми, он все в лес смотрит… Пригрела вас, дворян, советская власть – вместо того, чтобы под корень извести, – а вы в благодарность как ненавидели ее, так и ненавидите. – Он помолчал. – Значит, говоришь, НКВД – это скопище негодяев? – Степан положил ладонь на лист на столе. – Здесь все запротоколировано. Твои слова?

Изменило Владимиру прошлым вечером чувство опасности. Его гневную тираду  услышал Чернухин-старший, выходя из своей квартиры. И счел своим долгом сообщить кому следует. Донос писать не стал, а просто поднялся к Зюзькову.

– Я не буду отвечать, – холодно сказал Мирославлев.

– Еще как будешь, дворянская сволочь! – завопил вдруг Степан. – Иначе стану пороть нещадно! Ну! Я, мразь, ждать…

Зюзьков осекся: их взгляды встретились. Глаза Владимира грозно сверкали. Внезапно он шагнул к столу и с размаху дал Зюзькову пощечину. Такую сильную, что Степан упал со стула. Лицо его стало испуганным и жалким. Мирославлев быстро обошел стол и со всей силы ударил его ногой по ребрам. Сейчас только безудержный гнев владел им. Зюзьков вскрикнул от боли. Владимир занес ногу для нового пинка. Степан успел выхватить из кобуры револьвер. Выстрелил. Мирославлев рухнул на пол. Пуля попала в сердце.

6

Полина не находила себе места. Что с Володей? В чем его обвиняют? У нее не было никакой возможности что-то узнать.

Она попросила Зою купить водки. Та принесла пол-литра. Выпили. Зоя смотрела на подругу с состраданием. Когда они допили бутылку, Полине захотелось выпить еще. Но у обеих кончились деньги.

Алкоголь не заглушил в Полине мучительной тревоги за Володю. Неожиданная мысль пришла ей в голову. Разве она не обязана сообщить Ире об аресте отца? Через Николая, конечно. Она же, наверное, ничего еще не знает. Если Ире удастся что-то разузнать о его судьбе, это узнает и она. Опять же, через Колю.

Полина собралась в особняк, к Чернухиным. Но Зоя решительно этому воспротивилась.

– Такую я тебя. Поля, никуда не отпущу. Протрезвись сначала.

Зоя отпустила ее вечером.

В особняк Полина вошла с бьющимся сердцем. Она боялась встретить Иру, а еще больше – Зюзькова.

Дверь открыл Чернухин-старший. Он нахмурился, увидев ее. Уловил запах перегара и отвернул слегка голову.

– Мне надо увидеть Николая.

– Его нет.

– Не могли бы вы сказать вашей соседке, Ирине Мирославлевой, что ее отца сегодня утром арестовали?

Ей показалось, что на его лице промелькнуло удовлетворение.

– Не мое это дело. Сама скажи.

– Я не могу. Тогда пусть Коля…

Чернухин захлопнул дверь.

Только Полина подошла к входной двери, как та открылась, и в особняк вошел Зюзьков. Он был в форме. В авоське позвякивали две бутылки водки. Судя по всему, он уже выпил. Она попыталась его обойти. Однако Степан загородил ей дорогу.

– Стоп! Почему в Ленинграде? Кто разрешил? – Он смотрел на нее наглым плотоядным взглядом. – Пройдем ко мне. Документы покажешь.

Полина безропотно, даже, можно сказать, машинально поднялась с Зюзьковым в его квартиру. За восемь лет лагерей привычка беспрекословно подчиняться человеку в форме вошла в плоть и кровь.

– Садись!

Она села на стул возле стола.

Степан с важным видом проверил ее документы.

– До 1950-го года не имеешь права в городе появляться. Почему нарушила запрет?

В лагере Полину учили, что надо уметь извлекать пользу даже из наихудшей ситуации. Кто мог знать о судьбе Володи, как не Зюзьков!

– Я хотела повидать Владимира Мирославлева. Его сегодня арестовали. Вы что-нибудь знаете о нем, гражданин начальник?

Степан немного помолчал.

– Знаю.

Он смотрел на нее с вожделением. Как Зюзьков был ей противен! «А вдруг он   скажет, – с ужасом подумала Полина, – что освободит Володю, если я ему отдамся?» И она почувствовала, что согласится. Ради спасения Володи согласится.

Степан тоже сел за стол. Садясь, он поморщился от боли и прижал руку к ребрам слева. Откупорил бутылку.

– Тяжелый у меня был сегодня день. – Он словно объяснял, почему пьет. Налил водку в старинные стаканы из богемского стекла. Когда-то они принадлежали князьям Ясногорским. – Пей!

Ей очень хотелось выпить. Но пить с Зюзьковым она не могла.

– Я не буду пить, гражданин начальник.

– Пей! Не стесняйся: и сестра, и жена дежурят сегодня. Только когда выпьешь, скажу про Мирославлева. О тебе же забочусь.

Это прозвучало зловеще. Она выпила. Он тоже выпил. Закусил. И четко, отрывисто произнес:

– Он напал на следователя и был ликвидирован.

Полина оцепенела. Ей казалось, что этого нового горя она уже не выдержит.

Всегда, с детства, она считала его героем. И умер он как герой.

– Закусывай!.. Гражданина начальника забудь. Ты же не подследственная. Обращайся просто: товарищ майор… Завтра же уезжай из города. А то, если поймают, опять сядешь. Не все такие добрые как я… А теперь выпьем за упокой его души.

Странно было слышать от офицера НКВД  про упокой души.

Они выпили. Потом еще. Больше Полина ничего не помнила.

… – Подъем!

Полина открыла глаза. Она плохо соображала, где находится. Увидала человека в форме, и сработал лагерный рефлекс. Она откинула одеяло, встала. 

Вся ее одежда валялась на полу. На ней ничего не было.

Зюзьков стоял у трюмо с зеркалом и застегивал пуговицы на мундире.

– Ну и нажралась ты вчера, – сказал он с плохо скрываемым презрением. – Пошевеливайся! Вот-вот жена и сестра с дежурства придут.

Полина стала подбирать с пола одежду. Ей было нестерпимо стыдно. Опять она дала себе слово больше не пить.

– Деньги на дорогу есть? – спросил Степан, когда она оделась.

– Нет.

Он склонился над трюмо, выдвинул ящик. При этом сдавленно застонал.

Стонет, сказал, что был тяжелый день, подумала Полина. Может, он и есть тот следователь, на которого напал Владимир? Может, она спала с Володиным убийцей? Эта мысль была такой невыносимой, что она постаралась ее отогнать.

Степан достал из ящика деньги.

– Где-то в Ленинградской области обосновалась?

– Да.

– Тогда вот этого хватит. На, возьми.

Полина взяла деньги, поблагодарила.

– Ну, все, – нетерпеливо проговорил он. – Свободна!

Полина нетвердыми шагами вышла из квартиры.

Неумытая, непричесанная, шла она  по улице. Прохожие, особенно женщины, смотрели на нее с осуждением.

Заметив приближающийся трамвай, Полина остановилась. Она подумала о самоубийстве. Теперь ей не для кого было жить. И тут же поняла, что не может покончить с собой. Не осталось у нее для этого сил.

На перекрестке стояли два милиционера. Полина повернулась и торопливыми шагами пошла назад.

Милиционеры догнали ее.

– Почему хотели от нас скрыться, гражданка? – строго спросил один их них. – Предъявите документы! – Милиционер посмотрел ее паспорт и нахмурился. – Вам запрещено находиться в Ленинграде. Пройдемте с нами!

 

7

 

Полина получила новый срок.

Она попала в небольшой отдаленный лагерь. После поверки этап погнали в баню. У входа в предбанник стоял упитанный охранник и руганью, толчками, пинками подгонял женщин. Таких охранников повидала Полина немало. Для них главная радость – унижать заключенных.

Пнул он и Полину. Она попыталась подавить в себе обиду. Нельзя мучиться из-за каждого пинка. Сколько она еще их получит!

 

  

Другие произведения автора:

Почти по Фицджеральду

Подражание Мацуо Басё

Поляки в России