Исихаст ч.1

28 октября 2023 — Александр Петров

Исихаст

Со мной произошло событие, обозначить которое словами не представляется возможным. Пытался сравнить с восхождением на вершину, но это меня не устраивало, на горе в одиночестве взираешь вниз, пронизанный ледяным ветром, на исходе сил. Но меня окружали самые лучшие люди, познавшие сердцем высочайшие истины, перешедшие из бессмысленности земного бытия в безграничные просторы вечности, где привычные минуты, недели, годы растекаются в бесконечные океаны непрестанного света.

Пытался сравнить с приключением, но не было в том суеты обязательных тревог, смешанных со страхом тупика. Пробовал найти подобие в путешествии по величественному дворцу, по анфиладе комнат в просторную залу торжественных собраний…

Приходил на ум образ удара, подобный смертельному ранению, но и в этом случае предполагалось угасание к смерти, во мне же вскипали волны обновленной жизни.

Сидел в стенах, бродил туманами тропинок, летал во снах, падал с горы вниз, плыл над водой — всюду проживал победу красоты добра над уродством хаоса. Одно продолжало печалить — потеря времени, потраченного на ерунду, но и эта утрата, по здравом рассуждении, представлялась накоплением опыта, обязательного на первичных ступенях роста. Видимо, взобравшись по выщербленным веками ступеням, ободрав колени, покрывшись необходимым количеством шрамов, вышел к порталу входа, замер перед кованой медью тяжелой дверью, толкнул со скрипом — и вошел внутрь, на время ослепнув от перехода из сумерек в поток яркого света. Услышал приглашение войти и быть — ступил и стал. Такое вот приключилось путешествие, такое большое событие.

Однако, снаружи моей очень внутреннего мира что-то происходит. Выглянул, услышал, увидел, необходимо как-то отреагировать.

— Ну и долго ты будешь молчать, уставившись в одну точку? — нервничал начальник. — Результат когда ожидать?

— Через пятнадцать минут, — сказал я, взглянув на часы.

Он человек новый, не привык еще к моему стилю работы. Я на него не обижался. Однако, пора! На листе бумаги набросал пару строк и цепочку цифр, положил на край огромного начальственного стола и отправился на прогулку. У нас во дворе имелся крошечный весьма уютный скверик. Прихватив в буфете стаканчик кофе с пирожком, я занял свое место на солнечной стороне, отпил большой глоток крепкого кофе, вытянул ноги и закрыл глаза. Где-то в кустах попискивала птичка, из открытых окон стекали во двор запахи, разговоры, музыка из приемника. Мне всегда нравились эти полчаса отдыха, завершающих рабочий цикл. Интересные мысли приходят в голову, подстегнутые движениями души — создается питательная среда для созидания. Память впитывает необходимую информацию, мозг сортирует по полочкам архива, сознание выбирает оптимальные алгоритмы решения задач. Остается только позволить этому работать. В окно кабинета начальника выглянула Женя, произнесла укоризненно:

— Срочно зайди! Он тебя сейчас порвет…

— Какие-то вопросы? — интересуюсь у начальника. Он еще не привык, я на него не обижаюсь.

— Что ты здесь набуровил? Никак не пойму, — резко отозвался новичок, сотрясая листок с моими выкладками.

— Вот извольте видеть, — мягко пояснил я, — первая строчка — наши вложения в проект, вторая — расходы, третья — прибыль.

— Да кто мне такой кредит даст? Ну, ты и фантазёр!

— Наш банк, — отвечаю. — Я уже договорился. Под самый низкий процент. Там, на листочке я его вписал. Обычная практика. Успех гарантирован.

— Ну, если сорвется! Я тебе!..

— Запросите в плановом отделе цифры по моему отделу. Увидите, что девяноста процентов прибыли дают затеи моего офиса.

Развернулся и под молчание оппонента вышел. Начальник новичок, на него не обижаюсь. А у меня половина стаканчика кофе с пирожком не доедены. Наверняка остыли, придется теперь употребить холодными. И еще необходимо настроиться на Встречу – именно так, с большой буквы, потому что…

…На моем столе ожил телефон прямой связи с боссом. Телефон остался от прежних владельцев помещения, большой, тяжелый, выдерживает удар взрывной волны, с гербом на диске. Поднимаю увесистую трубку.

— Был в плановом отделе, позвонил в банк, обсудил со всеми твой вариант, — пробубнил начальник извиняющимся тоном. — Ну, ты и молодец! И главное молчал! Ты чего все время молчишь? — и через паузу: — Тоже мне… Исихаст!

— Не знаю, сообщили вам или нет, — проскрипел я в тяжелую трубку, — у меня свободный график. Сейчас по расписанию прогулка. До завтра!

Начальнику еще предстоит узнать, что вообще-то фирма, в которой он удостоился чести работать, принадлежит мне. Это подарок отца на день рождения. Он мне предоставил выбор в направлении бизнеса, выступил гарантом банковских кредитов, передал мне своих юристов, позаботился о профессиональной службе безопасности. Механизм налажен, работает бесперебойно, даже без моего непосредственного участия, в режиме удаленного доступа.

Вот и сейчас позвонил мой зам по кадрам и на всякий случай уточнил:

— Этот новенький, кажется, позволил себе лишнего, его как, уволить?

— Лучше отправьте на повышение в челябинский филиал. Такому энергичному парню работа в производственном цехе в качестве, скажем, мастера будет на пользу. Да, секретаршу пусть с собой прихватит. Месяца через три-четыре верните на прежнее место.

— А кем заполнить вакансию? Кого поставить на его место?

— Никого. Сам справлюсь. Спасибо за службу!

Итак, вернемся к размышлизмам в области очень внутреннего мира. Зачем всё это мне? Думается для того, чтобы сынок не превратился в унылого мажора, с типовым пакетом суицидальных наклонностей: ревущий спорткар, бодрящий кокс, блистательный клуб и… что там еще? В конце туннеля — закрытый дубовый ящик с растерзанными останками в роскошном крематории. Не скрою, отца люблю и уважаю, постараюсь не подвести, хоть если честно, могу прожить совершенно самостоятельно на скромную зарплату обычного служащего. Ну, не жадный я, не избалованный, не карьерист и… что там еще? Не из тех, кто шагает по костям конкурентов. Кто-то скажет, отморозок, кто-то назовет нигилистом, только мне кажется, я ни то ни другое, а на самом деле, кто?..

Да, исихаст! Опять исихаст…

Услышав это слово впервые, заглянул в словарь и нашел целых три значения: молчальник, безмолвник и пребывающий в покое. Понравилось последнее, его примерил, попробовал на вкус и решил присвоить, раз уж меня так окрестили. Впрочем, зацикливаться на персональной идентификации не стал, так, скользнул вниманием по словечку, да и пошел себе дальше. Забыл добавить в характеристику — я еще и фаталист… как мне кажется.

Глава 2. Встреча

Итак, Встреча! Да-да, с большой «В». Тут необходима предыстория.

Сегодня утром «чисто случайно» увидел Её, она — что характерно — меня. И что совсем нехарактерно — мы оба вышли из автомобилей и замерли в приветственном ступоре, в метре друг от друга, с улыбкой до ушей. Я не знал, что говорить, она — тоже. Наконец, как это всегда бывает у женщин, первой очнулась и сказала тем самым меццо-сопрано, которое сводило меня с ума еще в юности. …Она что-то сказала, мне пришлось внутренне повторить, чтобы понять смысл. А сказала она, оказывается, вот что:

— Здравствуй, дружок!

— Можно еще разок, и не так быстро? — попросил я.

— Еще? — Она округлила и без того огромные глаза и повторила: — Здравствуй, дружок!

— О-о-о, это божественно! — взвыл я, тоже округлив глаза, не столь большие как у нее. — Здравствуй, прекрасная! — Потом глянул на часы и деловито произнес: — Сейчас утренняя спешка, всё такое, а хотелось бы как-то плавно, с деталями, по-взрослому…

— Тогда вечером?

— О, да! — кивнул я пьяной головой. — В шесть сойдет?

— В восемнадцать тридцать, окэй?

— Не то что окэй, — тут целое оллрайт! Давай у памятника Пушкину. Именно там всегда мечтал встретиться. С тобой.

— Хорошо! — кивнула она и уже было шагнула в противоположную сторону, как услышала моё:

— Еще раз, пожалуйста!

— Да? Ладно, — покладисто согласилась она. — Хоро-о-ошо-о-о, — пропела она и, кокетливо улыбнувшись, ушла «летящей походкой».

В голове прозвучало голосом Юрия Антонова, из романтической влюбчивой юности, нечто щемящее:

Я вспоминаю, тебя вспоминаю,

Та радость шальная взошла как заря,

Летящей походкой ты вышла из мая

И скрылась из глаз в пелене… — где-то там…

— Но какая женщина! — сдавленно прошептал ей вслед, меня толкнули в спину, и я, очнувшись, тоже двинул в сторону неприлично огромного железобетонного козырька моей конторы.

Чему уподобил встречу с девушкой — пожалуй, столкновению «Титаника» с айсбергом. Пока что не пошел ко дну, но был готов и к такому исходу. Красивую женщину принято считать носителем несчастий. А уж то, что она была классической красавицей, сомнений не возникало ни у кого. Когда долгими одинокими вечерами думал о ней, в голове вспыхивал праздничный салют, причем я был не из тех, кто кричит «Ура! Ура!», а молча переживал ошеломление как от взрыва непреодолимой силы.

Вот и сейчас, поднимаясь по лестнице, наблюдал, как передо мной проносились знаки судьбы: ревущий огонь, пламя до небес, вспышки ослепительного света, оглушающий гром — и после — звенящая тишина, солнечная поляна с простенькими цветами, редкими деревцами, птицы высоко в небе. Тревога примешивалась к восторгу, волны света накрывали бездну тьмы, пульсирующее счастье пронзал фонтан боли — и над этой сумятицей — золотистое облако великой благодарности. Подсознательно понимал, сквозь это надо будет пройти, при этом никто лично меня не спрашивал, хочу ли я, или как часто бывало сбегу «в зону привычного комфорта». Только в пространстве от головы к сердцу билась мысль — надо, значит, надо…

Это случилось утром. А сейчас я спешил домой, в мою холостяцкую берлогу, пещеру отшельника, кабинет с библиотекой… Чтобы что? Принять душ, переодеться и… может, на всякий случай прибраться. Чтобы что? Да мало ли как сложится. Надо быть готовым принять гостью у себя дома.

Прошелся пылесосом по горизонтальным поверхностям, распахнул окна и двери, впустив свежий ветер, сменил постельное и нательное белье. Заглянул в холодильник — там лениво возлегал заказ, доставленный вчера вечером, включая салаты, отбивные, три вида колбасы, овощи, пиццу. В морозилке покрывалась инеем бутылка розового шампанского, в ящике секретера выстроились по ранжиру крепкие и не очень напитки. Ну если этот натюрморт не удовлетворит запросы моей «летящей» красавицы, то уж и не знаю… Выбрал в моби-приложении такси. Задумался, что лучше: бизнес Мерс Е-класса, тот же премиум рыдван S-класса или лучше ультра-класс Майбах? Сделал заказ среднего варианта на весь вечер, с акцентом на шофере постарше. Завершив приготовления, погрузился в кресло, улетев мыслями в прошлое.

Если честно, у меня всегда было много Свет — они все росли из одного корня, но отличались друг от друга весьма существенно, и это мне нравилось. В детском саду она была милой улыбчивой девчушкой, глазастенькой-губастенькой, в красивых импортных платьицах. Подростком, как все сражалась с прыщами, с мокрыми подмышками, сальными волосами, ходульной походкой — только ей это было все равно. Как-то на вечере танцев я спросил:

— Неужели ты сомневаешься в своей девичьей красоте.

— Да, сомневаюсь, ты видишь какие у меня прыщики на носу и на лбу — какая уж тут красота.

— Это пройдет, — успокаивал я девочку.

— Только это и утешает, хоть если поправде, мне без разницы, ты же вот танцуешь со мной, значит, тебе не противно.

А я вдыхал запах её пота и чего-то еще, совсем интимного, девичьего, и голова моя кружилась от близости ее очарования, от летящего танца, от нашей сумасшедшей, многообещающей юности, от того, что «всё впереди».

И вдруг однажды она вернулась из пионерского лагеря на море, где её «заперли на две смены, чтобы не мешала предкам шастать по парижам» — и тут я познакомился с третьим вариантом Светы. Загорелая до сияющей бронзы, порхающая на длинных стройных ногах, в белой мини-юбке и обтягивающей майке с Эйфелевой башней на уже довольно выпуклой груди, с контрастирующей с загаром белозубой улыбкой, блестящими глазами, подведенными тонкими черными стрелками по-взрослому. Обрадовался до щенячьего визга, бросился ей на лебединую шею — и был решительно остановлен волейбольным блоком жестких ладоней: «Мальчик, веди себя прилично!» и я вёл себя… Когда новым имиджем добилась заявочного эффекта, попутно обнаружив рядом стаю одноклассниц такого же почти взрослого очарования, Света подуспокоилась и вернула себе, пусть слегка снисходительное, но все же дружеское расположение к моей персоне, отстающей в развитии и даже в росте, но по-прежнему обжигающего деву влюбленными очами последнего романтика.

Потом на её беду, у Светы случился роман со старшеклассником, типичным самодовольным мажором, «девушником-истребителем», у которого имя даже было соответствующим — Роберт. Когда ей удалось «с кровью выдрать себя из лап приставучего нахала», она, потупив очи объявила, что «до дела у них не дошло, а то бы… ему не жить» — папа Светы, офицер кэйджиби, узнал о попытке надругаться над дочкой, вызвал парня к себе на ковер, подержал трое суток в камере внутренней тюрьмы, откуда тот вышел скромным, как пай-мальчик из пансиона. Я же пригласил даму в кафе «Молочное», напоил коктейлем, накормил мороженым и процитировал подруге Ахматову: «Какая безвкусица — к поповской фамилии прицепить опереточное имечко!» (у «девушника-многостаночника» фамилия была Покровский) — Света рассмеялась, благодарно погладила меня по щеке… и увлеклась поэзией.

Бывало, спрашиваешь её, подготовилась ли она к контрольной по алгебре, а в ответ:

— «Те, кому я отдаю так много, всего мне больше мук причиняют…» (Сапфо), — и глазами вверх, к мигающим люминесцентным лампам на потолке.

Ты ей, как себя чувствуешь, а она:

— «Мне нравится, что можно быть смешной — Распущенной — и не играть словами, И не краснеть удушливой волной, Слегка соприкоснувшись рукавами.» (Марина Цветаева), — и глазами внутрь, в центр грудной клетки.

Пройдет задумчиво три-четыре шага рядом и новая порция:

— «Один не разберет, чем пахнут розы… Другой из горьких трав добудет мед… Кому-то мелочь дашь, навек запомнит… Кому-то жизнь отдашь, а он и не поймет.» (Омар Хайям).

Как-то, чисто из мести, что ли, а может быть шутки ради пригласил ее на свидание, предполагая отказ, на что она выдала опять из анналов поэзии:

— «Какой же любви она ждет, какой? Ей хочется крикнуть: «Любви — звездопада! Красивой — красивой! Большой — большой! А если я в жизни не встречу такой,
Тогда мне совсем никакой не надо!» (Эдуард Асадов)

— Так эт-сама, — шмыгнул я носом, — как говорят на Малой Арнаутской, ты хочешь любови, их есть у меня!

— Издеваешься! — проворчала она, заразно шмыгнув уже своим носиком, без прыщиков и предательского лоска.

— Не-а, пытаюсь вывести тебя из транса, — заботливо отвечал я.

— Что, заметно?

— Есть маленько.

— Тогда последнее, и я в завязке: «Подругам она улыбается весело. Подруги ответят и тут же обидятся… Красивая женщина — это профессия, А все остальное — сплошное любительство!» (Роберт Рождественский, стих «Красивая женщина - это профессия»).

На экскурсии в Третьяковку она меня не уставала удивлять. То замрет на полчаса у парочки летящих влюбленных на картине Шагала «Над городом», то ее не оторвешь от «Березовой рощи» Куинджи, а тут вдруг встанет у «Вечернего звона» Левитана, а то засмотрится на эмансипированную комсомолку за рулем на картине Пименова «Новая Москва». У «Всадницы» Брюллова простояла, шепча под нос восхищения, наверное, платьем и лошадкой, а перед обнаженными «Ди дона и Эней» Герена чуть не расплакалась: «Какие красивые!»

Расставшись с группой товарищей, зашли в кафе «Артистическое» на Толмачевском переулке. После живописных переживаний Света почувствовала приступ голода, а тут и я чисто случайно оказался под рукой. За столом, уплетая макарошки с морскими гадами под названием «Маччероне», Света разразилась основательной порцией восхищений. Когда она в который раз предалась описанию голых бесстыдников Герена, я вынужден был прервать ее словами:

— Подумаешь! Да ты гораздо красивее Дидоны!

— Это где же ты меня видел, в таком виде? — зашипела она, целясь в меня вилкой. —Подглядывал, что ли?

— Вот еще! На пляже в Серебряном бору, вестимо. Помнишь, учительница по литературе водила нас в дом к знаменитому писателю. Стояла жара, после экскурсии всем классом подались на пляж, что в ста метрах от дворца. Что интересно, у всех при себе оказались купальники. Мы с тобой там кувшинки вместе собирали. Забыла? А ты воды зеленой нахлебалась, и с тебя песок сыпался даже в троллейбусе. Ну а я, чисто по-мужски любовался тобой, и вот, что скажу: ты на порядок прекрасней той Дидонши, учитывая то, что ты живая и теплая, а она вся искусственная, размалеванная, холодная, да еще в мелких трещинах.

— Спасибо тебе, конечно, — улыбнулась она моей безыскусной лести. — Только она тоже ничо так… Это как же тебе удалось рассмотреть меня? Я же была в закрытом купальнике, да и девушек красивых там было много.

Если честно, наши взгляды не опускались ниже уровня глаз, как у опытных зеков, чтобы не проявить интерес к тому, что ниже, и не поплатиться. Но при этом, периферийным зрением мне удавалось рассмотреть подробности неминуемо взрослеющего тела подруги, во всяком случае, учащенное биение сердца выдавало тщательно скрываемые даже от себя самого сладкие надежды. А что касается «множества красивых девушек» — там вообще никого кроме Светы не было… как мне казалось.

— Влюбишься — узнаешь! — прошептал я, глядя ей в глаза. Света порозовела, но огромных серо-голубых зрительных органов не отвела.

— Ты это серьезно… — прошептала она, оглянувшись, чуть не опустив щеку в торт «Наполеон». Кажется, именно тогда и появилась у нее эта странная привычка.

— Гм-гм, — прекратил я опасную тему. — Ты мне лучше вот что скажи: по какому принципу ты отбирала для восторгов картины? Что-то никакой системы я не уловил.

— Да нет у меня никакой системы. Так, по наитию, что притягивает внимание, к тому и припадаю. Знаешь, в музыке есть такая штука — камертон называется. Выходит, у меня внутри что-то вроде камертона, я по нему сверяю степень притяжения к предмету искусства.

— А знаешь, Свет, я где-то читал, что по тому, чем интересуется человек, можно выстроить его психологический портрет.

— И что же тебе удалось узнать обо мне? …Чего я сама о себе не знаю.

— Пожалуйста! — Вспомнил сюжеты картин, у которых она замирала, и стал медленно перечислять: — Тебе хочется покоя, но не просто, а полного высоких дум. Тебя привлекает полёт, но не на самолете, а такой, полёт мечты. Тебе нравится контролировать ситуацию и быть во главе, но при подчинении высшему порядку. Ты умеешь ценить красоту, но земная тебе … тесновата, хочется чего-то более высокого, тонкого, нематериального. И наконец, подсознательно ты испытываешь плотские желания, направленные на создание семьи, рождение и воспитание детей. И не надо меня буровить своими глазищами — это всё нормально, в смысле подтверждает подозрения в том, что психика у тебя здоровая, душа живая, а тело — оно готово к реализации самых дерзких планов.

— Здо-о-орово, — удивленно протянула Света. — И где ты этого нахватался?

— Книжки читаю, хорошие фильмы смотрю, да и сам люблю размышлять.

— Говорят, ты еще в народ ходил, к нищим, художникам, в церковь.

— Ага, помнишь, у Горького «Мои университеты»? У меня свои были.

— Ты, дружок, меня сегодня удивил! Спасибо тебе, что позволил узнать обо мне и тебе всякое такое… оптимистичное. У меня опять на волне переживаний и открытий, аппетит разыгрался. У тебя деньги еще остались? Закажи мне блинчиков с шоколадом. Да, и чаю большую чашку. И сока яблочного. И мороженого крем-брюле.

— Может еще борща пожирнее со сметаной и пампушками? — уточнил я, изо всех сил пытаясь остаться серьезным.

— А что, здесь и первое подают? — Порылась она в меню, потом остановилась и криво усмехнулась: — Да ты опять издеваешься! Фулюхан!

Когда мы, закончив трапезу, вышли из кафе, она скрипучим голосом скомандовала:

— Тебе на метро, это туда! — Ткнула пальцем направо. — Ну, а мне в другую сторону. — Развернула указку налево. — Стало быть туда. Пока! — И «летящей походкой» упорхнула куда-то прочь.

Всю дорогу, качаясь на поручне вагона метро, пытался успокоиться. Ругал Светку дрянной самодовольной девчонкой, себя — размазней, Ромео недоделанным. Но внезапно холодный душ внутреннего голоса напомнил, что мы оба относимся к детям суровых начальников. У них на уровне подсознания, концентратом страха перед репрессиями, ссылкой в провинцию или посадкой во тюрьму-сыру — жизненным приоритетом всегда была работа на износ, «ну а девушки, а девушки потом». Видимо это передалось и нам, по наследству. Отсюда — душевная независимость, граничащая с черствостью и сокрытие личных пристрастий, загоняя ахи с охами в самую непроглядную тень души. Вот так — любоваться картинами с душевными сюжетами — это можно, шутить, издеваться — сколько угодно, а примеривать на себя — никак!

Однако, всё это было когда-то давно, а сейчас — именно сей час! — всё будет по-другому, и мы еще посмотрим, чей козырь старше.

Через полчаса машина такси везла меня на Тверскую. Передо мной бронзовым бюстом героя некогда культовой «девятки» неподвижно восседал седой мужчина с лицом Шона Коннери в роли агента с двумя нулями. Голоса его я так не услышал. Хорошо бы и мне так, подумал я, усмиряя частоту пульса и дыхания. Оставив такси на Страстном бульваре, прошелся пешочком до НашегоВсё. Часы на руке показывали 18-25, ровно через пять минут моего плеча, мягко коснулась женская рука. Обернулся, и снова мое лицо растянулось в улыбке младенца, получившего желанное эскимо.

Мы смотрели друга на друга и молчали. Вокруг нас бродили люди, шипели шинами автомобили, над головой навис потемневший Пушкин — но мы были одни. Как и утром, она первой пришла в себя и тихо прошептала:

— Не успела поесть. Сегодня.

— Тогда может, в «Пушкинъ», — предложил я, — коль уж пошла такая тема.

Я взмахнул рукой, черный автомобиль, бесшумно подкатил к нам, следом открылась дверца, и мы заняли пассажирские места. Через двадцать минут мы сидели в пустоватом зале, исполненном в стиле старинной библиотеки с фолиантами на стеллажах. Не заглядывая в меню, дама сделала заказ, а я не имея сил, оторваться от созерцания лица и рук сотрапезницы, нервно теребил салфетку и двигал туда-сюда мельхиоровые приборы. Дама положила теплую ладошку на мою костлявую десницу.

— Вот так и в школе, ты выглядывал из-за угла и сверлил меня горячим взором влюбленных очей.

— Тебя это раздражало?

— Наоборот, — отозвалась она, уплывая взором в былое. — Никто больше столь трепетно меня не разглядывал. Это очень приятно — было, есть и будет.

— А что же ты!.. — возмутился ненароком. — Что же ты, как сегодня утром, как с полчаса назад, не сделала первой шаг ко мне? Ты же видела, как я робею.

— Видела, — вздохнула он. — В том-то и дело. Только я тогда была самовлюбленной негодной девчонкой, а ты — первый романтик в моей жизни. И последний. — Она сменила регистр с обволакивающего полушепота на хрипловатый басок. — Это сейчас перед тобой тёртая на крупной тёрке циничная тётка.

— Ты это… — запнулся я возмущенно, отхлебнув приличную порцию коньяку, — слышь, «циничная тётка»! Не сметь мою первую самую прекрасную любовь так называть!

— А то что? — заинтригованно протянула она прежним меццо-сопрано. — Неужели руку поднимешь?

— И подниму и опущу! — рявкнул я. — Никому не позволю порочить и унижать мою нежную девочку. Даже её нынешнему аватару! Или клону!..

— Слушай, оказывается, это та-а-к приятно слышать, — пропела она. — Нет, все же ты был и остаешься уникальным парнем. Я тебя очень и очень люблю. Так и знай. Ну прости меня, пожалуйста. Поверь, я очень ценю и твою влюбленность, и верность и… твое смущение. Ты лучший.

Она сунула руку в сумочку, щелкнула какой-то кнопкой, пояснила:

— На всякий, включила глушитель. Радиус действия сто метров. Ты же сейчас начнешь допрос? Когда ты играешь в шпионов, у тебя на переносице морщинка появляется. Давай, жги!

— Послушай, прости, но я сейчас в замешательстве. — Потер я переносицу. — Как тебя зовут? Сейчас.

— Как обычно — Светка. — Затем, понизив голос: — Я же сейчас «на переменке», понимаешь? Как в школе после второго урока. Сейчас мне дадут немного отдохнуть — и снова в бой. Но уже под новым именем, с новой биографией, и с новым старым мужем. Почему-то мне чаще всего именно старички достаются.

— Так ты все-таки вляпалась в эти самые… в сети, откуда выход через трубу в крематории, что на Октябрьском поле.

— Ага, — кивнула она игриво. — Сведения о трубе на Октябрьском у Резуна почерпнул? Ну-ну! — Саркастически улыбнулась. — Что касается карьеры. Будто меня кто-то спрашивал. Твой папуля моего папулю вытащил из нищеты, вернул в строй, меня закадрил, а дальше: «Дан приказ ему на запад, мне в другую сторону» — где-то так… А знаешь, я оказалась очень даже ценным кадром. Могу супостатов оптом утилизировать, могу кого угодно соблазнить, могу выдуть литр вискаря и ни в одном глазу, да еще сходу выбью девяноста пять из ста, а могу такую романтику сыграть — закачаешься!

— Ты всерьез взялась меня расстраивать? — гнусаво протянул я на манер Дона Корлеоне. — Хорош! Опомнись, это же я, твой «дружок».

— Уже опомнилась. — Кивнула она, плеснув в рот двойную порцию джина. Для храбрости, что ли? — Но, знаешь, — она пригнулась к своей тарелке с креветками, — мне умные люди сказали, что теперь можно здесь, на большой земле, завести нормальную семью и даже от проверенного человека родить парочку пузанчиков розовощеких. — Надула щеки, проткнула пальцами, издав неприличный звук. — Так чота хочется, слюнявчиков щекастеньких!

— Таким феминистским образом, ты делаешь мне предложение? — изумился я, открыв рот.

— Ага!.. — Улыбнулась она, глядя в окно, предоставив моему восхищению свой идеальный профиль. — Ты же сам хотел. Чтобы я первой… Сдалась.

Внезапно встав, Светка бросила деньги на стол, взяла меня под локоть и потащила на выход.

— Взмахни рукой, чтобы твой лимузин подогнали.

Черный автомобиль послушно принял нас в объятия мягких сидений. Особо приятно было опустить затылок на стерильные чехлы упругих подголовников.

— Ну что, поели, теперь можно и на пляж. Позагораем, искупнёмся, обгорим до пузырей. Не, а чо нам мешает! У меня отпуск, ты вообще свободный как истинный поэт. Так что, шеф, в Домодедово эйрпорт, плиз. Он у тебя по-русски кумекает? — Шофер впервые подал признаки жизни, сурово кивнув седой головой. Я в роли заказчика, подтвердил согласие на авантюру, конспиративно вздохнув:

— Чего не сделаешь ради первой школьной любви.

— Эт точно! В нашем перво-школьном-любовном деле, шантаж — главный козырь. Я, например, в Сочи ни разу не была. Майами, Ницца, Кипр, Эйлат — это сколько угодно, а в Сочах – нет. Сейчас номер для молодоженов закажу. — Нырнув в телефон, она узнала в инете, какой там отель лучший и забронировала два номера-люкс. — Второй, на случай ссоры молодоженов, хи-хи. Та-а-ак, наш самолет взлетает через сорок минут. Шеф, поднажми! А впрочем, без нас все равно не улетит, не позволю. На всякий случай, заложников с угоном самолета заказала. А что такого, сейчас и такая услуга есть, квест называется. Шучу. Ладно, я всхрапну минут семь, а ты мух отгоняй. — И сходу захрапела как пьяный боцман. Вот и люби ее такую!..

Выйдя из такси, Света отошла и повисла на телефоне. Расплачиваясь, я протянул карточку водителю, и вдруг тот подал голос:

— Кстати, храпит она ненатурально, да и духами не пользуется. Дама не та, за кого себя выдает. Понимаю, вы влюблены, но на вашем месте был бы с ней осторожней. По всему видно, мы с ней из одной конторы.

— Благодарю, — холодно бросил я. — Счастливого пути.

— Что, служивый успел меня заложить? — осведомилась дама. — Быть стукачом всю жизнь — это у стариков норма. Ладно, полетели.

Глава 3. По течению

В салоне аэробуса, Света, извинившись, задремала, на этот раз без храпа. Мне же не спалось. В голове прозвучало: «опять плывешь по течению». Да плыву, мне так привычней. Практика показала, что это самый надежный способ выживания.

Дело в следующем. С детства был болезненным, переболел, кажется, всеми хворями, которые описаны медицинской энциклопедией, я узнавал. Но это ладно, я еще и умирал несколько раз. Первые два летальных случая погрузили меня во мрак и ужас, впрочем, длилось это состояние минут пять, так что испугаться по-настоящему не успел. Пока со стороны недоуменно рассматривал самого себя, бледного и бездыханного, как сверху спустился ко мне светлый ангел, подхватил подмышки и вытащил из тьмы на свет. Когда терминальная ситуация повторилась в третий раз, я даже не беспокоился, просчитал до сорока — и мой добрый ангел извлек меня из небытия на свет, бережно уложив на кровать.

Рассказал об этом маме — она только горько заплакала, рассказал отцу — он отнесся к моим словам на удивление спокойно, только попросил «больше так не делать», мол ему нужен наследник и друг, и лучше, если живой, иначе «для кого он живет и кому всё это оставит». Наверное, мне удалось проникнуться чувством ответственности и даже пообещать отцу выжить во что бы то ни стало, чтобы продолжить его дело и довести до победного конца. С тех пор так и живу с этим бременем ответственности, за что имею все, что мне нужно и даже чуть больше.

Никогда не нуждался в деньгах. Разумеется, кроме тех экспериментов, когда выходил из дома без копейки в кармане, бродил по городу, голодал, просил милостыню — и таки получал мелочь на обед в столовке. Мне подавали милостыню охотно, что расстраивало штатных нищих. Поэтому решил отдавать деньги им, чтобы невзначай не получить костылем по затылку. Заметив мой исключительно академический интерес к нищенству, штатные попрошайки, перестали на меня сердиться и даже из отданных им денег выделяли мне десятую часть на кофе с пирожком и проезд в метро. Я же в качестве благодарности бегал за портвейном и развлекал общество анекдотами. Когда объявил об удачном завершении эксперимента, мои штатные попрошайки, ставшие мне чуть не родными, даже огорчились, из-за чего пришлось им устроить прощальный ужин в подвале, куда из ресторана доставил целую коробку с едой, вином и пивом. Обещал навещать при случае.

Потом у меня появились друзья, общение с которыми мои родители, мягко выражаясь, не приветствовали. В наш дом их пускать строго не дозволялось. Поэтому встречался с ними на их территории: с истопником дядей Васей — в котельной, со сторожем магазина Жорой — в подсобке среди ящиков, с художником Нелидовым — в мастерской, с церковным сторожем Васькой Блаженным — в подклети храма. Наблюдая за работой этих почтенных господ, я и сам учился, приобретая полезные навыки, которые просто обязаны пригодиться в жизни.

Например, истопник учил меня научно-обоснованно забрасывать лопатой уголь в топку, рассказывая при этом, какие великие музыканты бывали у него в учениках.

Сторож универсама Жора, он же Юра, он же Георгий, учил меня Сократовскому отношению к чужой собственности. Каждый вечер смаковал слова афинского философа: «Как много в мире вещей, которые мне абсолютно не нужны!», завершая собственную теорию словами из Писания: «Богатство аще течет, не прилагайте сердца». Я любовался его аккуратно заштопанной спецовкой с чужого плеча, стоптанными кирзачами, с удовольствием хлебал картофельную похлебку на первое и гречневую кашу на второе, раздавая принесенную колбасу трем вечно голодным собачкам. Трапезу принято было «полировать» грузинским чаем второго сорта, подозрительно напоминавшим чифирь, в комплекте с окаменевшими баранками времен первого полета советского человека в космос.

Художник Нелидов, имени которого я так и не узнал, довольно быстро восстановил мои навыки владения кистью, полученные еще в детском саду и в школе. Он утверждал, что до революции художников академии не утомляли теорией, а отправляли в картинные галереи Европы «тупо механически» копировать великие полотна с тем, чтобы сквозь глаза и моторику пальцев учиться созиданию гениальной живописи. Он сажал меня за мольберт с грунтованным холстом, делился принесенными мной кистями из салона, тюбиками полузасохшей краски и велел по-быстрому, всего-то «за вечер скопировать вон ту картину Шишкина, все равно купят, куда они денутся». После завершения созидания седьмой копии, я понял, что приобрел еще одну профессию, овладев которой, «без горбушки хлеба с паюсной икрой не останусь».

Прогуливаясь вечером по сумрачным лабиринтам нашего района, рассмотрел как-то трепещущий свет, льющийся из подвала церкви. Зашел на огонек и, не будучи выставлен вон, но радушно принят, получил немалую пользу от общения со стихийным религиозным философом, смиренно именовавшимся Васькой Блаженным. Стены его кельи в подклети храма, от пола до потолка были заставлены стеллажами с книгами, погрузившими меня в таинственный мир божественных откровений. Размахивая кадыком на горле под седой бородой, богослов-самоучка часами рассказывал про чудеса, ошеломляющие открытия из невидимого мира, выхватывая с полок то одну книгу, то другую, горя очами и сотрясая хрипловатым баском бывшего пономаря задымленную атмосферу кельи. Более иных услаждали его душу толстенная закапанная воском Библия 19 века, книги Исаака Сирина, аввы Дорофея, Игнатия Брянчанинова, Серафима Саровского, тысячестраничные фолианты американцев Серафима Роуза и Евфимия Саморукова — все в потрепанных закладках, с подчеркиваниями карандашом и ногтем.

Стоило мне увлечься каким-нибудь святым автором, как обнаруживал внутри, где-то на полпути от ума к сердцу, вакуум, втягивавший в бездну непознанного мистику писания. Спустя три месяца ежедневных богословских упражнений в тонком сне узрел на глубине души своея огромный пласт познаний, посверкивающий россыпью бриллиантов высокой истины. Наблюдая за собой, как бы со стороны, приметил свежую особенность — мне нравилось сходить в подвал внутреннего мира, где существовал живой метафизический интерес к жизни вечной, осмысленной, светлой, тихо-радостной. Но, странное дело, стоило мне с умирающей мамой за ручку войти в церковные врата, пройти первые круги воцерковления — впитанные познания, выражаясь по-мирски, «активизировались», переформатируясь из сухой схоластики в живую, пульсирующую веру-надежду-любовь. То, что так легко отошло в туманные дали сонной маеты, внезапно ожило и засверкало наяву.

Для чего мне это было нужно? Во-первых, для изучения возможностей выживания в суровых условиях мегаполиса. Во-вторых, чтобы познать, есть ли во мне жадность, брезгливость, зависть — оказалось, что нет, и это обрадовало. В-третьих, я подсознательно на первых порах, а в последствии и сознательно, разрушал заложенные отцом стереотипы его жизненных принципов — это опять же, для устойчивости своего кредо.

Нет, я по-прежнему оставался «хороший мальчик» и держал данное отцу обещание, но с каждым экспериментом ослабевала моральная зависимость от отца, зато росло чувство свободы и отстраненности от материальных благ. Одно мешало — моя упертая трезвость и нежелание курить как обычный табак, так и необычный, то есть коноплю. И если рюмку хорошего вина в праздник я еще мог себе позволить, то дым оставался для меня противным довольно долго, лет до семнадцати.

Когда случился серьезный разговор с отцом, морально был к нему готов. Отец тогда, вдоволь насладившись властью и страстью прогибать под себя людей разного уровня, поселился в загородном доме, который называл по старинке дачей. Собрав малину к ужину, мы сбежали от дождя в дом. Пока свежая супруга отца Марина готовила любимое народом наслаждение «малина со сливками», отец пригласил меня в каминный зал, комнату метров тридцати с креслами и настоящим камином. Пока он разжигал огонь, я погрузился в омут кресла, раздумывая как бы покультурней отказаться от его предложений, суть которых знал наперед.

— Сынок, ты же в курсе, чего мне стоило построить мою подпольную империю?

— Ага.

— Мне известно о твоих так называемых экспериментах. Думаешь, бросить дело всей моей жизни?

— Ну почему сразу «бросить», могу взять на себя управление каким-то одним направлением. Примерно, как ты — есть директор, офис, а ты всё это направляешь и оберегаешь.

— Ладно, давай начнем с одного из направлений. Выбери себе, что по душе, и наберись опыта. А потом посмотрим. Ты ведь понимаешь, сын, не в деньгах дело. Слава Богу, я обеспечил нас с тобой на три поколения вперед. Только моя империя — это еще и люди, причем лучшие, надежные, знающие, верные! Мы с тобой не имеем право их бросить. Некоторых мне пришлось освободить из мест лишения свободы, кого-то вытащить из пучины отчаяния, кого-то даже защищать от наездов бандитов, а то и от смерти. Во главе предприятий поставлены сильные руководители, на них можно положиться в любом деле. Но, сын! Всем этим, как ты понимаешь, необходимо управлять и направлять! А кому это можно доверить? Я знаю только одного человека — это ты, сынок. Ты наследник империи.

— Вот ты, отец, говоришь, знаешь про мои эксперименты. Так разве не понял, для чего мне это? Время автократичного стиля управления уходит в прошлое. Сейчас я нащупываю, прости за неприличное выражение, «нью бизнес стайл» — и главное, как мне кажется, это сверхидея. Как в любом человеке есть тело, душа и дух — и дух превыше всего, так и в любом деле — духовная составляющая превыше всего. Это и есть высшая цель всей жизни.

— Я же не против, сынок! Ищи, пробуй, экспериментируй, только именно сейчас необходимо управлять живыми людьми, с номинальной начинкой — телом, душой, духом. Так что подключайся уже сейчас. Понимаешь, твой старик устал, здоровье слабеет, воля хиреет — вся надежда на тебя.

— Хорошо, отец, я тебя услышал, я тебя понял. Но главным направлением, как считал, так и буду считать своё экспериментальное, где во главе угла — дух, бессмертный и всесильный. И эту силу я буду обретать до конца жизни. Обещаю. — А мысленно добавил: — Мне еще и тебя со всеми бойцами предстоит из ада вытаскивать. Да и себя тоже…

Сквозь мерный шепот воспоминаний просочился шум двигателя. Кажется, все-таки задремал. Однако, милая стюардесса приятным голоском объявила посадку. Света мгновенно собралась, глянула в окно иллюминатора, прошептала: «Так значит, сегодня ни Майами, ни Канны, а все-таки Сочи. Ладно, вперед, навстречу судьбе!» У самого трапа стоял мужчина в темном костюме с табличкой «Paradise Resort» — нам сюда, в тот самый «Райский курорт». В отличие от предыдущего таксиста, этот оказался разговорчивым. Пока рулил белым Мерседесом все того же S-класса, он рассказал о погоде, ценах на персики, вино, предложил купить экскурсии, девочек-мальчиков, травку и порошок. Света зыркнула на болтуна так, что он сходу заглох и до самого отеля прилежно молчал.

Под саркастическим взором Светы, я выдернул из ее ручек второй ключ и закрылся в своем номере. Позвонил в сервис, заказал пляжный костюм и принадлежности. Принесли через пять минут. Принял бодрящий душ, облачился в строгие плавки, надел хлопковый костюм, мокасины, на голову — соломенную шляпу. В пляжную сумку сунул парочку пляжных циновок, бутылочку воды. Вышел из номера и столкнулся со Светой. У нее в руке был такой же пляжный баул, как у меня. На ней примерно такой же пляжный костюм, что и у меня. Не удивлюсь, если и плавки у нее будут в тон моим, истошно синие. Так и вышло.

Презрительно обошли стороной один бассейн, другой. Наконец добрались до берега моря. Пляж у отеля имелся собственный, с чистым белым песочком, с лежаками и шезлонгами. Но мы устроились поближе к воде на циновках. Окунулись, отряхнулись по-собачьи, презрев пресный душ, как были в морской целебной соли, возлегли на циновки. Обозрели окружающее береговое пространство. Вспомнился фильм «Девять дней одного года», сцена в ресторане «Метрополь»: «Смотри сюда, туда, смотри, смотри! Вон датчане, это наши, американцы! — Указывает на подошедшего официанта — Полюбуйся на этого австралопитека!» Мы осматривали окружающих — всё, как и всегда: нувориши, бандиты, иностранцы, местные авторитеты.

В обычной среде обитания этот контингент ведет себя нагло, нагоняя страх на окружающих. Здесь же, в пафосных пятизвездочных декорациях, они тише воды, особенно их дисциплинируют молчаливые секьюрити с оружием под черными пиджаками. Как-то пришлось пообщаться с хозяином отеля, он произвел впечатление человека, с которым лучше не ссориться. Мало того, что в совершенстве владеет семью языками, стреляет по-македонски от пояса в бегущего кабана, владеет приемами спецназа — это когда не бьют, а убивают одним касанием пальца — так еще при этом красив как Давид из Пушкинского музея и воспитан в седых стенах Оксфорда. Короче — супермен постсоветской антисоветской эпохи. Ну и богат, как Крез, разумеется.

Более всего меня привлекал загорелый мужчина в бороде. Он зорко наблюдал за женщиной с тремя детьми, весело плескавшимися в прибрежной теплой водичке. «Смотри, поп!» — прошелестела Света, прикрываясь полотенцем. Я одернул девушку, мол нехорошо попом называть, в этом слове звучит уничижительная пушкинская коннотация, вроде «поп – толоконный лоб». Мужчина взглянул на нас, улыбнулся:

— Вообще-то слово «поп» в переводе с греческого означает «отец», так что ничего уничижительного. Судя по бледности кожного покрова, вы тут недавно?

— Сегодня прилетели, — сказал я.

— А мы уж и накупались, и назагорались досыта, — пробурчал «поп». — А завтра отправляемся в горы. Что-то подсказывает, и вам это будет интересно.

— Что же там может быть интересного? — возмутилась Света.

— Для вас, может и ничего, — приложил подругу «поп», — а вашего спутника эта поездка точно заинтересует.

— С чего бы это! — вскочила Света. — Почему вы за него решаете?

— А я очень даже «за», — сам не зная почему, ответил я.

— Если решитесь, завтра в семь утра подходите к стоянке автомобилей. — Показал он рукой в сторону отеля. — У нас там серебристый немецкий минивэн припаркован, дар одного благотворителя. Меня зовут отец Феодор. Обращайтесь. — Встал, позвал семью и принялся собираться.

— Ты что, серьезно? — спросила Света, глядя на меня в упор.

— Когда услышал имя священника, — сказал я задумчиво, — решил да, точно!

— Объясниться не хочешь? — спросила девушка, вытирая вспотевший носик.

— Конечно, — кивнул я. — Только сначала должен кое-что рассказать. Это косвенно касается и тебя.

Глава 4. Накопители света

Детство наше пронизывал солнечный свет, струящийся с небесной синевы днем и ночью, зимой и летом. Быть может, нам это лишь казалось, ведь случались и сырая тоскливая осень, морозная зима с длинными ночами, только и поныне сияет из детства непрестанный добрый свет, и нет ему преград. Как сказал мне один друг, юноша умный и рассудительный, мы в детстве стали накопителями света, своеобразными аккумуляторами доброй энергии созидания, которую впоследствии всю взрослую жизнь будем расходовать по мере необходимости. А? каков друг!

Взять хотя бы школу. Это сейчас понимаешь, что наши учителя были самыми лучшими, как, впрочем, и здание с колоннами, с роскошным пришкольным садом, стеклянными теплицами, стадионом и суровой охраной с оружием в кобуре. Это сейчас там платный лицей с практически неограниченным финансированием, а в «школьные годы чудесные, с дружбою, с книгою, с песнею» — нам и дела не было до таких понятий, как престиж, номенклатура, зубрежка ради медали и протчая.

Мы входили под величественные своды школы с волнением, предчувствием чудес, ожиданием чего-то настолько волшебного, что просто обязано вскоре обогатить нас и, как говорили тогда педагоги, «сделать нас людьми». И они это делали. Тогда по радио часто звучала песенка:

В школьное окно смотрят облака,

Бесконечным кажется урок.

Слышно, как скрипит пёрышко слегка,

И ложатся строчки на листок

Разве не чудо, ежедневное, тихое, светлое. Обычные вещи — чернильница, авторучка, промокашка, тетрадки, доска, исписанная мелом, учительница с журналом в руках («А сейчас Сережа Степанов выйдет к доске и решит нам это уравнение») — и ты сам среди этого волшебства, тянущий руку («Вызовите меня, меня, я же выучил урок!»), и девочка в капроновых бантах в косичках, шепчущая тебе подсказку, и ее девичий запах, волнующий, заставляющий сердце биться часто-часто, и первое тепло с робкой зеленью берез, и поток солнца льющийся из огромного окна, зовущий наружу, в бурные потоки юности.

Конечно, отцы наши были товарищами, сильно занятыми важными государственными делами, да и видели мы их по большей части пару-тройку воскресных часов и в отпуске, но и тогда они для нас были почти недоступны. Нет мы на них не обижались, не требовали внимания — во-первых, бесполезно, а во-вторых и в-третьих, сами того не подозревая, пап-мамы воспитывали нас своим примером, своим отношением к работе, а этот педагогический прием во все времена считался наиболее эффективным. И вот результат — нам было элементарно стыдно плохо учиться, перечить «самым сильным» учителям города. А во дворе, а в кругу семьи или в гостях — стыдно было сознаться в том, что не прочел книги, которые читали, хвалили, цитировали твои друзья. Так же, обязательным считалось заниматься спортом, активно участвовать в общественной работе, в художественной самодеятельности, «прилично вести себя в обществе». И конечно, над нами, как праздничные знамёна, реяли уважение и авторитет наших отцов. Их вроде бы рядом не было — но они всегда были поблизости, над нами, впереди, во главе колонны.

Только в последние годы, когда мой отец сильно сдал и все чаще заговаривал об отставке, пенсии и желании «отдохнуть на лоне природы», походить босиком по траве, посидеть на берегу реки с удочкой — только сейчас отец приблизился к сыну и «стал натаскивать», как опытный кинолог служебную собаку.

Но увы, так получилось, что нам довелось взрослеть и перенимать опыт стариков в эпоху перемен. Конечно, мы догадывались, что это не какой-нибудь «буржуазный империализм с агрессивной военщиной», а наши отцы устроили очередную революцию, и весьма серьезно к ней подготовились. Не зря же в мутных топях застоя созревали революционные настроения, не зря же в самых высоких номенклатурных кругах обсуждались планы по реорганизации экономики, демократизации политики, не забывая под это дело воспитание нового прогрессивного человека, свободного в проявлении экспериментальной идеологии. Пока низы терпеливо восхваляли руководство, привычно трепеща перед силовыми ведомствами, наши отцы готовили перестройку с реорганизацией. А мы, их верные сыны, готовили себя к занятию мест банкиров, топ-менеджеров, морально готовились к тому, чтобы мягко и ненавязчиво стать миллионерами, со всеми их некогда ненавистными буржуазными привычками.

Разумеется, помнили мы и лозунг Ленина о том, что революция только тогда чего-то стоит, когда способна себя защитить. И наши отцы готовили силовиков к охране своих богатств, защите жизни, чести и достоинства свежих нуворишей. Но, во-первых, не все новые революционеры смогли вписаться в резкий поворот, во-вторых, почти не обратили внимания на возмужавшие силы сопротивления, которых представляли разные там антисоветчики, диссиденты, преступники, а то и просто предатели.

В этом болезненном месте новейшей истории и произошел раскол, между идеологией отцов и детей, заветом моего отца и моей личной совестью. В столь мощном потоке идей, в грохоте орудий, среди воплей ораторов и шорохе перераспределения финансовых потоков — моя тихая мама сыграла огромную роль, во всяком случае, для меня, но впоследствии и для окружения.

Моя скромная родительница, которую и разглядеть-то из-за широкой спины отца было затруднительно — да! — эта слабая болезненная женщина однажды предложила сходить с ней в церковь. И это посещение храма Божиего, в сущности, перевернуло всю мою жизнь, и поставило меня с головы на ноги. Мама созналась в том, что у нее обнаружили смертельную болезнь. Она смирилась с мыслью о кончине, но одно лишь не дает покоя — моё неверие. Я стал убеждать маму, что это не совсем так, вера у меня есть, — та самая детская чистая естественная вера в Бога, от крещения в младенчестве. А чтобы подтвердить свою добрую волю и успокоить мать, я сходил в храм, поддерживая слабеющую мою старушку — и как-то просто, естественно, гармонично почувствовал себя дома. Будто и не покидал родного очага, а лишь на время отпуска выехал на курорт подлечиться.

Об одном мама непрестанно упрашивала — не говорить об этом отцу. Он еще не готов. Чтобы повернуться к Богу лицом, папе необходимо пережить нечто вроде ее смертельной болезни или какой-то еще кризис. Я обещал посещать храм, участвовать в церковных таинствах и держать это от отца втайне.

В тягучие месяцы наступления маминой болезни, отец чаще проводил время с умирающей. Они запирались в комнате, листали пожелтевшие письма, которые летали между ними, разглядывали фотографии в альбомах. В печальные, полные надежд месяцы, отец проявлял несвойственные ему заботу и суровое ворчливое сочувствие к маме, а я бродил по дому, выбегал на улицу в магазин за продуктами и в аптеку за лекарствами — а во мне росла доселе не виданная любовь к моим старикам. С каждым днем, приближавшим кончину мамы, на душе становилось спокойней. Причина столь необъяснимого чувства открылась мне, когда я держал прозрачную невесомую материнскую руку, вглядывался в бледное лицо, наверное, чтобы запомнить, — и вдруг мама привстала, притянула мою голову к себе и прошептала на ухо:

— Сынок, сейчас случилось очень важное событие. Послушай, не смейся и не перебивай меня. Ко мне приходил дедушка. Он был священником. Сказал, что тебе предстоит большое дело — до конца жизни будешь вымаливать родичей и друзей. Твоя молитва, соединенная с соборной молитвой Церкви, будет поднимать из ада души многих людей. Так что, готовься, учись молиться и ни в коем случае не оставляй это дело. Да благословит тебя Господь!

Поцеловала меня в висок, упала на подушку и вернулась в своё обычное состояние последних дней, лишь телом оставаясь с нами, душой переходила в тихую светлую вечность. В кино приходилось видеть, как родственники умирающего заходятся горьким плачем — я же наблюдал в груди нарастающую радость, о которой позже прочту в покаянном псалме Давидовом: «Воздаждь ми радость спасения Твоего и духом владычним утверди мя». Вот эта таинственная «радость спасения» незримо переходила от мамы ко мне, «утверждая духом владычным», претворяя меня из теплохладного полуязычника в крепко верующего христианина.

Священник, по случаю носивший имя приходившего к умирающей покойного деда — отец Феодор — принимал у мамы исповедь, причащал ее, соборовал, а в последствии отпевал. На кладбище из серых кучевых облаков вышло солнце, птицы в густой хвое старинных елей устроили целый концерт, белочки прыгали с ветки на ветку, на душе вместо скорби наблюдалась тихая радость — тогда-то отец Феодор и произнес шепотом мне ухо: «Так что, принял Господь душу твоей мамы, не сомневайся». А я и не сомневался.

Завершив свою историю, глянул на Свету — поняла ли?

— Как прозвучало имя «отец Феодор» — сразу всё прояснилось, — прошептала Света, подавшись ко мне. — Считаешь, эта поездка была, как бы это сказать, — предрешена?

— Несомненно!

— Не подозревала в тебе дух авантюризма!

— Это воля Божия, — поправил я. — Указующий перст судьбы! Случилось именно то, что и должно случиться.

— Ты знаешь, а я тоже «за»! — Тряхнула она головой. — Люблю, знаешь ли, всё таинственное и роковое. Только давай исполним еще один дамский каприз — ночное купание.

Исполнили. В черной тьме, когда вокруг плещутся морские волны, а луна то появляется, то скрывается в облаках, мы плыли к горизонту. Когда светило скрылось очередной раз и надолго, пловчиха запаниковала, вцепилась в мое плечо и заверещала:

— Ой, как страшно, давай на берег!

— А где тот берег? Может, покажешь?

— Издеваешься?

— Не-а, воспитываю. А берег там, — ударил я вытянутой рукой, показывая направление. — Если боишься, держись за мое плечо, я тебя спасу.

На берег выползли усталыми, с легким трясением конечностей.

— Зато спать будем как дети, — успокоил я недавнюю утопленницу.

Утром вышли из номеров бодрыми, веселыми, полными самых высоких надежд. Сели в немецкий микроавтобус, познакомились с семейством. Как отец Феодор тронул автомобиль, дети прилипли к окнам, матушка Елена откинулась на спинку сидения, я поступил также. В отличие от спутницы, почти всю ночь стоял на молитве. Сейчас в автобусе, ощущая таинственные вибрации души, прикрыл глаза, не прекращая мысленную Иисусову молитву, погрузился в ожидание чего-то …неожиданного.

Глава 5. Пещеры

Из мрачного туннеля выступила мне навстречу фигура человека в черном подряснике. С полчаса мы простояли молча. Я погрузился в глубокие пласты памяти, он — терпеливо пережидая моё вхождение в новую для меня роль. Наконец, выдержав необходимую паузу, произнес:

— Как приедешь в обитель, спроси, где находится вход в подземные пещеры. После я тебя встречу, и мы поговорим. Вдвоём. Без женщин.

— А ее куда? — спросил я. — Невежливо как-то получается. Это Света меня сюда привезла.

— Господь привёл. И тебя и Светлану твою. Всё, жду в пещерах

— А я не заплутаю? Там же у вас, поди, километры туннелей.

— И направят и встретят. Не беспокойся.

Тонкий сон — кажется, это так называется — растаял. Я оглянулся. Слева зелеными волнами в синеватой дымке проплывали горы. Справа — сверкало море. Света, видимо, наверстывая упущенные годы общения с детьми, весело щебетала, показывая пальцем на прыгающую в воде стаю дельфинов. И кажется, им это доставляло удовольствие, и девушке и детям. Да и где ей было изучать приемы прикладной педагогики, наши родители ограничивались одним, максимум двумя детьми, да и двое-то были редкостью. Всё эта преступная занятость отцов, эти сверхважные государственные дела.

Честно сказать, мне эта Светкина слабость к детям нравилась. Не раз вспоминал её слова: «Мне умные люди сказали, что теперь можно здесь, на большой земле, завести нормальную семью и даже от проверенного человека родить парочку пузанчиков розовощеких. Так чота хочется, слюнявчиков щекастеньких!» В этих мечтах сквозило вековое стремление нормальной женщины завести семью, родить и воспитать деток. Даже примеривал на себя роль «проверенного человека с большой земли», только слабовато у меня это получалось — видимо, родительская привычка к приоритету важных государственных дел мешала отдаться созиданию семьи вот так, просто и естественно.

Заметив свободное место штурмана, справа от водителя, прополз по качающемуся проходу между рядами кресел, спросил разрешение и расположился в полужестком кресле.

— А я думаю, с кем поговорить, — оживился отец Федор. — Боюсь задремать за рулем.

— Именно с этой целью сюда и пришел. Подумал, может пришло время песни петь и анекдоты рассказывать.

— Прежде чем начнешь меня развлекать, хочу поделиться наблюдением. Ты не замечал, как с виду вроде бы простыми событиями Господь выстраивает сложнейшие цепочки взаимоотношений. С какой целью? Правильно, чтобы творить Свою Божью волю и нас при этом направлять по правильному пути. При этом, заметь, не нарушая свободы воли — а это величайший дар нам, убогим. Правда, и ответственность наша здесь велика.

— Значит, и вы, батюшка, считаете, что все мы сейчас участвуем в таком, вроде обыкновенном чуде?

— Вы-то да, точно! А мне позвонили из монастыря, попросили исповедать монахов. Духовник у них приболел, в больнице на операции лежит. А я там у них подвизался в самом начале, всех знаю, и прежних, и новых. Мы с матушкой сюда каждый год заезжаем, когда отпуск выдается. Там есть колокольня, если забраться наверх рано утром, можно побывать на небесах.

— Это как, простите?

— С верхотуры открывается чудесный вид. Представь себе, облака находятся ниже тебя. И так хочется, пройтись по этой белой пелене!.. Мысленно, конечно. Потом туман поднимается ввысь, растворяется в небе — и чудо проходит. Вы обязательно взойдите утречком на колокольню — обещаю, получите незабываемые впечатления.

— А что там за пещеры подземные? Это не опасно? Под землей, все-таки.

— Если со сталкером, то есть проводником, то нормально. Готовься, брат, к метафизическим событиям. Там такие дела! Такие!.. На всю жизнь запомнишь.

Он подумал, подумал, пошевелил в молитве губами, прошептал под нос «да понял я, понял», затем сунул два пальца в карман, достал визитную карточку, протянул мне:

— Скорей всего, не дадут нам с тобой поговорить, там сейчас захватит праздничная суета. Так возьми на всякий случай карточку. Позвонишь, договоримся о встрече. Да и вообще, как соскучишься, наведывайся. Мы с тобой теперь повязаны, брат, — а это надолго и накрепко. Потом сам поймешь.

— А со Светой к вам в гости можно? — спросил я, глядя, как моя дама увлеченно тренируется на поповичах.

— Конечно, — кивнул он, — кажется дети ее приняли. Только, насколько я понял, она здесь ненадолго? Прости, но она насквозь заграничная, у Светы даже акцент английский проявляется.

— Тем более, — пожал я плечами, — ей беседы с вами будут вдвойне полезны. Она только в начале пути. Духовном.

У ворот монастыря нас встретил, будто поджидал, бородач в черной рясе.

— Дамочку я чуть позже устрою в гостиницу, — сказал он. — А тебя, брат, сразу отведу в пещеры.

— Вы что, со всеми так: девочки направо, мальчики налево, — пошутил я.

— Нет, только с вами.

— За что же такая честь?

— Ваш водитель заранее позвонил, предупредил, что везет проверенных людей.

Я взглянул на Свету. Думал, возмутится, но дева в платочке и длинной юбке скромно стояла, не поднимая глаз.

— Вы, дамочка, не волнуйтесь, — утешил вратарник. — Это ненадолго, три-четыре часа и он вас нагонит.

— Да не волнуюсь я, — произнесла Света несвойственно кротким голосом. — Мы ведь в правильном месте.

— Это точно, — согласился бородач. — Пока вот здесь присядьте, — указал он на скамейку, — я через десять минут вернусь.

Монах вовсе не походил на сложившийся в сознании образ представителя равноангельского чина — улыбчивый, размашистый, с аккуратно постриженной бородкой.

— А я и не монах, — объяснил он свой статус. — Белый священник. Пришел в обитель по благословению родительницы. Как похоронил маму, собрался и давай обители разные-всякие обходить. Отовсюду гнали — слаб здоровьем, возрастом не вышел, староват, у нас мол из молодых и крепких целая очередь. Пришел сюда, а здесь тогда три монаха всего-то было. Пожил на испытательном сроке полтора года, настоятель сказал, не монах я вовсе, давай, мол, женись. Да еще сам на невесту указал. Так что вроде при монастыре, но не монах. А тебя в подземелье веду — так это у меня послушание такое.

— Вроде Сталкера Тарковского, — блеснул я познаниями.

— Вроде, — подтвердил он, улыбнувшись. — Так я тебя только до первого обвала доведу, а дальше, прости, сам, своими ногами.

— Звучит зловеще, — прошипел я. — Обвал какой-то!..

— Да ты, брат, не волнуйся, — улыбнулся сталкер, как-то грустно. — Тут все просто: или дойдешь сам, или вернешься ни с чем.

— Живой хоть? — потребовал я уточнения.

— А то как же! Конечно живой… — Прозвучало это не совсем уверенно.

Завернули за угол крепостной стены, прошли через густой перелесок и остановились перед черным зевом пещеры. Немонах достал фонарик, дважды тряхнул, загорелся неверный свет. Взял меня за руку, потянул за собой. Из-за его спины я почти ничего не видел. Наконец, перед плакатом с надписью: «Осторожно! Обвал!» он остановился, посветил фонариком в глубь тесного туннеля и сказал:

— Всё, брат, дальше самостоятельно. Там тебя встретят. — Сказал как-то подозрительно облегченно, будто стряхнув прах с ладоней. И ушел.

Оставшись в полной темноте, касаясь каменных стен обеими руками, шаг за шагом, тронулся в путь. Мерещились неясные звуки там, впереди. Казалось, вот сейчас раздастся треск, и меня завалит каменная масса. Но нет, ничего такого не происходило. Вспомнил о молитве, произнес первые слова, потом еще — и дело пошло на лад. Извлек крест из-под рубашки, перекрестил пространство на четыре стороны. Наконец, успокоился, устрашающие звуки стихли, и только шепот молитвы вел меня вперед, как давеча немонах за руку вслед за собой. Прошел мимо еще одного плаката «Осторожно! Обвал!», метров через сто обошел стороной другой, на развилке уверенно свернул направо и, наконец, рассмотрел выступившего из тьмы человека в черном до пола подряснике.

— Дошел? — удивился неизвестный. — Хороший знак. Следуй за мной.

Как ни странно, то ли привык к темноте, то ли от нового сталкера исходил свет, но я уверенно следовал за черным силуэтом. Мы свернули еще дважды — и оказались у ровной вертикальной стены, расчерченной правильными квадратами. Здесь пещера была попросторней, на подсвечниках, укрепленных в стене, горели три свечи.

— Тут погребены убиенные монахи монастыря, — пояснил он, указав на стену. — Это они тебя позвали в гости.

— Почему? — спросил я, кажется догадываясь.

— Один из них твой предок по материнской линии.

— А вы, простите?..

— Я один из них, — как ни в чем не бывало пояснил сталкер. — Сегодня мой черед званных встречать. Зовут меня…

— Феодор?

— Да, Божий дар, ежели в переводе.

— И что теперь? — спросил я недоуменно.

— Сначала помолимся, как положено, а там сам увидишь.

Он встал на колени, я пристроился рядом, чуть сзади справа. Монах произнес: «Молитвами святых отцов и братьев, здесь и всюду возлежащих, Господи, благослови!»

За несколько секунд передо мной пронеслись события прежних лет. Из сумрака памяти выступали один за другим монахи, миряне, солдаты в шинелях с винтовками в руках, всадники с мечами и копьями. Отовсюду раздавались шепот, крики, вопли, выстрелы, лошадиное ржание, детский плач, грохот взрывов — и над всем, монотонная молитва моего монаха и собственное неумелое подпевание.

После грозных событий, огнем и мечом пронесшихся над благословенной обителью, наступали времена мирные. По мере углубления во тьму веков я оказывался то среди деревянных городских зданий, то в сибирской землянке, то в пещере пустынника, которому прислуживали драконы, львы и леопарды. Люди мне что-то сообщали, объясняли, о чем-то просили, только я не в силах был понять их. В минуты абсолютной усталости, монах рядом со мной протягивал руку, касался моего лба, тем самым умиряя бунтующие страсти. Наконец в пещере установилась тишина, да такая, что я слышал свое дыхание и треск свечей.

— Зде лежащие монаси познали тебя, — произнес отец Феодор, — испытали самую малость и вот, что порешили. — Он выдержал паузу, глядя на меня в упор, и медленно отчеканил: — Надлежит тебе, сынок, до конца дней молиться за свой род, за Русь Святую, за наемных работников.

— Как молиться в миру? Там же суета, соблазны, дела!..

— Вот почему отцы и братия передают от сердца к сердцу великий дар. Незаслуженный! Потому и дар! — Монах осенил меня крестным знамением, возложил руку на мой взмокший от волнения лоб и торжественно и тихо произнес: — Отныне молитва из ума сойдет в сердце и будет непрестанной. — Монах поднял на меня глаза, блеснувшие в сумерках огнями, строго произнес: — Крест не снимай никогда — святыня сия чудотворна и охранительна.

— Конечно! Благодарю, отец Феодор! — пробубнил я ошеломленный. — А можно задать вопрос?

— Только один, — кивнул он медленно. — Моё время кончается.

— Мне теперь надо выглядеть как вы? Может, поселиться в монастыре? Раздать имения, пойти странником по Руси?

— Ты и сам всё знаешь, — укорил он меня. — Читал же у Святых отцов про подвижников последних времён: внешне ничем от иных не отличаться, никаких чудес, громогласных проповедей на площадях, хождения по водам, перелетов на камне. Внешне ты такой как все. А внутри сердца разгорится такой огонь — аж до Небес! Он-то за тебя всё и сделает как нужно. Всё, ступай. Благословит тебя Господь.

Глава 6. Активация дара

Выходил из туннеля без эксцессов, уверенно ступая, как по освещенному проспекту. А сам прислушивался к внутренним ощущениям — не пульсирует ли в сердце молитва, не случилось ли обещанное чудо…

Недалеко от входа в пещеру, нашел гуляющую по лесу Свету. Увидев меня, она не бросилась навстречу. Была спокойна, как белый слон.

— Как думаешь, сколько времени тебя не было? — только и спросила она.

— По ощущениям, по плотности полученных сведений — годы и годы, — признался я. — Теперь всё это придется вспоминать и расшифровывать.

— Знаешь, — сказал она, взяв меня под руку, — у нас на спецкурсах была такая тема… Короче, загружали нас огромным объемом информации, потом давали время опомниться, забыть. А через месяц заставляли все до последней буквы и цифры вспомнить. Я думала, с ума сойду — нет, ничего, выжила, как видишь.

— А вас там случайно не подключали к компьютеру, как Джонни Мнемоника? Не пичкали наркотиками? Не подвергали гипнозу?

— Нет, ничего подобного! — Качнула она головой в платочке. — Только чувство долга, патриотизм и острое желание не подвести наставника. То есть, вполне естественные стимулы.

— А как тебе здесь? Нравится? Как устроилась?

— Нормально устроилась, — неспеша шагая по тропинке, прошептала Света. — Слушай, мне здесь так нравится! За какие-то три-четыре часа я так отдохнула, как за месяц в элитном санатории. — Остановилась, развернулась ко мне лицом. — Я даже успела искупаться в святом источнике! Исповедалась, впервые в жизни. Так легко на душе! Как в детском саду на даче. Помнишь, мы ездили на Волгу? Загорали, купались, ходили в поход, ели черешню, клубнику, хлюпали вкуснющим щавелевым супом, спали без задних ног… Ой! А что это я про себя, да про себя, ты-то как?

— Не поверишь, — улыбнулся я, — как в детском саду на даче. Только еще лучше.

— Ты вышел из подземелья такой бледный! Тебя, наверное, не покормили?

— «От волненья, от осознанья, так сказать, и просветленья», — процитировал я Высоцкого. — А накормили меня, кажется, на сто лет вперед. Досыти! Как говорила одна старушка.

— Тогда может пойдем на трапезу? Если, конечно, там что-то осталось…

— Не поверишь, есть совсем не хочется. Давай лучше на всенощную — в монастыре это нечто особенное! Ты слышала, как самозабвенно вопят монахи на клиросах, слева и справа, сверху и снизу — отовсюду. Для них это самое большое удовольствие. И нас подхватят, как на крыльях.

Если нам повезло, так уж по-настоящему. Буквально втянуло наши тела, несущие наши души, в портал храма. Праздничная всенощная только разгоралась. Мы обошли святые мощи, приложились к Распятию, встали среди набухающей толпы возбужденных людей. И тут началось! Всё как я и обещал — вопли молодых звонких монахов, басовитый рокот священства, совместное пение прихожан, среди которых большинство приезжих. Жара с духотой мигом растворилась с обходом по кругу радостного диакона, размахивающего кадилом — лимонно-сладкий дымок наполнил пространство храма. Стало необычайно уютно. Радость буквально захлестнула всех и вся! Отец Феодор, что нас привез, взял меня под локоть, подвел к аналою. Следом за моей спиной выстроилась очередь исповедников. На удивление четко и без запинок перечислил свои грехи. Батюшка похвалил за искренность и отпустил грехи, и отпустил меня, занявшись следующим очередником.

Я разыскал Свету, встал рядом. На меня, казалось, школьная любовь и внимания не обратила. Только, не повернув головы в платочке, прошептала: «Это какое-то чудо чудесное! Так здорово!» Тетечка, стоявшая слева от Светы, протянула ей молитвослов, открытый на очередной молитве. Как только началось пение «Воскресение Христово видевше…» Света, оценив скромную своевременную помощь, подхватила всеобщую молитву, сначала робко, потом всё сильней и громче, подключилась к хору прихожан, сияя глазами.

Прозвучали слова «Всегда благословяще Господа, поем Воскресение Его…» — в тот же миг и произошло то, чего я ожидал с таким волнением — Иисусова молитва стекла подобно капле расплавленного воска из головы в сердце и стала пульсировать так же естественно и непрестанно, как моя собственная кровь. Завершающие слова «распятие бо претерпев, смертию смерть разруши!» — стали подведением итога. Именно этим придется отныне заниматься — разрушать смерть ближних, извлекая их из ада, по повелению и с помощью претерпевшего смерть моего Господа Иисуса. Именно моего!..

Совершенно незаметно пролетела ночь. По ощущениям, будто прошли минут двадцать, а на самом деле, часа три, четыре — не важно. Трое священников вынесли чаши со Святыми дарами, всё на том же душевном подъеме, мы со Светой причастились и счастливые, после благодарственной молитвы, вышли наружу. Ноги сами понесли нас к колокольне. Вместе с нами поднимались матушка Елена и трое детей, непривычно тихих и торжественных. Маленькие христиане первыми поздравили нас с Причастием. Светка было ринулась обнимать-целовать детей, но я успел одернуть ее, шепнув на ухо:

— Прошу сохранять тихое мирное благочестие.

Это остановило душевный порыв, она лишь прошептала:

— Какие славные детки у священников!

— Одно слово — поповичи, — подытожил я.

И вот мы стоим на смотровой площадке. Под нами в тающем сумраке восхода белеет всё ярче с каждой минутой пелена облаков, подсвеченная снизу косыми лучами солнца. Всё случилось, как и обещал отец Феодор — мы стоим «на небе» и нам очень и очень хочется сделать шаг-другой и пройтись по белой пелене. Облака медленно воспаряют ввысь, нас окутывает прозрачный туман. Белый туман поднимается еще выше — на уровень глаз, еще выше — и наконец, растворяется в небесной синеве.

— Да мы побывали на небе! — зачарованно прошептала Света и задумчиво добавила: — В прямом и в переносном смысле. Просто нет слов!

— Почему нет, — напомнил я. — Есть, да какие: слава Богу! Слава Богу за всё!

— Слава Богу, — повторила Света, с видимым удовольствием. — Спускаться на землю не хочется. Здесь, на небе, так славно!

В тот миг я, кажется, начал понимать, почему молчание — золото, почему молчание — основа исихазма. В молчании уст душа моя вопила на всю вселенную. Иисусова молитва по-прежнему пульсировала в сердце, независимо от моих внешних слов и действий, но тот образ, который открылся во мне, распускаясь подобно цветку, многое открывал мне, многое пророчил. Из глубины сердца фонтанировал источник света, растекаясь по всей поверхности земли, под землю и вверх, до самых небес.

Но и это не всё! Таинственный свет пронизывал настоящее, углубляясь в прошлое, и одновременно уносясь в бесконечное будущее. Люди рядом что-то говорили, что-то делали, а я замер, как ягуар перед прыжком, боясь пошевелиться, чтобы не отогнать прекрасный образ — чего? — да, молитвы, моей и не моей молитвы. Не моей, потому что помнил слова подземного монаха про дар, который потому и дар, что незаслуженный. Мне тогда по неопытности казалось, что внешние раздражители способны разрушать молитву и ее бесценные дары. Но я ошибался — что от Бога, то крепче стали, нежнее воды, постоянно, как солнце, сеющее лучи на всех, добрых и злых, малых и великих. Свершилось… кажется на самом деле свершилось…