Идеал недостижим

    

 

                  

       

 

МЕЧТЫ

 

            1

 

Странно, он плыл и плыл под дном баржи, а оно все не кончалось. Вопреки всем его расчетам. Он почувствовал, что скоро ему нечем будет дышать, постарался плыть быстрее. Над ним по-прежнему были ненавистные бревна. Он пригляделся… И все понял! Судя по направлению бревен, он плыл сейчас не поперек баржи, а вдоль. Как такое могло случиться? Вадя поплыл поперек баржи. А, может, зря он повернул? Может, теперь этот путь длиннее? Его начинала охватывать паника. Но мальчик не сдавался, отчаянно, из последних сил, работал руками и ногами. И вот кислород кончился. Последнее, что он видел, был светлый квадрат…

– Ну что, оклемался? – откуда-то издалека донесся добродушный голос.

Вадя открыл глаза. Он увидел голубое небо и, прямо над ним, белое кучевое облако. Он ощущал слабость во всем теле. В голове шумело. Вадя огляделся. Он лежал на барже, рядом с прорубленным в ней квадратным отверстием. В отверстии плескалась вода. Возле Вади сидел на корточках мокрый, голый по пояс мужчина. С окладистой бороды капала вода. Он заботливо смотрел на Вадю.

– Везучий ты, паренек. Хорошо, я случаем к люку подошел. Гляжу, ты уже на дно камнем идешь…

– Это вы меня вытащили? – едва слышно произнес Вадя.

– Я. Кто ж еще.

– Спасибо.

«Где я ошибся?» – думал Вадя. Он стал вспоминать…

Они прыгали с крутого берега в Волгу. Это была такая игра – надо было вынырнуть как можно дальше от берега. Победитель определялся большинством голосов. Первым прыгал Степка, белобрысый вихрастый мальчик лет двенадцати.

– Нырну-мырну – где вынырну? – весело прокричал он, разбежался и прыгнул.

            Его товарищи подошли к самому краю обрыва и с живым интересом смотрели вниз.

Время шло, а белобрысый все не выныривал. Мальчишки забеспокоились. И когда, наконец, далеко от берега над поверхностью воды появилась вихрастая голова, они радостно зашумели.

            – Так далеко Степка еще не нырял! – изумился один.

            – Никто так далеко не нырял! Даже Вадя.

            – Рекорд!

            Степка помахал рукой и поплыл к берегу.

Был жаркий августовский вечер. В небе висело одинокое пышное белое облако. Вверх по реке, вблизи холмистого правого берега, на котором они стояли, маленький буксир тащил крупную баржу.

Прибежал запыхавшийся Степка. С удовольствием выслушав похвалы и поздравления, он задорно спросил:

– Слабо, Вадя, повторить?

– А зачем повторять? – с напряженным смехом ответил Вадя. Он был красив, строен, худощав. – Попробую тебя переплюнуть.

Раздались поощрительные возгласы.

Он и Степка проплывали под водой дальше всех. Между ними шло соперничество.

Вадя собрался прыгать.

– Постой, – сказал Степка. – Пусть баржа пройдет.

– Я под ней проплыву, – ответил Вадя. – Нырну-мырну – где вынырну? – Он прыгнул в воду.

Вадя понимал, что рискует, ныряя под баржу. Но если бы он стал ждать, когда она проплывет, это могли расценить как малодушие. Кроме того, она должна была послужить ориентиром. Если бы Вадя вынырнул сразу за баржей, он бы рекорд Степки не побил. Надо было проплыть под водой, как он подсчитал, еще несколько метров. Он должен был превзойти Степку во что бы то ни стало. Вадя Лунин всегда хотел быть первым...

– Ты небось думал, что проплывешь под баржей, – вернул его в реальность голос бородача. – Ан нет. Буксир-то наш курс изменил. Что б с другой баржей разминуться… Запомни: никогда под баржу не ныряй.

– Хорошо.

Вольск уже остался позади. Вадя собрался было плыть к берегу, но бородач не позволил. Недалеко от баржи в сторону города плыла рыбацкая лодка. Бородач попросил рыбака доставить мальчика на пристань.

В городе Вадя встретил Степку, Тот просиял, увидев его, живого и невредимого. Лунин кратко рассказал, как все произошло.

– Пойду другим скажу, успокою, – со смехом произнес Степка и побежал по улице.

Вадин домик стоял на окраине Вольска, у самого берега Волги. Лунин успел вернуться домой к ужину. За опоздание бабушка журила. За ужином собиралась вся семья: бабушка, папа, мама и Вадя. Была у него  и сестра, но она умерла от голода в двадцать первом году. Ваде было тогда три года, но что-то он запомнил. Например, как они от голода опухли. Если ткнуть пальцем в щеку, оставалась надолго вмятина.

– Вадя, ты не заболел? – встревожено спросила мама. Он поспешил заверить, что чувствует себя отлично. Про нырок под баржу он никому не сказал.

– Была сегодня на рынке, – заговорила за столом мама. – Приличного мяса не смогла найти. Говорят, в деревнях голод начался.

Сегодня на ужин была стерляжья уха.

– А ведь засухи в этом году не было, – сказала бабушка, высокая, статная женщина со строгим лицом. – Вот плоды так называемого раскулачивания.

Бабушка была дворянкой. Ее отец, полковник, воинский начальник, владел двухэтажным особняком в городе Лаишеве. В девятнадцатом году особняк по не совсем понятной причине сожгли белочехи. В юности бабушка влюбилась в мещанина, мелкого чиновника. Полковник, человек по натуре мягкий, вначале был против такой партии, но в конце концов смирился с выбором любимой дочери. Они поженились. Их единственный сын Александр, отец Вади, окончил коммерческое училище, служил до революции бухгалтером у братьев Нобель. Это один из них учредил Нобелевскую премию. Сейчас он работал главным бухгалтером кожзавода. Мама была домохозяйкой. Она хорошо шила. Брала на дом заказы, внося свою лепту в домашний бюджет. Ее отец происходил из крестьян. Разбогател, сплавляя лес по Волге. Стал купцом первой гильдии. В пятнадцатом году разорился. Александр Андреевич и Екатерина Дмитриевна были красивой парой.

Про дворянское происхождение бабушки никому не говорили.

Папа стал бабушке возражать. Она всегда коммунистов критиковала, а он защищал. Хотя сам был беспартийным. При царе его не взяли в армию из-за узкогрудия. В гражданскую войну он вступил в Красную армию добровольцем.

Вадя поддерживал папу. Он верил, что советская власть всегда права. Ленин был для него кумиром. Мама политикой не интересовалась.

Наконец, сошлись на том, что после революции легче всего жилось при нэпе.

После ужина, как это нередко бывало, стали петь. Пели русские народные песни, классические романсы, арии из оперетт. Папа аккомпанировал себе и другим на пианино. У него был прекрасный слух.

После музицирования Вадя ушел к себе. У него была своя комнатка. Сколько он в ней перечувствовал! Прервав чтение какого-нибудь романа, он вскакивал и ходил из угла в угол. Чувства переполняли его. Он сопереживал героям книги как живым людям. Даже сам в воображении вмешивался в их судьбу. Вадя уже прочел большинство знаменитых произведений классической литературы.

Еще больше его волновала музыка. Она почти не умолкала в висевшем в коридоре репродукторе. Ему нравились и произведения серьезной музыки, и песни – русские и украинские народные, неаполитанские, советские. Услышав любимую мелодию, он замирал и сидел, не шелохнувшись, до последней ноты. Затем, под сильнейшим впечатлением от услышанного, начинал метаться  по комнате. И мечтал…

Больше всего Лунин мечтал о подвигах. Поэтому, наверно, и поплыл под баржей. Он верил, что рожден для великих дел.

 

2

           

Наступили тяжелые времена. Разразился голод.

Вадя был заядлым грибником и рыболовом. Теперь эти две его страсти оказались как нельзя кстати. С наступлением зимы стало труднее. И все же положение в городе не шло ни в какое сравнение с положением в деревне. Там голод свирепствовал.

Они все очень похудели. Но мама замечала только худобу Вади.

– Как ты исхудал, сынок! – вырывалось у нее иногда.

Он бодро отвечал:

– Мама, это ничего. Хуже будет, если я начну полнеть.

Она понимала его шутку и слабо улыбалась.

Однажды после скудного ужина бабушка прочла вслух письмо. Она получила его

из деревни, от своей знакомой, бывшей графини. Они вместе учились на Бестужевских курсах. После революции графиню, бездомную и нищую, из-за ее происхождения нигде не брали на работу. С большим трудом ей удалось устроиться в сельскохозяйственную артель свинаркой. Она стала местной достопримечательностью. Специально приходили повеселиться, посмотреть, как графиня, в замызганной одежде, грязная, возиться в хлеву. Тяжелее всего было переносить эти разглядывания и ехидные замечания. В то время ей часто приходила мысль о самоубийстве. Но в местной школе не хватало педагогов, и графиня устроилась учительницей. Для нее это было счастьем.

Они с бабушкой эпизодически переписывались.

Страшным было это письмо. Графиня описывала голод в их деревне. Она называла три причины голода: раскулачивание, коллективизацию и, главное, хлебозаготовки. У колхозников забрали все зерно. Их допрашивали, били, требовали признаться, где они спрятали зерно. В их колхозе умирают каждый день. Хоронить некому. Всех кошек и собак съели. Было два случая людоедства. Тех, кто уходит в город, ловят и возвращают.

Бабушка закончила чтение. Все потрясенно молчали.

– Я видела таких беженцев. Возле  собора,  –  с  болью  в голосе  заговорила  мама.

– Муж с женой и дети. Две девочки, два мальчика. Еле ноги передвигали. Лица заплыли. Глаза-щелочки. Я им денег немного дала.

– Как может власть так относиться к своему народу! –  вдруг возмущенно воскликнула бабушка.

Она повернулась к сыну, как бы ожидая ответа.

– Перегибы на местах, – произнес он. – Арестовывать надо таких руководителей. В позапрошлом году Сталин написал статью «Головокружение от успехов» о перегибах при коллективизации. А это перегибы при хлебозаготовках.

– Учительница биологии говорит, что  неурожай был, – вступил  в  разговор Вадя.

– Пшеницу какая-то болезнь поразила.

Бабушка с сожалением посмотрела на обоих. Сказала лишь:

– Аня всегда смелой была. Если бы это письмо попало к органам, ее, без сомнения, арестовали бы.

– Уничтожить надо письмо, – смущенно сказал папа.

– Непременно.

В самый разгар голода Вадя влюбился в одноклассницу Клаву Сердюк, красивую, умную, энергичную девочку, отличницу и активистку. Ее отец, до революции рабочий Путиловского завода, занимал в Вольске важный партийный пост. Она казалась ему совершенством. Это была его первая любовь. И любовь безответная. Он нравился многим одноклассницам, но Клава была к нему равнодушна. Она вообще не обращала на мальчиков никакого внимания. Признаться в любви он не решался. Боялся, что Клава поднимет его на смех. И Вадя решил покончить с жизнью. Способ выбрал оригинальный. Он хотел сам себя задушить. Обвязал полотенце вокруг шеи и стал изо всех сил тянуть концы в противоположные стороны. И вскоре потерял сознание… Очнулся на полу. Ныло  ушибленное плечо. Он услышал голос мамы. Она  звала к столу. Вадя быстро поднялся, развязал полотенце и пошел ужинать. Больше он уйти из жизни не пытался.

Любовь кончилась внезапно.

Это произошло на большой перемене. Вадя вышел вместе со всеми в коридор, но вскоре вернулся. Он только что придумал одну шутку. Вадя любил развеселить одноклассников. Для шутки нужен был мел. В классе находились лишь  Клава и учительница истории.

– Ирина Аркадьевна, Маня Степанова хает советскую власть, – приглушенным голосом говорила Клава. Та холодно смотрела на нее. – Мол, в голоде она виновата… – Клава увидела Вадю и замолчала.

В это миг Вадя почувствовал, что больше не любит Клаву. Доносчики вызывали у него отвращение.

Ябеда Клавы осталась без последствий. Степанова никак не пострадала.

 

3

 

Лунин мечтательно глядел на мелькавшие за окном автобуса деревья. На них появлялись первые листочки.

Голод остался позади. От несчастной любви он излечился. В этом году, совсем скоро, он заканчивал школу-восьмилетку. Начиналась новая жизнь.

Вадим превратился в настоящего красавца. Высокий, стройный. Благородные черты лица. Прямые, черные как смоль брови. Выразительные глаза, серые с голубым оттенком. Девушки заглядывались на него на улице. А учительница литературы, интеллигентная женщина средних лет,  просто влюбилась. Весь класс это видел. Когда он выходил к доске, она становилась пунцовой. Если раздавался приглушенный смешок, она краснела еще больше. Но ничего не могла с собой поделать. Его ответ она до конца не дослушивала, быстро ставила отличную оценку.

Приход весны всегда порождал в нем прилив сил, буйные мечтания, радостное ощущение бытия. А сегодня он находился в особенно приподнятом настроении.

В последнем номере главной вольской газеты появилась заметка о Ваде. Называлась она «Гордость школы». Написала заметку директор Нина Александровна. На фотографии Лунин сосредоточенно склонился над столом и что-то рисует. «Вадим дисциплинирован, активно участвует в общественной жизни, никогда не отказывается от поручений, – писала Нина Александровна. – Он является примером для остальных учеников…» Лунин был главным редактором школьной стенгазеты. А недавно по просьбе учительницы биологии смастерил макет норы сурка в разрезе. Купил для этого аквариум, обменял у охотников на рыбу тушку сурка, сделал из нее чучело. Получилось очень наглядно и правдоподобно. Учительница пришла в восторг. Макет поставили на видное место в кабинете биологии. За это ему подарили тропических бабочек. Их в конце прошлого века прислали в школу из Лондона. Пять красивых бабочек в рамке под стеклом. Лунин повесил бабочек на стену рядом с картой мира. Провисели они недолго. Кошка – он подобрал ее на улице месяц назад – прыгнула на них. Рамка упала, стекло разбилось, бабочки рассыпались в прах.

По всем предметам у него была отметка «очень хорошо», то есть пятерка. Правда, математика давалась Лунину нелегко. Часто такую отметку по этому предмету ему ставили незаслуженно. Он сам это чувствовал.

«Его уважают и любят ученики…» И это было правдой. Одноклассники за веселый нрав, за умение всех рассмешить, часто неожиданным и оригинальным способом, звали Лунина Лунька-чудак.  Однако в шута он не превращался, всегда сохранял чувство собственного достоинства. Заканчивалась заметка словами: «Вадим Лунин – новый человек, нужный нашей социалистической Родине».

 Лунин был рад и горд. Предвкушал, как удивятся и обрадуются родные. И в то же время он испытывал неловкое чувство. Словно ему было стыдно, что его так расхвалили.

            Вдруг он услышал пьяный смех. В конце автобуса два его ровесника приставали к девушке в очках, худой и бедно одетой, Черты ее лица были тонкие, правильные, приятные. Одна пассажирка сделала парням  замечание, другая, но они не обращали внимания. Оба были пьяны. Тот, что был пониже, с бегающими мутными глазками, отпустил очередную похабную шутку. Другой, высокий, широкоплечий, с взглядом жестким и злым, взял девушку за руку. Она покраснела, губы ее задрожали.

            Вадим встал, положил на сиденье газету со статьей о себе, подошел.

            – Ребята, не надо так с девушкой разговаривать, – сказал он миролюбиво, почти дружелюбно.

            Низенький высоко поднял брови, словно удивляясь его наглости, и фыркнул:

            – Да ты кто такой?

            Высокий посмотрел с угрозой на Вадима и медленно презрительно процедил:

            – А ну, пошел отсюда.

            Вадим вспыхнул.

Автобус затормозил на остановке. Двери открылись.

            Он шагнул вперед, схватил высокого за шиворот и вышвырнул из автобуса. В гневе силы его удваивались. Впрочем, был бы тот трезв, Вадим так легко с ним бы не справился. Второй выскочил из автобуса сам.

            – Ты нам еще попадешься, – прорычал высокий, поднимаясь.

Автобус поехал дальше.

Девушка горячо Вадима поблагодарила. Она смотрела на него с восхищением. Пассажиры его хвалили. Он скромно вернулся на свое место.

Дома он вновь и вновь вспоминал это происшествие. Вспоминал с гордостью. Пытался представить, как он выглядел в глазах девушки. Наверно, показался ей героем.

В школе заметка произвела фурор. Вадим, конечно, газету в школу не понес; принесли другие ученики.

После уроков Вадим и Клава остались делать стенгазету. Она давно стала активным членом редколлегии. Особенно ей удавались передовицы и заметки с политическим уклоном. Вадим предпочитал писать фельетоны, рисовал к ним карикатуры. У него были художественные способности. Художественное оформление целиком лежало на нем. Принимали участие в создании стенгазеты и ученики других классов, но без особого энтузиазма.

Клава была оживлена, поглядывала на него как-то по-новому.

Она стала еще красивее. Фигура у нее была ладной, крепкой, лицо – открытым и решительным. Длинные загнутые кверху черные ресницы своеобразно сочетались с вздернутым носом и широкими скулами.

– А хорошо Нина Александровна написала. И все правильно. Я тебя поздравляю, Вадя! Ты теперь знаменитость. – Она протянула ему руку.

Он пожал ее. Ладонь у Клавы была сухой и горячей. Со смущенной улыбкой ответил:

– Да какая я знаменитость.

Клава тоже улыбнулась.

– Ну как же! – Только сейчас она выпустила его руку. – Весь город тебя теперь знает. – После недолгого молчания Клава сказала: – На днях товарищ Сталин речь произнес. Надо бы это осветить. Вообще, Вадя, ты не находишь, что мы Иосифа Виссарионовича в стенгазете редко упоминаем?

– Хорошо, вот ты и напиши. Это передовица будет. Выдержки из речи приведи.

 От прямого ответа Вадим уклонился. Сталин был везде. На домах висели плакаты с его изображением. О нем пели песни. Его восхваляли в каждой речи, в каждой статье. Вадим считал Сталина великим человеком, но чувствовал в глубине души, что так возвеличивать одну личность нельзя, что это перебор. 

– Ладно. – Клава кивнула головой. – У меня еще такая мысль. Нарисуй, Вадя, карикатуру на наших модниц. У нас же есть такие. Ходят расфуфыренными барышнями.

– А что в этом плохого?

Она удивленно подняла тонкие темные брови.

– Ну, это же буржуазные пережитки. Не об этом современная девушка должна думать.

Сама она одевалась небрежно. Вадиму казалось: нарочито небрежно. А некоторые ученицы совсем за собой не следили.

– Просто они хотят выглядеть привлекательно, Клава. Естественное желание. Нет, такую карикатуру я рисовать не буду.

Клава фыркнула. Пожала плечами.

Они вернулись к работе. Через минуту она подняла голову.

–  В кино фильм интересный. «Путевка в жизнь». Давай сходим?

Никогда она не обращалась к нему с подобными предложениями.

– Я его уже видел, – поспешно сказал Вадим. Он не хотел смотреть с ней кино.

– Ну и что? Я тоже видела. Еще раз можно посмотреть.

– Не смогу, Клава. Дел сегодня много.

– Тогда завтра?

– И завтра не смогу.

Клава упрямо тряхнула пышными каштановыми волосами.

– А когда сможешь?

– В ближайшее время постоянно буду занят, Клава.

Она переменилась в лице. Сказала тихо:

– Жалко.

Молча выполнила свою часть работы и ушла, не попрощавшись.

На следующий день Клава пришла в школу в модной блузке.

Прошла неделя.

Вадим не очень покривил душой, когда говорил Клаве, что будет занят. С некоторых пор он пристрастился ходить вечером в парк на танцы. Впрочем, сам он не танцевал. Он становился под дерево или, лучше сказать, за дерево и наблюдал за танцующими. Вадима переполняли чувства: музыка, танцы, девушки волновали его. Ему очень хотелось танцевать. Но он стеснялся. Боялся показаться смешным и неловким. И. главное, он не мог решиться пригласить девушку на танец. Опасался отказа.

В этот вечер четверо молодых людей тоже не танцевали. Наверно, были такими же стеснительными. Освещение было тусклое, стояли они далеко от Вадима, также под деревом, и он не мог хорошо их разглядеть. Но фигура одного, высокая, крепкая, показалась ему знакомой.

Из висевшей на столбе тарелки репродуктора лилась красивая мелодия танго. Пары чинно кружились. Они скорее вальсировали, чем исполняли настоящее танго.

Наконец, репродуктор замолчал. Танцы закончились. Стали расходиться.

Он вышел из парка и свернул в безлюдную, плохо освещенную  улочку. Это был кратчайший путь домой.

Та четверка последовала за ним. Вадим не придал этому особого значения. Но когда они стали вполголоса переговариваться, когда он уловил блатные интонации, когда они пошли быстрее, он почувствовал неладное. Но шаг не ускорил: они могли расценить это как трусость. Он только весь напрягся. Внезапно парни перешли на бег, настигли его, преградили путь. Двоих он сразу узнал. Это они приставали к девушке в автобусе. Все были трезвы. Тот, которого он вышвырнул, зловеще усмехнулся.

– Я ж говорил: встретимся, – процедил он. И вдруг ударил Вадима кулаком в лицо. Они стали его избивать. Увесистые удары сыпались со всех сторон. Два раза он падал, но тут же вскакивал. И он их бил. С размаха ударил одного ногой в пах. Ноги у него были сильные. Тот закричал диким голосом, скорчился, зажал пах руками, свалился. Позади него была лестница. Она вела в какой-то подвал. Падая, он ударился головой о ступеньку.   Скатился до самого низа и затих. Остальные трое вынули кастеты. Вадим бросился бежать. Что ему оставалось делать? Иначе они бы его убили. Они погнались за ним. Стали догонять. Вадим хромал сейчас на одну ногу, сильно болела грудь. Ясно было, что ему  от них не убежать. Тогда он с разбега перемахнул через забор. Этот квартал был застроен одноэтажными частными домами. Раздался лай. Две крупные собаки со злобным рычанием бежали к нему. Теперь надо было спасаться и от них. Он успел перепрыгнуть через другой забор. И здесь была собака. Вадим перемахнул через третий забор и оказался в узком переулке. Собаки всего квартала заливались лаем. Но топот не слышался. Видимо, парни решили вернуться к своему товарищу.

С трудом приковылял он домой.

Мама положила ему на лицо полотенце, смоченное в холодной воде. Меняла его постоянно.

В школу он не пошел. Отлеживался. Все тело болело. Вечером пришел его друг Сергей, сын директора кожзавода. Они часто ходили в гости друг к другу. У них было много общих интересов. Отец Сергея происходил из дворян.

Едва он ушел, явилась Клава. В авоське она принесла яблоки.

– Пришла проведать по поручению завуча, – объяснила она, глядя сочувственно на его лицо.

Как он не хотел, чтобы его видел в таком состоянии кто-то из одноклассников, а тем более одноклассниц! Вадим рассказал про драку. Про свое бегство он умолчал. Волей-неволей пришлось упомянуть и эпизод в автобусе.

– Ты поступил как настоящий комсомолец, – сказала Клава. Она вдруг пододвинула слегка стул, на котором сидела, к кровати, оглянулась на приоткрытую дверь и произнесла вполголоса: – Говорят, вчера вечером кого-то в драке убили. Нашли труп с проломленной головой. Недалеко от парка.

Вадим побледнел. «Может, это тот, кого я пнул? – подумал он. – Может, я убил человека?» Клава смотрела на него серьезно и внимательно. Видимо, она думала о том же. «А если она на меня донесет?» – мелькнула мысль. Но Вадим тут же ее устыдился.

На прощание девушка пожелала ему скорого выздоровления, улыбнулась и ушла.

Когда синяки стали едва заметны, Вадим пришел в школу. Его встретили как героя. Все считали, – Клава, видимо, так рассказала – что он, спасая девушку, вступил в драку с несколькими хулиганами и вышел победителем.

Клава стала к нему приходить. Под предлогом, что надо решить какой-нибудь вопрос, связанный со стенгазетой. Вадима эти посещения не радовали. Но не мог же он ей запретить. Бабушку он попросил при Клаве советскую власть не ругать.

При прощании в последний школьный день она долго держала его за руку. Была Клава подавленной и грустной. Прежде Вадим ее такой не видел.

На лето Клава уехала к деду в деревню, в Ленинградскую область.

 

4

 

– Пушкина читаешь? – Клава взяла со стола книгу.

– Это мой любимый поэт, – ответил Вадим.

Они сидели в его комнате.

Вернувшись из деревни, Клава сразу пришла к нему. Без всякого предлога.

Она загорела. Загар ей очень шел.

– Вадя, Пушкин – отжившая эпоха. Не нужна нам дворянская поэзия. Как, кстати, и дворянская проза. Нам эти буржуазные переживания, все эти сюсюканья, не интересны… А ведь сколько есть хороших пролетарских поэтов! Прежде всего, Маяковский, конечно. «Отечество славлю, которое есть, но трижды – которое будет». Хорошо ведь, правда?

– Да. Маяковского я не понимаю, но у него есть строфы, которые в память врезаются. Как вот эта.

– Ну вот видишь.

Клава замолчала. Стала бесцельно листать томик Пушкина. Чувствовалось, что она взволнована.

 Вдруг Клава решительным движением положила книгу на стол. Сказала отрывисто:

– Душно как. Может, пойдем искупаемся?

– Хорошо.

Они вышли из дома. Солнце в зените палило нещадно. Раздался пароходный гудок.

– Какие теперь планы? – спросила девушка, когда они спускались к Волге.

– Продолжу образование. Думаю учиться на вечернем рабочем факультете. При Саратовском пединституте. А днем работать.

– На рабфак ведь принимают только с рабочим стажем.

– Не обязательно с рабочим, с комсомольским тоже принимают.

– А где работать будешь?

– Пока не знаю.

– А я еще ничего не решила.

Они разделись, бросились в воду. Долго плавали в реке. Со смехом обдавали друг друга брызгами. Клава оказалась отличной пловчихой. Наконец, выбрались на берег. Сели сушиться.

– Ты меня хоть иногда вспоминал? – спросила Клава, глядя на плывущий по Волге пароход.

– Вспоминал.

– А я постоянно о тебе думала!

Наступило молчание. Клава провожала глазами пароход. Вдруг она резко повернулась к Вадиму. Их колени соприкоснулись. Выпалила:

– Вадя, я тебя люблю!

И снова – молчание. Клава взволнованно глядела на него. А он не знал, что сказать. Как Вадим не старался, он не находил в душе даже намека на любовь. Наверное, невозможно полюбить того, кого однажды разлюбил. Он только ее жалел. Это была мучительная минута для обоих. Вадим понимал, что молчать нельзя, но никак не мог найти подходящих слов. Сказать прямо, что он ее не любит, Вадим был не в силах.

Внезапно Клава вскочила. Натянула платье на мокрое еще белье. Стала быстро подниматься по тропинке. Вадим оделся, догнал ее. Когда они поднялись по склону, Клава остановилась, обернулась. Вадим стал рядом.

– Я же тебе нравилась, – как будто с упреком произнесла она. – Я видела. Ведь нравилась?

– Да.

– И что? – Она горько усмехнулась. – Разонравилась?

Вадим молчал.

– Говори прямо!

Его просто принуждали сказать правду.

– Когда я увидал, как ты Ирине Аркадьевне на Степанову жаловалась, у  меня   все

прошло. В один миг.

Клава возвела глаза к небу.

– Ну дурак!.. А как я должна была поступить? Обязательно надо в таких случаях сигнализировать! – Она говорила горячо и убежденно – Манька же контрреволюционную пропаганду вела! Она ведь из деревни. А там до сих пор мелкобуржуазная психология. Бороться с этим надо! Искоренять беспощадно. – Клава замолчала. Она смотрела на него, ожидая ответа. И он молчал. Неожиданно на глаза ее навернулись слезы. – Прощай! – поспешно произнесла она дрогнувшим голосом. И ушла с опущенной головой.

 

5

 

В Саратове Вадим поселился у тети Нади, папиной сестры. В этом городе Вадим родился. В Саратове как раз устанавливалась советская власть. Когда мама несла его домой из роддома, в городе слышалась стрельба. На крышах она видела людей в форме. Они в кого-то стреляли. Как она боялась, что шальная пуля попадет в сына!

В Саратове Вадим прожил первые семь лет своей жизни. Врезалась  в память одна картина. В центре на тротуаре полулежит молодая женщина. Вся ее одежда состоит из перекинутой через плечо ленты с надписью «Долой стыд!»

            В середине двадцатых годов в Саратове, Харькове и, главным образом, Москве действовало общество «Долой стыд!» Его участники считали наготу символом равенства. Они появлялись на улицах совершенно обнаженными. Когда Бухарин и нарком здравоохранения Семашко выступили с критикой этого общества, милиция стала подобные акции пресекать.

В двадцать пятом семья перебралась в Вольск.

Во вторую неделю занятий на рабфаке преподаватель объявил, что в группу поступила новенькая. Это была Клава! Вадим подозревал, что она сделала это ради него. Между ними установились отношения старых добрых знакомых. Что-то их все-таки объединяло. Школьные воспоминания. Вера в Сталина, в советскую власть, в счастливое будущее.

 Днем Вадим работал скульптором-реставратором в скульптурной мастерской. Располагалась она в подвальном помещении. Он зачищал, то есть шлифовал, скульптуры. В основном, бюсты вождей. Вел для себя учет выполненной работы, записывал в записную книжку: «Зачищено два Сталина», «Зачищен один Ленин», «Зачищено пол-Сталина». Во время работы он громко, на всю мастерскую,  пел. Остальным пение не мешало. Наоборот, они просили продолжать, когда он замолкал. Из его замечаний и оценок скульпторы сделали вывод, что у него идеальный художественный вкус. У Вадима появилась новая мечта – стать художником.

В декабре в Ленинграде убили Кирова. Его застрелил коммунист Николаев. В организации убийства обвинили бывших оппозиционеров Зиновьева и Каменева. Газеты писали о раскрытии в Ленинграде троцкистско-зиновьевского центра. Была развернута  шумная кампания по поиску врагов.

На комсомольском собрании Клава произнесла воинственную речь.  Состояла  она,

в основном, из газетных лозунгов. «Комсомолец должен быть бдителен,  –  говорила она.

– Враг скрывается под разными личинами. Надо его разоблачать и беспощадно уничтожать!» Глаза ее сверкали, лицо раскраснелось. Она была очень хороша во время этого выступления. Клава нравилась многим студентам. Теперь число ее поклонников увеличилось. Но она всякие ухаживания отвергала. Клава продолжала любить Вадима.

Главный удар репрессий пришелся на «социально-чуждые элементы». Из Ленинграда были высланы все дворяне. В мастерской стали работать несколько ленинградских скульпторов, в том числе один барон. Отец писал, что на кожзавод устроились два молодых инженера – братья Зайцевы, милые, интеллигентные люди. Их тоже выслали из Ленинграда. Тысячи ленинградских «бывших» были арестованы.

Вадим недоумевал: если Кирова убили оппозиционеры, то причем здесь дворяне? Но своими сомнениями он ни с кем не делился.

Как-то Клава попросила Вадима передвинуть шкаф в ее квартире.

– Мы вдвоем с сестрой живем. У ней здоровья нет, а одна я не смогу.

– Хорошо.

Ему совсем не хотелось идти к Клаве, но неудобно было отказаться.

Клава жила в центре, на проспекте Кирова, в старинном многоэтажном доме в немецком стиле. Многие дома в Саратове были построены немцами. Когда-то проспект назывался Немецкой улицей.

Квартира была трехкомнатная, с дорогой дореволюционной мебелью.

Вадим без особого труда переставил шкаф. Он был нетяжелый, передвинуть его надо было на метр. Клава угостила Вадима чаем.

– Мы с Машей двоюродные сестры, – говорила девушка, отхлебывая из фарфоровой чашки. – Представь: она старше меня на пятнадцать лет! – Клава нервно засмеялась.

Он избегал смотреть на нее. Больше поглядывал на фотографию военного на стене.

– Это мой дядя, – объяснила Клава. – Машин отец. Старший политрук. В Ленинграде служит.

Вадим поблагодарил за чай. Собрался уходить. Клава упрямо тряхнула каштановыми локонами.

– Куда ты торопишься, Вадя? Мне одной скучно будет. Маша с работы не скоро придет. Посидим еще немного, поговорим. Я тебе сейчас интересную фотографию покажу.

Она усадила его на диван. Достала из шкафа альбом, плюхнулась рядом.

– Вот смотри, – Клава показала на пожелтевшую нечеткую фотографию нескольких военных. – Вот это дядя. Узнаешь? А рядом Примаков!

– Герой Гражданкой войны?

– Ну да. Он сейчас заместитель командующего Ленинградским военным округом. Дядя под его началом в Гражданскую воевал, с Деникиным, с поляками. Фотография того времени. У них и теперь отличные отношения. Дядя в доме у него бывал, жену его видел. А знаешь, кто у Примакова жена? Только представь: Лиля Брик! Любовь Маяковского.

– Да, интересно… Но она должна быть старше его.

– На семь лет старше.

Наступило молчание. Клава взволнованно и внимательно глядела на Вадима. Как будто чего-то ждала от него.

– А моего отца избрали в Вольский горсовет, – сказал Вадим, чтобы прервать молчание.

– Вот как! Поздравляю! Я знаю: на кожзаводе рабочие его уважают.

Клава вдруг встала, положила альбом на место. Снова села. Откинулась на спинку дивана. Широко расставила ноги. Смотрела на Вадима вполоборота. «Ну, смелее! – говорили ее глаза. – Я вся твоя!»

Вадим поднялся. Начал прощаться. Клава сникла. Даже не проводила его до входной двери.

Не любил он ее. Душу ее не любил.

И не желал он растрачивать чувства на случайные связи. С отрочества он мечтал о высокой, идеальной любви. Берег себя для нее.

 Клава была девушкой целеустремленной, настойчивой, и Вадиму иногда приходила мысль, что она не отстает от него не столько из-за любви, сколько из-за намерения выполнить поставленную цель – завоевать его.

 

6

 

Когда началась гражданская война в Испании, Вадим горячо сочувствовал республиканцам. Жадно ловил сообщения о ходе боевых действий. В мечтах Вадим сам там сражался, совершал подвиги, добивался славы. Однажды он пришел в военкомат и попросил, чтобы его отправили добровольцем в Испанию воевать с фашистами.

Военный, пряча в пышных усах улыбку, задал несколько вопросов. Сказал:

– Похвальное желание. Вы сознательный комсомолец, товарищ. Но пока продолжайте учиться. Когда будет нужно, мы вас сами призовем.

Наркомом внутренних дел вместо Ягоды стал Ежов. Вадим почувствовал к нему антипатию, как только увидел его фотографию.

В начале 1937 года состоялся процесс так называемого Параллельного антисоветского троцкистского центра. Видные большевики Пятаков, Радек, Сокольников, Серебряков сознались в шпионаже, организации диверсий на промышленных предприятиях, подготовке террористических актов против руководителей партии и правительства. Это поражало, не укладывалось в сознании.

Вскоре в Вольске был арестован и объявлен врагом народа отец Клавы. На комсомольском собрании она твердо и решительно заявила, что осуждает его контрреволюционную деятельность и отрекается от него. Одни ее поступок громко одобряли, другие молчаливо осуждали. Одно было ясно: без этого отречения Клава не смогла бы продолжить образование.

Летом состоялся суд над знаменитыми советскими военачальниками о главе с маршалом Тухачевским. Среди подсудимых был и Примаков. Их обвиняли в попытке государственного переворота. Все признали свою вину. По всей стране искали врагов. Репрессий в таком масштабе еще не было. И опять больше всех преследованиям подвергались «бывшие». Отец писал, что на кожзаводе арестовали братьев-инженеров. Директора, как ни странно, не тронули. Были арестованы Нина Александровна и Ирина Аркадьевна. Графиня писала бабушке, что ждет ареста с минуты на минуту. В пединституте арестовали двух старых профессоров.

Когда рабфаки были упразднены, Вадим и Клава продолжили учебу на подготовительных курсах при институте, снова в одной группе. Из мастерской он уволился.

В их группе оказалась редкая красавица, Марина Тржебинская, блондинка с большими голубыми глазами. У нее были идеальные, точеные черты лица, идеальная фигура. Горделивая осанка. В первый же день она влюбилась в Вадима. Он оставался к ней равнодушен. Холодной была ее красота. Он мог полюбить только натуру горячую и живую. И ему нравились девушки темноглазые и темноволосые, особенно восточного типа. Для него идеалом красоты была «Незнакомка» Крамского.

Клава Марину сразу невзлюбила. В разговорах с Вадимом называла ее скрытой контрой.

Газеты призывали к беспощадной борьбе с врагами советского строя, культивировали ненависть к ним. Однако главный тон статей оставался приподнятым, пафосным. Писали о мудром руководстве любимого вождя, об успехах индустриализации, о победах во всех областях народного хозяйства, о светлом, счастливом будущем. Эта было так созвучно жизнерадостному, оптимистичному характеру Вадиму. Он верил, что все сталинские планы сбудутся. Как верил, что сбудутся все его собственные мечты. Вадим радовался жизни. О репрессиях он старался не думать.

Но жизнь напоминала о них. В октябре арестовали Тржебинскую. Ее арест долго обсуждали. Вполголоса, в узком кругу. Гадали: за что? Политикой Марина совершенно не интересовалась. Одни полагали, что на Марину донесли из ревности. Скорее всего, какая-нибудь поклонница Вадима или Ивана Иванова. В них многие были влюблены. Решила устранить опасную соперницу. Другие считали, что редкую красоту Тржебинской заметил кто-то из начальников НКВД, стал ее добиваться, а она его ухаживания или, может, наглые домогательства отвергла. И он отомстил. Была и третья версия. Марина говорила, что она из семьи служащих. Но, может, она скрывала дворянское происхождение. Сара Шафранская, девушка начитанная, утверждала, что Тржебинские принадлежали к польской шляхте. Вадим в эти разговоры не вступал. Он не сомневался, что Марину забрали по доносу Клавы.

Теперь Вадим чувствовал к ней лишь неприязнь и презрение. Он старался это не показывать, но Клава все поняла. Иногда он ловил на себе ее взгляд, тяжелый и тоскливый. Она тут же отводила глаза. Они почти не разговаривали.

А вскоре арестовали и Клаву. Этого никто не ожидал. Она была самой активной и убежденной комсомолкой. Никто так не славословил Сталина, никто так не одобрял репрессии, как она. Решили, что Клаву арестовали как дочь врага народа. И добавляли: «И отречение не помогло!»

Через неделю был арестован Иванов, весельчак и заводила с открытым русским симпатичным лицом и синими лучистыми глазами. Он настойчиво ухаживал за Клавой, пускал в ход все свое обаяние, но безуспешно.

Прежняя веселая непринужденность сменилась в группе гнетущей атмосферой всеобщей подозрительности.

Когда на следующий день после его ареста Вадим шел с занятий домой, сзади послышались торопливые шаги. Его догнал Отто Беккер, немец из Энгельса, столицы Республики Немцев Поволжья. Этот город расположен на противоположном берегу Волги, прямо против Саратова. Отто учился в их группе.

–  Вадим,  поговорить   надо.   –   Его  длинное   лицо   выражало   озабоченность.

– Свернем в Липки.

Липками назывался любимый всеми саратовцами парк. Деревья стояли в пестром осеннем наряде. Людей в парке было мало. Они присели на скамью.

– Все думаю: почему Ивана забрали, – негромко заговорил Отто, устремив выпуклые серые глаза на кучку опавших листьев. У него с Вадимом сложились хорошие, доверительные отношения. Они не сомневались в порядочности друг друга. – И только одну причину нахожу. Недавно Ваня анекдот про Сталина рассказал. Он парень бесшабашный, ты знаешь.  Думаю, за анекдот его взяли.

– За анекдот? – усомнился Вадим.

– Да. Не удивляйся… Нас пятеро было. Мы на той вон скамейке сидели. Ваня, я, Сара, Клава Сердюк и Даша Авдеева. – Авдеева была девушкой невзрачной, недалекой и очень молчаливой. – Слышать нас никто не мог. Кто тогда донес? Что Сара донесла – не верю. Мы с ней месяц дружим, я ее хорошо узнал. Она целиком в мире поэзии живет. Сердюк? Да, она Ивана за анекдот поругала. Но она же знает, что он ее любит, что на все для нее готов. И она в общем-то неплохая девушка. Авдеева? Так она в Ваню влюблена. А может, именно из-за этого, из-за ревности? Он все внимание – Клаве, а ее не замечал…

– Когда это произошло?

– За два дня до ареста Сердюк… Может, ее за это и взяли? За то, что про анекдот не сообщила…

– Разве за это могут арестовать?

– Могут, Вадим, могут. Я слышал про такие случаи… По какой-то причине сначала ее забрали, а потом уже Ивана… Но тогда и нас, остальных троих, арестуют! А если кого-то не арестуют, тот, значит, и донес. Логично? – Отто горько усмехнулся.

Через несколько дней Клава снова пришла на лекции. Она сильно изменилась. Была подавленной, молчаливой. От ее задора и энтузиазма ничего не осталось. На все расспросы она отвечала одной фразой: «Ошибка произошла».

Прошло два месяца.

Отто, Сару и Дашу не тронули.

Одним вьюжным декабрьским днем Вадим вышел из института в задумчивости. Он думал о Клаве. В последнее время что-то ее тревожило и угнетало. Она осунулась, подурнела. Училась кое-как. А сегодня на занятиях выглядела просто напуганной!

Ветер швырял Вадиму снег в лицо. Опустив голову, прошел он несколько метров.

И наткнулся на Клаву! Она его ждала. 

– Едва тебя не проглядела, в такую метель, – попыталась она заговорить в их прежнем шутливом приятельском тоне. Чуть улыбнулась.

– Да, настоящая пурга, – сдержано ответил Вадим.

Почувствовав, что он не откликается на этот тон, Клава стала серьезной.

– Вадим, очень важный разговор есть. Не для чужих ушей. Пойдем ко мне. Очень тебя прошу. – Клава прятала лицо от снега за поднятым воротником пальто. – Деловой разговор, – добавила она, сделав ударение на слове «деловой», как бы заверяя, что не собирается его соблазнять.

– Хорошо.

Почти всю дорогу они молчали. Впрочем, это было естественно в такую погоду. На лестничной площадке долго стряхивали с себя снег. Тоже молча. Войдя в квартиру, Вадим заметил, что фотографии дяди на стене нет.

Они сели на диван.

– Вадим, я жду ареста, – как-то обреченно сказала вдруг Клава. – Ночью Машу забрали. Всю нашу родню арестовывают. Самого дядю еще летом взяли. Как соратника Примакова. И меня из-за дяди в октябре арестовали. Не из-за отца. Про него почти не спрашивали… Вадим, может, мы видимся в последний раз. Я хочу, чтобы ты знал: я ни в чем не виновата. Я всегда нашей партии и товарищу Сталину преданная была. Если меня заберут, ты так и всем в группе скажи. Скажешь?

– Скажу обязательно.

– И еще… Ты, наверно, думаешь, что это я на Тржебинскую донесла? Нет, Вадим! Она ничего антисоветского не говорила никогда. Я ее не любила, но я не могу оговорить человека. Оговаривать – это не по-комсомольски. И вообще не по-людски. Меня бы совесть замучила…  Ты мне веришь?

– Верю. – Он действительно ей поверил. – Клава, а об Иванове ты донесла, об анекдоте о Сталине?

Она застыла с открытым ртом. Лицо стало растерянным и жалким.

– Вадя, меня заставили! – торопливо заговорила она. – Это страшные люди… Я сама ни за что бы про анекдот не сообщила. Хотя такие анекдоты осуждаю. Но не считаю  это за преступление. Их рассказывают по глупости. Услышала бы антисоветскую агитацию – тогда да, сообщила бы.… Меня сначала только про дядю расспрашивали, а потом стали еще требовать, чтобы я рассказала о контрреволюционных высказываниях студентов. Я сказала, что таких высказываний не слышала. А я на самом деле не слышала. Будешь молчать, говорят, – не выпустим, если скажешь – освободим. Пришлось про тот анекдот сказать. Они меня же стали обвинять: почему сразу не донесла? Статья, мол, есть за недоносительство. Принуждали назвать тех, кто анекдот слышал. Я сказала, что Иван мне только его рассказал. Стояла на своем до последнего. И они меня все же отпустили… – Она немного помолчала и продолжила с обидой и болью: – Вадим, в наши органы враги пробрались! Не могут советские следователи так себя вести. Меня каждую ночь допрашивали. Стоять по стойке «смирно» заставляли. Часами так стояла... Кричали, обзывали  по-всякому…  –  Ее  голос  на миг  пресекся,   длинные    ресницы   задрожали.

– Выпороть грозили… По щекам били… – Клава вдруг разрыдалась. Припала к его плечу.

Вадим утешал ее, как ребенка. Говорил успокаивающие слова. Едва касаясь, гладил по спине.

            Он возненавидел следователей, которые допрашивали Клаву, возненавидел Ежова. Вадим был уверен, что это он во всем виноват, что Сталин об этих бесчинствах не знает.

            Клава затихла. Вадим убрал руку. Она продолжала прижиматься к нему. Вдруг подняла заплаканное лицо.

            – Люблю я тебя, Вадя! Никого, кроме тебя, не любила. Для тебя себя хранила. Очень люблю!

            Она сжала ладонями его щеки и принялась горячо целовать в губы. Потом вскочила, начала раздеваться…

Он ушел от нее утром.

            Когда они встретились в аудитории, Клава одарила его счастливым и благодарным взглядом.

            – А ты смелый, Вадичка, – шепнула она. – Не испугался на ночь остаться. Если бы за мной пришли, у тебя бы неприятности были. А я об этом даже не подумала, представь. Совсем голову потеряла. – Она засмеялась, тихо и коротко.

            Ночью Клаву арестовали. Она исчезла навсегда.

Бабушка писем от графини больше не получала.

В 1938 году Вадим поступил в пединститут на отделение русского языка и литературы.

Ежова на посту наркома внутренних дел неожиданно сменил Берия. «Значит, Сталин узнал о бесчинствах в органах», – думал Вадим. Фотография Берии, в пенсне, в шляпе, ему понравилась. Лицо показалось умным, интеллигентным. «Он наведет порядок», – решил Вадим.

Действительно, репрессии пошли на убыль.

В Испании армия республиканцев капитулировала. Установилась фашистская диктатура Франко. Вадим воспринял это как личную трагедию.

В газетах и по радио ругали фашистов – испанских, итальянских и, особенно, немецких. Называли их воплощением мировой реакции. И вдруг в августе тридцать девятого в Москву прилетел министр иностранных дел гитлеровской Германии Иоахим фон Риббентроп. Между Германией и СССР был заключен договор о ненападении. В сентябре, когда уже началась Вторая мировая война, Риббентроп прилетел снова. На этот раз они с Молотовым подписали договор о дружбе и границе. Это сближение было странным и нелогичным. Но Вадим уже привык ничему в политике не удивляться. «Значит, так надо, – убеждал он себя. – Сталин знает, что делает».

 

 

ВОЙНА

 

1

 

– Эти тоже малы, – сказал Вадим, возвращая каптерщику сапоги.

Он помнил наставление отца: сапоги надо подбирать тщательно, иначе можно натереть ноги до крови.

Вадима забрали в армию в августе 1941 года. Сейчас им выдавали обмундирование на учебном пункте.

Каптерщик молча протянул ему другую пару. Вадим примерил.

– А эти велики.

На скулах каптерщика заходили желваки. Он дал другие.

– Жмут. – Вадим отставил сапоги.

Каптерщик вдруг схватил их и швырнул в Вадима.

– Одевай какие есть! – заорал он.

Вадим сжал кулаки. Но сдержался. Надел сапоги.

Так началось его знакомство с армией. В его семье царила атмосфера уважения и любви. Говорили друг с другом вежливо, голос не повышали. Два дня он не мог думать ни о чем другом кроме этой сцены. Каптерщика он возненавидел.

Вадим попал в учебный артиллерийский дивизион под Тулой.

Красная армия отступала на всех фронтах, оставляла один город за другим. Но Вадим ни на миг не сомневался, что фашисты будут остановлены, что войну мы рано или поздно выиграем.

Однажды во время занятий курсанты впервые увидели немецкий самолет. Он подлетал к ним на малой высоте. Выпустил пулеметную очередь. Место было открытое. Лишь один молодой дуб рос поблизости. Вадим и еще несколько курсантов укрылись за  ним. Вадим прятался за ствол, остальные – за Вадимом, уткнувшись в зады друг друга. Самолет кружил, открывая время от времени огонь,  и их вереница  кружилась вокруг ствола. Наконец, он улетел. Никто не пострадал. Это их боевое крещение долго было предметом шуток.

Он записался в десантники. Вадим всегда считал, что в воздушно-десантных войсках служат самые отважные. Многие его выбор не одобрили. Говорили, что десантники – это смертники.

 Запомнился первый тренировочный прыжок. Когда парашют раскрылся, Вадим  испытал восторг. Он парил в небе. Под ним, далеко внизу, была земля – поля, леса, речка. Хотелось петь и радостно кричать.

В октябре Вадима зачислили в воздушно-десантную бригаду.

Немецкие войска рвались к Москве.

Он участвовал в знаменитом параде 7 ноября 1941. Очень хотел увидеть Сталина. Но было не до того, чтобы разглядывать лица людей, стоявших на трибуне Мавзолея. Он больше старался не сбиться, не нарушить строй. Прямо с парада воинские части отправлялись на фронт.

Под Москвой фашисты были разгромлены. Это было их первое поражение во Второй мировой войне.

 

 

 

 

2

 

– В последний заброс половина погибла, – говорил Хохлов, опытный солдат со шрамом на щеке. Они летели за линию фронта. Для Вадима это был первый боевой прыжок. Было еще несколько новичков. Они были взволнованы и напряжены. – Как вспомню!.. Ночь. Спускаемся, а немцы уже нас ждут! Осветительные ракеты запускают, трассирующими пулями стреляют, поливают из автоматов. Мишени из нас получились  что надо. Многие трупами уже приземлялись. А кому-то парашют продырявят, он камнем вниз летит и разбивается. Сколько в плен взяли! А десантникам в плен нельзя. Фрицы нас ненавидят. Лютее чем партизан ненавидят. Если десантника в плен возьмут, привязывают его за ноги к двум танкеткам… Танкетка – маленький такой танк… Ну и вот, танкетки в разные стороны разъезжаются, и десантника надвое разрывает… Так что старайтесь в плен не попадаться.

Вадим давно решил, что при угрозе попасть в плен он застрелиться.

– Один раз наш командир отделения, Зюзин,  прыгать отказался! – продолжал  Хохлов после короткой паузы. Он, видимо, тоже волновался. Поэтому так много говорил.

– Разве можно отказаться? – спросил Муромов, один из новичков, рослый солдат с решительным лицом.

– Ишь, чего захотел!.. – нервно хохотнул Хохлов. – Ну и вот, побелел Зюзин как мел. Лепечет: «Не могу… Я знаю: меня убьют… Чувство такое…» Губы дрожат. А ведь самый бесшабашный всегда был! Самый ловкий. Никакая пуля его не брала. Мы его между собой Везунчиком звали. Взводный орет… Прежний взводный. Погиб он в позапрошлый заброс: парашют не раскрылся… Ну и вот, орет взводный: «Никто не знает, когда его убьют! Прыгай, туды твою растуды! Какой пример подчиненным показываешь? Под трибунал пойдешь! Приказываю: прыгай, так твою разтак!» Тот чуть не плачет: «Не могу».  Тогда взводный его схватил и вытолкнул. И ведь не обмануло Зюзина предчувствие! Он, можно сказать, и до земли не долетел. Прямиком на дерево приземлился. И башкой – об сук! Как уж так вышло, не знаю. Насквозь сук прошел. Вот уж нелепый конец.

– От судьбы не уйдешь, – вздохнул кто-то.

– Возможно, он   погиб   потому,   что   верил  в   свою   гибель,  –   сказал Вадим.

– Убежденность, что он неминуемо умрет, могла отрицательно повлиять на его способность принимать быстрые и верные решения, даже на координацию движений.

– Умно, умно, – буркнул Хохлов недоверчиво и неодобрительно.

Они подлетели к месту высадки.

– Приготовиться! – раздалась команда.

Страшно было спускаться на парашюте на землю, занятую врагом. И холод пронизывал. Но приземлился Вадим удачно.

В целом высадка прошла успешно. Лишь один десантник не явился на место сбора.

Первой задачей их группы было уничтожение немецкого штаба. Он располагался в деревне недалеко от леса, в здании сельсовета. Там же ночевал начальник штаба.  Остальные офицеры занимали другие дома. Подробные сведения десантники получили от одного из немногих оставшихся жителей. Вадим получил задание ликвидировать капитана, жившего в доме на краю деревни. Вокруг дома ходил часовой, невысокий плотный немец. Вадим притаился за деревом. При лунном свете он хорошо видел совсем еще юное лицо часового, угрюмое и сонное. Сначала Вадиму предстояло убрать его. Он должен был подкрасться сзади и всадить часовому кинжал в спину. Этому их  учили. Они долго отрабатывали этот прием. Теперь проделать это казалось ему немыслимым, все его существо восставало. Но Вадим поборол себя. Он знал, что должен это сделать. Сейчас его жизненный путь проходил через это убийство. Другого пути не существовало.

Ночь была морозная. Немец иногда останавливался и начинал притоптывать или бить ногой об ногу. Вадим воспользовался одной из таких остановок. В два прыжка оказался рядом и заколол фашиста. Дверь в дом была не заперта. В первой комнате никого не было. Комнаты освещала луна. Из второй раздавалось легкое похрапывание. Сжимая нож, Вадим прокрался туда. На кровати под двумя одеялами лежал пожилой человек с благообразным лицом. Он крепко спал. На столе лежали немецкая офицерская фуражка и пистолет. На стуле была аккуратно сложена форма. Вадим приблизился, откинул одеяла и со всей силы вонзил кинжал ему в грудь. Немец дернулся, открыл глаза. В них был ужас. Дернулся еще раз и затих.

 Штаб был уничтожен без единого выстрела. Два часа десантники торопливо уходили по лесу подальше от этого места. Наконец, сделали привал. Стали обсуждать операцию, делиться подробностями.

Вадим в разговоре не участвовал. Его нервная система была потрясена до основания. Все его мироощущение было потрясено. Он жалел, что записался в десантные войска.

– Смотрю, с офицером наша баба спит, – рассказывал Хохлов. – Красивая, паскуда! Я их обоих прикончил. Сначала его, потом ее. А как иначе? Она могла шум поднять… Да я и не жалею. Не будет больше под фашистов ложиться. – Он выругался.

В течение нескольких дней десантники совершали диверсии: разрушили два железнодорожных моста и, во многих местах, железную дорогу. Взорвали склад с боеприпасами. Оборвали телефонную связь. Когда стало ясно, что фашисты бросили большие силы для их уничтожения, они ушли.

Начался тяжелый, долгий, многокилометровый марш к линии фронта. Два раза наткнулись на немцев, вступили в бой. Сухпаек закончился. Последние сутки они ничего не ели. Переход фронта оказался не легче самого задания. По сути, они должны были сделать это дважды: сначала перейти немецкую линию фронта, затем  свою.

Когда они добрались до своей части, им выдали тушенку и настоящие яства в то время – сгущенное молоко и шоколад. Вадим почти все отослал маме.

На счету Вадима было несколько десятков боевых прыжков. Многое он пережил. Одной ночью в лесу их обнаружили фашисты. Была уже весна, снег растаял. Немцы гнались за ними с овчарками. Никак не удавалось запутать преследователей, оторваться от них. Лай слышался все ближе и ближе. Десантников спас ручей. Они перешли его, и собаки потеряли след.

Как-то десантники при приземлении оказались рассеяны на большой территории. Многие, в том числе Вадим, не смогли добраться до места сбора. Он и еще несколько солдат объединились,  стали воевать самостоятельно,  маленькой группой. Вадим, как старший по званию, ее возглавил. Они нашли партизан, действовали вместе с ними. Мама получила извещения, что Вадим пропал без вести. Это было для нее потрясением:  тогда такие сообщения означали, как правило, или плен, или смерть. Лишь через две недели они перешли фронт и возвратились в свою часть.

Иногда в тыл врага забрасывались большие десантные соединения, они вели   крупномасштабные боевые действия. Так было, например,  в мае и июне 1942 года, когда десантники выводили остатки конницы генерала Белова из окружения. Конники были голодные, измученные. Некоторые теснили десантников конями, требовали поделиться продуктами. Во время этой операции Вадим несколько раз ходил в разведку. Он уже был сержантом, заместителем командира минометного взвода. Минометы тоже сбрасывали на парашютах. Как-то ночью, выполнив задание, он никак не мог выйти к нашим. Куда бы он ни направлялся, везде слышалась немецкая речь. Положение становилось отчаянным: приближался рассвет. И вдруг раздался русский мат. Это были свои! Матершину Вадим не любил, но тогда ему показалось, что приятнее для слуха звуков он не слышал.

В той же операции Вадим участвовал в штыковой атаке. Получилась она внезапно, стихийно. Даже непонятно было, кто ее первым начал. Немцы, самоуверенные, упитанные, в большинстве своем высокие, шли в полный рост, не торопясь, молча. Судя по всему, они были навеселе. Наши с громогласным яростным «Ура!» побежали им навстречу. И началось побоище. Фашисты и красноармейцы кололи друг друга штыками, кинжалами, били прикладами. Наши ловко орудовали и саперными лопатами. Слышались вскрики, охи, стоны, пыхтенье, русская и немецкая ругань. Вадим заколол штыком двух немцев. Сцепился с огромным толстым фашистом. Тот опрокинул Вадима, навалился на него всей своей тушей. Вадим в школе был одним из лучших борцов, но сейчас он ничего не мог сделать, даже руку  поднять. Противник одолел его не силой, не ловкостью, а весом. Фашист занес над ним кинжал. Вадим смотрел в его водянистые холодные глаза и ждал удара. Вдруг немец уронил голову, обмяк. Придавил его еще больше. Кто-то перевернул безжизненное тело фашиста на спину. Над Вадимом стоял Гаврила Муромов. Это он ударом саперной лопаты прикончил толстого немца. Вадим поднялся. Вдруг противники, без какой-либо команды,  стали расходиться. Видеть такое было непривычно и удивительно. Рукопашная схватка закончилась так же неожиданно, как и началась.

Воевал на фронте и Лунин-старший. Он снова пошел в армию добровольцем. Как в гражданскую войну.

А дочь тети Нади Вера служила механиком в женском авиационном полку.

 

3

 

В мае 1942 года советская армия перешла в наступление под Харьковым. Оно обернулось тяжелейшим поражением. Развивая успех, враг неудержимо рвался к Волге и на Северный Кавказ. Происходящее на южном участке фронта напоминало отступление прошлого года. Словно и не было разгрома фашистов под Москвой.

На защиту Сталинграда начали перебрасывать и десантников. В июле полк, где служил Вадим, занял оборону на передовой, на открытой местности.

– Окопаться в полный профиль! – скомандовал Вадим. Он уже месяц в звании старшего сержанта командовал минометным взводом.

Это означало, что для миномета надо было вырыть яму диаметром 180 сантиметров и глубиной 80 сантиметров, а слева и справа от нее – узкие окопы в человеческий рост для  наводчика и заряжающего.

Вадим проверил, как окопался взвод. Все выполнили приказ добросовестно. Лишь наводчик Маматов вместо окопа выкопал себе неглубокую ямку. В ней лучшем случае можно было сидеть на корточках. Маматов был ленив и неисполнителен. Вадим измучился с ним.

– Это что такое! – закричал Вадим во всю мочь. – Немедленно выкопать в полный рост!

Солдаты с удивлением посмотрели на него. Он и сам смутился. Никогда прежде не повышал он голос на подчиненных. Он вообще никогда в жизни не повышал ни на кого голос. Считал это недопустимым. Случилось это совершенно неожиданно, против его воли. Вадим понимал, что он кричал не потому, что стал командиром. Это был нервный срыв. Сказались прыжки в тыл врага, уничтожение немецких штабов. Ему было стыдно.

Он вернулся на свое место. Стали ждать вражескую атаку. Немцев видно не было. До пологих холмов на горизонте простиралась безлюдная степь. Лишь в небе летали «Мессершмитты» и «Юнкерсы». И ни одного нашего самолета! Было жарко. Резко пахло полынью.

– Танки! – с наигранной веселостью сказал кто-то.

Действительно, из-за холмов показались немецкие танки. Их было неправдоподобно много. Когда они приблизились на достаточное расстояние, Вадим приказал стрелять. Минометы взвода дали залп. Другие подразделения тоже открыли огонь – из орудий, минометов, противотанковых ружей. Несколько танков было подбито. Но железная лавина продолжала быстро надвигаться. Танки тоже стреляли. Один танк ехал прямо на Вадима. Он кинул гранату, она взорвалась за танком. Вадим вжался в окоп. Танк прогромыхал над ним, осыпая землей. И помчался дальше.

Фашистские танки просто проехали по нашей линии обороны и, не меняя направления, не сбавляя скорость,  стали удаляться.

Потрясенные солдаты разгибались, отряхивались.

– Многое я повидал, – заговорил Хохлов, снимая пилотку и вытряхивая из нее землю, – но что бы гусеница немецкого танка в нескольких сантиметрах над башкой проскрежетала! Да...

К Вадиму подбежал испуганный солдат.

– Товарищ старший сержант, Маматова танк переехал!

Свой окоп Маматов так и не углубил. Или не успел, или проигнорировал приказ. В этой его ямке Вадим увидел только кровавое месиво.

Взвод потерял шесть человек и два миномета.

– Вот так фрицы фронт и прорывают, – рассуждал Хохлов. – Теперь пехоту надо ждать... А танки развернуться – и нам в тыл! Вот так в окружение и попадают…

– Да хватит канючить уже! – оборвал его Муромов. Недавно он стал ефрейтором и командиром отделения.

Но немецкой пехоты они не дождались. Полк получил приказ отступать.

Отступали поспешно, под бомбами немецкой авиации, боясь нарваться на вражеские танки в нашем тылу, рискуя попасть в окружение.

В начале августа их воздушно-десантный корпус был преобразован в гвардейскую стрелковую дивизию.

Их батальон закрепился в большой деревне. Жителей в ней почти не осталось. Было приказано защищать ее до последнего патрона. Вскоре подошли немцы.

Батальон получил новый приказ – атаковать.

Перед самой атакой Вадим, чтобы поднять дух подчиненных, пару раз незамысловато пошутил. Шутки удались: солдаты рассмеялись. Потом он с криком «За родину! За Сталина!» повел взвод в наступление. Он бежал впереди.

Немцы встретили их шквальным огнем. Атака батальона захлебнулась. Потери были огромные. Во взводе Вадима был убит или ранен каждый четвертый.

Несмотря на это, вечером поступил приказ провести ночную атаку. Застать фашистов врасплох не удалось. Они стреляли трассирующими пулями. Расстреливали красноармейцев из пулеметов. Эта атака тоже провалилась. И снова наши понесли большие потери.

На другой день батальон сделал еще одну попытку выбить немцев с их позиций. Но огонь противника был таким плотным, что сразу пришлось залечь.  Казалось, у фашистов пристрелен каждый квадратный метр. Наши поползли назад.

Настроение у всех было подавленное. Вадим старался ободрить подчиненных. Он и теперь ни на миг не сомневался, что в этой войне враг будет побежден.

После обеда он вышел из дома на окраине деревни, в котором располагался командный пункт взвода, и столкнулся с Хохловым.

– Командир, разговор есть. – Как старый знакомый, Хохлов субординации не придерживался. – Ну ты видишь, что происходит, командир? Посылают в атаку, а фрицы нас как в мясорубке перемалывают. На верную смерть посылают. – Вадим молча слушал. Старался понять, к чему он клонит. – Все мы здесь смертники. Фрицы танки подгонят, и  не удержать нам оборону… Ну и вот…– Хохлов на миг замолчал. Посмотрел, как будто с вызовом, Вадиму в глаза. – Слушай, давай перейдем к немцам!

У Вадима открылся рот.

– Как ты можешь такое говорить! – возмутился он. И стремительными шагами пошел дальше. Хохлов остался на месте.

Вадим был потрясен. Но на Хохлова не донес.

Немцы пока не атаковали. Видимо, подтягивали силы.

Утром обнаружили, что Хохлов пропал.

– Сбежал, гад! – догадался  Муромов. Он сжал кулаки – А я нутром чуял, что он предатель.

Ровно в десять утра заработала немецкая артиллерия. Было много разрушений и жертв. Погиб комбат. Оторвало ногу командиру роты. Артподготовка длилась полчаса, затем началось немецкое наступление. Впереди ехали танки. За ними бежала пехота.

Батальон отбил атаку. Фашисты отступили, оставив дюжину подбитых танков. Некоторые из них горели. От жара пламени броня лопалась, полосы стали скручивались как горящая бумага.

Не прошло и часа, как фашисты вновь пошли в атаку. И опять были отбиты. Теперь атаки следовали одна за другой. Немецкие танки наезжали уже на них со всех сторон. Они заняли круговую оборону.

Когда был выбит весь офицерский состав, Вадим взял командование батальоном на себя.

Их ряды редели. Они лишились половины минометов. Из трех их орудий два были разбиты. Заканчивались снаряды. Бойцы оборонялись из последних сил.

У Вадима на поясе всегда висел заряженный немецкий пистолет «Парабеллум». Если пленение было бы неминуемым, он выстрелил бы из него себе в сердце. Вадим даже отрабатывал это движение.

Уже шесть дней батальон держал оборону. Из них три – под началом Вадима.

Во время одной из атак он был ранен. Пуля прошла навылет через левую руку, не задев кость, и чиркнула по груди. Комсомольский билет в нагрудном кармане гимнастерки был пробит.

Муромов оторвал от своей гимнастерки рукав и перевязал рану. Покачал головой.

– В рубашке ты родился, Вадим.

Они стали друзьями с тех пор, как Гаврила спас Вадиму жизнь в рукопашном бою.

Немцы заметили, что оборона ослабевает, и стали атаковать чаще. Каждая такая атака могла стать для защитников последней.

Неожиданно ночью пришло подкрепление!

Вадим от радости заплакал.

Он опять командовал взводом. Новый командир роты хотел отправить его в госпиталь, но Вадим настоял на том, что останется в строю.

Во время очередной артподготовки был тяжело ранен в живот  рядовой Перетятько. Он корчился на дне окопа, зажимал руками вывалившиеся внутренности и жалобным голосом твердил:

– Воды!.. Воды!.. Братцы, дайте воды!.. Хоть глоток!..

Вадим знал, что раненым в живот пить нельзя. Но солдат так умолял, что он не выдержал. Решил, что от маленького глотка вреда не будет. Воды ни у кого не нашлось. Перед окопом, метрах в десяти, стоял подбитый немецкий танк. В нем могла быть вода. Вадим пополз к танку. Вокруг рвались снаряды. Вадим благополучно к нему подполз, хотел уже забраться внутрь, и в этот миг в танк угодил зажигательный снаряд. Раздался взрыв, вспыхнуло пламя. Больше Вадим ничего не помнил.

Очнулся он в окопе. Над ним склонился Гаврила.

– Наконец-то! Очухался. Я же говорю, в рубашке родился!

Вадиму обожгло лицо, опалило волосы. Гудела и сильно болела голова. И болел левый глаз.

– Атака не началась? – спросил Вадим.

– И началась, и закончилась. Обили мы атаку. – Муромов и еще один солдат приволокли Вадима в окоп, когда немцы уже наступали.

– Что с Перетятько?

– Умер.

После контузии Вадим остался на передовой. Несмотря на уговоры. Чувствовал он себя отвратительно. Мучили головные боли. Движения стали какими-то замедленными.

Он слышал, как солдаты между собой называли его: наш негр.

Через два дня, за обедом, Муромов веско произнес:

– Вадим, иди в госпиталь. А то без глаза останешься. – Он протянул Вадиму карманное зеркало. – Ты глянь на себя!

Из зеркальца на Вадима смотрел незнакомый человек. Черное от сажи, раздутое с левой стороны лицо. Опаленная рыжая борода. Заплывший, слезящийся левый глаз. Гноящееся веко. Суровые складки  у губ. Засохшие пятна крови на гимнастерке. Рука на перевязи.

– Полечишься, отлежишься, – говорил Гаврила. – Все равно сейчас от тебя пользы здесь мало.

Солдаты поддакивали.

– Как мало пользы? – с серьезным лицом возразил Вадим. – Я немцев буду своим видом отпугивать. Увидят меня и побегут без оглядки.

Бойцы захохотали. Но продолжали настаивать, чтобы он шел в госпиталь. Они своего командира взвода любили и берегли.

И Вадим согласился.

Он попал в эвакогоспиталь в селе Малая Ольховка. Ему поставили диагноз «Контузия и ожог глаза второй степени».

Удивительно это было: лежать на чистой постели, во всем чистом, слушать музыку. Совсем он от этого отвык. В их палате на стене висел репродуктор. Вадим, как всегда, просыпался рано. Он был жаворонком. И с нетерпением ждал, когда заговорит радио. Оно наполняло жизнь. Вадим с жадностью слушал все: новости, радиопостановки, чтение рассказов, стихов. Наслаждался музыкой.

И еще один больной рано просыпался – Дудин, глухонемой. Он лежал напротив Вадима у другой стены. Слух и речь Дудин потерял после контузии. Общались с ним жестами. Или писали на бумажке. Было что-то странное в его пробуждениях. Но что именно, Вадим не мог сообразить.

На четвертый день пребывания в госпитале Вадим, как обычно, проснулся раньше всех. Думал о войне. О себе. Ему не в чем было себя упрекнуть. Он вел себя на фронте достойно. Вот только на Маматова не надо было кричать. Ну, и плакать не стоило. Заговорило радио. Открыл глаза Дудин. Открыл глаза… И тут Вадим понял, что было  странным в поведении Дудина. Он открывал глаза, как только радио начинало работать, Не раньше  и не позже. Это повторялось каждое утро. Выходит, он все слышал! Значит, Дудин был или симулянтом, или шпионом.

Вадим пошел к врачу, рассказал о своих наблюдениях. Через полчаса Дудина увели.

На другой день, во время обхода, тот врач поблагодарил Вадима за бдительность.

– Разоблачили Дудина. Его завели в кабинет, а за шкафом особист стоял с пистолетом. Особист выстрелил в потолок. Дудин вздрогнул, подскочил. Действительно, он диверсантом оказался.

В госпитале Вадиму вручили две медали – «За оборону Сталинграда» и «За боевые заслуги». За руководство обороной деревни, очевидно. Медаль «За боевые заслуги» считалась равноценной ордену.

После лечения его отправили Москву, на офицерские курсы.

 

4

 

Свою первую увольнительную Вадим начал с бесцельного хождения по московским улицам. Настроение было приподнятое. День выдался солнечным. Лишь на севере висели темные тучи. И вдруг он лицом к лицу столкнулся с отцом! Они крепко обнялись. Причем Вадим легко оторвал отца от земли. Он удивился, каким тот стал легким. На Лунине-старшем были лейтенантские погоны. Он приехал в Москву по командировке. Через час возвращался на фронт. Они дошли до остановки, сели на скамью, завели оживленный разговор. Отец сказал, что бабушка умерла. От водянки. Вадим проводил его на вокзал.

Он задумчиво шел по улице. Думал о бабушке, о ее мучительной смерти. Об отце. Судя по всему, его здоровье тоже было подорвано.

Навстречу ехал, набирая скорость, трамвай. Лунин вдруг резко остановился. Он увидел в окне трамвая красивую девушку. Он мгновенно всем своим существом понял: именно о такой девушке он всегда мечтал. Это его идеал! Она, не отрываясь, глядела на него. Возможно, и он для нее был идеалом. Лунин подскочил к трамваю, крикнул: «В четыре часа у Минина и Пожарского!» Девушка слегка улыбнулась, кивнула. Трамвай уехал.

Вадим полюбил эту девушку. Он был радостно возбужден, захвачен мечтами.  Знал: он сделает все,  чтобы быть с ней вместе всю жизнь. Но иногда приходила страшная мысль: «А вдруг что-то помешает!»

Погода портилась. Все небо затянули грозные черные тучи. На душе стало тревожно. И в три часа хлынул небывалый ливень. Полчетвертого он прибежал с букетом цветов к памятнику. С Вадима струйками стекала вода. Он все готов был отдать ради того, чтобы ливень прекратился! Но тот лил и лил. Вадим ждал полтора часа. Ждал бы, наверно, и дольше, но увольнительная уже заканчивалась. Девушка так и не пришла.

Учеба на курсах давалась ему легко.

Как-то к ним приехал Буденный. Вадим был дежурным. Он отрапортовал маршалу, и тот пожал ему руку.

Один раз он стоял на посту у Мавзолея. Перед этим курсанты долго тренировались, оттачивали каждое движение.

Наступление фашистов было остановлено. В Сталинграде линия фронта проходила по улицам, даже по подъездам и этажам. Зимой  немецкая группировка под Сталинградом была окружена и уничтожена. Для Германии это стало катастрофой. Красная армия перешла в наступление по всему фронту.

Жизнь шла своим чередом, радости сменялись огорчениями. Но одно ликующее  чувство – сознание, что в войне наступил перелом, враг отступает, победа неизбежна – жило теперь в Вадиме постоянно.

Курсы закончились. Вадим был произведен в младшие лейтенанты. Приятное это было чувство – прикреплять к погонам офицерские звездочки. Его тут же отправили на фронт.

Он снова командовал минометным взводом. Участвовал в форсировании Днепра. Наши части переправлялись на другой берег с огромными потерями.

Он считался командиром толковым, находчивым. Видимо, именно поэтому начальник штаба полка дал ему однажды необычное задание. Их часть стояла тогда в резерве. Вечером начальник штаба вызвал Вадима в свой кабинет.

– Печать надо сделать. Вот образец. Я тебе здесь на ночь запру. Чтоб  к утру печать была!

Он ушел, заперев дверь. Вадим ходил из угла в угол, как тигр в клетке. Что-то оскорбительное было в этом запирании. Само задание походило на издевку. Ведь нужных инструментов и материалов в кабинете не было. Однако Вадим не отчаивался. Вспоминал любимую поговорку мамы: «Голь на выдумку хитра».

Через два часа печать была готова! Он оторвал от своего сапога каблук, обрезал  финкой и вырезал на нем печать. При этом сообразил, что вырезать надо зеркальное изображение рисунка. Когда начальник штаба отпер утром кабинет, Вадим молча протянул ему печать. Тот остался доволен.

Летом сорок четвертого их дивизия участвовала в наступлении на белорусском направлении. Продвигались вперед с тяжелыми боями, через леса и болота. В сильно заболоченной местности часами стояли в окопах по пояс в воде. Враг яростно сопротивлялся. Гитлер запретил отступать.

К концу августа Белоруссия была освобождена.

Вадим был награжден орденом Красной Звезды.

Как-то он и еще пять лейтенантов получили приказ построиться перед штабом. Должен был приехать генерал и выбрать одного из них себе во временные адъютанты. Генерал явился, прошелся два раза перед их шеренгой, задал каждому по несколько вопросов. И выбрал Вадима.

Теперь в распоряжении Вадима был автомобиль «Опель», шофер. Часто приходилось общаться по телефону с военачальниками. Многие из них могли в разговоре с легкостью перейти на крик и мат.

Под его начальством была дюжина машинисток. Они все в него влюбились. Зина, самая красивая и самая бойкая, сама предложила «завести роман». Они встречались при каждом удобном случае. Но большой любви к ней Вадим не чувствовал. Она казалось ему вульгарной.

Однажды Зина встретила его с виноватой улыбкой.

– Вадичка, нам придется расстаться. Генерал на меня глаз положил.

Тяжело было услышать такое. Вадим развел руками.

– Ну, что ж делать.

На прощание они обнялись, поцеловались. У Зины навернулись слезы на глаза.

– Никогда тебя не забуду, – прошептала она. – Не смогу забыть.

Врио адъютанта, то есть временно исполняющим обязанности, Вадим прослужил  два месяца. Потом вернулся в свой полк.

Вскоре их часть вошла в состав войск НКВД по охране тыла. Так Вадим помимо своей воли стал энкавэдэшником.

Победу Вадим встретил в госпитале под Кенигсбергом. Он лежал там с высокой температурой. В палату вбежала медсестра, отыскала Вадима глазами, бросилась к нему, стала целовать. Он сначала опешил. «Победа!»  – крикнула она. В этот день были жертвы. Солдаты пили, стреляли из автоматов в воздух. У очень пьяных автомат при стрельбе непроизвольно опускался, и очередь косила сослуживцев. Трудно представить более обидную и нелепую смерть.

 

5

 

Но для Вадима война не закончилась. Их часть перебросили в Литву, на борьбу с лесными братьями. Они оказывали вооруженное сопротивление советским властям. Скрывались в лесах. Там у них были тайники. Обычное с виду дерево наклонялось, вместе с корнями и кубом почвы, и открывался четырехугольный вход в убежище. В нем хранились, боеприпасы, продовольствие. Там несколько человек могли жить долгое время. На деревьях сидели снайперы, так называемые кукушки.

Когда они стояли неделю в деревне под Шауляем, в него влюбилась дочка хозяев Милда. У нее было милое, простодушное и совершенно славянское лицо. При виде Вадима она заливалась румянцем. Совсем как учительница литературы в Вольске. Милда бесхитростно и целомудренно пыталась ему понравиться, привлечь к себе внимание. Вадим делал вид, что ничего не замечает.

Однажды она встретила его у порога дома и, волнуясь, спросила:

– Что вы… любите кушать… больше всех?

По-русски Милда говорила с сильным акцентом, с трудом подыскивая слова. Он иногда учил ее  русскому языку, а она его – литовскому. Они изумлялись, как похожи многие слова.

– Грибы, – с некоторым удивлением ответил Вадим.

Девушка кивнула головой. Они разошлись.

Вечером она принесла ему тарелку жареных грибов. Вадим искренне обрадовался. Грибы он действительно очень любил. Девушка ждала, когда он начнет есть. Вадим попробовал. Признательно посмотрел на нее.

– Очень вкусно! Спасибо, Милда!

Литовка просто расцвела. И тут же убежала.

Через два часа Милду арестовали. Видели, что она ходила в лес, и заподозрили в связях с лесными братьями.

Допрос вел майор Брехов. Это был невысокий грузный человек. Его одутловатое лицо с низким лбом и лягушачьим ртом казалось бы глупым, если бы не сверлящий недобрый взгляд. Вадим почувствовал к нему антипатию, как только увидел первый раз. Брехова никто не любил. Между собой все звали его Жабой.

На допросе присутствовали Вадим, еще один офицер и солдат.

Милда стояла посреди комнаты. Ее полудетское лицо выражало не столько испуг, сколько недоумение. Брехов подошел к ней. Заложив руки за спину, расставив ноги, он молча ее рассматривал. Не в силах выдержать этот пронизывающий взгляд, Милда опустила глаза.

– Зачем в лес ходила? – вдруг рявкнул Брехов.

Девушка вздрогнула. Ответила тихо, но твердо:

– За грибы.

– За грибы, значит…   С лесными братьями давно снюхалась?

– Я.. не снюхалась…

– Врешь! – заорал майор.

Милда покраснела. Брехов продолжал грубо кричать на нее. Поднес кулак к ее носу.

Вадим переступил с ноги на ногу. Не мог он на это смотреть! Вся его душа восставала. Вадим знал о жестокости «лесных братьев» по отношению к красноармейцам, коммунистам и даже обычным литовцам, сотрудничавших с советской властью. Понимал, что бороться с ними надо беспощадно. Но он совершенно не верил в виновность Милды. И даже если бы верил, то считал бы недопустимым так обращаться с девушкой. Вадим всегда помнил слова бабушки: «Мужчина не имеет право оскорблять женщину, даже худшую из худших». «Вот такие, как Жаба, над Клавой издевались», – мелькнула мысль.

Милда взглянула на Вадима, как бы ища защиты.

– Товарищ майор, разрешите? – поспешно сказал он. – Я убежден, что она говорит правду! За все время, что я живу в их доме, она у меня ни малейшего подозрения не вызвала. Посмотрите на нее. Она еще ребенок… А грибы она в самом деле принесла.

Брехов, повернулся, злобно уставился на Вадима. Вадим твердо выдержал этот взгляд.

– Увести ее! – приказал солдату майор.

Милду увели.

– Ишь, защитничек нашелся! – Он все еще говорил в повышенном тоне. – Ребенок! Да ты понимаешь, лейтенант, что тут кругом враги? Каждый день людей теряем. И из-за таких ангелочков в том числе!.. А может, у тебя с ней шуры-муры? Поэтому и защищаешь?

Вадим сжал кулаки. Брехов заметил это движение. Махнул рукой.

– Ладно, все свободны.

Он распорядился доставить Милду в Шауляй.

Этот допрос произвел на Вадима тягостное впечатление.

Он решил уволиться из армии при первой возможности. Война закончилась. Фашистская Германия была побеждена. Свой долг защитника отечества он выполнил. Связывать с армией свою судьбу он не собирался. Это было не его призвание. Тем более служба в войсках НКВД.

 Вадим так и не узнал, освободили Милду или нет. Их подразделение передислоцировали в предместье одного из литовских городов. Он стал помощником начальника 1-го отделения оперативного отдела.

Однажды взяли в плен одного из командиров лесных братьев. Его допрашивал начальник отделения капитан Айвазян. Он сидел за столом. Вадим, майор Чарочкин и переводчик стояли у двери. Чарочкин за какую-то любовную историю был понижен в должности и подчинялся Айвазяну. Литовец сидел перед столом на табуретке. Он зарос рыжей щетиной. Из-под густых рыжих бровей глядели злые зеленые глазки. Был он невысок, но плотен и широкоплеч. На вопросы литовец не отвечал. Неожиданно он вскочил и со страшной силой надвинул стол на Айвазяна. Припечатал того к стене. Затем бросился к окну и, разбив стекло, выломав раму, выпрыгнул. Все произошло в мгновение ока. Вадим и майор успели лишь вынуть пистолеты. Они выпрыгнули вслед за ним. Кабинет располагался на втором этаже. Литовец бежал к высокому дощатому забору, огораживавшему их часть. Вадим и Чарочкин стали в него стрелять. Находившиеся во дворе военные тоже открыли стрельбу. Казалось, все пули попадают в него. Его военная форма покрылась красными пятнами. Но литовец продолжал бежать. Непостижимо было, откуда у него берутся силы. Он подбежал к забору и перемахнул через него! 

Вадим с майором тоже перепрыгнули через забор. Ворота части распахнулись, из них выбегали офицеры и солдаты.

Литовец лежал на спине, раскинув руки и ноги. Он был изрешечен пулями. На губах появилась кровавая пена.

– Застрелите… меня… – прохрипел литовец.

И Вадим с Чарочкиным пожалели его, застрелили.

Подбежали другие военные. Стали вокруг распластанного тела. Вадим опустил дымящийся пистолет в кобуру.

– Жаба явилась, – сказал один из офицеров.

Из ворот части вышел и засеменил к ним Брехов. Он был уже подполковником.

 Ему объяснили, что произошло.

– Зачем пристрелили? – закричал он на майора и Вадима. – Кто разрешил? Он ведь уже не мог убежать!  Подлечили бы его, и он бы ценнейшие показания дал! Под трибунал пойдете!

– Ему оставалось жить минуты или секунды. Нельзя уже было его спасти. Просто от предсмертных мук избавили, – попытался объяснить Вадим.

– Молчать! – завопил Брехов. Он приблизился к Вадиму. – Жалостливый какой! – И разразился гневной тирадой, наполовину состоявшей из мата. Когда Брехов начинал кричать, он уже не мог остановиться.

Вадим не выдержал. С размаху положил руку на расстегнутую еще кобуру и сделал широкий стремительный шаг по направлению к подполковнику.

Брехов опешил, отпрянул. Попятился назад, споткнулся о руку трупа и упал на спину. Раздались сдавленные смешки. Никто не помог ему подняться. Не дожидаясь, когда Брехов встанет, Вадим направился к воротам.

Вадим и майор сознавали, что слова Брехова о трибунале не пустая угроза. Выходка Вадима с кобурой только усугубляла положение. Ждали ареста. Таких мучительных дней в жизни Вадима еще не было. Но все как-то обошлось.

Литовец сломал начальнику отделения столом несколько ребер. Айвазян лежал в госпитале. Вадим временно возглавил отделение. Теперь Чарочкин подчинялся ему, старшему лейтенанту. Майор был человеком добродушным, веселым, по-своему обаятельным. Он оказался большим ценителем женщин. Это и привело его к гибели. Каждый вечер повторялось одно и то же. Чарочкин просил Вадима отпустить его в город. Тот отказывался, говорил, что это опасно. Майор настаивал, доказывал, что с ним, «опытным волком», ничего не случится. И Вадим, скрепя сердце, уступал. Из очередного такого похода майор не вернулся. Утром его нашли в переулке с перерезанным горлом. Вадим опасался, что спросят с него. Но снова все обошлось. Наверно, потому, что он был на хорошем счету у начальства.

В течение лета Вадим неоднократно подавал прошения об отставке. Объяснял свое решение желанием закончить институт. И каждый раз получал отказ. Лишь в сентябре  1945 года его, наконец, уволили в запас, с правом занимать должность помощника начальника штаба полка.

При увольнении Вадиму предложили остаться в городе и стать или директором мясокомбината, или директором театра. Последняя должность его заинтересовала. Ведь она была связана с искусством. Но после трезвых размышлений он отказался. Ему пришлось бы решать задачи не столько творческие, сколько административные и хозяйственные. Вадим поехал домой.

Примерно в это же время уволился из армии отец. Их боевые пути оказались удивительно похожи. Оба закончили войну в Германии. Вадим – в Кенигсберге, Лунин-старший – в Берлине.  Оба – старшие лейтенанты. Оба награждены орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу» Оба вернулись домой живыми и невредимыми.

Мама дождалась и мужа, и сына. Такое случалось не часто.

 

ЛЮБОВЬ

 

1

 

– Какая красивая пара!

Интеллигентного вида старичок стал на краю тротуара, оперся на трость и с удовольствием смотрел на Наташу и Вадима. Они улыбнулись в ответ и прошли мимо.

Наташу Соколову действительно признавали самой красивой студенткой института. Соседки Вадима, сестры десяти и двенадцати лет, даже бегали иногда к институту, чтобы на нее полюбоваться.

Они учились в одной группе. Это была прекрасная девушка – добрая, умная, чистая, возвышенная. Родители ее были из «бывших». В тридцатые их почему-то не тронули. Вадим иногда встречал Максимилиана Ивановича, Наташиного отца, в продуктовом магазине. Магазин располагался на первом этаже пятиэтажного дома. Соколовы жили на втором. Каждое утро Максимилиан Иванович звонил по телефону завмагу, спрашивал, привезли ли молоко. Если привезли, спускался в магазин, в домашней пижаме, импозантный, вальяжный.

Вадим жил в соседнем квартале. Лунины перебрались в Саратов из Вольска в начале сорок шестого. У них была двухкомнатная квартира в трехэтажном доме.

Наташа давно была влюблена в Вадима. В него влюблялись многие.  Первые месяцы учебы он приходил в институт в военной форме. Она делала его еще неотразимее. Студентки, из других групп и курсов в том числе, старались попасться ему на глаза, понравиться.

К Наташе Вадим относился с большой симпатией. Но не любил. И хотел бы полюбить, но не мог. Не было в ней внутреннего огня.

Они шли в кино. Наташа предложила посмотреть довоенную советскую комедию «Цирк».

Этот апрельский день выдался особенно теплым. Повсюду таяли остатки снега. Журчали ручьи. Весна, как всегда, волновала Вадима. Душа жаждала любви. Как было жаль, что Наташа не соответствует его идеалу. Несмотря на свою идеальную красоту.

Когда рассаживались в зрительном зале, на соседнее сиденье, слева от Вадима, опустилась девушка в серой вязаной шапочке. Вадим мельком взглянул на нее. И замер. Девушка глядела на него смеющимися, искрящимися светло-карими глазами. На губах играла загадочная полуулыбка. Ее лицо нельзя было назвать очень уж красивым, но сколько в нем было обаяния! Оно выражало и теплую женственность, и своенравное озорство, и живой ум. Во внешности ее было, отчасти,  что-то восточное.

Она порывистым движением сняла шапочку и положила на колени. Эта женская порывистость всегда покоряла Вадима. За порывистыми движениями он угадывал порывистую, страстную душу. Девушка стала смотреть на экран. Он тоже. Погас свет. Начались обязательные перед фильмом новости.

Вадим не отрывал взгляд от экрана, но боковым зрением замечал, что девушка время от времени посматривала на него.

Начался фильм. Девушка вполголоса сделала остроумное и меткое замечание об игре одного из актеров. Вадим не смог удержаться от смешка. Он тоже пошутил. Девушка тихо засмеялась. Кто-то сзади на них зашикал. Наташа сделала нетерпеливое движение рукой. Очевидно, осуждала Вадима и девушку.

Вадим рассеяно смотрел на экран и думал о том, что встретил свой идеал. Второй раз в жизни. Идеал сидел рядом, касался локтем его локтя, смеялся его шуткам.

Фильм закончился. Зажегся свет. Зрители потянулись к выходу. Наташа встала. Вадим продолжал сидеть. Как бы ждал, когда освободится проход. И девушка сидела. Он хотел, чтобы Наташа отошла от них. Он бы назначил девушке встречу. Может, даже сказал бы о своих чувствах. Однако Наташа не двигалась с места. Словно угадала его намерение.

Что делать? Не мог же он при ней договариваться с девушкой о свидании. Встретить ту, которую он искал всю жизнь, чтобы тут же ее потерять? Как тогда, в Москве. Это было немыслимо. Вадим лихорадочно искал решение. Сказать с отсутствующим видом, глядя на потухший экран, как бы про себя: «Понравился мне фильм. Завтра снова его посмотрю»? И добавить: «В это же время». Нет, что-то не то…

Девушка пришла ему на помощь.

– А я вас знаю! – весело воскликнула она. – Вы на четвертом курсе учитесь, на филологическом. А я на третьем, на инфаке. Будем знакомы. Маша Коган.

Она непринужденно протянула ему руку. Вадим с плохо скрываемой радостью пожал ее. Рука была горячая. Как он и ожидал. Вадим тоже представился. Наташа в разговоре не участвовала.

Они направились к выходу. У кинотеатра Вадим попрощался с Машей. Они обменялись многозначительными взглядами. Коган и Наташе сказала: «До свидания». Та сдержанно ответила.

Вадим проводил Наташу до дома. Он старался ничем не выдавать ликования, бушевавшего в груди. Наташа была печальной и молчаливой.

Конечно, на следующий же день он отыскал Машу в институте. Всю перемену они проговорили без умолку.

И остальные перемены они были вместе. С прекрасного лица Наташи не сходила грусть.

Вадим и Маша полюбили друг друга.

– Судьба нас соединила. Ведь я в тот день в кино не собиралась, – с улыбкой вспоминала она. – Это подруга простудилась и свой билет – счастливый билет! – мне отдала.

Все свободное время они не расставались. Маша приходила в гости. Лунины полюбили ее сразу. Ее общительность, веселость, остроумие были им по душе. Они ценили шутку.

 И Вадим иногда заходил к ней. Мать у Маши была русская, а отец – еврей. Они работали в издательстве. Судя по всему, Вадим произвел на них хорошее впечатление. У Маши была гитара. Она хорошо играла и пела.

Вадим и Маша понимали друг друга с полуслова. У них были родственные души. Никогда не возникало ни ссор, ни даже пустяковых недоразумений. Именно о такой любви мечтал Вадим. Впервые в жизни он был совершенно счастлив.

Об их любви знал весь институт. Декан полушутя, полусерьезно говорил, что при распределении Вадима обязательно оставят в Саратове, не станут разлучать такую замечательную пару.

Так и случилось. После окончания института Вадима сразу назначили на должность инспектора облоно – областного отдела народного образования. Это был беспрецедентный случай. Несомненно, сыграло роль то обстоятельство, что Вадим был в свое время старшим лейтенантом НКВД.

Однако он проработал инспектором лишь два месяца.

Стояние в белорусских окопах, в воде, не прошло даром. С тех пор у Вадима время от времени, без видимых причин, подскакивала температура. Он не придавал этому большого значения. Теперь температура стала подниматься и чаще, и выше. Маша настояла, чтобы Вадим пошел к врачу. У него признали хроническое воспаление крови. Назначили инъекции пенициллина. Уколы взялась делать Маша.

Вадим взял отпуск по состоянию здоровья. Он, как участник войны, получил путевку в ялтинский санаторий.

Они с Машей решили пожениться, как только Вадим вернется из Ялты.

Черное море Вадим полюбил. Это была любовь с первого взгляда. В Кенигсберге он тоже видел море, но оно не произвело на него большого впечатления.

Вадим и Маша писали друг другу письма почти каждый день.

Через неделю пришла телеграмма от мамы. Она сообщала, что отец умер. Вадим читал и перечитывал, но смысл не доходил до него. Как умер? Лишь постепенно он начал понимать страшное значение этих слов. Вдруг буквы стали расплываться… Исчезли… Темная пелена застлала глаза. Он ничего не видел!

– Я ослеп! – вскричал Вадим. Телеграмма упала на пол.

К нему подбежала медсестра. Взяла за руку. Стала успокаивать.

– Ничего серьезного. При сильном нервном потрясении может наступить потеря зрения. Но эта слепота временная. Вы обязательно будете видеть!

Время шло, а зрение не возвращалось. Это были ужасные часы. Два несчастья свалились на него в один и тот же миг.

 И все же медсестра оказалась права. Через трое суток он снова стал видеть. Не хуже, чем видел раньше.

Отца похоронили без него. Вадим остался в санатории. Екатерина Дмитриевна на этом настояла, хотела, чтобы он прошел весь курс лечения.

Умер отец в возрасте 56 лет. Несомненно, сказалась война.

Из Ялты Вадим вернулся вполне здоровым.

Мама рассказала ему, как умер отец. Всплакнула. Вадим ее утешал.  Через полчаса он  побежал к Маше. Он увидал ее на другой стороне улицы. Она шла рядом с молодым морским офицером, стройным, подтянутым, мужественно и хищно красивым. Они оживленно беседовали, Маша то и дело смеялась. Не давая воли острой ревности, Лунин перешел улицу и, заранее раскрыв руки для объятий, бросился к ней. Маша коротко  поздоровалась и, не замедляя шаг, прошла мимо. Моряк, кажется, усмехнулся. У Лунина пересохло во рту. Он опустил руки и долго стоял, не шелохнувшись. Глядел им вслед. Прохожие его обходили.

Вадим почти физически ощущал, как все рушится в его душе. Словно в основании прекрасного здания образовалась трещина, и оно развалилось. Он встрепенулся и быстро пошел вперед. Пошел бесцельно, наугад. Казалось, лишь стремительно шагая, он может переносить нестерпимую душевную боль. Ноги сами привели к его дому. Вадим  не мог вспомнить, где и сколько времени ходил он по городу.

– Что стряслось, Вадя? – спросила Екатерина Дмитриевна, заметив его несчастный, обескураженный вид.

Вадим все рассказал. И, неожиданно для себя самого, расплакался. Теперь Екатерина Дмитриевна успокаивала его, гладила, как маленького мальчика, по голове.

– Любит тебя Маша, сынок… Она меня проведывала. С похоронами помогала.

Вечером явилась Маша. Она попыталась изобразить все как забавное недоразумение. По ее словам, это был просто знакомый. Сказала, что обниматься и целоваться на улице она сочла неприличным. Заверила, что по-прежнему любит Вадима.

Он ей не верил. Очень хотел верить, но не мог. Маша ушла рассерженной.

Ночь он не спал. Ложился, пытался заснуть, но какая-то сила срывала его с дивана и заставляла ходить из угла в угол часами, до полного изнеможения.

На следующий день Маша пришла снова. Принесла гитару. Пела песни. О свадьбе Маша не напоминала. Видимо, чувствовала, что сейчас неподходящее время.

Ее посещения лишь бередили рану.

Он принял решение – как всегда, быстро и бесповоротно – уехать. Чтобы сменить обстановку. Чтобы не видеть Машу.

Вернуть прежние идеальные отношения было невозможно. А других он не хотел.

 

 

            2

 

Его почему-то всегда тянуло в Среднюю Азию. Наверно, потому, что там было тепло. Он не любил мороз.

Вадим поехал в Узбекистан. Устроился старшим научным сотрудником государственного архива Каракалпакской АССР. Архив находился в городе Турткуле.

Добирался он туда долго, с несколькими пересадками. Последний отрезок пути ехал на попутном грузовике, в открытом кузове.  Еще в кузове сидели три каракалпака и русская девушка с узким худым лицом. Встречный ветер пронизывал насквозь. Из-за тряски, шума, ветра разговаривать было трудно. Вадим стал громко петь. И чтобы согреться, и чтобы не совсем уж молчать. Пел, в основном, романсы. Девушка не сводила с него глаз.

Турткуль в то время располагался на самом берегу Амударьи.

Это был иной, незнакомый мир. Вадим с жадностью впитывал новые впечатления. Надеялся, что они отвлекут от тяжелых мыслей. Бродил по городу. Разглядывал руины хивинской крепости. Видел церквушки, построенные когда-то уральскими казаками-старообрядцами. На улицах встречались каракалпаки из сельской местности, в черных косматых шапках. Каракалпак переводится как черный колпак. Бывал в пустыне Кызылкум, к востоку от Турткуля, встречал там неправдоподобно крупных черепах. Можно было встать на такую черепаху, и она продолжала ползти. Видел гюрзу.

На второй день столкнулся на перекрестке с той девушкой-попутчицей. Ее звали Ольга. Она жила напротив дома, в котором ему выделили квартиру. И тоже работала в архиве, машинисткой. Оля была из старинного княжеского рода. Отец погиб в революцию, в застенках ЧК. После убийства Кирова их с матерью выслали сюда из Ленинграда. Тогда они восприняли это как настоящее горе. А может, эта ссылка спасла их от сталинских лагерей?

Многое удивляло.

Как-то к нему в кабинет зашел один из его подчиненных, пожилой каракалпак.

– Начальник, сегодня пораньше отпусти, Сын болеет.

– Ну что ж, идите.

Старик  и раньше обращался к нему с подобными просьбами, и Вадим никогда ему не отказывал.

– Спасибо. – Каракалпак вышел, но тут же вернулся. Он был серьезен. – Хороший ты человек, начальник. Очень хороший. Я тебе добра хочу. Уезжай отсюда! Если народ поднимется – русским плохо будет!

Вадим был поражен.

– Спасибо. Буду иметь в виду, – хладнокровно ответил он. – Можете идти.

Вадим несколько раз участвовал в праздничных трапезах. Как правило, он был единственным русским. Гости рассаживались на полу, на подстилках, вокруг огромного блюда с пловом. Какой-нибудь  начальник мог подцепить кончиком ножа горсточку плова и протянуть отличившемуся подчиненному. Это считалось знаком внимания и расположения. Тот подползал на четвереньках и слизывал плов.

Начальников здесь почитали. К нему тоже относились как к большому начальнику.

Однако новые впечатления нисколько не заглушали душевную боль. Он почти не спал. Ночи напролет ходил из угла в угол. А если засыпал, то ненадолго. Пробуждался с чувством мучительной тревоги и снова начинал ходить.

Он понимал, что больше находиться в таком состоянии нельзя. Надо было отвлечься. В архиве он наткнулся на уникальные документы –  переписку между хивинскими ханами и высокопоставленными российскими чиновниками, и русско-иранскую переписку. И он решил – заставил себя – писать кандидатскую диссертацию на эту тему. Он работал каждую свободную минуту, день и ночь. Наверное, ни одна диссертация не писалась еще с таким рвением.

 Может, он нашел свое призвание? Вадим начал мечтать, что со временем станет известным ученым-историком. Напишет тома научных трудов. О нем будут говорить, его будут узнавать. Вот тогда Коган поймет в полной мере, кого она потеряла. 

Но и диссертация не заглушила его муки. Видимо, по какому-то закону своей души Лунин должен был выстрадать горе до конца.

С Ольгой они виделись часто. И на работе, и на улице. Иногда он заходил в гости. Она в него влюбилась. Наверно, еще тогда, в грузовике. Бывшая княгиня очень хотела, чтобы Вадим женился на ее дочери. Считала его подходящей партией. Однажды она сказала, что они обеспеченные люди. И в доказательство своих слов выдвинула ящик комода. В нем лежали фамильные драгоценности – различные украшения из бриллиантов и золота. Удивительно, что княгиня смогла их сохранить.

Но Вадим относился к Ольге лишь как к хорошей знакомой.

Пришло письмо от Маши. Адрес, очевидно, дала мама. Маша с юмором описывала свою жизнь, учебу в институте. В том же шутливом тоне сообщала, что очень соскучилась. Как будто между ними ничего не произошло. В этом была вся Маша. Она  не любила жаловаться. Не любила унывать. И все же между строк чувствовалось, что ей тяжело. В конверт были вложены две маленькие фотографии, на которых она улыбалась своей веселой обворожительной улыбкой. На обратной стороне одной фотографии Маша написала: «Я, вероятно, никогда не буду серьезной». А на другом снимке: «Немного глупое выражение лица. Но ничего, посмотри и никому не показывай, ладно?» Вадим на письмо не ответил.

Он получил от Маши еще два письма. И тоже оставил их без ответа. Больше она не писала.

Вадим был свидетелем разлива Амударьи. Она разливается каждый год, но этот разлив превратился в настоящее бедствие. Стояла редкая даже для Средней Азии жара. В горах Памира, где Амударья берет свое начало, усиленно таяли снега. Уровень воды в реке резко поднялся. Вадим наблюдал, как мутные бурные потоки подмывали берега. Вдруг на поверхность реки всплыл огромный, около двух метров в длину, сом. В пасти он держал человеческую руку. Очевидно, Амударья размыла кладбище, и недавно похороненные тела стали пищей для сомов. В городе, в прибрежной черте, были разрушения.

Впоследствии Турткуль перенесли подальше от берега.

В начале осени Вадим поехал за мамой. Без нее было плохо.

Екатерина Дмитриевна быстро собралась в дорогу. Свою квартиру они оставили дальним родственникам. Перед самым отъездом Вадим столкнулся в магазине с Наташей Соколовой. Они встретились как старые друзья. Наташа работала учительницей в школе. Замуж пока не вышла.

Машу он не видел.

С мамой жизнь Вадима в Турткуле стала легче, комфортнее.

Он продолжал писать диссертацию.

Екатерина Дмитриевна прожила здесь год. Она познакомилась на рынке с Игнатом Григорьевичем, жизнерадостным, разговорчивым сибиряком. Он приехал в Турткуль навестить родственников. Они сразу понравились друг другу. Екатерина Дмитриевна вышла за него замуж. Игнат Григорьевич увез ее в Новосибирск. Там у него был свой дом.

Через три месяца Вадим получил от него телеграмму. С мамой случился инфаркт. Она лежала в больнице. Он все бросил и поехал в Новосибирск. Каждый день приходил в больницу. Постепенно Екатерина Дмитриевна поправилась. Но в любой момент инфаркт мог повториться. Вадим решил перебраться в Новосибирск окончательно. Диссертация осталась незаконченной.

 

3

 

Вадим устроился заведующим библиотекой. Жил в доме Игната Григорьевича. У него была своя комната.

Войдя однажды в читальный зал, Вадим сразу обратил внимание на одну девушку. Она читала толстую книгу, изящно подперев голову рукой. Девушка очень походила на Машу. Они познакомились. Девушку звали Рита. Она и характером напоминала Коган. Рита недавно закончила институт. Работала в малотиражной газете.

Несмотря на внешнее сходство с Машей, в роду у Риты все были русскими. Ее отец был крупным партийным работником. Его арестовали по делу Эйхе. В 1938 году расстреляли. Мать  спасло то, что они развелись за год до его ареста. Рита – тогда еще восьмиклассница – жила с матерью в элитном доме в центре Новосибирска. Каждую ночь приезжали энкавэдэшники и кого-нибудь забирали. Заслышав на лестнице шаги, они всякий раз думали, что пришли за ними. Со страхом ждали звонка в дверь. Но их не тронули. 

Между Вадимом и Ритой вспыхнула любовь.  В скором времени они поженились.

Вадим переехал к ней, в тот элитный дом. На этом настояла Рита. Жить в частном доме, на окраине города, она не хотела.

Анна Андреевна, мать Риты, работала редактором. Она и дома постоянно правила рукописи в своей скромно обставленной комнате. Была поглощена литературной работой. Быт ее не интересовал. Анна Андреевна была дочерью урядника. Училась в гимназии. Влюбилась в своего учителя. Вышла за него замуж. Свадебное путешествие они совершили по Италии. Вскоре развелись. Она вступила в партию большевиков. На партийной работе познакомилась с отцом Риты. Он был из рабочих.

Человеком Анна Андреевна была молчаливым, сдержанным.

Война ее тоже коснулась. Муж сестры Анны Андреевны по заданию подполья служил старостой у немцев. Когда пришла  Красная армия, его, не разобравшись, расстреляли. Дочь его, племянница Анны Андреевны, узнав, что отец казнен как пособник фашистов, повесилась. Его сын погиб раньше – воевал в партизанском отряде и был убит в бою.

Оставаясь заведующим библиотекой, Вадим стал еще лектором Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний. Хотел побольше заработать денег и купить жене шубу.

Работала Рита далеко от центра города. Зимой, когда быстро темнело, Вадим ездил ее встречать. Сменил для этого работу. Стал преподавать в техникуме. Так у него было больше времени.

Общественный транспорт ходил плохо. На остановках люди штурмовали автобусы и трамваи. Вадим пропускал жену вперед, хватался руками за поручни и загораживал вход. На него напирали, толкали в спину, возмущались, ругались. Но лишь когда Рита, не торопясь, с гордо поднятой головой, поднималась в салон, Вадим разжимал руки. Среди негодующих голосов иногда слышались и возгласы одобрения: "Настоящий мужик!"  Или: «Вот это мужчина!»  Хвалили, как правило, женщины.

Через год у них родился сын. Его назвали Игорем.

Вадим был счастлив с Ритой. Как тогда с Машей. Даже счастливее. Теперь прибавилось счастье отцовства.  Сына Вадим очень любил.

И вдруг, на пике счастья, жизнь Вадима круто изменилась.

Он заподозрил Риту в измене. И хотя Вадим сознавал, что его подозрения могут быть необоснованны и даже скорее всего необоснованны, в нем начался мучительный, необратимый, неподвластный ему процесс. Процесс, убивающий поэзию жизни, все разрушающий и разъедающий.

Повторялась история с Машей.

Начались ссоры. У обоих характеры были сильные, гордые, и это усугубляло конфликты.

Наконец, они расстались. Вадим переехал в дом Игната Григорьевича. Но приходил каждый повидать сына. Рита этому не препятствовала. Игорь встречал его с радостью, провожал со слезами.

Вадим страдал. Похудел. Глаза ввалились. Лицо было хмурым, мрачным. Екатерину Дмитриевну очень тревожило его состояние.

А в марте 1953 года он испытал еще одно горе.

После войны восхваление Сталина достигло апогея. В Вадиме поднимался внутренний протест против такого славословия.

Как-то он прочел лекцию в школе рабочей молодежи. После лекции к нему с встревоженным лицом подошла директор школы.

– С вами хочет побеседовать сотрудник МВД.

Она провела его в свой кабинет и ушла.

За директорским столом со строгим видом сидел молодой человек в штатском. Вадим видел его на лекции, в последнем ряду.

– Капитан МВД Ежков, – представился он. Показал удостоверение.

«Подходящая фамилия», – подумал Вадим.

– Садитесь. Я слушал вашу лекцию. Она мне, в целом, понравилась. Много интересных фактов привели. Но есть одно существенное замечание. Почему вы мало – недопустимо мало – упомянули товарища Сталина?

Вадим опешил. Тема лекции была далека от политики. Вадим рассказывал об успехах советских ученых-химиков. Он сдержанно ответил:

– Хорошо, я учту ваше замечание.

– Да уж, учтите. До свидания.

А через две недели он услышал сообщение о смерти Сталина. Вадим был один в своем рабочем кабинете. Он лег на диван и заплакал. Чувствовал себя несчастным и осиротевшим. Не мог Вадим представить, как все они будут теперь без Сталина жить.

 

КРАЖА

 

1

 

Екатерина Дмитриевна пробыла у соседки почти весь день. Помогала готовить закуски к свадьбе соседской дочери; до позднего вечера длилось застолье. Когда она вернулась домой, сына не было. Они жили вдвоем. Игнат Григорьевич умер в начале зимы. Поскользнулся на улице, упал, сломал шейку бедра и как-то быстро угас. Сваренный ею утром суп стоял нетронутым. Ее охватила тревога. Уже второй год, с тех пор как после смерти Сталина освободили уголовников, ходить по Новосибирску с наступлением темноты было опасно. Сын носил в кармане махорку – бросить в глаза грабителям. Два раза махорка его выручала. А вдруг на этот раз не помогла? А может быть, они с женой решили опять жить вместе, и он остался у нее? Нет, он бы обязательно предупредил. Вадя всегда был заботливым и чутким сыном. И он же вчера еще сказал, что не хочет снова сходиться с Ритой. Жаловался, что не видит выхода: невозможно жить с женой и невозможно жить без ребенка. 

            Екатерина Дмитриевна курила папиросу за папиросой. Сердце ныло. Может, Вадя опять поехал на аэродром? Месяц назад он вдруг захотел прыгать с парашютом. Как будто за войну не напрыгался! Несколько раз ездил на аэродром ДОСААФ, но погода, слава богу, была нелетная. В ожидании хорошей погоды он там даже два раза ночевал, на столе, на голых досках. Наконец, ему это надоело. Так он и не прыгнул. Как она волновалась за него тогда! Неужели снова прыгать захотел?  Но в таком случае он оставил бы записку.

            Вдруг раздался стук в калитку. Екатерина Дмитриевна поспешила во двор. За воротами стояла бледная, взволнованная Рита. Сдержанно поздоровавшись, невестка сказала:

            – Третий раз к вам приезжаю. Игорек здесь?

            – Нет. Проходи, Рита!

            – Нет?

Невестка побледнела еще больше. Быстрыми шагами перешла двор, вошла в дом. Екатерина Дмитриевна едва поспевала за ней. Они прошли в комнату Вади. Екатерина Дмитриевна заметила, что на кровати сына нет одеяла. Это было странно. Рита стала посреди комнаты и, нервно теребя конец шарфа длинными тонкими пальцами, произнесла прерывающимся голосом:

– Вадим забрал в обед Игорька из яслей. На два часа. Но больше их не видели.

            Екатерина Дмитриевна ахнула. Она рассказала, как прошел этот день. Маргарита недоверчиво смотрела на нее. Вскоре она ушла.

Екатерина Дмитриевна бросилась к комоду, выдвинула нижний ящик. В нем хранились документы. Вадиных документов не было. Она заглянула под кровать, там всегда лежал чемодан. И он исчез. Она все поняла. Противоположные чувства охватили ее. Это было и облегчение (сын жив), и обида (как он мог не сказать!), и тревога за судьбу его и внука.

            А утром явился милиционер, стал допытываться, где может быть ее сын. Он наведывался еще несколько раз. Через неделю ее вызвали в прокуратуру, долго расспрашивали или, лучше сказать, допрашивали. Интересовались, нет ли от сына каких- либо вестей.

Еще через пять дней пришло письмо. Сын просил прощения за то, что не посвятил ее в свои планы. Но так было нужно, писал он. Вадя признавался, что хотел не просто прыгать с парашютом, а совершить опасный прыжок с рекордной высоты. Потому что не желал больше жить. Решил: если ему жизнь не нужна, надо отдать ее, сделав что-то значительное. Вот в каком состоянии он тогда был! Оставался один выход – украсть сына. Сначала он намеревался отправиться в Саратов, к Вере, двоюродной сестре, но один человек на вокзале посоветовал ехать в Киргизию, в город Фрунзе. Там и теплее, и легче живется. Так он и сделал. На железнодорожной станции Кулунда, в северном Казахстане, была тяжелая пересадка. Пришлось в спешке – на посадку дали несколько минут –  переходить через несколько путей. Как раз разыгралась метель. Одной рукой он прижимал к себе закутанного в одеяло Игоря и в ней же держал авоську, в другой нес чемодан и две сумки. Один раз пришлось даже поднырнуть под вагоны. Зато столица Киргизии его приятно удивила. Декабрь, а снега почти нет, тут и там зеленеет трава, многие ходят в пиджаках. Он снял комнату, ищет работу, надеется устроить Игоря в детский сад. Вадим просил Екатерину Дмитриевну опускать письма ему не на их почтовом отделении, а на вокзале.

 

2

 

            Странный это был покупатель. Когда подошла его очередь, он внезапно повернулся и вышел из магазина. Продавщица удивленно проводила его глазами. Через десять минут он появился снова и стал у входа, ожидая, очевидно, когда все уйдут. Такое поведение должно было бы вызвать у нее подозрение, но этот человек внушал безотчетное доверие. Это был мужчина лет тридцати пяти, высокий и стройный. Его лицо с красивыми, благородными чертами выглядело измученным, щеки ввалились. Одет он был довольно прилично. Он явно нервничал. Наконец очередь растаяла.

– Что будем брать? –  спросила продавщица, чтобы его подбодрить.

            Он приблизился к прилавку и, волнуясь, заговорил:

            – Хочу обратиться к вам с необычной просьбой. Я недавно приехал сюда с сыном из другого города. Ребенку четыре года. На работу я еще не устроился. Деньги кончились. Не могли бы вы дать мне в долг буханку хлеба и килограмм макарон. В ближайшее время я рассчитаюсь.

            – А где его мать?

            Несколько секунд он колебался.

            – Я его увез  от матери. Буду воспитывать один.

            Продавщица, немолодая женщина с полным, дряблым лицом и добрыми голубыми глазами, вздохнула.

            – Хорошо. – Она положила перед ним на прилавок хлеб и макароны. Спросила: – А сахар есть? – В ее голосе звучало сочувствие.

            – Кончается.

            Она добавила бумажный кулек с сахаром и две банки кильки. Он повеселел.

            – Очень вам благодарен!

            – За вами двадцать два рубля шестнадцать копеек.

            Он сложил все в авоську и вышел.

            Лунин не ел второй день. Сын, однако, был сыт и, как он надеялся, ни о чем не догадывался.

            Когда он вошел в дом, Игорек бросился ему навстречу.

– А я бабе Кате верблюда нарисовал! – радостно сообщил сын. Проезжая казахские степи, они видели верблюдов. Мальчик рассматривал их с жадным любопытством. Он подвел отца к столу и показал рисунок. Глаза его сияли.

            Этот низкий стол, две табуретки и узкая кровать составляли всю мебель. Игорь спал на кровати, Лунин – на полу. Вторая комнатка, где по плану Лунина должна была жить няня, пока пустовала.

            – Хорошо нарисовал, – сказал Лунин. – Какой важный!

            Сын засмеялся.

            Лунин отправился на кухню варить макароны. Ребенок пошел следом за ним и начал живо, увлеченно рассказывать о сегодняшнем утре.

            После обеда Лунин стал зашивать Игорю курточку. Она расползлась на спине. Сын тихо сидел на табуретке у окна и задумчиво, по-взрослому серьезно смотрел на небо, на медленно плывущие перистые облака. В этих его переходах от бурной восторженности к молчаливой задумчивости Лунину виделось проявление богатой и глубокой натуры. Вскоре Игорь забрался на кровать и уснул.

            Где достать денег, думал Лунин. Конечно, можно было занять у Егора Степановича, хозяина дома. Деньги у него наверняка есть. Егор Степанович на себя почти ничего не тратил. Питался он очень странным, очень экономичным и, наверное, очень полезным образом: ел черный хлеб, макая его в стакан с водой, настоянной на чесноке. Другой пищи он не признавал. Старик был прижимист, нелюдим, суров, и Лунин не решался просить у него денег, боялся нарваться на грубость. Неужели опять придется делать кирпичи? На прошлой неделе он подрядился делать дунганам саманные кирпичи. Их изготавливают из глины и соломы. Рано утром он ехал с сыном на другой конец города, разувался, снимал брюки и часами во дворе месил босыми ногами в холодной воде глину. Игорек в это время играл с хозяйскими детьми. Работа была тяжелая. Кроме того он боялся простудиться и слечь. Хорошо, что погода стояла тогда довольно теплая. А сейчас похолодало.

            Лунину нравилось зашивать, штопать, пришивать пуговицы. Это занятие его успокаивало, настраивало на философский лад. Удивительное дело: у него не было работы, кончились деньги, ему было стыдно за сцену в магазине, он мучился чувством вины перед матерью, понимая, в какое тяжелое положение ее поставил, боялся, что его адрес станет известен жене, и в то же время в глубине души ощущал сейчас благодатное умиротворение. Он находился в согласии с самим собой, к нему вернулся вкус к жизни. Несколько лет такого не было. Теперь была определенность, теперь все зависело от его воли. И, главное, сын был с ним!

            Ему захотелось пройтись. Он вышел на улицу. Их дом стоял на самой окраине Фрунзе. Еще через несколько домов начиналась степь. Утром перистые облака закрывали все небо, теперь их медленно относило на северо-запад. Над покрытыми снегом горами Ала-Тоо, громадными, величественными, небо было уже голубым. Две вершины особенно привлекали внимание. Они были равной высоты и вместе с седловиной между ними очень напоминали палатку с прогнувшимся верхом. Казалось, горы совсем близко. На самом деле до них было километров десять. Он пошел наугад в сторону гор.

            В отрочестве у Лунина было правило: два-три раза в месяц идти без цели по железнодорожному пути и размышлять о своей жизни. Он спрашивал себя, исполнил ли он задуманное, что он сделал неправильно, как ему жить дальше. Вот и теперь, словно вспомнив ту привычку, он давал себе отчет. Правильно ли он поступил? И разум, и душа, все его существо отвечали утвердительно.

            С детских лет он ощущал в себе неисчерпаемые силы, верил, что прославиться в том деле, которое выберет. Однако Лунин до сих пор не знал, что это за дело. Несколько возможных целей жизни он уже отверг, как слишком мелкие. Например, он мог сделать военную карьеру: он быстро поднимался в армии по служебной лестнице.

            Лунин остановился. Он посвятит свою жизнь воспитанию сына! Вот достойная цель! У него дух захватило от этой мысли. Он создаст идеального человека. Все свои силы, всю свою душу отдаст он этому делу. С детства он мечтал о подвигах. Это будет его подвиг. Конечно, славы он так не заслужит. Ну что ж. Воспитать сына важнее, чем снискать славу.

            Лунин стоял и смотрел на «палатку». Он довольно далеко ушел от города. С гор тянуло сырой прохладой. Он повернулся и пошел назад.

 

 

            3

 

Он рассеянно листал копеечную книгу по педагогике. Игорек крепко спал. После рождения сына Лунин покупал все книги и брошюры о воспитании и детском здоровье, какие попадались ему на глаза. На одной странице он увидел фотографию девочки в школьной форме. «Старшеклассница», – поясняла подпись внизу. Словно никто не знал, как выглядит старшеклассница. Под фотографией девочки поменьше стояло: «Школьница младших классов». Лунин не улыбнулся: он все время думал о полученном утром письме от матери. Оно его встревожило.

             Екатерина Дмитриевна писала:

            «Целых два дня письмо твое разбирала. Ты думаешь перебраться в Алма-Ату. Я с тобой согласна, тебе надо быстрее оттуда уехать. Я уверена, что твое местожительство известно и ей, и милиции, и тебе надо ждать или ее, или отберут у тебя ребенка, тогда дело будет хуже, вернуть его труднее.

            Все передумала. В отношении Саратова я бы тебе не советовала, ведь органам прокуратуры известны адреса наших родственников. И жизнь в Саратове дорогая.

            Из головы у меня не выходите вы. Вадя, понимаю, как тебе тяжело. Наверное, голодаешь, душа моя вся за вас выболела. Измучился ты с ним, все ведь тебе приходится делать, как уж ты успеваешь? И расход большой. Ведь помочь тебе ничем не могу, вот беда! Продать нечего. Вадя, в отношении меня я так думаю. Пока ты не устроишься, т.е. выяснится что-нибудь ясное, более постоянное, если ли смысл мне ехать к тебе? Если придется переезжать с места на место, так ты со мной замучаешься больше, чем с Игорем. Три билета надо, да лишний рот, да быстро я ходить не могу, ноги отказываются. Смотри, как лучше, тебе виднее.

            Так много мыслей в голове, а как писать – куда-то исчезают. Игорек, наверное, вырос. Скажи, что рисунки от него получаю, спасибо ему, что не забывает бабу Катю.

            Я живу по-старому. Хочу в воскресенье пойти на базар, наберу Игорю на ботинки. Постараюсь выслать тебе манки. Меня пока оставили в покое, никуда не вызывают, и я решила, что им известно. Буду писать Вере и скажу, чтобы она твоего адреса никому не говорила. И тебе бы надо ее предупредить. Ведь к ней должны прийти из милиции. Вадя, я тебе писала или нет? Я выкупила 14-ю книгу Бальзака и первый том энциклопедии. Продать их или беречь, напиши.

            Клушка вывела пять цыплят. Ну вот и все новости.

            Целую вас крепко-крепко. Мама и бабушка. Пиши».

Однако дни проходили за днями, недели за неделями, но никаких признаков того, что его местонахождение обнаружено, не было. Он успокоился.

Лунин устроился в Институт педагогики научным сотрудником. Но эта работа оказалась связанной с командировками, а он не мог бросать сына. Пришлось уволиться. Он стал работать в библиотеке. Кроме того, писал в качестве внештатного корреспондента короткие заметки в газеты. Устроил Игорька в детский сад. Нанял няню.

Жизнь постепенно налаживалась.

По вечерам он гулял с Игорьком по улицам. «Какой хорошенький мальчик!» – умилялись прохожие, и Лунин гордо улыбался. Он представлял, как через много лет они будут вот также гулять втроем, обязательно в Москве, в крайнем случае, в Ленинграде: он идет в середине, импозантный, моложавый старик, справа и слева – сын и невестка, непременно красавица. Они поглядывают на него почтительно-ласково. Прохожие умиляются.

Все изменилось одним весенним днем.

            Когда он вошел в библиотеку, взгляды всех сотрудниц, как обычно, сразу обратились на него. Взгляды были любопытные, сочувственные, влюбленные. Лишь одна, Надя, молодая красивая женщина с огромными черными глазами, посмотрела на него сердито и тотчас отвернулась. Он был единственным мужчиной в коллективе, и большинство женщин в него влюбились. Надя ухаживала за ним особенно настойчиво. Вчера даже уговаривала прийти вечером к ней домой. Он под благовидным предлогом отказался, посчитал, что это будет предательством по отношению к сыну.

 На этот раз все смотрели на него с особенным участием.

            – Мария Максимовна просила, чтобы вы к ней зашли, – сказала одна из сотрудниц.

            Лунин заподозрил неладное. Он быстрыми шагами направился к кабинету директора. Лицо у Марии Максимовны было озабоченным. Она протянула ему квадратный серый конвертик.

            – Сегодня пришло. Это вам.

            Лунин распечатал конверт, вынул маленький листок и с сильно бьющимся сердцем прочел:

            «Лунину.

            Начинаю дело о разводе. Вам придется или прислать письменное заявление о согласии на развод, или явиться по повестке, которую пришлют, в нарсуд  Новосибирска.

А пока еще раз прошу вернуть сына по-хорошему (сообщить о нем, как и что, чтоб я могла приехать и забрать его).

            Скрываться дальше бессмысленно, все равно найдут. М.Лунина».

            – А это письмо пришло на мое имя. Можете ознакомиться. – Мария Максимовна дала ему второй конверт.        

«Узнали место  работы – скоро узнают, где я живу, – думал Лунин. – Надо уезжать».

В письме жена интересовалась, в каких условиях находится Игорь.

– Я уже подготовила ответ, но вы предварительно прочтите. Может, надо что-то изменить, добавить.

            Она протянула свое, напечатанное на машинке, письмо.

            «Тов. Лунина!

            По существу Вашего письма я могу Вам сообщить следующее.

            Тов. Лунин В. А. от нашего коллектива и от остальных знакомых в городе Фрунзе не скрывает, что он увез сына из детского сада без Вашего ведома. Он объясняет это так:

            "С женой мы не могли найти путей для совместной жизни в силу различных понятий о семье. Пробовали жить в одном городе на разных квартирах, но так как я очень люблю и привязан к своему сыну, я вынужден был, живя отдельно от жены, ежедневно почти ходить к ней в дом, чтобы видеть сына, погулять и поиграть с ним. Сын тоже ко мне привязан, и каждое мое посещение нервировало меня, мою жену и, главное, сына, он всегда провожал меня со слезами и не хотел, чтобы я уходил.

            В этих условиях я очень истрепал свою нервную систему. Расстаться с сыном я не мог, но и жить в таких условиях я тоже был не в состоянии. Я решил увезти сына, так как он ко мне значительно больше привязан, чем к матери, и вот я его увез и никогда с ним больше не расстанусь. Сын – это моя цель жизни. Я живу и работаю только ради сына и об этом не жалею".

            Со своей стороны…»

            Лунин вдруг оторвался от чтения и воскликнул:

            – Вот здесь, – он показал, где, – надо добавить, что сына я никому и ни за что не отдам!

            Он произнес это с такой непоколебимой убежденностью, с такой внутренней силой, так решительно рубил ладонью воздух в такт своим словам, что в глазах директора промелькнуло что-то вроде восхищения.

            – Хорошо, я добавлю.

            Лунин стал читать дальше.

            «Со своей стороны я тоже подтверждаю безграничную обоюдную их любовь и привязанность друг к другу. Я и секретарь нашей парторганизации тов. Семина А. К. неоднократно беседовали с Игорьком, и из бесед видно, что он как ребенок не скучает о Вас.

            Мне кажется, что Вам не стоит беспокоиться о сыне. Он живет в хороших условиях и окружен заботой и вниманием отца. Хотя материально тов. Лунин В.А. испытывает трудности, но сын это совсем не ощущает. Тов. Лунин снимает жилье из двух больших комнат. Днем Игорь в садике, а после садика и в выходной день отец всецело посвящает свой досуг сыну. У них живет старушка-няня, которая тоже хорошо относится к Игорю.

            Вадим Александрович работает у нас классификатором с оплатой 800 р. в месяц.

            Директор городской центральной библиотеки Маслова».

            – Очень вы хорошо написали, Мария Максимовна! – воскликнул Лунин. – Мои слова, выражения в точности воспроизвели. Как будто я сам писал. Спасибо! Надо бы только добавить, что я еще за заметки в газетах рублей триста в месяц получаю.

            – Да, об этом обязательно надо упомянуть. Сейчас я перепечатаю и отправлю.

Когда он шел с сыном домой из садика, тот говорил не умолкая. Лунин старался ничем не выдавать своей тревоги. Вдруг мальчик замедлил шаг. Спросил:

            – Папа, а Ленина никогда не уберут?

            Они проходили мимо памятника вождю. Еще недавно в садике стояли гипсовые бюсты Ленина и Сталина. Воспитательницы внушали детям, что это очень хорошие дяди, их надо любить. И вдруг Сталина убрали. Оказалось, что его любить не надо. Игорек не мог понять, почему Сталин был хорошим и вдруг стал плохим. Спрашивал об этом отца. Тот объяснял как умел.

            Лунин до сих пор находился под впечатлением от двадцатого съезда партии, от доклада Хрущева о культе личности. Правда о сталинских репрессиях его потрясла. Любовь к Сталину мгновенно сменилась ненавистью. Словно почва для этой ненависти уже была готова в его душе.

            Они свернули на свою улочку, узкую, пыльную, обсаженную пирамидальными тополями. Когда осталось миновать два дома, услышали детский плач. За редким покосившимся забором по двору бежала, громко плача, грязная сопливая девочка в дырявом платьице. Ей было года четыре. За ней гналась с ремнем в руке пьяная лохматая женщина. Они забежали за дом. Раздался отчаянный визг.

            Отец и сын были поражены.

            Лунин рассказал об увиденном няне, маленькой худощавой женщине лет шестидесяти.

– Ну как можно так воспитывать ребенка! – возмущался он. 

– Знаю я эту семью, – вздохнула няня. – Алкаши оба… Он срок отсидел… Ох, жалко Варюшку. Это уж как кому повезет с родителями…

После ужина няня ушла к себе.

            Вскоре зашел недовольный Егор Степанович.

            – Участковый приходил, – проворчал он. – О тебе спрашивал.

            Игорь принялся что-то рисовать, а Лунин, заложив руки за спину, крупными шагами заходил взад и вперед по комнате. Уезжать надо было немедленно. Но куда?

            – Пап, ну что ты все время ходишь? – воскликнул с досадой сын.

            Лунин неохотно присел на кровать, однако не выдержал и минуты, вскочил и опять зашагал. Раза два на пороге своей комнаты показывалась няня, с сердобольным видом наблюдала за ним несколько секунд и снова исчезала.

            Наконец, они улеглись спать. Игорь – на кровати, Лунин – рядом на полу. Сын как всегда держал его за руку. Он утверждал, что так быстрее засыпает. Минуты через три Игорек, кажется, уснул. Лунин осторожно высвободил руку. В соседней комнате храпела няня. Он заснуть не мог. Вдруг раздался громкий стук в ворота. Злобно залаяла собака, но тут же стихла. Лунин вскочил, стал поспешно одеваться. Сердце билось сильными редкими ударами. Это был не страх. До войны он послал письмо известному графологу Зуеву-Инсарову с просьбой определить по почерку его характер. «Волнуетесь по пустякам, – написал в ответ графолог, – но в трудные минуты жизни сохраняете присутствие духа». Потом он много раз, особенно в войну, убеждался в правоте этой оценки. При приближении опасности он всегда чувствовал необыкновенный прилив сил, который в свою очередь вызывал в нем уверенность в себе и сосредоточенное, напряженное спокойствие.

            По коридору, чертыхаясь, прошел Егор Степанович. Если это милиция пришла забирать сына? Тогда что делать? Разбить окно, схватить Игоря и скрыться? Но он же не преступник. Украл он собственного ребенка. Никто не имеет право отнять у него сына!

            – Принимай позднего гостя, Степаныч! – донесся со двора громкий нетрезвый голос. – Попрощаться пришел.

            Это был Прокопенко, сосед. У Лунина отлегло от сердца. Он опять лег. Лежал на спине, глядел в темноту и искал лучшее решение. Голос Прокопенко в хозяйской комнате становился все громче и возбужденнее. Ленин слышал каждое его слово. «Сына разбудит», – с досадой подумал он. Иногда что-то глухо бурчал Егор Степанович.

            – Я в прошлом году на пятнадцать тысяч чикинды сдал, – говорил Прокопенко.– А работал семь месяцев. Где ты еще так заработаешь, Степаныч? Они сами в горы отвозят. И мешки свои дают. Наши только харчи. И серпы. У чикиндиста орудие труда – серп! Который на гербе изображен. – Он захохотал. – И никаких начальников. Захотели – пошли на работу, захотели – отгул взяли.– Снова раздался его громогласный смех.– Воздух чистый, горы кругом. Вот только работа по договору, стаж не идет. Так тебе, пенсионеру,  это и не надо. Подумай, Степаныч. Старик ты еще крепкий. Я тебя в свою бригаду включу, я бригадир. Мы первого апреля выезжаем, послезавтра. Сезон первого апреля открывается. Участок подходящий, траву там пять лет никто не резал…

            Лунин встал и пошел в комнату хозяина. На столе стояла бутылка водки. Ему предложили выпить. Он отказался. Лунин теперь совершенно не пил. Чтобы надлежащим образом исполнять свои обязанности по воспитанию сына, он всегда должен быть трезвым, полагал он. Лунин поинтересовался, о какой работе они говорят.

            – Заготовка лекарственной травы, – охотно стал объяснять Прокопенко. Он, видимо, обрадовался новому слушателю. – Чикинда по-киргизки. По-научному – эфедра. В Чимкенте на фабрике из нее потом лекарство делают. От простуды, от ревматизма. Контора Лекрастрест чикинду заготавливает. За тонну она две тыщи платит. Контора тут рядом … 

«Вот то, что мне нужно, – подумал Лунин. – В горах нас никто не найдет!»

            ЭФЕДРА

 

1

 

Лунин попал в бригаду Святкина. Час ждали в конторе машину. Сначала заехали к Лунину. При виде его нехитрого скарба Святкин скептически усмехнулся. Забросили вещи в кузов и поехали в село Сокулук, где жил Святкин. Бригадир ехал в кабине, они с Игорьком – в открытом кузове.

Вещи бригадира грузили долго. Святкины готовились к поездке основательно, всю зиму. В кузов залезли его жена Авдотья, дочки Зина и Зоя, двенадцати и семи лет. Авдотья очень походила на мужа. Такая же широколицая, коренастая, крепкая, с такими же спокойными, уверенными движениями. Последней забралась в кузов Люба, красивая девушка лет шестнадцати. Это и была бригада.

Поехали дальше на восток, в сторону озера Иссык-Куль. Лунин лежал на своих вещах и глядел на синее небо. «Чем дальше от Фрунзе, тем лучше», – радовался он. Жена Святкина вытянулась на матрасе и вскоре задремала. Дочки расположились возле нее,  что-то вполголоса рассказывали друг другу и время от времени хихикали. Люба сидела на тюке с одеждой и с печальной задумчивостью смотрела себе под ноги. Иногда она с любопытством взглядывала на Лунина. Она попала в плохую компанию, и приемные родители уговорили Святкиных взять ее с собой. Труд должен ее исправить, думали они. Игорь выбрал место у самого борта и с жадным интересом, вертя головой, глядел на все, мимо чего они проезжали.

Они въехали в сквозное ущелье Боом. За ним лежит  Иссык-Куль. Боом состоит из ущелий поменьше. Машина свернула в одно из них. Проехала несколько сот метров по едва заметной дороге и стала. Выгрузили вещи. Машина уехала.

С радостным волнением смотрел Лунин на скалистые вершины вокруг, на живописные склоны, на ярко-зеленую весеннюю траву, на порхавшего махаона – огромную бабочку с изысканной окраской. Игорек и вовсе пришел в восторг. И на Любу красота гор произвела впечатление. Она развеселилась, стала резвиться как маленькая девочка. Бригадир, его жена и дочки оставались спокойными. Махаон подлетел совсем близко. Лунин не удержался, сорвал с головы берет и бросился его ловить. Но заметив недоуменно-насмешливые взгляды Святкиных, остановился.

– А вон она, чикинда, – сказал бригадир и показал на три куста на осыпи, метров пятнадцать над ними.

Лунин взбежал на гору. Кусты были ему по грудь. Зеленая их часть представляла из себя нечто среднее между хвоей и хвощами.

            Святкин и Лунин начали ставить большую брезентовую палатку. Командовал Святкин. Иногда он покрикивал, поругивал. Сложили из камней очаг.

Как-то внезапно стемнело и похолодало. С трудом разместившись в палатке, улеглись спать.

            Проснулись рано. Позавтракали, стали собираться на работу. Вставший вместе со взрослыми Игорь был радостно возбужден, пытался помогать в сборах отцу. Но больше мешал. С запада задул сильный холодный ветер.

            – Киргизы такой ветер называют улан, – объяснил Святкин. – Он из ущелья вырывается и на озеро дует. От сильного улана Иссык-Куль даже, в некотором роде, штормит.

Лунин порылся в своих вещах, достал детские теплые штанишки до колен ярко-оранжевого цвета.

            – Надень, Игорек.

            – Не хочу, – сказал Игорь. Все его оживление разом исчезло. Он ненавидел эти штаны.

            – Обязательно надо надеть. Видишь, как похолодало.

            – Мне не холодно.

            – Это тебе только кажется. Ты и не заметишь, как простудишься. Что я тогда буду с тобой делать?

            – Нет.

            Святкины переглянулись.

            – Ну почему же ты не хочешь надеть? – Лунин начал волноваться. – Хорошие штанишки! Ничего ведь не стоит надеть.

            Мальчик молчал, с мрачным упрямством глядя в землю.

            – Пора идти, – буркнул бригадир.

            – Игорек, надень! – чуть ли  не в отчаянии воскликнул Лунин.

            Игорь не произносил ни звука и не шевелился. Святкин покачал головой.

            – Мои бы так упирались! Подзатыльников бы тут же надавал!

            Мальчик вскинул на него глаза. В них были изумление и возмущение.

            – Я признаю только метод убеждения! – сказал Лунин. Жена бригадира хмыкнула.

             Люба взяла у Лунина оранжевые штаны, шагнула к ребенку и произнесла с мягкой и веселой повелительностью: – Раз, два, три! О-де-ваем! – И сама надела на него штаны. Он безропотно подчинился.

            – Да у тебя, Люба, педагогический  талант!   Ну,   спасибо!  –   рассмеялся   Лунин.

– Только штаны надевают, а не одевают. – Он был несколько сконфужен.

            – Ты за старшую остаешься, – сказал Зине бригадир. Он неодобрительно покосился на ботинки Лунина на тонкой подошве.

            Дети остались в палатке, а взрослые двинулись цепочкой по тропинке вверх по ущелью. Ветер постепенно стих.

            – Я воспитываю сына с колоссальным уважением к его личности, – вдруг заговорил Лунин. – С раннего возраста так воспитываю. Я ни разу ему грубого слова не сказал. Даже ни разу голос не повысил.

            Люба, шедшая впереди Лунина, обернулась и поглядела на него с доброжелательным любопытством.

            – Стала бы я со своими так цацкаться, – проворчала Святкина. Ее муж – он шел впереди всех – слегка повернул голову.

            – Вырастет – и сядет тебе, в некотором роде, на шею. Наш ротный, лезгин, так говорил: «Если хочешь, чтобы сын стал тебе другом, воспитывай его в строгости».

            –   Потакать   любым   капризам   ребенка,  конечно,   нельзя,   –   ответил   Лунин.

– Хороший воспитатель всегда требователен. Если ребенок неправильно себя ведет, надо ему это объяснить. В крайнем случае даже наказать. Но не унижая его, не задевая его достоинства. Это главное.

            Они свернули с тропы и полезли в гору. Добрались до кустов чикинды. Склон был крутой. Долго искали место для стоянки. Наконец нашли ровный, лишь слегка покатый пятачок. Сложили сюда вещи. Святкин привязал к поясу кап – большой рыжий мешок.

            – Это сумка, в некотором роде, – пояснил он. Взял серп. Левой рукой захватил побеги чикинды, срезал серпом. Прежде чем опустить пучок в сумку, показал кончиком серпа на одеревенелые части. – Вот этих палок должно быть поменьше. Лекрастрест не примет, если много палок будет.

            Авдотья поодаль объясняла то же самое Любе.

            В первый день Лунин собрал эфедры очень мало. Он жал медленно, боялся порезаться. Но уже через неделю работал быстрее Святкиных. Однако и уставал скорее. К часу дня он уже выдыхался и спускался с горы. Они же работали до вечера. Жали не спеша, размеренно. Для Святкиных, сельских жителей, эта крестьянская по сути работа была привычной.

            Скоро ботинки Лунина пришли в полную негодность. Святкин дал ему для работы чуни. Так он называл высокие, до щиколоток, галоши из толстой резины. Они служили долго.

Как-то после работы Лунин сидел у костра, пил чай и глядел на скалу напротив. Она напоминала человеческий профиль с крючковатым носом, грозно сдвинутыми бровями и плотно сжатым ртом. В первый же день он и Игорек независимо друг от друга заметили это сходство. Сын и девочки играли в какую-то игру. Лунин думал о том, как ему отделиться от Святкиных. Он опасался, что сын попадет под дурное влияние. Их дочки употребляли грубые слова. Раза два Лунин заставал Зину, старшую дочь, за тем, что она рассказывала сестре и Игорьку скабрезные анекдоты. Да и сами Святкины не стеснялись в выборе выражений. Люба могла Святкиных в этом даже перещеголять.  Лунин один раз нечаянно в этом убедился. Впрочем, она его стеснялась, а к Игорю относилась удивительно бережно.

Он хотел перебраться в соседнее ущелье. Там тоже росла эфедра.

            Наконец пришли Святкины с Любой. Она выглядела измученной. Эта работа давалась ей тяжело. Каждое утро Святкиным стоило больших трудов заставить ее встать.   

            Стали ужинать. Сидели вокруг очага, бригадир – на складном стуле, остальные – на крупных камнях.

 – Зойка быстрее всех лопает, обжора, – со смехом сказала Зина.

– Значит, хорошая работница из нее получится, – заметил Лунин. – Мой дед, купец, работников так подбирал: садил их за стол и наблюдал, как они едят. Брал только тех, кто ел быстро.

            – Любка вот тоже быстро жрет, – сказала Авдотья. – А лентяйка, каких мало.

            Игорь посмотрел на нее серьезными глазами. Он недолюбливал старших Святкиных. Ему не мог простить слова о подзатыльниках, а ей – то, что она ругала и обзывала Любу. А Люба казалась мальчику прекрасным, совершенным существом.

            После ужина Святкин стал по своему обыкновению вспоминать войну. Это была его любимая тема.

– Мы под Москвой насмерть, в некотором роде, стояли, – говорил бригадир. – Панфиловская дивизия. Она во Фрунзе и в Алма-Ате формировалась. Генерал Панфилов до войны военкомом Киргизии был. Мы в дивизии звали его: генерал Батя… Доча, воды принеси! – Зина взяла кружку и пошла к ручью. – Он солдат жалел. Заботился, берег… На верную смерть  не посылал… До войны я, в некотором роде, в Канте жил. – Он повернулся к Лунину. – Это поселок недалеко от Фрунзе.

– Да, я знаю.

– Меня там мобилизовали. Вместе с Ваней Добробабиным. А его знаешь?

            – Один из двадцати восьми героев-панфиловцев. Сержант.

            – Точно. Хорошо его помню. Только мы в разные роты попали… Сначала ведь думали, что все двадцать восемь, в некотором роде, погибли. Присвоили им посмертно звание Героя… И вдруг после войны Добробабин появляется в Канте! Живой и, в некотором роде, здоровый. Оказалось, у разъезда Дубосеково он был только контужен. Войну закончил в Австрии. Встретили его как героя. А в сорок седьмом арестовали! Как  пособника врагу. Дали пятнадцать лет…

            Пришла Зина, протянула ему полную кружку.

            – Нет вкуснее воды, чем из горного ручья! – воскликнул Святкин и поднес кружку ко рту. Но внезапно вытаращил глаза, отшвырнул кружку и разразился отборным матом.

 Из кружки выпал длинный тонкий черный червь. Он медленно извивался.  Бригадир подцепил его хворостиной и бросил в костер. Игорь смотрел на происходящее с широко открытыми глазами. Люба и Зоя с трудом сдерживали смех. Зина готова была расплакаться.

– Ну, спасибо, доченька. Напоила!.. Это, в некотором роде, живой волос, – стал объяснять Святкин Лунину. – Еще его конским волосом называют. Пробуравливает кожу человека, проникает в тело и там, в некотором роде, живет.

Лунин слушал с любопытством и сомнением. Игорь – с отвращением. Он сидел рядом с отцом. Глядел на догорающий костер. Он мог смотреть на пламя бесконечно.

– А почему пособник? – спросил мальчик. – Добробабин.

– Ишь, и фамилию запомнил, – усмехнулся бригадир. – А потому что немцам служил! Его, контуженного, в плен взяли. Он сбежал. Добрался до своего родного села Перекоп. Это на Украине. Он, в некотором роде, украинец. Настоящая фамилия Добробаба. – Девочки захихикали. Святкин строго посмотрел   на   них.   Они  притихли.

– Устроился там, в некотором роде, полицаем. Дослужился до начальника полиции Перекопа…

– То есть вся страна о двадцати восьми героях пела, а в это время один из них начальником полиции был! – вставил Лунин. И пропел:

 

Мы запомним суровую осень,

Скрежет танков и отблеск штыков,

И  в сердцах будут жить двадцать восемь

Самых храбрых твоих сынов.

 

– А вы хорошо поете, Вадим Александрович, – сказала Люба, ласково глядя на него.

– Да? – с сомнением произнес Лунин.

– Да! Да! – подтвердили сестры.

Святкин поднял ладонь, как бы призывая не отвлекаться от главной темы, и продолжил:

– Когда наши войска подошли, он перебрался в другое село, где никто не знал, что он полицай. Там он в Красную армию вступил. Дошел до Инсбрука… И вот в сорок седьмом кто-то опознал…

– Вот как может быть, – вздохнула Авдотья.

– Да, как война человеческими судьбами  играет,  –   задумчиво  произнес   Лунин.

– Великий русский борец Иван Поддубный, например, на оккупированной фашистами территории бильярдной заведовал!

             Помолчали.

            – Один мой подчиненный под Сталинградом сам к немцам перебежал, – продолжил Лунин. Чтобы поддержать разговор. О войне он не любил вспоминать.

            – А ты кто вообще по званию? – просил Святкин.

            – Старший лейтенант.

            – А наш папа – рядовой, – сказала Зина. Она уже забыла о живом волосе.

            – Не выслужился, в некотором роде, – усмехнулся бригадир.

            – Зато папа дважды ранен, – продолжала девочка. – А вас ранило?

            – Да. Под Сталинградом.

            – А как это было? – не отставала Зина.

            Лунин рассказал об обороне деревни.

            Бригадир как-то по-новому поглядывал на него.

– Наверно, это самое страшное, что вы на войне пережили, – сонным голосом сказала Люба.

            – Нет, самое страшное – штыковая атака. Недавно прочел, что немцы с фронта домой писали: «Кто не дрался в русской рукопашной схватке, тот не видел настоящей войны».

            – В штыковую ходить не привелось, – признался Святкин.

            Снова наступило молчание. Не в силах бороться со сном, Люба ушла в палатку.

            – Почему тетя Люба так рано спать ложится? – с сожалением произнес Игорь.

– Он к ней прямо льнет, – усмехнулась Авдотья. – Как к мамочке.  Да, ребенку нужна женская забота… Не жалеешь, что сына увез?

– Нет, – твердо сказал Лунин. Он никогда не жалел о том, что делал по велению души.

Она посмотрела на мальчика.

– Скучаешь небось по маме?

            Как все дети, Игорь жил настоящим. Новосибирск, мать он вспоминал редко. Он отрицательно помотал головой.

            Авдотья вздохнула.

– Это ведь ты, Вадим, неправильно сделал. Дитю без матери нельзя. Может, сойдетесь еще?

            – Никогда! Хотя мы расстались, любя друг друга.

            – Ну, тогда верни сына матери. Так для всех лучше будет.

            – Ни за что! – Он вскочил, взволнованно зашагал было взад и вперед, но заставил себя сеть. – Я заменил сыну мать. Он даже иногда оговаривается, мапой меня называет…

Теперь он окончательно решил уйти от Святкиных. Только как это обосновать, не обидев их?

– Да что вы, бабы, так о себе возомнили? – вмешался внезапно Святкин. – Да мужик все лучше сделает. И ребенка мужик лучше воспитает.

            Лунин с признательностью взглянул на него.

Святкин поднялся.

            – Спать пора.

Игорь под впечатлением от увиденного и услышанного, особенно от напетой отцом мелодии, долго не мог заснуть.

Ничто так не волновало его, как музыка. Он хорошо помнил песни, которые пел отец, баюкая его, когда он был совсем маленьким. В Новосибирске они с ним ходили в филармонию на концерты симфонической музыки. Мама серьезную музыку не любила. Весь концерт Игорь сосредоточенно и внимательно слушал, вызывая изумление окружающих. Но настоящее потрясение он испытал, услышав в четырехлетнем возрасте песни из фильма «Свадьба с приданым». На него нахлынула буря чувств, главным из которых была какая-то светлая грусть. Когда отец возил его на салазках по улицам Новосибирска, он громко распевал куплеты Курочкина. Прохожие улыбались. Эти песни Мокроусова были самым ярким воспоминанием из новосибирской жизни.

Это странное чувство светлой грусти вызывали в нем, хотя и не с такой силой, также облака и горные хребты.

Лунин съездил во Фрунзе, взял в Лекрастресте аванс, купил маленькую двухместную палатку и перебрался на другой участок. Бригадиру он сказал, что там чикинда длиннее. В самом деле, эфедру в том ущелье, видимо, не собирали очень давно. Святкин не возражал, лишь предупредил, что машина туда не подъедет, придется мешки с чикиндой таскать на себе. «Поэтому там  траву и не резали», – объяснил он.

 

2

                       

Лунин доставал эфедру из привязанной к поясу «сумки» и набивал, утрамбовывая кулаком, а иногда и коленом, в кап. Сел на него, несколько раз подпрыгнул, чтобы утрамбовать еще лучше. Решил передохнуть. Сидел на мешке, набитом на четверть, и любовался горами. Далеко внизу извивалась река. Рядом с ней виднелся серый кубик – их палатка. Возле кубика двигалась темная точка – Игорек. Уже две недели Лунин работал на новом месте. Где-то заворковала горлинка. Он с удовольствием прислушивался к этим звукам. Ему самому хотелось петь. Он, сын и природа. И больше никого. И никаких отрицательных эмоций. Если бы не мысли о маме, он был бы счастлив.

К обеду на сыпце лежали в ряд, верхом кверху, четыре туго набитые мешка. Каждый весил килограммов сорок. Это была его дневная норма. Он ее сам установил. Теперь предстояло самое трудное: скатить мешки вниз.

            Он осторожно развернул на девяносто градусов мешки. Нижний упирался в его ладони, верхние – друг в друга. Начал спускаться. Мешки, вращаясь вокруг своей оси, покатились за ним. Он съезжал в облачке пыли. То и дело поправлял самый верхний мешок. Тот то наползал на другой мешок, то смещался в сторону. Вскоре Лунин затормозил. Из нижнего мешка торчал острый, срезанный серпом наискось, одеревеневший стебель чикинды. За него цеплялся второй мешок, и, главное, он мог поранить ладонь, Лунин отломил его, выбросил и продолжил спуск. Осыпь состояла из мелких камней, но кое-где из нее торчали остроконечные глыбы. Их надо было объезжать, поворачивая мешки под некоторым углом. Тогда верхний мешок доставлял особенно много хлопот.

Объезжая очередной крупный камень, Лунин неожиданно услышал за спиной слабый свист. Он оглянулся. На одном уровне с ним, совсем близко, парил орел-ягнятник. Это он свистел. Лунин хорошо видел его продолговатую голову с длинным серым клювом. Ближе к концу клюв становился черным и круто загибался вниз. Орел повернул голову, посмотрел на Лунина острым, пристальным взглядом, взмахнул огромными крыльями и набрал высоту. Лунин почувствовал, что мешки давят на него слабее. Орел его отвлек, он сейчас только заметил, что верхний мешок катится самостоятельно.  Сейчас он наберет скорость, станет подпрыгивать, все выше и выше, касаясь осыпи лишь  верхом и низом, вращаясь, как спица в колесе. И неизбежно разорвется. Эфедра разлетится по осыпи. Такое уже случалось. Придерживая остальные мешки правой рукой и правым коленом, Лунин в отчаянном броске успел ухватиться за край мешка. Но не успел он порадоваться, что изловчился и остановил мешок, как его охватила новая тревога, более сильная. Ягнятник летел в сторону палатки.

А вдруг он схватит Игорька и унесет! Уносит же он ягнят, раз его так называют. Лунин даже пожалел в этот момент, что ушел от Святкиных. Сын стоял недалеко от палатки. Орел стал снижаться. «В палатку!» – закричал Лунин изо всех сил. Игорек продолжал стоять. Лунин уже собирался развернуть мешки – так, чтобы они не скатились – и сбежать вниз, но величественная птица медленно полетела дальше и скрылась за горой. Может, крик орла спугнул. Лунин облегченно вздохнул.

            Он скатил мешки. Сложил эфедру в продолговатый стожок – «кучку», как говорили чикиндисты. Как всегда, с гордостью ее оглядел.

            Когда он подходил к палатке, навстречу выбежал сын, радостно бросился к нему.

            – Пап, а  я   орла  видел!   –   возбужденно  и   взволнованно   заговорил   мальчик.

– Огромного! Он низко летел. Прямо на меня смотрел. Но я не испугался.

            – Я знаю: ты смелый. Это хорошо. Но надо было в палатку зайти. Я же тебе кричал. Ты не слышал?

            – Слышал, но не разобрал… А разве орлы детей уносят?

            – Я таких случаев не знаю, но нужно быть осторожным. В следующий раз сразу прячься в палатку.

            – Ладно.

            Лунин стал варить суп.

            Настроение у него было прекрасное. Сын был рядом, живой и здоровый. Он чувствовал удовлетворение от проделанной физической работы. От умственного труда такого удовлетворения не было. Ему повезло с мешком. И завтра было воскресенье.

            Неожиданно он пропел басом:

– Девушки, где вы?

Потом тонким голоском:

            – Тута мы. Тута.

            И снова басом:

– А моей Марфуты да нету тута.

Игорь захохотал.

            Вдруг они увидели Любу. Она шла к ним медленно и нерешительно. Слегка прихрамывала. В одной руке девушка держала цветок, в другой – сумку. Игорь с радостным возгласом кинулся ей навстречу, но в метре от нее застенчиво остановился. Она усмехнулась, протянула ему цветок. Потрепала его светлые волосы. Смущенно поздоровалась с Луниным, Он угостил ее чаем. Все уселись на камни возле очага.

            – Соскучилась я по Игорьку, – с невеселой улыбкой сказала девушка, словно объясняя причину своего визита.

            – И я соскучился! – выпалил Игорь.

            – Вчера на горе упала, коленку ушибла. – Она сдвинула вверх юбку, показала синяк. Они дали мне день отдохнуть. А завтра опять работать. Я уже эту чикинду видеть не могу!

            – Сильно болит? – сочувственно спросил мальчик.

            – Сильно, Игорек. – Она поправила юбку. – Но это что! Меня вчера еще и змея чуть не укусила!

– Змея? А как это было? – живо заинтересовался ребенок.

– Я на нее едва не наступила. Она башку подняла, шипит… – Игорек ойкнул. Люба ласково взглянула на него, как бы благодаря за участие, и добавила с нервным смешком. – Я отбежала, она уползла. Кто больше напугался – неизвестно.

Мальчик тоже засмеялся.

– Красивый! – воскликнул он, любуясь цветком.

            – За поворотом их много-много, – сказала девушка. – Можешь сходить нарвать.

Игорь вскочил и побежал вниз по тропинке.

Люба глядела на мальчика, пока тот не скрылся за поворотом. Затем повернулась к Лунину.

– Маму ему надо, которая о нем бы заботилась, любила бы его. – Она немного помолчала и продолжила: – Я его просто полюбила. Правда. – Люба  поставила кружку с недопитым чаем на плоский камень и снова замолчала. Внезапно она с отчаянным видом взглянула на Лунина. – Я и вас полюбила!

            Хотя Лунин не раз слышал признания в любви, он растерялся.

            – Можно, я здесь буду жить? – торопливо воскликнула Люба, желая видимо высказать все, пока ее не оставила решимость.

 Лунин в смятении думал, что ответить.

            – Люба, и мы с Игорьком к тебе прекрасно относимся. Но…– он показал на палатку. – Мы здесь все просто не поместимся! – Он встал и развел руками.

            Девушка заглянула ему в глаза. Потом опустила ресницы. Тоже встала.

            – Спасибо за угощение. – Она заметно приуныла.

Прибежал Игорек с букетом.

Вдруг девушка опять с вызовом посмотрела на Лунина. – Вадим Александрович, а вы можете мне сто рублей занять? Мне вот так нужно. – Она провела ладонью     по     горлу.

– Я скоро отдам.

Лунин дал Любе денег почти с радостью. Он как бы заглаживал свою вину в том, что не позволил ей жить у них. У него осталось тридцать рублей.

Она поблагодарила, поцеловала Игорька и понуро зашагала вниз.

Вечером из соседнего ущелья долго доносились протяжные зовущие крики.

Утром, уходя на работу, Лунин, как обычно, напутствовал сына:

– От палатки далеко не отходи. Под ноги смотри всегда. Чтоб на змею не наступить. Прежде чем ботинки надеть, переверни, вытряхни. – Игорь проснулся, но не вставал. – Может, туда скорпион заполз. Ну, жди меня, сынок.

Лунин вылез из палатки, посмотрел на горы. Их макушки и зацепившееся за одну из вершин облачко были уже бледно-оранжевыми. Он хотел было идти, но вдруг увидал Святкиных. Они подходили к палатке.

Люба пропала. Когда Святкины вернулись вчера с работы, ее не было. Дети спали. Они ничего не могли сказать.

            – Мы кричали, кричали. Искали везде. Нету, – сказала Авдотья. – А к тебе она не приходила?

            – Приходила. Попила чай и ушла.

            Авдотья заглянула в палатку. Спросила у Игорька:

            – Так все было?

– Да, – пролепетал мальчик. Исчезновение девушки потрясло его. И он не понимал, почему жена бригадира его спрашивает. Ведь отец уже ответил.

 – Денег, в некотором роде, не просила, Вадим? – вступил в разговор Святкин.

            – Да, попросила. Я ей сто рублей дал взаймы.

            Святкин крякнул.

– Не надо было давать. Ну ясно, сбежала.

            – Вот шалава, – буркнула Авдотья. – И вдруг заговорила суровым тоном: – Как же ты не боишься сына одного оставлять? Он же еще маленький совсем. У нас-то хоть Зинка за ним приглядывала. Вчера громадный орел над нами парил. Потом в этот отщелок полетел Я сразу об Игоре подумала. Случай же был. Орел дочку чабана унес, трехгодовалую. И с высоты на скалы бросил. Чтоб кости разбились. Так им жрать удобнее. – Она вздохнула. – А считаешь себя заботливым отцом!  Что там говорить – мужики к своим детям безответственнее относятся, чем бабы.  

Бригадир и Лунин молчали.

Святкины пошли в свое ущелье.

Сегодня Лунин жал эфедру просто с устрашающей скоростью. И порезался! Серп наткнулся на толстый одеревеневший стебель, скользнул по нему и глубоко вошел в мизинец. Лунин долго не мог остановить кровь. Больше работать не стал. Спустился к палатке. И с мрачным напряженным лицом заходил перед ней туда и сюда.

Игорек пробовал завязать разговор, но отец отвечал односложно и невпопад. Мальчик пошел к пруду. Так они называли глубокую лужу со стоячей водой, окруженную яркой зеленью. И сама она частично заросла всякими водными растениями, покрылась зеленоватым налетом. Здесь был особый – богатый и загадочный – мир. Игорек мог сидеть тут часами. По луже стремительно плавали мелкие темные жучки. В глубине извивались зловещие пиявки. По дну ползали хищные личинки жуков. Медленно и лениво шевелился скрученный в кольца живой волос. Игорь как всегда смотрел на него с замиранием сердца и омерзением. Мальчику казалось, что если он опустит палец в воду, живой волос мгновенно распрямился, рванется вверх и вонзится в палец.

С запада на небо быстро наползали темные тучи. Задул улан, холодный, пронизывающий. Упало несколько капель. Игорек пошел к палатке. Он просидел у лужи около часа.

Отец по-прежнему ходил взад и вперед. Он не заметил сына. И тут произошло нечто странное. Лунин внезапно остановился и произнес громко и гневно, обращаясь к кому-то невидимому:

            – Я ответственный отец! Я, может быть, ответственнее любой матери!

И заходил было снова, но увидал Игорька. Воскликнул:

– Портится погода! Теплые штанишки надо надеть, сынок.

Мальчик не хотел надевать ненавистные штаны. Лунин долго уговаривал, убеждал, упрашивал.

– Это нужно, Игорек. Ты простудиться можешь. Тогда ты, может, девочек стеснялся, но теперь-то мы одни.

            – Нет.

            – Надевай! – вдруг закричал Лунин.

            Его крик эхом отозвался в ущелье. Он почувствовал, что совершает что-то непоправимое, но не мог себя сдержать. Он кричал, обвиняя сына в упрямстве и непослушании. Мельком Лунин взглянул на  Игоря и сразу замолк, обмяк. Сын смотрел на него потрясенно, широко открыв глаза. Лунин чувствовал мучительный стыд и раскаяние и в тоже время – благотворное облегчение. Мучительное нервное напряжение разрядилось.

Штаны мальчик так и не надел.

Начался дождь. Игорек залез под одеяло, укрылся с головой. Никогда еще не чувствовал он такой нестерпимой обиды. Мальчик едва сдерживался, чтобы не разрыдаться. Ему хотелось уйти куда глаза глядят. Уйти навсегда. Как тетя Люба. Почему они вместе не ушли!

Он молчал весь оставшийся день. Лунин несколько раз ласково с ним заговаривал, пытался шутить. Мальчик никак не реагировал. Лунин приуныл, его все больше и больше тяготило это молчание.

            – Я сегодня на тебя накричал, не сдержался, – серьезно заговорил он.– Это война виновата. На ней я нервы истрепал. До войны я ни на кого не кричал. Кто-то руку на войне потерял, кто-то – ногу. А у меня вот нервы расшатались. – Игорек молчал. – Ну разве я в этом виноват!.. Это  тетя Дуся меня расстроила.

Мальчик посмотрел на отца, спросил:

            – А где нервы находятся? – Он его простил!

            – Нервы во всем нашем теле, – ответил Лунин радостным голосом.

            К середине мая на эфедре стали появляться тонкие молодые побеги. Пришел Святкин.

            – Зацвела, в некотором роде, чикинда, Резать прекращаем. Такую чикинду собирать нельзя. Будем таровать. Сегодня мешки привезли. Машины за травой двадцать пятого приедут. – Иногда бригадир называл эфедру травой. – За десять дней ты должен всю чикинлу затаровать и мешки к дороге подтащить. Набивай плотнее. Когда будешь зашивать, ухи делай. – Он захватил в ладонь край мешка. – Вот такие. Чтобы можно было ухватиться. Грузить легче будет…  Видел две твои, в некотором роде, кучки. Ничего, сухая в основном. Палок мало… Ну, пойдем, мешки разделим.

            – Люба нашлась?

            – Удрала, – махнул рукой бригадир. – С киргизом. В автобусе их тогда видели. На Иссык-Куль ехали. – Он вздохнул. –  Да она всегда, в некотором роде, непутевой девкой была. Пойдет теперь по кривой дорожке вниз.

            Долго таскал Лунин мешки к палатке. Только сейчас он понял, как далеко его участок от дороги.

            Неделю Лунин набивал эфедру в мешки – таровал. На правую руку надевал брезентовую рукавицу. В отличие от резки эта работа не требовала особой внимательности и напряжения. И не надо было взбираться на гору. Тяжелее оказалось подтаскивать мешки с эфедрой к дороге. Их получилось девяносто четыре. Не капы – их Лекрастрест выдавал лишь для работы, – а обычные мешки из-под муки. Набитые сухой эфедрой, они весили килограммов пятнадцать. Он носил по два мешка, связав их веревкой. Один спереди, другой сзади, веревка на плече. Вскоре стало ясно, что он не укладывается в срок. Лунин начал таскать по три мешка – третий обхватывал руками, прижимал, как дорогого родственника, к груди. И все равно он не успевал. Пришлось таскать и ночью. Лунин уже шатался. Двадцать четвертого, после обеда,  пришел Святкин. Ворча и чертыхаясь, он стал помогать. К утру мешки и вещи были на месте. Лунин тут же уснул мертвым сном.

            Но никто в тот день не приехал. Вечером он установил палатку, недалеко от Святкиных.

Дни шли за днями – машин не было. Все с нетерпением поглядывали на дорогу. Особенно Лунин. Он опять опасался дурного влияния на сына и боялся услышать от Авдотьи какой-нибудь новый выпад против отцов. Продукты заканчивались. Бригадир ворчал, называл Лекрастрест шарашкиной конторой.

            Машины пришли пятого июня.

Перед тем,   как сесть в кабину, Игорь в последний раз с грустью оглядел горы, ставшие такими родными.

 

3

                       

            В Лекрастресте прежде всего взвесили машины – с мешками, но без вещей. У Лунина получилось полторы тонны, у Святкиных – четыре. Лаборантка выдернула из нескольких мешков по пучку чикинды и унесла в лабораторию на анализ. К эфедре Лунина подошел приемщик и стал распарывать каждый десятый мешок.

            – Зачем это? – неприятно удивился Лунин.

            – Проверка. Может, ты вниз сырую натолкал. Такое бывает. А некоторые умники вообще камни запихивают для веса.

            Ему пришлось опять набивать чикинду в распоротые мешки и зашивать их. Появилась лаборантка. Он с волнением ждал, что она скажет.

            – Эфедра соответствует требованиям: содержание алкалоидов в норме, влажность допустимая, – объявила она слишком, как ему показалось, обыденным для такого важного сообщения тоном.

            В этот же день с ним рассчитались за чикинду. Никогда не держал он в руках столько денег. Лунин сильно поизносился. Первым делом он пошел с сыном в магазин. В рваной одежде, в чунях на босу ногу. Очень боялся, что встретит на улице знакомых. Продавщицы сильно удивились, когда он выбрал самую дорогую  одежду и обувь и достал толстую пачку денег.

            Он снова остановился у Егора Степановича. Когда Лунин был в горах, милиционер приходил еще два раза. Егор Степанович говорил, что ничего не знает. Лунина ждали два письма. Одно из Томска, от его бывшей ученицы Эсфирь Хенкиной. Как она узнала адрес? Второе – от Михаила, сына Игната Григорьевича. Лунина охватило недоброе предчувствие.

– А от бабы Кати разве нет писем? – удивился Игорек. Заметив, как встревожен отец, мальчик замолчал и лишь следил за выражением его лица.

Лунин начал с  письма Хенкиной. Это было объяснение в любви. Он хорошо помнил эту девушку. Он тогда преподавал в одном из новосибирских техникумов. В него были влюблены все студентки, но она, кажется, сильнее всех. Он выделил ее сразу. Она была самой способной. И самой красивой. Той восточной красотой, которая ему особенно нравилась. Его тянуло к таким женщинам. Он подсознательно угадывал в них глубину и силу чувств, верность. Пожалуй, он и сам был влюблен в Эсфирь. Она писала, что учится в Томском университете. Ездила в Новосибирск, узнала, где его дом, пришла. Встретил ее какой-то мужчина, сообщил про его отъезд. Она попросила фрунзенский адрес. У Лунина сжалось сердце. Он долго разглаживал листок, долго всовывал его в обратно конверт. Тянул время. Наконец решился. Вскрыл второй конверт. Михаил  сообщал о смерти Екатерины Дмитриевны.

– Баба Катя умерла, – сказал Лунин. Голос его задрожал. – Одни мы с тобой остались, мальчик. Только я у тебя, и ты у меня.

К удивлению Лунина сын не очень расстроился. Наверное, он еще не осознавал в полной мере страшное значение смерти.

Лунин винил себя в смерти матери. Не выдержало ее больное сердце переживаний за него с сыном, хождений в милицию.

Он знал, что по завещанию Игната Григорьевича дом после смерти мамы должен перейти к Михаилу. Тот в письме лишний раз об этом напомнил.

Он ответил Эсфирь. Между ними завязалась переписка.

– Когда мы снова  в горы поедем? – постоянно спрашивал Игорек.

Лунина самого тянуло в горы.

В июне они опять поехали «на чикинду», как выражались сборщики. Игорь был в восторге. Отправились в другое место, с другой бригадой. На этот раз Лунин сдал две тонны.

В конторе он столкнулся со Святкиным, спросил о Любе.

– Нет больше Любки, – вздохнул тот. – Она тогда загуляла в Пржевальске, пошла, в некотором роде, по рукам. С уголовниками связалась. Хахаль один Любку зарезал. Из-за ревности, в некотором роде. Двадцать ран насчитали!

Сыну Лунин об этом не сказал.

Сезон закончился, но они поехали в горы еще раз: один чикиндист посоветовал собирать барбарис. Уже выпал снег. Они сняли на неделю комнату в селе в Кеминском ущелье. Барбарис Лунин сдавал одной женщине во Фрунзе. Та продавала его стаканами на базаре.

А в зимнюю сессию приехала Эсфирь. Между ней и Игорьком тотчас возникла взаимная симпатия. Особенно ему нравилось ее остроумие. Лунин это заметил. Он мог полюбить лишь такую женщину, которая бы хорошо относилась к его сыну, только при таком условии его душа могла открыться для любви.

Лунин и Эсфирь решили пожениться. Жить они собирались в Томске у ее родителей. У ее матери было больное сердце, один раз случился инфаркт. Эсфирь не могла ее оставить. Отец, профессор, жил лишь своей наукой и сам нуждался в присмотре. Кроме того, Лунин надеялся, что там Рита его не найдет.

Эсфирь вернулась домой одна, подготовила родителей. Лунин с сыном приехали в Томск через неделю. Отец Эсфирь был настроен благосклонно. Ее мать, крупная, плотная женщина с черными глазами навыкате, тоже открыто не возражала, но намеками дала понять, что не считает Лунина самой подходящей парой для своей дочери: большая разница в возрасте, отсутствие своего жилья, ребенок. Характер у Доры Давыдовны был властный и жесткий. И когда она стала одергивать Игоря, что-то велеть, что-то запрещать, то натолкнулась на отчаянное сопротивление. Мальчик привык к мягкому и уважительному отношению к себе со стороны отца. Дора Давыдовна ворчала, жаловалась на «невоспитанного мальчика», демонстративно не расставалась с валидолом. Однажды она своими придирками довела Игорька до слез. В тот же день Лунин уехал с сыном во Фрунзе.

Свадьба расстроилась, однако они с Эсфирь продолжали переписываться. Она писала в каждом письме, что любит его.

Лунин снял новую квартиру. С нетерпением ждал начала сезона. Он скучал по горам. Природа всегда непреодолимо влекла его к себе. Но горы он полюбил особенно сильно. Однако когда он весной пошел в Лекрастрест заключать договор, оказалось, что в контору приходил милиционер, расспрашивал о нем. Лунин немедленно уехал в Саратов.

 

СУД

 

1

 

С замиранием сердца Игорь перелистывал страницы. Он разглядывал иллюстрации Доре к сказкам Перро. Вечером, как только за окном темнело, он раскрывал эту книжку. Она манила его. Смотреть на эти полные зловещей таинственности гравюры одному в квартире было так страшно. Вернее, в туалете.

            Они жили здесь уже год. Лунин работал старшим библиотекарем в библиотеке одного из саратовских вузов. Их поселили – временно –  в новом институтском здании, в туалете, которым еще не пользовались. Вдоль одной стены стояли кабинки, вдоль другой – писсуары и умывальник. Лунин закрыл писсуары газетами. «Живем в квартире со всеми удобствами, – посмеивался он. – Удобств даже больше, чем надо». Он спал на полу, сын – на раскладушке.

            Сами сказки не произвели на Игоря большого впечатления. Книги читал ему Лунин, каждый вечер. А вот «Затерянный мир» Конан Дойла вызвал восхищение. И зависть к автору. Мальчику непреодолимо захотелось создать что-нибудь равноценное. Он стал диктовать отцу свой роман. Тот старательно записывал. Через день вдохновение Игоря иссякло.

            Мальчик собрался с духом и перевернул еще одну страницу. Он дошел до самой страшной гравюры. Девушка стоит у источника, наполняет кувшин. Встревожено повернула голову, слышит сзади шаги. К ней поднимается зловещая старуха. На хищное лицо надвинут капюшон. От нее исходит смертельная опасность. И тут новое впечатление всецело завладело им. Он забыл о старухе. Удивительная музыка звучала за окном. «Если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера», – проникновенно пел певец. Игорь слышал эту песню впервые. Он оцепенел. Песня закончилась, а он долго  еще сидел, не двигаясь. Возвышенная грусть, душевный подъем, восхищение композитором, создавшим такую музыку, переполняли его.      

            Скоро должен был прийти отец. Как всегда, Игорь ожидал его с мучительным нетерпением. Прислушивался к шагам. Ждал: вот сейчас, у двери, шаги затихнут, в замочной скважине повернется ключ. Если шаги удалялись, испытывал горькое разочарование. Иногда Игорь подходил к окну, смотрел вниз, на небольшую площадь перед институтом. Маленькие фигурки людей пересекали ее. Он вглядывался в них, надеялся узнать отца.

Осенью они и еще множество людей стояли на этой площади и смотрели на звездное небо, ждали первый спутник. «Вот он! Летит!» – воскликнул кто-то. По небу, пересекая созвездия, неторопливо и равномерно двигалась звездочка. Игорь как завороженный следил за ней, пока она не исчезла.

Наконец отец пришел. Игорь с бурной радостью бросился к нему.

– Никто не приходил, не стучал? – спросил Лунин. Он был взволнован, напряжен и как-то воинственно весел.

            – Нет.

            – Мать твоя приехала. Повестку в суд сегодня получил. Ну что ж, суд так суд. Почему мы должны все время от нее бегать?

Кажется, эта новость не очень заинтересовала Игорька.

Лунин поставил на примус кастрюлю с водой.

– Сейчас супчик сварим. – Он стал чистить картошку,  тихо   напевая:   –    Разлука,

ты-ы, разлука, родная сто-орона. Никто нас не разлучит, ни Игорь, и ни я. – Прервал пение, спросил: – По закону мнением ребенка интересуются, если ему исполнилось восемь лет. Тебе семь. И все же, если бы тебе задали вопрос, с кем ты хочешь остаться, со мной или с матерью, чтобы ты сказал? – Он произнес это беспечным тоном,  продолжая чистить картошку. Так спрашивают, заранее зная ответ.

            – Не знаю, – спокойно произнес мальчик.

Что это значило? Дух противоречия? Нежелание серьезно отвечать на вопрос, ответ на который очевиден?

            Рука у Лунина дрогнула, он чуть не порезался. Он быстро взглянул на Игоря и отвел глаза. Замолчал, замкнулся в себе. Мальчик безуспешно пытался вывести его из этого состояния и, в конце концов, сам угрюмо умолк.

            Утром Лунин накричал на сына.

Эти вспышки гнева были несовместимы с его системой воспитания. Они были несовместимы с его сознательным «я». Лунин старался их поскорее забыть. Со страхом гнал от себя мысль, что они могут повториться. Лишь убедив себя, что такого больше не допустит, он понемногу успокаивался.

            Заведующая библиотекой Елена Яковлевна, тучная низенькая женщина лет пятидесяти, с хищным орлиным носом, жена известного в Саратове профессора, сулила всяческую поддержку. «Наш коллектив подтвердит, как вы заботитесь о сыне, как он вас любит», – заверяла она.

А он стал подумывать об увольнении. Небольшая библиотечная зарплата и проживание в туалете могли стать на суде весомыми аргументами против Лунина. Он собирался снять квартиру и устроиться рабочим в СМУ. Зарабатывали там неплохо.

Как-то в конце рабочего дня, Елена Яковлевна вызвала его к себе в кабинет. «Скажу сейчас, что хочу уволиться, – решил, входя, Лунин. – Объясню причину. Она поймет».

Вид у заведующей был довольный.

– Добилась-таки я для вас комнаты в общежитии. Я ведь давно обещала. Отдельная комната. Послезавтра можете туда перебираться. – Лунин горячо поблагодарил. Услышав об общежитии, он передумал увольняться.

– Вадим Александрович, не могли бы вы помочь сегодня на даче? Всего один час. Работа мужская, а мужу здоровье не позволяет.

Нельзя было отказаться.

– Хорошо, Елена Яковлевна.

– Вот и славно. Тогда сейчас и поедем.

– Я только сына предупрежу.

– Естественно.

Дача была недалеко от города. Лунин ожидал встретить там профессора, но оказалось, что его вчера положили в больницу. Лунин поинтересовался, что он должен сделать. Заведующая немного подумала. Изогнула тонкие губы в неопределенной улыбке.

– Для начала наколите, пожалуйста, дров. Вон там сарай. Потом я вам еще одну мужскую работу найду.

Через четверть часа она позвала его в дом. Лунин увидел богато накрытый стол.

– Отметить надо ваше предстоящее новоселье, – сказала, улыбаясь, заведующая.

От выпивки Лунин отказался. Сослался на то, что должен быть примером для сына. Она уговаривала его долго, но тщетно.

– А я выпью! – заявила Елена Яковлевна.

Заговорили о скором судебном заседании. Елена Яковлевна почему-то вздохнула.

– А вы на суде-то с женой и помиритесь! Такое бывает.

– Это невозможно. У меня есть невеста. Я ее люблю.

– Как невеста? Какая невеста?

Он достал фотографию Эсфирь и протянул заведующей. Несколько секунд она разглядывала фотографию. Побагровела. Бросила ее на стол.

– Да это… Это же девчонка еще совсем!

«Так значит, все это время у нее были на меня какие-то виды», – думал обескураженный Лунин, засовывая фотографию в карман. Он вспомнил, как Клава позвала его передвинуть шкаф.

Елена Яковлевна выпила две рюмки коньяка одну за другой. Это вернуло ей самообладание. Она снова заулыбалась.

Чем больше она пила, тем более манящей становилась ее улыбка, тем откровеннее – намеки.

Лунин порывался уйти, говорил, что Игорь беспокоится. Елена Яковлевна его удерживала. А когда он встал из-за стола с твердым намерением попрощаться, она подняла глаза к потолку и вскрикнула:

– Ой, с сердцем плохо!.. Вы же не бросите меня в таком состоянии? – Она тоже встала, быстро подошла вплотную к нему, схватила его руку и прижала   к   левой   груди.

– Слышите, как стучит?

Лунин с трудом высвободил руку.

– Я поеду в город. Вызову врача.

– Не надо врача! Останься!

– Я должен идти, Елена Яковлевна.

Заведующая смотрела на него помутневшими глазами. И вдруг взвизгнула:

– Ну и проваливай!

Он поспешно ушел.

Утром Лунин уволился.

Он снял сравнительно дешевую комнату, недалеко от центра. Вечером они переехали на новое место.

Лунин стал работать в СМУ. Отбойным молотком сверлил асфальт, грунт. Работа была тяжелая, для него совершенно непривычная. Даже на эфедре он так не уставал. Однако всем на удивление он очень скоро стал одним из лучших.

Однажды на улице он увидел Риту. С ним был сын. Она их не заметила, Лунин окликнул ее. Рита кинулась к Игорю, но тот застенчиво спрятался за отца. Она достала из сумочки конфеты, протянула мальчику. Он не брал.

– Что же ты его таким дикарем воспитал! – с обидой воскликнула Рита. И ушла.

2

 

Суд состоялся в апреле.

Такой тревоги, такого волнения Лунин не испытывал никогда в жизни.

Он хорошо знал, что ребенка отцу присуждают крайне редко, только если мать ведет аморальный образ жизни. В остальных случаях ребенка отдают матери. Рита была приличной женщиной.

Сына Лунин с собой не взял. Зрители заполнили зал наполовину. Судьей был мужчина. «Это уже хорошо», – подумал Лунин. Увидев среди свидетелей жены Елену Яковлевну, он был неприятно поражен.

Сначала судья обратился к Лунину и Рите с предложением помириться, снова соединиться. Рита вопросительно посмотрела на Лунина. «Нет», – твердо ответил он.

 Даже адвокат Риты, маленький лысый толстогубый человечек, не нападал на Лунина так ожесточенно, как Елена Яковлевна. Она обвиняла его в том, что он кричал на сына, запирал его, что тому днем нечего было есть.

Лунин слушал, мрачно глядя в пол. К внутренней стороне туалетной двери он приделал щеколду, но действительно запирал дверь, уходя на работу. Так ему было спокойнее. Но голодным ребенок никогда не был. А кричал он на сына в Саратове только раз.

Рабочие из его бригады, пришедшие его поддержать, глухо зароптали. Выступила Рита. Она была гораздо сдержаннее. Говорила о том, что отец возит сына по горам, что у него не постоянного жилья. 

Лунин адвоката не нанимал. У него был один свидетель – прораб. Тот произнес речь очень короткую, но искреннюю.

– Я так скажу. Лунин к нашей работе совсем непривычный был. А стал в моей бригаде передовиком! Как так? Ради сына старался. Сын для него – все. Скажу так: нельзя у него сына отбирать! Несправедливо это будет.

Наконец, слово предоставили Лунину.

– Гражданин судья, – заговорил он глухим от волнения голосом, – я хочу и настаиваю, чтобы ребенка отдали только мне, и чтобы воспитывал его только я без всякого, прямого или косвенного, влияния со стороны матери. Я не потому прошу об этом, что у нее плохие материальные и жилищные условия. Главное в том, что ребенок ко мне привязан, и я к нему привязан.

Говорить о том, что она плохая мать, я не могу. Во всяком случае, она лучше тех матерей, которых лишают материнства. Но я убежден, что она не сможет так воспитать ребенка, как я. Я не могу доверить ей воспитание сына. У меня педагогическое образование. Я работал учителем, инспектором облоно, научным сотрудником института педагогики. Педагогику я люблю. У меня собрание книг Макаренко, Ушинского, о семье Ульяновых. Для меня воспитание сына не только долг, но и громадная радость и удовлетворение. Я отдаю этому много времени. Очень серьезно к этому отношусь. Поэтому я бы и вас, гражданин судья, просил со всей серьезностью отнестись к моему отношению к ребенку. – Лунин чувствовал, что говорит из-за волнения не очень складно. – Я записываю свои наблюдения, чтобы потом обобщить и сделать какие-то выводы. Я это никому не говорил, так как боялся, что не поймут, высмеют, как это и бывает обычно, когда человек делает что-нибудь не так, как все.

Она говорит, что ребенку нужен уход. Но теперь ведь ему не пеленки менять надо, а воспитывать, формировать человека, гражданина нашей Родины. Честного, чистого, целеустремленного, любящего труд, уважающего коллектив. А ведь это делается не только внушением, чтением книг и запрещением делать то-то и то-то. Это делается путем личного примера. Я сам читал раньше лекции – был членом общества по распространению научных и политических знаний – и говорил о личном примере, но все из книг. И только теперь я понял, какую роль в воспитании ребенка играет личный пример родителя. Я, кажется, оказываю на сына положительное влияние, мои труды не проходят даром. Так говорят все, кто нас знает.

Она говорит, что я плохо относился к семье. Да, мы ссорились, при сыне. Тут я виноват. Это одна из причин, почему мы разошлись. Но это ведь я к ней плохо относился. Сейчас у нас с сыном тоже семья. Разве я плохо отношусь к семье? Не слова, а дела решают. Нельзя прикидываться хорошим отцом столько времени.

Я воспитываю сына один третий года. И те два года, когда мы жили отдельно, я его воспитывал, приходил чуть ли не каждый день к нему, купал, постоянно делал прогулки на воздухе. Он не хотел, чтобы я уходил. После моего отъезда во Фрунзе сын ни разу не высказал желания вернуться к матери. А ведь я ему никогда плохо о матери не говорил и не говорю. Считаю, что не должен этого делать.

Мы с сыном идем своим путем, живем скромно, небогато, но честно. Раньше не чувствовал я себя так просто и уверенно, как сейчас. Как ни парадоксально, но от невзгод и трудностей мы стали лучше, чище, сильнее. От нее нам ничего не надо. Пусть только оставит нас в покое. Мы живем счастливо, радостно, Если вы возьмете его у матери, то это ничего. А у меня вырвите с мясом. Как можете вы совершить насилие над нами обоими? Мы – это одно целое. Для меня вопрос стоит так: жить или не жить.    

Он замолчал, Стояла полная тишина. Он чувствовал, что симпатии зала на его стороне. Даже секретарша, молоденькая девушка с добрыми голубыми глазами, поглядывала на него с любопытством и сочувствием. Но лицо судьи оставалось непроницаемым.

Лунин сел. Глядел в пол перед собой. Внезапно слезы хлынули из глаз. Он старался взять себя в руки. Боялся, что это сочтут за разыгрывание душещипательной сцены, за попытку разжалобить судью. Но слезы продолжали литься. Судья ушел. Когда он через несколько минут вернулся, на полу перед Луниным была лужица слез.

– Суд постановил: – услышал он, –  присудить ребенка Лунину Вадиму Александровичу. Как исключительному отцу.

Беспредельная радость охватила его. В зале зааплодировали. Его поздравляли. Первой поздравила Вера, двоюродная сестра. К Лунину подошел судья, пожал руку. Теперь лицо у него было простым и добрым.

– Я двадцать лет работаю судьей, – сказал он. – Такой случай в моей практике впервые.

Вдруг Лунин увидел Риту. Она стояла в оцепенении. Он победил, но не испытывал торжества победителя. Ему было просто ее жалко. Лунин едва не подошел к ней с утешениями, но почувствовал неуместность такого поступка. Он быстро вышел из зала.

Она не видела никого. Чувство обиды, унижения, чувство несправедливости, совершенной по отношению к ней, сдавили сердце. Ведь она по-настоящему любила сына. Она и его  продолжала любить! Готова была, смирив гордость, все простив, снова соединить с ним свою жизнь.

После всех треволнений Лунину так захотелось оказаться снова в горах, вдвоем с сыном, вдали от общества! Через несколько дней после суда он уехал во Фрунзе.

 

            ОПЯТЬ   ЭФЕДРА

 

1

 

Жара спала. Солнце опускалось за горную гряду.

Так Игорь еще никогда не уставал. Весь день копали картошку. Чабан Шергазы и его младший брат выкапывали. Жена чабана Айжамал с сыном и дочкой и Игорь собирали картошку в ведра. Игорь, совершенно непривычный к физической работе, чуть не падал от усталости. Но ни разу не пожаловался. Тем более, что не жаловался ни Калмурат, его ровесник, ни девятилетняя Перизат. Он сам вызвался помогать.

Спать легли в юрте. Она стояла между картофельным полем и отрогами гор. Игорь уснул мертвым сном.

Утром встали рано. Настроение у него было радостное. Сегодня должен был вернуться из Фрунзе отец. Попили чаю с вкусными киргизскими лепешками. Поехали на лошадях домой. Игорь сидел впереди чабана, держал поводья и с его помощью правил лошадью. Он был очень горд этим.

Дом Шергазы одиноко стоял в начале ущелья, на берегу шумной речки. В этом ущелье Лунин собирал эфедру. В доме снимал комнату. Впервые они с Игорем жили в настоящем доме, а не в палатке.

Они уже могли  произносить по-киргизски простейшие фразы.

– Как похоже! – изумился Игорь в первый день   пребывания   в   чабанском  доме.

– По-русски – я, по-киргизски – мен.

– Где же здесь сходство? – в свою очередь удивился Лунин, забывший про ностратическую гипотезу.

– Очень похоже: мен, а по-русски – я, мне, меня.

Лунин собирал эфедру на северных  склонах Таласского Ала-Тоо. Полмесяца назад он поехал в город Талас за продуктами. Сына взял с собой. Когда они вернулись, палатки не было. Пропали и кое-какие вещи. Везде были следы лошадиных копыт. Они пошли к Шергазы. Тот обещал помочь. Сказал, что здесь есть один непутевый, вороватый чабан. Если это его рук дело, он, Шергазы, заставит его вернуть палатку. Предложил снять комнату  в его доме. Перевез на лошадях вещи. Палатка так и не нашлась.

            Они подъехали к дому, спешились. Две собаки крутились вокруг, радостно виляя хвостами. Они охраняли дом в отсутствие хозяев. Но ни взрослые, ни дети не обратили на них внимание. Лишь Игорь погладил их, почесал за ухом. Он не упускал возможности их приласкать. Эти два пса, никогда прежде не видевшие ласку, его любили. И почитали как взрослого.

            Потом Игорь долго наблюдал, как с напыщенной самовлюбленностью расхаживает перед домом петух. Он словно кичился перед курицами своей статью, своим ярким оперением.

            Мальчик вошел в дом. В главной комнате были лишь Калмурат и Перизат. Они отнимали друг у друга веник. Брат изловчился и вырвал веник у сестры. Когда Калмурат и Перизат ссорились, Игорь всегда вставал на сторону девочки. С Калмуратом у Игоря были неровные отношения, то дружеские, то враждебные. К Перизат же он относился с безотчетным уважением. Это была худая смуглая девочка, молчаливая, послушная, хозяйственная. Ее скуластое плоское лицо было обычно серьезным и невозмутимым, но иногда узкие черные глаза вдруг вспыхивали бесшабашно и гордо.

Игорь подскочил к Калмурату, отобрал веник и торжественно вручил девочке. К его удивлению, вместо благодарности она сердито взглянула на него. Но веник взяла и стала подметать. Калмурат заплакал.

            Игорь вышел во двор, приласкал опять собак. Подумал: «А если Калмурат хотел подмести пол за сестру? Тогда глупо получилось». Но этот казус не поколебал его прекрасного настроения. Мальчик  вбежал на зеленый пригорок, упал ничком на траву. Подпер голову руками. Над вершинами гор в голубом небе медленно скользили пышные двухцветные облака. Одна сторона белая, другая, обращенная к скрытому еще за горами солнцу, – розовая. Облака всегда манили и завораживали Игоря. Ему казалось, что в них скрыта какая-то чарующая тайна. Ему хотелось перенестись на них, познать эту тайну.

 Игорь ощущал небывалый душевный подъем. Как он сейчас восхищался жизнью, как любил людей! То, что он сейчас испытывал, казалось ему необыкновенно важным. Внезапно одна мысль испугала его. Пройдет время, и он это свое состояние забудет. И мальчик дал себе слово, всей душой пожелал до конца жизни помнить это мгновение. Игорь представил себе, как он из далекого неизвестного будущего смотрит на себя теперешнего, лежащего на пригорке, глядящего на облака, восторгающегося жизнью и приходящего в ужас от мысли, что все это он может забыть.

            Вверх по ущелью поднимался грузовик.  «А вдруг папа приехал?» – с замиранием сердца подумал мальчик. В самом деле, машина остановилась против дома, и из кабины вылез отец. В руке он держал полный рюкзак. Грузовик поехал дальше. Игорь мигом сбежал с пригорка, бросился отцу на шею. Он с гордостью рассказал, как правил лошадью, как собирал картошку. О своих переживаниях на пригорке он умолчал. Они были слишком сокровенными, чтобы ими делиться.

– Молодец, – сказал Лунин. – Помог в нужном деле.

Они прошли в свою комнату. Лунин развязал рюкзак. Стал доставать продукты.

– О, конфеты! Пап, а давай Перизат и Калмурата угостим.

– Конечно.

Игорь с пригоршней конфет побежал в другую комнату. Ему хотелось хоть как-то загладить свою вину перед  Калмуратом. Брат и сестра взяли конфеты, заулыбались. Когда он  вернулся, Лунин протянул  ему детскую книжку.

– В ГДР издана. Купил в Ленинполе. – Ближайшим населенным пунктом было немецкое село Ленинполь. – Много интересных   иллюстраций.

На рисунках, выполненных красочно, с чувством юмора, с внимание к деталям, рыцари воевали с вооруженными крестьянами.

Мальчик предвкушал, какое удовольствие доставит ему просмотр книжки.

– Папа, если ты умрешь, я себя убью! Я без тебя жить не хочу, – вдруг воскликнул Игорь от избытка чувств. Сегодня он был настроен на высокий лад.

            Лунин стал серьезным.

            – Ну зачем ты так говоришь? Я, конечно, раньше тебя умру. А ты должен жить дальше, продолжить наш род.

Вечером съехались гости. Зарезали барана. Мясо варилось долго. Перизат и Калмурата отослали спать. Игорь решил дождаться, когда будет готов бешбармак –  мелко накрошенное баранье мясо с лапшой. Гости сидели полукругом на полу, подогнув под себя ноги. То и дело раздавался громкий смех. Говорили по-киргизски. Лишь с Луниным разговаривали по-русски.

– Вы из Ленинполя? Немцы?  – с доброжелательной улыбкой обратился к нему сидевший рядом коренастый рыжий киргиз. Он заметил, что Игорь листает немецкую книжку. 

– Нет, русские. Из Фрунзе.

– Зачем здесь?

Лунин кратко рассказал о Лекрастресте, о чикинде.

Упомянул он и о краже сына, о суде. Он всегда охотно об этом говорил. Гордился этим.

Слушали сочувственно, с одобрительными возгласами. Только один старик с жидкой белой бородой поглядывал на Лунина и Игоря враждебно.

Принесли пиалы с шорпо – мясным бульоном. Мальчику бульон не понравился. О чем он и объявил во всеуслышание. Старик что-то проворчал.

Заговорили по-русски о войне.

– Мы с сыном сначала в палатке жили, в конце ущелья, – вступил в разговор Лунин. – Сижу я у костра. Вдруг из-за камней выходят люди с ружьями. Высокие…

– Пап, а почему у животных самцы красивее самок, а у людей наоборот? –воскликнул Игорь. К нему вернулось утреннее состояние радостного возбуждения.

            – Как наоборот? 

            – Ну вот у птиц оперение наряднее, чем у самцов. Сравни петуха и курицу. А у людей женщины наряднее, чем мужчины.

Кто-то засмеялся.

– Я подумаю, потом отвечу… Все высокие. Серьезные. Европейцы, но лица какие-то чужие. Слышу, заговорили между собой по-немецки! Я весь напрягся. Сердце заколотилось. Вспомнилась война. Штыковая атака. Тут же, конечно, сообразил, что это охо…

– Папа, ну когда бешбармак будет готов? – вскричал сын. Он с нетерпением ждал новое для него блюдо.

На своих детей киргизы бы прикрикнули. Но сейчас они делали вид, что ничего не замечают. Лишь старик с осуждением покачал головой.

– Подожди еще немного!.. – с досадой откликнулся Лунин. – …охотники из Ленинполя. Но в первое мгновение мне было не по себе. Вот как война в нас засела!

– Да, войну мы всю жизнь будем помнить, кто воевал, – вздохнул Шергазы.

– В Ленинполе говорят: «Мы не немцы. Мы голландцы», – заметил рыжий.

– В этом селе разговаривают на нижненемецком диалекте. Он похож на голландский язык, – объяснил Лунин.

Наконец, принесли бешбармак.

Игорь попробовал и разочарованно произнес:

– Я думал, он вкуснее.

Лунину было очень неловко. Он думал об ошибках в воспитании сына. Главное внимание он уделял душе ребенка, воспитывал в нем благородство, честность, справедливость, совестливость. А вот вести себя в обществе Лунин Игоря не научил. Ему нравилась непосредственность сына. Он вообще ценил это качество в людях. Поэтому, видимо, и не торопился учить мальчика сдерживать себя. Это было его упущение.

Перед сном Лунин сказал:

– Неправильно ты себя вечером вел. Когда старшие говорят, не надо их прерывать. Кричать так не надо. Не надо говорить, что еда невкусная. Это нетактично. Ты это учти на будущее.

Лунин говорил непривычно строгим тоном. Игорь чувствовал, что отец очень недоволен.

Мальчик словно увидел себя со стороны. Ему стало стыдно.

Ночью Игорю приснился страшный сон.

Он идет вечером по безлюдной, плохо освещенной улице. Вдруг сознает, что ему грозит смертельная опасность. Откуда она исходит, он не знает. Острое чувство одиночества, беспомощности во враждебном мире охватывает его. Внезапно сзади раздаются торопливые шаги. Кто-то его догнал. Но не перегоняет, идет за спиной. Теперь ему ясно: опасность в этом неизвестном. Он  хочет обернуться, но понимает, что это будет выглядеть нетактично. Тогда он решает пропустить незнакомца вперед. Садится на сильно выступающий цоколь дома. Но улица пуста. Он готов уже обрадоваться. И вдруг замечает, что рядом с ним на цоколе сидит человек. На нем темный полушубок. Высоко поднятый воротник закрывает лицо. Незнакомец молчит. Медленно поворачивает голову. На лице его приветливая улыбка. Но она какая-то странная, неподвижная. Все лицо его совершенно неподвижно. Это маска! Игорю хочется вскочить и убежать. Но он знает, это что будет нетактично. Встать и уйти надо не торопясь, чинно, пристойно. Он начинает подниматься… Человек выхватывает нож и втыкает ему в сердце!

В этот миг Игорь проснулся. Снова уснуть он уже не смог. Весь следующий день он находился под впечатлением от этого кошмара.

 

2

 

Пришла пора поступать Игорю в школу. В середине августа Лунин отвез его в Саратов, к Вере. Она жила в центре города, в доме, построенном в стиле «сталинский ампир». Преподавала в институте. Была кандидатом технических наук. Вера устроила мальчика в школу недалеко от дома. Лунин вернулся в горы. Это была его первая разлука с сыном.

В начале ноября Лунин сдал заготовленную эфедру. Получилось две с половиной тонны. Замдиректора Степан Фокеевич распорядился не вычитать с Лунина денег за украденную палатку, считать ее списанной. Палатка действительно была старой. Судьба Лунина тронула Степана Фокеевича. Он относился к нему с уважением и отеческой заботой. Хотя был лишь немного старше.

Лунин тут же поехал за сыном.

В эту зиму они жили то на квартирах, то в гостинице. Проживание в гостинице по правилам было ограничено определенным сроком, но для Лунина делали исключение. Игорь сменил во Фрунзе две школы. Лунин работал в библиотеке, в косторезной мастерской, давал уроки.

            Лунин и Эсфирь обменивались письмами все реже и реже. Он не мог представить их совместную жизнь. Из-за  взаимной неприязни мальчика и матери Эсфирь. Никакие варианты не подходили. В очередном письме девушка призналась, что ее руки давно добивается очень достойный человек, просила совета. Письмо вызвало в нем ревность и то же время – облегчение. Он посоветовал ей принять предложение. На этом переписка прекратилась.

С княжной и Наташей Соколовой Лунин связь не терял. Но она заключалась лишь в обмене поздравительными открытками.

            В начале марта Лунин снял комнату в доме на тихой, обсаженной пирамидальными тополями улице. Дом этот еще до революции построила семья белорусских крестьян-переселенцев. Была еще жива мать хозяйки, старушка лет восьмидесяти. Агафья Спиридоновна помнила переезд. Помнила восстание 1916 года.    «Киргизы верхами мимо дома проехали. Ух, боязно было!» Она почти не видела: когда ее посадили в тюрьму за изготовление и продажу самогона, она там вначале постоянно плакала. Это повлияло на зрение. Сама хозяйка Елизавета Петровна, маленькая кареглазая женщина лет сорока, подвижная, энергичная, работала бухгалтером. Сын Алик учился в строительном техникуме. Он со своими серо-голубыми глазами навыкате и светлыми волнистыми волосами напоминал мать только ростом. У него даже фамилия была другая, еврейская. Об отце Алика никогда не вспоминали. Он лишь упрекал мать, что она выбрала маленького мужчину. Для Алика, человека самолюбивого, его рост был жизненной трагедией. Люди были неплохие, отзывчивые. Алик охотно катал Игорька на велосипеде с моторчиком. Заботился о нем как о младшем брате. Очень нравилось мальчику лежать на настоящей русской печке. Питались Лунин и Игорек вместе с хозяевами. Скоро они стали почти членами семьи. Уезжая в апреле в горы, Лунин знал, что оставляет сына в надежных руках.

            Лето Игорь провел с отцом в горах. С сентября он снова жил у Елизаветы Петровны.

К дому примыкал сад в семь соток. Игорь полюбил этот сад с огромными деревьями, заросший, запущенный, таинственный какой-то. Здесь росли яблони, груши, вишни, малина, крыжовник, сирень. Мальчик нарисовал карту и, прежде чем бродить по саду, намечал по карте маршрут. Придумывал себе во время таких путешествий всякие приключения. Но однажды случилось приключение настоящее. Он как раз наметил новый, замысловатый маршрут. По нему он даже должен был пролезть через забор и несколько метров пройти по улице. И только он вылез из сада через дыру в заборе, как кто-то больно схватил его за ухо.

– Яблоки воруешь, паршивец? – услышал он громкий и грозный голос. Игорь подобрал в саду три яблока. Два съел, одно, покрасивее, нес бабушке. Над ним возвышался здоровый, плотный человек с пышными усами. – А ну, пошли к хозяева́м!

 Он отпустил ухо, но крепко схватил Игоря своей ручищей за плечо. Они пошли к дому. Игорек молчал. Он был настолько потрясен и оскорблен, что не мог и не хотел говорить. Оскорбительно было слово «паршивец», оскорбительно было предположение, что он способен на воровство. Но самым оскорбительным было это выкручивание уха. В доме была лишь Агафья Спиридоновна.

– Вот, соседка, стервеца одного поймал. В сад ваш лазил!

 Усатый подвел мальчика к ней. Бабушка наклонилась, приблизила лицо почти вплотную к лицу Игорька. Взмахнула рукой.

– Да это ж наш хлопчик! У нас живет.

 Усатый тотчас убрал руку. Удивился:

– Что ж ты не сказал? Чудило!

 Он добродушно потрепал мальчика по волосам. Игорь положил яблоко на стол. Он продолжал молчать. Он ненавидел этого человека. Сосед ушел. Игорю хотелось побыть одному. Он взял книгу, сел на скамью во дворе. Попробовал читать, но лишь скользил глазами по строкам, а сам вновь и вновь переживал случившееся. Всю эту ночь ему снились кошмары.

Когда в конце октября Лунин вернулся с гор, как раз заканчивался двадцать второй съезд партии. Он приходил домой с двумя-тремя газетами, читал о съезде.

– Это важное событие, – как-то за обедом поделился Лунин своими впечатлениями. – Во-первых, продолжили разоблачать сталинские репрессии. Прямо сказано, что это чудовищные преступления. Во-вторых, отменили диктатуру пролетариата. У меня учение о диктатуре пролетариата всегда сомнение, несогласие  вызывало. Теперь у нас общенародное государство. В-третьих, Хрущев объявил, что через двадцать лет мы будем жить при коммунизме. То есть исчезнут деньги, отомрет  государство…

– Это как же без денег? – недоверчиво поинтересовалась Агафья Спиридоновна.

– Сейчас мы живем по принципу: «От каждого – по способности, каждому – по труду». Через двадцать лет будет действовать принцип: «От каждого – по способности, каждому – по потребности». В стране наступит изобилие. Каждый человек сможет брать столько, сколько ему надо.

– Ой, что-то с трудом верится, – засмеялась Елизавета Петровна.

– Значит, приду я в магазин, попрошу тонну шоколадных конфет, и мне бесплатно дадут? – спросил Игорь.

– «…каждому – по потребности», Игорек. Зачем тебе тонна конфет? Ты же ее не съешь. Люди станут сознательными. Будут брать только столько, сколько им действительно нужно.

– У Ковальчуков, соседей через дорогу, – Елизавета Даниловна протянула руку в сторону окна, – сын с семи лет воришка. Успел уже год отсидеть. Что же, он через двадцать лет обязательно сознательным станет? Сомневаюсь.

– Не будет этого коммунизьма, – подвела итог их разговору Агафья Спиридоновна. – Врут они все.

За три года жизни у Елизаветы Петровны Игорь прочел много книг, в том числе трехтомник Пушкина, романы Тургенева, Дюма, Беляева. Часто читал Агафье Спиридоновне. Она слушала с интересом, особенно пушкинские сказки. А вот «Старосветские помещики» ей очень не понравились. Даже не дослушав повесть Гоголя до конца, бабушка, к изумлению Игоря, стала возмущаться. Он-то предполагал, что это произведение будет ей наиболее близким и понятным. Она обзывала Афанасия Ивановича и Пульхерию Ивановну, милых и безобидных, по его мнению, людей, трутнями, паразитами и кровопийцами. Так Игорь впервые столкнулся с классовой ненавистью. Но к советской власти старушка относилась с недоверием. Когда началась денежная реформа, в ходе которой старые купюры обменивались на новые в соотношении десять к одному, Агафья Спиридоновна убежденно заявила: «Дурят народ». Хрущев из поездки в США вернулся страстным приверженцем кукурузы. Часть пахотных земель засеяли не пшеницей, а кукурузой. Возникли перебои с хлебом. «Это они нарочно придумали, – говорила она. – Чтоб людей извести». Игорь горячо возражал, доказывал, что для любой власти лучше, когда народу хорошо. Но переубедить Агафью Спиридоновну было невозможно.

Читал он ей и свои произведения, но они  оставляли ее равнодушной. Он постоянно что-то писал: поэмы из античной эпохи, приключенческие повести, детективные рассказы.

Лекрастрест на внеплановые накопления построил дом рядом с конторой. Накопления эти образовались главным образом за счет заготовки на Иссык-Куле опия. Квартиры получили штатные работники Лекрастреста. Работавшим по договору сборщикам квартир не полагалось. Но Степан Фокеевич добился, чтобы квартиру, в виде исключения, получил и Лунин.

 Для Лунина это было великим событием.

Но еще два года Игорь переселялся из квартиры опять к Елизавете Петровне, когда Лунин уезжал в горы.

3

 

Лунин придирчиво оглядел сына со всех сторон, проверил, нет ли складок на брючках. Вечером он их отутюжил. Все было в порядке. Игорек ушел в школу.

Завтра начинались весенние каникулы. Завтра они отправлялись в горы. Лунин недавно ходил к директору школы и, употребив все свое умение убеждать, уговорил ее отпустить сына в четвертой четверти с ним в горы. Договорились, что там он будет готовить Игоря по всем предметам, а в июне тот сдаст экзамены.

Лунин стал готовиться к отъезду. Ему нравились сборы в горы. При этом негромко напевал. Лунин был доволен собой. Дело, которому он посвятил свою жизнь, он делал хорошо. Два года назад его беспокоило приближение переходного возраста у сына. Он читал об этом возрасте, готовился к нему. Выработал собственную стратегию. Во-первых, сглаживать конфликты, которые будут возникать, превращать их по возможности в шутку. Если, конечно, они не будут иметь принципиального значения. Во-вторых, разговаривать с Игорем с подчеркнутым уважением. И вот сыну уже скоро тринадцать, а переходный возраст никак в нем не проявляется. Он остается послушным, ласковым. Раньше он даже был, пожалуй, строптивее и своенравнее. «Сказывается мое умение воспитывать», – с удовлетворением думал Лунин.

Игорь рос домашним мальчиком: во дворе не играл, находил интересные занятия дома. Лунин был доволен, что сын не испытывает влияния двора. Повезло ему с сыном. Его слова, его педагогические внушения падали на благодатную почву. Лунин радовался, замечая, как восприимчив мальчик к настоящему искусству, ко всему высокому и благородному. И он был очень способный. Как-то срисовал с немецкой – трофейной – книги Брема несколько рыб, и Лунин поразился сходству. В четвертом классе по субботам были контрольные по арифметике. На них давалось два часа. Игорь решал их быстрее всех, за пятнадцать минут. Учительница ставила ему пять с плюсом и отпускала домой. «Ты, Игорек, разностороннее меня, – признавался Лунин. – Люди делятся на художников и мыслителей. Я – художник, человек чувств. А у тебя и художественные способности развиты, и мыслительные». Лунин научил его играть в шахматы, и скоро сын стал его обыгрывать. Он отвез его во Дворец пионеров, в шахматный кружок. Стал покупать все шахматные книги, какие ему удавалось найти. Если Лунин замечал в сыне склонность к чему либо, он старался создать все условия для развития этой склонности. Иногда мальчик высказывал такие мысли, до которых не всякий взрослый мог додуматься. Теперь Лунин мечтал, чтобы сын стал человеком не только совершенным, но и знаменитым. Он представлял: сына, уже взрослого, уже прославившегося, спрашивают, как он достиг таких успехов. Игорь  отвечает: «Это все благодаря папе. Он делал все возможное, чтобы я раскрыл свой талант».

Время пролетело незаметно. Скоро должен был вернуться Игорь. Лунин стал готовить обед, вкладывая как всегда всю душу в это приготовление.

Но сын задерживался.

Он нетерпеливо ходил взад и вперед по комнате. Начал уже всерьез беспокоиться. И когда он собрался идти его искать, Игорь появился.

Волосы его были взъерошены, пионерский галстук съехал набок, рубашка выбилась из брюк. На ботинках и штанинах виднелись капли крови. Однако держался Игорь молодцевато. 

– Что случилось? – воскликнул Лунин.

 – Я дрался.

            – Дрался? Зачем надо было драться?

– Помигалов меня на драку вызвал. Не мог же я отказаться! Так же, пап?

            – Да, – с неудовольствием согласился Лунин. – А кровь откуда?

            – Я ему нос разбил!.. Он, наверно, думал, что я не стану драться. – Его глаза сверкнули. Видимо, и сейчас мысль, что кто-то мог считать его трусом, приводила его в негодование. – Я легко его побил. – Он самодовольно улыбнулся. – У меня реакция быстрее… Пап, я хочу в кружок бокса записаться!

– Нет, Игорек, это тебе не подходит. Нос тебе сломают, сотрясение мозга получишь. Иногда бои трагически заканчиваются. Например, Сандерс, американский боксер-профессионал, олимпийский чемпион в Хельсинки, умер на ринге от кровоизлияния в мозг. Ему было 24… И ты уже в шахматный кружок ходишь. Вот это прекрасный, интеллигентный спорт!

            – Ты же сам говорил, что надо давать сдачи.

            – Да, надо. Но для этого нужна сила не столько физическая, сколько духовная. А она у тебя есть.

            После обеда Лунин стал мыть посуду. Всю работу по хозяйству он делал сам. Считая, что сын все свое свободное время должен тратить на развитие способностей, чтение и игры.

А Игорь думал о гибели Сандерса. Как происходит  переход от жизни к смерти? Со жгучим любопытством он  пытался представить, что чувствует человек в это миг. И твердо решил обратить на это свое внимание, когда будет умирать.

            Лекрастрест имел право собирать эфедру на некоторых казахских и таджикских участках. Этой весной Лунин работал за рекой Чу, на казахской территории, почти напротив Токмака. Вернее, они работали. Игорь впервые сам собирал эфедру. Лунин не сразу решился доверить ему серп, но Игорь его все-таки убедил. Собирал он раза в три-четыре  меньше отца. Работа была тяжелой. Он очень уставал.  Игорь не любил физическую работу. Она мешала ему чувствовать, и, особенно, думать. В школе у него было два нелюбимых предмета: физкультура и труд. Но он готов был все вынести ради возможности пожить в горах. Каждая поездка в горы была для него счастьем.

            И, конечно, он гордился, что зарабатывает деньги как взрослый.

            Участок попался неважный. И эфедры было немного, и жали ее здесь недавно, и мешки надо было подтаскивать к дороге. Лунин не выполнил записанный в договоре план. Даже несмотря на помощь сына.

Вместе с ним эфедру сдавал Федоров, человек лет тридцати пяти, атлетического телосложения, с грубыми, некрасивыми чертами лица. Он получил денег в два раза больше.

Когда они вышли из бухгалтерии, Федоров сказал:

– Тут много не заработаешь, трава резанная-перерезанная. Где и через два года режут. Вместо положенных трех. Отрасти не дают… На юге надо резать. – Югом чикиндисты называли Ошскую область Киргизии и Ленинабадскую область Таджикистана. – Я только там собираю. Слушай, поедем со мной, Я сейчас в Сумсаре стою. Один. Травы там: режь – не хочу. 

Лунин согласился. Он давно хотел поработать на юге. Все говорили, что там чикинда лучше. Пригласил Федорова в гости.

Увидев шахматы, Федоров с азартом потер руки. Его большие бледно-серые глаза без ресниц загорелись.

– Сыгранем партейку?

Лунина он победил. Со снисходительной улыбкой согласился сыграть с Игорем. Во время игры Федоров жизнерадостно и заразительно смеялся, сыпал прибаутками, блатными словечками. Иногда добавлял мат.

Тогда Лунин нервничал, говорил:

– В этом доме не ругаются. – Он уже жалел, что пригласил Федорова.

А Игорь поглядывал на него с любопытством. Он угадывал в Федорове самобытную натуру.

Игорь выиграл три партии. Достали еще одни шахматы, и он дал сеанс вслепую на двух досках: отвернулся и только диктовал ходы. Лунин переставлял фигуры. Вначале Федоров даже засомневался, что такое вообще возможно. Игорь у отца выиграл, а Федорову проиграл. Федоров был удивлен, Лунин – горд.

Игорь тоже загорелся желанием увидеть юг. Он изнывал от нетерпения. За три дня до отъезда в Ошскую область, в Терек-Сай, Лунин пришел домой сияющий. Он помахал какой-то бумагой.

– Игорек, ты будешь отдыхать на Иссык-Куле!  – радостно сообщил он, видимо не сомневаясь, что сын тоже обрадуется. – И на август путевку обещают.

 В Лекрастресте Лунину дали бесплатную путевку в пионерский лагерь. Степан Фокеевич поспособствовал. Детям сборщиков путевок не выделяли.

Игорь переменился в лице. Для него это был удар. Он недоумевал, как отец не понимает, что горы для него неизмеримо интереснее. Он расплакался. С большим трудом Лунин уговорил его поехать в лагерь.

Игорь отдыхал на озере два потока. В лагере ему не понравилось. Претила дисциплина, строгий распорядок. По этой же причине он не любил детский сад. Однажды несколько отрядов отправились на экскурсию в ущелье. Вожатые внушали, что в горах надо быть очень осторожным, идти только по тропе, не отставать от других. Игоря так и подмывало взбежать, в опровержение их наставлений, несколько десятков метров вверх по склону, а потом вприпрыжку спуститься вниз. Ему это ничего не стоило. Но он лишь улыбался. Он даже никому не рассказал о своей жизни в горах.

Чем больше он взрослел, тем меньше хотел пускать других в свой внутренний мир.

Когда Лунин вернулся с гор, Игорь набросился на него с расспросами о юге.

– Я, в целом, доволен, – отвечал тот. – Участки там в самом деле лучше. С Федоровым размолвок не было. Мне только один эпизод не понравился. Стали с ним бороться… А у него силища неимоверная оказалась! Он меня словно тисками железными сжал. Дышать нечем было. Я говорю: «Все, твоя победа. Отпускай!» А он держит. Минуту не отпускал. Потом у меня несколько дней грудь болела… Человек он ничего, но грубый, невоспитанный. Почему Инна его выбрала? Это его жена. В университете преподает. Я ее видел, когда к ним домой за вещами заезжали. Симпатичная, интеллигентная женщина…

Осенью Игорь жил в квартире один. Лунин считал его уже достаточно взрослым. Одиночество мальчику понравилось. Особенно – ощущение свободы.

В каникулы он участвовал в юношеском первенстве города. И неожиданно для всех занял пятое место, опередив несколько фаворитов. Получил право выступить в чемпионате Киргизии среди юношей. Он ликовал.

Перед турнирной партией Игорь всегда безумно волновался. Играл с огромным нервным напряжением. Потерпев поражение, мучился несколько дней. В шахматной теории его интересовали дебюты и задачи. А вот эндшпиль навевал скуку. Не любил он и долго считать варианты. Появлялось какое-то дискомфортное ощущение. Как будто сердце во время счета переставало жить полнокровной жизнью. Очень любил Игорь читать о великих шахматистах.

Первенство Киргизии состоялось в зимние каникулы. Лунин был в это время в Саратове, в гостях у Веры. Спорткомитет выдал участникам талоны. По ним можно было в течение всего турнира бесплатно завтракать, обедать и ужинать в ресторане. Игорь предпочитал есть дома. Его талоны пропали.

Когда Лунин вернулся и узнал об этом, он огорченно воскликнул:

– Нельзя быть таким непрактичным!

Игорь финишировал восьмым.

Рассказы и повести он писать перестал. С тех пор, как отец с иронией, вполне добродушной, отозвался об одном из его произведений.

 

4

 

            Следующей весной они собирали эфедру на северном склоне хребта Ала-Тоо, в ущелье Шамси. Игоря и на этот раз освободили от занятий в последней четверти.

Таких красивых гор они еще не видели. От берегов живописной речки до скал росли голубоватые тянь-шаньские ели. В свое время к визиту иранского шаха здесь был построен деревянный домик. Однако шах ущелье не посетил. Домик не сохранился.

            В первую ночь их разбудило зычное мяуканье. Оно раздалось совсем рядом, за речкой, почти напротив их палатки. Ни манул, ни камышовый кот так громко мяукать не могли. Рысь, пожалуй, тоже. Значит, это был барс.

Утром отправились на работу. Перепрыгивая с камня на камень, переправились через речку. Пошли вдоль берега. Тут густо росли деревья и кустарники, подступая к самой воде. Мяукали ночью где-то здесь. Они невольно напряглись. Прислушиваясь и присматриваясь, медленно прошли несколько шагов. И вдруг уперлись в бревно. Оно было прислонено под углом в сорок пять градусов к высокой ели, примотано к ней проволокой. К бревну были прикручены несколько проволочных колец, одно за другим. За ними висела привязанная к суку ножка ягненка.

– Так это ловушка! – догадался Игорь.

– Да. Для барса, несомненно. Ножка – приманка. Он попытается достать мясо, просунет голову в кольца, а обратно ее вытащить не сможет.

– Пап, а барс на человека набрасывается?

– Нет, это очень осторожное животное. Он нападает только в трех случаях: когда ранен, когда защищает потомство и когда ему отрезан путь к отступлению.

Все же они поспешили выбраться на открытое место, на осыпь. Полезли вверх. Отсюда ущелье казалось еще красивее. Все вершины были покрыты снегом. Над этими белыми громадами висели в голубом небе белые кучевые облака, пышные, вытянутые больше в высоту, чем в длину. Словно застывшие взрывы. Между отрогами их ущелья, вдали, на противоположной, северной, стороне Чуйской долины, виднелись невысокие казахские горы. На них снега не было.

Первые же кусты чикинды их удивили и обрадовали.

– Я и на юге такой длинной, густой чикинды не встречал!  –   воскликнул   Лунин.

–  Спасибо Степану Фокеевичу! Такой участок нам выделил! Он говорит, здесь много лет не разрешали чикинду собирать. И растет чикинда тут сплошными массивами. Легко будет жать.

            – Будем только поворачиваться, пап! Не надо от куста к кусту лазить.

            – Да! И низко растет. Это тоже важно. В Таласе у меня около часа уходило, чтобы к месту работы подняться.     Теперь, Игорек, все только от нас зависит. Если не будем лениться, то план намного перевыполним.

Обычно в первый день они собирали эфедры мало. И в следующие два дня делали меньше нормы. «Втягивались», как они говорили. Сейчас же они так увлеклись, что перевыполнили свою дневную норму. И не очень устали.

            Их догадка оказалась верной. Через два дня они повстречали на дороге молодого светловолосого русского с ружьем. Он поинтересовался, не попался ли в ловушку барс. Это был барсолов. Он отлавливал барсов для зоопарков.

Мяуканья они больше не слышали. Наверно, зверь перебрался на другое место, подальше от людей.

            Однажды рано утром они проснулись от холода. Выглянули из палатки. Все было покрыто снегом. Под его тяжестью палатка прогнулась.  Сейчас ущелье казалось сказочно красивым.

            – Уснули весной, проснулись зимой, – весело проговорил Игорь и снова залез в спальный мешок. Он был рад, что работа сегодня отменяется.

            Лунин сбросил с брезента снег. Долго не мог разжечь костер.

            К вечеру снег растаял. Надолго установилась хорошая погода.

            Работа спорилась. Судя по всему, они должны были намного перевыполнить записанный в договоре план. Лунин уже предвкушал удивление Степана Фокеевича, других чикиндистов. Думал, на что потратить столько денег. Они пребывали в состоянии эйфории. Даже одно происшествие, напомнившее о грозных силах природы, не уменьшило эту эйфорию.

Лунин давно поглядывал на пышный, густой островок чикинды под самыми скалами. Массив был небольшой, дня на два работы, располагался заметно выше другой чикинды, но уж очень заманчиво он выглядел. Он решил его сжать. Сын его поддержал.

–  Лезть туда долго придется, – сказал Лунин. – Раньше выйдем. Я тебя на полчаса раньше разбужу.

 В эту ночь он долго не мог уснуть.

Разбудил их грохот. Они выскочили из спальных мешков. Лунин выглянул из палатки, Игорь просунул голову в окошечко наверху. Скалы, нависавшие нал тем островком чикинды, разрушались на их глазах. От них отваливались целые куски и неслись вниз, высоко подпрыгивая. Следом катились в туче пыли вырванные с корнем ели, ветки, щепки, мелкие камни. Весь сыпец пришел в движение. Стоял стук, треск, грохот. Некоторые осколки скал перелетали через речку и по инерции прыгали вверх по противоположному склону. Одна огромная глыба ударилась о дно, подняла фонтан брызг, выскочила на другой берег, подпрыгнула два раза и упала прямо на дорогу. Они посмотрели на часы. Было десять минут восьмого. Они должны были уже быть под теми скалами. Но проспали! Отец и сын взглянули друг на друга.

Камнепад прекратился. Лишь пыльное облако росло в высоту. От островка эфедры ничего не осталось.

Они долго молчали.

            – Значит, это не всегда плохо – проспать, – сказал, наконец,  Игорь и напряженно засмеялся.

– Всю жизнь мне говорят, что я в рубашке родился, – задумчиво произнес Лунин.

После обеда приехал трактор, долго сдвигал глыбу с дороги. По словам тракториста, она весила тонны три.

            Все чаще стали попадаться клещи.

– Будь внимательным, Игорек, – предупреждал Лунин. – Постоянно осматривай одежду. Они переносят клещевой энцефалит. Человек от него умереть может. Нигде столько клещей не видел. Это потому, что здесь елей много. Клещи любят хвойные леса. 

Он посоветовал сыну прочитать предусмотрительно привезенную из дома брошюру об энцефалите.

 На работу и с работы они шли мимо ловушки, под елями, задевая ветки. Теперь, пройдя это место, они почти всегда находили на одежде клещей. Решили изменить маршрут. Однако эти паукообразные попадались повсюду. Клещи вызывали у мальчика страх и отвращение.

После работы Игорь брался за учебники. Потом они играли в шахматы.

– Давай эту игру отложим, – сказал как-то Лунин. – Завтра доиграем. – Партия только что перешла из дебюта в миттельшпиль. – Что-то я сегодня не очень… бодрый. И голова болит…

Он прилег на свою раскладушку.

От ужина Лунин отказался.

Когда утром Игорь проснулся, солнце уже освещала палатку. Отец его не разбудил. Он и сам еще не встал. Лунин заболел. У него был жар и сильнейшие головные боли. Говорил он с трудом. Игорь просмотрел брошюру об энцефалите. Симптомы совпадали.

Лунин не вставал, почти ничего не ел. Похудел. Зарос щетиной. Игорь от него не отходил.

На четвертый день болезни вверх проехал грузовик. Такое случалось редко, два-три раза за все время. Через два часа они снова услышали гудение мотора; машина возвращалась. Лунин встрепенулся.

– Останови машину. Меня надо в больницу отвезти. Здесь я пропаду. Быстрее, Игорек!

Игорь побежал к дороге, размахивая рукой. Моросил дождь.

Лунин кое-как, при помощи сына, доковылял до машины, кое-как залез в кабину. Шофер терпеливо ждал.

– Готовься по школьным… предметам, – напутствовал сына Лунин. – Сам чикинду не жни…

Машина уехала.

Игорь остался один. Он не сомневался, что отец скоро выздоровеет. Однако дни шли за днями, а тот не возвращался. Впрочем, Игорю понравилась такая жизнь. Он чувствовал себя свободным, раскованным. Не надо было ходить на работу. Можно было делать то, что хочется. Вставал он поздно, когда солнце уже нагревало палатку. Позавтракав, недолго занимался по школьной программе, потом брался за шахматы. Никогда еще он так ими не увлекался. Он даже стал подумывать, не посвятить ли жизнь шахматам. У него была бы тогда ясная цель: стать чемпионом мира. Но внутренний голос подсказал, что у него какое-то другое призвание. Более значительное, может быть.

Зачастили проливные дожди. Палатка в одном месте протекала. Игорь ставил под капли миску.

Однажды после обеда раздался рокот мотора. Мальчик вышел из палатки. Вверх по ущелью поднимался грузовик. Игорь обрадовался. Быстрыми шагами пошел к дороге. И тут же остановился. Отца в кабине не было.

Это была лекрастрестовская машина. Водитель, пожилой, с заметной лысиной, сказал, что приехал за ним. Игорь не понимал, зачем ему надо уезжать.

– Лучше я здесь еще поживу. Дождусь, когда папа выздоровеет.

– Его из больницы не скоро выпишут. Я только что его видел. Степан Фокеевич распорядился в город тебя привести. Одному в горах нельзя.

Одна длинная кучка сырой еще эфедры стояла у самой дороги. Они охапками забросили эфедру в кузов. Загрузили вещи, палатку. Накрыли кузов брезентом и поехали.

На выходе из ущелья располагалось русское село. Шофер затормозил у больницы, посигналил. Вышел отец. Его поддерживала медсестра. Мальчика поразил его измученный вид. Лунин обнял сына. С трудом удержался от слез.

– Я так о тебе беспокоился, Игорек!

– Лучше себя чувствуешь?

– Да, получше… Где же ты будешь жить? Я ведь сдал квартиру одной актрисе. До сентября. Ну, Степан Фокеевич что-нибудь сделает.

Медсестра смотрела на Игоря с состраданием.

Они говорили минуты три.

– Пора возвращаться в палату, больной, – сказала медсестра. – Дождь собирается.

По небу с севера на юг быстро двигались мрачные темные низкие тучи. Упало несколько капель.

Мальчику была тягостна эта сцена. Он почувствовал облегчение, сев в кабину. Лунин долго махал рукой вслед.

В тот же день Степан Фокеевич повел Игоря к актрисе. Уговаривал ее позволить мальчику жить в квартиру вместе с ней. Она отказалась. В Лекрастресте была комната с несколькими койками, громко именовавшаяся гостиницей. Игоря поселили там. Соседом его оказался местный кореец. Он изобретал машину для сбора эфедры. Узнав, что Игорь ее заготавливал, стал с ним советоваться. Показал экспериментальный вариант – механизм, отдаленно напоминающий машинку парикмахера. Позже выяснилось, что это изобретение не имеет никакой практической ценности.

Лунина перевели во фрунзенскую больницу. Врачи давно собирались это сделать, но пока Игорь жил в палатке, он отказывался, хотел быть поближе к сыну. Игорь навестил  отца. У него появилась клюшка, он выглядел постаревшим, но настроение было бодрым.

– Худшее позади, – заверил Лунин сына. – А я ведь думал, что не выживу. В той сельской больнице,  в первый день, слышал разговор врачей. Расслышал слова: «Летальный исход». То есть смертельный по латыни. Но вот жив до сих пор. – Он слабо улыбнулся.

Лунин познакомил Игоря с одной больной  – молодой женщиной с красивым и  милым лицом. Лунин представил ее как тетю Валю. Мальчик сразу почувствовал к ней симпатию. Ему показалось, что отец придает этому знакомству особое значение.

Вместе с двоечниками Игорь ходил в школу сдавать экзамены. Сдал на пятерки и четверки.

В очередной раз он должен был прийти в больницу на свой день рождения. Но не смог оторваться от книги. Это были «Отверженные». Он нашел этот роман в тумбочке. Пошел на следующий день. В больничном коридоре его встретила медсестра.

– Что же ты вчера не пришел? – с укором спросила она. – Папа так тебя ждал, так ждал! Каждые пять минут на улицу выбегал. Думал, машина тебя сбила. Уж так волновался! А ему это сейчас нельзя… Ну ладно, сейчас позову, обрадую.

Она ушла. Отец вышел из палаты с тортом в одной руке и с бумажным кульком – в другой. Он как будто еще больше постарел. Положил все на стул. Непривычно сдержанно обнял сына. Поздравил. Спросил: «Почему ты вчера не пришел?» Игорь промолчал. Отец не стал упрекать – в праздники он говорил только хорошее, – но мальчик чувствовал, что он обижен. Лунин развернул кулек, протянул сыну. Это была клубника.

– Уже не такая, – с сожалением произнес Лунин. – Вчера свежая была.

Игорь набросился на ягоду. Лунин с удовлетворением глядел, как он ест. Когда мальчик покончил с клубникой, Лунин достал из кармана листок.

– Это стихотворение я посвящаю тебе. Позавчера написал. Все говорят: хорошие стихи. – Он слегка усмехнулся, словно не очень веря такой высокой оценке и, глядя не на листок, а куда-то в конец коридора, продекламировал:

 

Тебе четырнадцать…  Много уж минуло.

Пора надежд и испытанья сил.

Только помню: в этом возрасте

Помощи я ни у кого не просил.

В отцовских валенках, в штанах его полосатых

Входил я в класс, от мороза потирая нос.

Волю и смелость, выкованные в юности,

Я потом через всю жизнь пронес.

Четырнадцать… Время планов наполеоновских…

 

Лунин читал стих неровным голосом, волновался. Закончив, взглянул на сына.

– Понравилось?

– Да, – неуверенно ответил тот. Стихи не произвели на него большого впечатления.

На следующий день лекрастрестовская машина отвезла Игоря в пионерский лагерь.

 

5

 

Игорь попал в тот же лагерь под Чолпон-Атой, что и в прошлом году. Ничего здесь не изменилось. Он сам изменился. Теперь девочки казались ему особенными, загадочными существами. Они волновали и манили его. Он начал их сторониться.

На следующий день после приезда Игорь сидел на скамье перед своим корпусом. На крыльцо вышла Аня, стройная девочка с синими глазами и черными бровями. Только сейчас Игорь заметил, какая она красивая. Аня перехватила его взгляд, приостановилась, как-то обмякла. Наверное, было что-то особенное в его взгляде. Может быть, она подсознательно поняла, что этот мальчик способен увидеть и оценить все лучшее, что в ней есть. Несколько секунд они смотрели друг на друга. Игорь первый опустил глаза.

С этого момента он стал ловить на себе ее задумчивые взгляды. Иногда она подходила к нему, почти вплотную, и журила с ласковой горячностью за какой-нибудь пустяк. Когда на пляже он порезал ногу о стекло, она подбежала, осмотрела рану, нашла носовой платок, перевязала. С настойчивостью убеждала пойти в медпункт. Он не хотел. Тогда Аня надела платье, взяла его за руку и как маленького сама отвела к врачу.

Ее внимание скорее тяготило Игоря, чем радовало.

Игорь влюбился в другую. В Вику, худенькую, тонконогою девочку из старшего отряда.

Все ему в ней нравилось: большие карие добрые глаза, длинные каштановые  локоны, тихий, застенчивый смех. Первый раз он увидел ее в беседке. Она сидела там одна и читала толстую книгу. Вдруг вскинула свои длинные темные ресницы и мечтательно посмотрела на горы на противоположном, южном, берегу Иссык-Куля, на белоснежные облака над ними. Очень красива была она в ту минуту! Красива одухотворенной красотой.

Это была его вторая влюбленность. Первый раз он влюбился в детском саду в толстую невзрачную девочку.

Вика его не замечала. Игорь жалел, что не унаследовал отцовскую красоту. Он находил, что внешность у него самая обыкновенная.

Впрочем, он сам никак не выдавал своих чувств. Панически боялся, что другие – Вика прежде всего – обо всем догадаются.

Не одному ему Вика понравилась. Игорь заметил, что за ней цепким взглядом следит Баранов. Как хищник за намеченной жертвой Его крючковатый нос и тонкие, постоянно изогнутые в недоброй  усмешке губы усиливали это впечатление. Он тоже был из старшего отряда. Во всех спортивных состязаниях Баранов оказывался самым сильным и ловким. Был лучшим форвардом в сборной лагеря по футболу. Игорь невзлюбил его на игре «Зарница». Играли с соседним лагерем. Старались захватить и привести в свой лагерь побольше пленных. Баранов взял в плен высокую, совсем уже взрослую девушку. Он вел ее, заломив ей руки за спину. Она пыталась распрямиться, вырваться. Плакала от боли и унижения. Эта сцена произвела на Игоря тягостное впечатление. Старшая вожатая отчитала Баранова.

            Баранов начал подходить к Вике, заговаривать. На лице ее появлялись смущение и досада. Она была очень скромной девочкой. Вика старалась поскорее от него уйти. Баранов ей явно не нравился.

            Как-то после тихого часа Игорь сидел на скамейке, смотрел на озеро, на плывущий вдали белый пароход. День выдался солнечным. В целом же погода стояла неустойчивая. Ясные дни сменялись дождливыми. «Это что же за лето такое?» – сетовала воспитательница. Игорь думал о Вике. Сегодня она выглядела подавленной. Глаза были грустные. К нему подсел Гоша, его приятель, застенчивый до робости мальчик. Весь день он порывался  что-то сказать Игорю. Но не решался.

Вдруг Гоша весь напрягся. И смутился.

К ним по посыпанной красным песком дорожке приближалась Вика. Шла медленно, с опущенной головой. Заметив Гошу, Вика застыла на месте. Густо покраснела. Резко повернулась и быстрыми шагами пошла назад.

            Игорь посмотрел на приятеля с немым вопросом. Тот вздохнул.

– Не хотел рассказывать… Ну да ладно, скажу… Сегодня я на нашем месте купался. – К лагерю примыкали густые заросли облепихи, с песчаными полянками внутри. От лагеря их отделял невысокий, с многочисленными лазейками, забор. Заросли подходили почти к самому берегу. Сразу за облепихой  береговая линия изгибалась, образуя маленький заливчик. Они с Гошей любили купаться  в  этом   уединенном   месте.

– Лежу у камня, загораю. Вдруг вижу: из-за мыса Вика плывет. По-собачьи. Плывет изо всех сил. Оглядывается. За ней Баранов, кролем. Больше никого. Догнал. Погрузился с головой. Вынырнул, к берегу плывет. В руке теперь тряпки ее держит. Она за ним поплыла. Выходят на берег. Она без ничего совсем. Слезы текут. Тут они меня увидели. Он на меня как взглянет! Я слегка отвернулся. Мол, не мое дело. Баранов к облепихе пятится, одеждой приманивает. В кусты задом зашел. И она следом зашла.

Они долго молчали. У Игоря колотилось сердце. Раздались звуки горна. Надо было строиться на ужин.

Первым порывом Игоря было подойти в столовой к Баранову, ударить его и сказать, чтобы он больше к Вике не приближался. Только так поступили бы сейчас его любимые литературные герои. Но чем ближе подходил он с отрядом к столовой, тем слабее становилась его решимость. Он окажется в центре внимания. А это его всегда страшило. Баранов в ответ начнет его избивать. Он же намного сильнее. Какое жалкое зрелище тогда он, Игорь, будет представлять. И, может, Вика совсем не рада будет его заступничеству. Она, наверно, больше всего хочет, чтобы никто ничего не узнал.

В столовой Игорь к Баранову не подошел. Он даже ни разу не взглянул на него. И на Вику тоже. Ел, уставившись в свою тарелку.

            Теперь Игорь жил со смятением в душе. Он чувствовал жалость к Вике, ненависть к Баранову, ревность, острое недовольство собой, И он совершенно не понимал, что надо  делать. Так он еще никогда не страдал.

Прошло три дня. За час до ужина он, опустив голову, стоял возле столба с репродуктором. Звучала «Уральская рябинушка». Он перенесся в иной – прекрасный – мир. Песня закончилась. И ему так захотелось выйти из этого своего мучительного состояния! Захотелось снова радоваться жизни.

 Послышались шаги. Он тотчас отошел от столба, чтобы не подумали, что он стоит тут и наслаждается музыкой. По дорожке шли Вика и Баранов. Она была оживлена, улыбалась, что-то увлеченно рассказывала. То и дело поглядывала на него нежно и преданно. Баранов слушал со снисходительной, скучающей миной. Они прошли мимо, не заметив его.  И направились к зарослям облепихи. У Игоря сжалось сердце.

До ужина, а потом до отбоя он ходил по лагерю, нигде не находя себе места. Но засыпая, ясно и как будто даже с облегчением понял, что больше не любит Вику.

            Больше он их вместе не видел. Вика только смотрела на Баранова издали – на линейке, на пляже, в столовой. Смотрела с горестным недоумением. Теперь Баранова часто замечали вдвоем с Настей. Они были из одного отряда.

            Настя считалась самой красивой в лагере. Ухажеров у нее было много.

            Неделю назад Игорь стоял посреди палаты и с жаром, сверкая глазами и размахивая руками, пересказывал один из рассказов Конан Дойла. Все с интересом слушали. Вдруг он осекся. За распахнутым окном стояла Настя. Она с любопытством глядела на него.

            – Как ты интересно рассказываешь, – похвалила она. – Ну а дальше?

             Игорь смутился.

            – Да я почти закончил.

            Она улыбнулась. Что-то промелькнуло в ее лазах, глазах взрослой женщины.

            – Тогда, может, со мной прогуляешься? – Настя мотнула головой в сторону облепихи. Мальчики притихли. Игорь покраснел. Он молчал. Она коротко засмеялась и исчезла. Больше она с ним никогда не заговаривала.

            Незаметно их отдых подошел к концу. Вечером накануне отъезда Игорь заметил, что Вика несколько раз, как бы случайно, оказывалась на пути Баранова. Однако он проходил мимо, не обращая на нее внимания.

            Вечером к Игорю подошла девочка из их отряда, сказала многозначительно:

            – Игорь, ты не хочешь с Аней поговорить? Она в той беседке сидит. – И добавила с упреком: – Плачет!

            Он испугался. Поспешно ответил:

            – Нет.

            Утром приехали автобусы. Все с вещами собрались возле них. Вика не сводила взгляда с Баранова. Словно ждала, что он подойдет попрощаться. Они ехали в разных автобусах. Но тот даже ни разу не посмотрел в ее сторону. В его автобус началась посадка; Вика внезапно быстрыми шагами подошла к Баранову, покраснела и проговорила прерывающимся голосом:

            – Кирюша, может, ты свой адрес дашь?.. Я тебе письмо напишу…

            Все смотрели на них. Настя рассмеялась коротким злым смешком. Баранов посмотрел Вике прямо в глаза.

            – А оно мне надо?

            Его дружки хмыкнули. По щекам Вики потекли слезы.

            – Садимся, – сказала Настя и направилась к машине. Баранов пошел следом. Вика всхлипнула. Сделала порывистое движение, словно хотела побежать за ним. Но осталась на месте. Автобус уехал. Она провожала его глазами до тех пор, пока не началась посадка во второй автобус.

            Так получилось, что Вика и Игорь сидели друг против друга. Она на заднем сиденье. Он – на скамейке в проходе. Вика плакала, не переставая. У одних ее слезы вызывали недоумение, у других – сочувствие, у третьих – насмешку. Игорю неловко было видеть перед собой заплаканное несчастное лицо Вики. Он не знал, куда деть глаза. Повернул голову. Остановил свой взгляд на Ане. Она тоже сидела на заднем сиденье, в самом углу. Аня заметила, что он смотрит на нее, и тут же отвернулась к окну. Лицо ее стало гордым и неприступным. Он стал глядеть на мелькавшие за окном тополя.

            Из этой поездки в пионерский лагерь Игорь вынес убеждение, что в отношениях женщины и мужчины женщина –  жертва.

            Игорь снова жил в Лекрастресте. Видел отца. Он все еще лежал в больнице. Энцефалит был с осложнениями. Лунин выглядел расстроенным и встревоженным.

            – Не выписывают меня пока. Надо еще полечиться, говорят. Никак не ожидал, что лечение так затянется. – Он пригляделся к сыну. – Мало ты загорел, Игорек. Да, дождливое лето в этом году. И в мае ливни были. Это меня беспокоит. Как бы наша чикинда не загнила.

            Через несколько дней Игорь опять поехал в пионерский лагерь. Он отдыхал на Иссык-Куле до конца августа.

 

            6

                       

В Лекрастресте Игорь столкнулся с отцом. Они обнялись. Пошли домой. Актриса квартиру освободила.

– Папа, а эфедру ты сдал?

Лунин был возбужден и радостно взволнован, но после этого вопроса сразу помрачнел.

– Сгнила наша эфедра! Из-за дождей. Как только меня из больницы выписали, я сразу в Шамси поехал. Сначала думал, что только верхний слой сгнил. Но руку глубже засуну – нет, везде гниль, даже нагреты были кучки внутри от гниения. Проверял – и чуть не плакал. Ни одной неиспорченной кучки не нашел. Пропал наш с тобой труд! Болезнь подвела. Если бы не энцефалит, я бы чикинду сдал до того, как она гнить начала.

– Осенью по-прежнему в Шамси эфедру будешь собирать?

– Не хочу я больше в горах работать. Столько я в этом году пережил! Не хочу! Квартира была прибрана. На столе стоял ваза с цветами. Лунин любил цветы.

Сели обедать. Сейчас, рядом с отцом, Игорь странным образом ощущал, что в лагере он был на несколько лет старше.

После обеда Лунин вдруг спросил:

 – Сынок, ты помнишь тетю Валю? В больнице ты ее видел. Она сегодня в гости придет.

Радостное волнение снова отобразилось на его лице. Игорь напрягся. Лунин прошелся по комнате. Остановился.

– Игорь, мы с Валей полюбили друг друга. Она будет жить здесь. Ты не против?

Игорь молчал. Ему совсем не хотелось, чтобы в их жизнь вошел чужой человек. Даже такой симпатичный, как тетя Валя.

– Ты ей очень понравился, – добавил Лунин.

Мальчик продолжал молчать. Лунин встревожился, переменился в лице.

Игорь заметил это. Тихо сказал:

– Пусть живет.

– Ну вот и хорошо! – обрадовался Лунин. И стал рассказывать о Вале.

Она была моложе его на двадцать лет. Была уже замужем. За татарином. Развелась. Он ее постоянно избивал. От брака остались шестилетний сын и четырехлетняя дочь. Пока дети должны были оставаться у родителей Вали. Они жили в своем доме. Работала Валя швеей.

Игорь ждал гостью с мучительным волнением. Когда Валя пришла, было видно, что она тоже волнуется и стесняется.

Но скоро обстановка разрядилась. Валя оказалась простой, искренней и веселой. Игорь всегда тянулся к таким людям. Смех не смолкал. Без устали шутил Лунин. Игорь тоже пытался острить. После ужина Валя – мальчик уже так ее называл – затеяла всякие забавы. Наивные, совсем детские.

Проиграв в одну игру, Лунин в виде наказания должен был сделать, с Валей на спине, несколько кругов по комнате. Игорь сидел за столом, спиной к книжным полкам, и с улыбкой наблюдал за мытарствами отца.

Лунин зимой смастерил из всяких досок, брусьев, кусков фанеры книжные полки. Они занимали всю стену. Валя нечаянно зацепила ногой один из брусьев. Полки зашатались, книги посыпались вниз, и все это непрочное сооружение рухнуло!

– Ах, черт! – с досадой воскликнул Лунин.

Валя слезла с него. Мальчик, широко открыв глаза, продолжал сидеть среди книг и досок.

Вдруг Валя захохотала. Через секунду захохотал и Игорь. Лунин тоже засмеялся. Не очень, впрочем, весело. Они стали складывать книги в угол.

– Я сначала ничего не понял, – со смехом говорил Игорь. – Одна меня книга по затылку стукает. Потом другая, потяжелее. А потом настоящий камнепад начался!

Валя снова захохотала.

В этот вечер она завоевала его сердце.

На следующий день привезли ее вещи. Она поселилась у них.

– Валя страдает эпилепсией, – предупредил Лунин. – Это припадки такие. Игорек, если в мое отсутствие Валя будет в ванне мыться, и ты услышишь шум, сразу беги в ванную. – Игорь покраснел. Валя смущенно   засмеялась.   Лунин   оставался   серьезным.

– Да, да. Тут церемониться не надо. Валя может просто утонуть. Ты сразу воду спускай из ванны. А ты, Валюша, дверь в ванную на задвижку никогда не закрывай.

Потекли счастливые для всех троих дни.

Иногда Валя приводила своих детей – шаловливого Ильшата и Латифу, спокойную ласковую девочку с узкими серыми глазками.

Как-то Лунин пришел домой озадаченным. Вали не было.

 – Сегодня Елизавету Петровну в троллейбусе встретил, – заговорил он. Лунин всем делился с сыном. – Она вначале обрадовалась. О тебе спросила. Стали беседовать. Дружелюбно вполне. Пока я о женитьбе на Вали не упомянул. И тут она рассердилась! Вскочила, демонстративно пересела…

Вечером, когда все были в сборе, пришла вдруг Елизавета Петровна. Она была возбуждена. Губы дрожали. Глаза горели. Такой Игорь ее никогда не видел.

– Садитесь с нами чай пить, – приветливо сказал Лунин.

– Ты мой муж! – с большой экспрессией, чеканя слова, произнесла она в ответ.

– Зачем вы так говорите, Елизавета Петровна? Почему я ваш муж? Вот  моя   жена.

– Лунин указал на Валю.

Игорь ничего не понимал.

– Ты мой муж! – исступленно повторила она. И выкрикнула срывающимся голосом: – Не будет вам счастья!

Елизавета Петровна выскочила из квартиры.

– Почему она сказала, что ты ее муж? – спросила Валя. Она была поражена. Лунин тоже был расстроен.

– Не знаю. У нас с ней никогда никаких разговоров о женитьбе не было.

Это происшествие ничего не изменило. Только, может быть, прежняя непринужденность исчезла.

Через несколько дней произошла первая размолвка. Лунин в повышенном тоне осыпал Валю упреками. Та оправдывалась тихим голосом.

Суть разговора Игорь не совсем понял. Но одно он знал твердо: отец не должен был так разговаривать с Валей. Мальчик был очень им недоволен. Русская классическая литература и сам отец воспитали в нем преклонение перед женщиной.

Игорь относился к людям снисходительно. Все готов был им простить. Если только в их поступках или словах не было для него ничего оскорбительного. Но к отцу он относился с максимальной требовательностью. Потому, наверное, что он был для Игоря идеалом.

Прошло два месяца.

В один дождливый вечер Лунин взволнованно ходил по комнате, то и дело поглядывая на часы. Ждал Валю. Она давно должна была прийти с работы.

– Поеду к ней домой, – решил Лунин. Ее родители жили на окраине Фрунзе.

Он вернулся через полтора часа, возбужденный и мрачный.

– Нашел Валю? – спросил Игорь. Он тоже волновался.

– Не придет она больше. Я с ней порвал отношения. Только что.

«Сбылось предсказание Елизаветы Петровны», – подумал Игорь.

Лунин заходил по комнате.

– Нарушила она наш уговор. Мы договорились, что с прежним мужем она наедине видеться не будет. Только в присутствии детей. Хотя и это мне было неприятно. Она слово дала. А сегодня после работы к нему поехала. Тот якобы хотел Латифе подарок передать. Когда бывшие супруги встречаются, все может быть. По старой памяти. Между ними нет преград. – В своем возбуждении Лунин не думал о том, понимает ли его Игорь.

Лунин долго еще мерил молча комнату большими шагами. Его терзала ревность.

Мальчик тоже молчал. Он не верил, что Валя могла поступить плохо. Он осуждал отца.

И еще больше укрепился во мнении, что женщина – это жертва.

Утром, за завтраком, Лунин посмотрел на унылое лицо сына и с горечью заговорил:

– Человек она, может, неплохой, К тебе хорошо относилась. Она даже как-то сказала, что тебя любит больше, чем своих детей. Но она совсем не моего круга. Я в больнице в депрессивном состоянии был. Только поэтому ее выбрал. – Рассуждения отца о своем и не своем круге Игорь не понимал. Тот же сам учил его,  что   все   люди  равны.

– Не принципиальная она. Не понимает, что слово надо держать. С ней семья не получится. – Лунин помолчал. Убежденно произнес: – Уезжать нам надо отсюда. Поменять квартиру. Здесь нас ничего не держит. В горы я больше не поеду. Лучше всего в Москву переехать. А если не получится, то в Саратов, поближе к родным. Люди на Волге хорошие. Душевные, чуткие. И настоящих интеллигентов в Саратове много. А здесь в основном потомки крестьян-переселенцев.

Подавляющее большинство жителей Фрунзе тогда составляли славяне.

Разрыв с Валей Лунин переживал очень тяжело. Осунулся. Стал жаловаться на сильные головные боли.

– Мне бы на юг съездить отдохнуть! – сказал как-то Лунин. Он называл югом не только Ошскую область, но  также   Сочи  и   Ялту,   по   старой  саратовской   привычке.

– Обстановку надо сменить. Здесь мне все о ней напоминает.

Он уехал.

В конце декабря пришло письмо.

            «Живу я у Веры, – писал Лунин из Саратова. – Тесно здесь, стесняю я их, нарушаю привычный образ жизни, но делать нечего.

            Плохо, что на новый год мы с тобой не вместе, и ты там будешь один, как Робинзон Крузо. Мне грустно, очень грустно!.. Если бы не мое состояние и необходимость сменить обстановку, то мы бы поставили елку, встретили бы вместе новый год, этот самый красивый праздник.

            Это состояние было и всю дорогу, и здесь меня не оставляет ни на минуту. Плохо сплю, ем насильно и больше в силу того, что тетя Надя очень вкусно все готовит. Иногда голова просто раскалывается. Надо лечиться и немедленно. Хорошо хоть то, что не вижу той домашней обстановки. А ведь как хорошо было нам дома раньше!

            В Саратове мне не особенно нравится пока. Дома какие-то грязные, облупленные. В магазинах масло сливочное – по спискам. Выбора совсем мало. Но, конечно, это не главное. Во всяком случае, дело с обменом квартиры будем решать потом, когда выздоровею.

Не экономь, питайся хорошо, готовь горячие блюда. Поддерживай чистоту комнаты, посуды. Меняй простыни. Одевайся опрятно. Помни о ключе от входной двери!

Конечно, ты можешь сказать, что я тебе надоел со своими нравоучениями, постоянными назиданиями, но из этих мелочей складывается наша жизнь, и о них забывать нельзя. А у тебя все это еще не вошло в привычку, в потребность.

Я думаю выехать в Сочи. Сейчас иду в поликлинику оформлять курортную карту. То есть складывается пока все так, как я хотел. Ну, будь здоров. Крепко целую, папа».

Лунин вернулся через месяц. Здоровым, энергичным. В хорошем настроении.

Зима выдалась холодной. В феврале Игорь заболел ангиной. Она довольно быстро прошла, но дала осложнения на сердце. Врачи прописали постельный режим в течение месяца. Игорь был счастлив. Целый месяц каникул свалился на него нежданно-негаданно!

А для Лунина это был очередной удар.

Тревога не покидала его. Он много говорил с врачами. Читал о болезнях сердца. Внимательно выслушивал советы.

Месяц прошел. Лунин повел сына в больницу на обследование. После беседы с доктором он выглядел удовлетворенным.

– Врачи говорят, Игорек, что у тебя компенсированная сердечная недостаточность. Это не страшно. С такой недостаточностью можно всю жизнь прожить и ее не замечать. Единственное: не следует давать сердцу большие нагрузки.

 

            МУМИЕ

 

1

 

– Меня бабы любят, – говорил Федоров. – У Инны ведь отбоя от женихов не было. И все интеллигентные, воспитанные. Образованные… А я восемь классов не закончил. Приду к ней прямо с завода – пыльный, в сапогах. Чувырло!.. Я знаю, что я некрасивый. – Он вздохнул. – И она меня выбрала! Правда, был один серьезный соперник. Высокий, красивый, Музыкант. Он Инне нравился. Но я его отвадил к ней ходить… – Федоров усмехнулся.

Они с Луниным сидели на кухне, пили чай. Федоров пришел, чтобы уговаривать его поехать «на чикинду».

 – Ну так что ты надумал? Представь: горы, синее небо, речка журчит, птицы поют. Красотища! Лучше курорта! Другой такой работы нет… Едешь?

– Да. – Этой весной Лунин почувствовал непреодолимое желание поехать в горы. Постоянно приходила мысль все бросить и снова собирать эфедру. Но он колебался. Приход Федорова окончательно склонил Лунина к такому решению. – Я последние полтора года работаю инспектором книжной торговли. Работа вроде мне близкая, с книгами. Но удовлетворения нет. А в горах было. Выложу чикинду в кучку, смотрю на нее и вижу плоды своего труда.

– Так о том и речь!

Пришел из школы Игорь. Федоров с трудом признал его в долговязом худощавом юноше.

– Во вымахал!

Узнав, что отец будет заготавливать эфедру, Игорь захотел поехать с ним.

– Нет, Игорек, сейчас тебя никто не отпустит, – сказал Лунин. – Девятый класс… И не забывай про сердечную недостаточность.

– Да я прекрасно себя чувствую!

– Тогда летом это обсудим.

Федоров захотел сыграть с Игорем в шахматы. Тот легко выигрывал партию за партией. Федоров злился. То и дело употреблял похабные выражения. Лунин нервничал.

– Юра, при сыне не надо так говорить. Я воспитываю Игоря кристально чистым! 

Игоря покоробили эти слова. Не хотел он быть кристально чистым. И он возмущался, что его, оказывается, все еще воспитывают.

Другой раз Лунин уже возвысил голос:

– Юра!

Федоров замолчал, но ненадолго.

Лунин рассказал недавний случай. В феврале он поехал в командировку в Нарынскую область. Помогал там устраивать книжные магазины, читал лекции о книжной торговле. Как-то его повезли в райцентр. Ехали вдоль реки. Вдруг заметили на берегу взволнованных и растерянных людей. Вышли из машины. Река несла мальчика. Кто-то попробовал въехать на коне в воду. Но животное не слушалось, вставало на дыбы. Лунин разделся и поплыл к ребенку. Вода была ледяная, течение сильное, стремительное. Он чуть не утонул. Но вытащил мальчика на берег. Тот был мертв. Лунина благодарили. Потом долго еще говорили в окрестных кишлаках о смелом орусе. Наверно, Лунин ожидал от Федорова похвалы,   но   услышал  лишь   насмешливые   замечания.   По   его

мнению – может, не очень искреннему – Лунин совершил глупость. Чувствовалось, что Федорову хочется принизить его поступок.

Не прерывая игры, Федоров тоже стал вспоминать.

– Ты мертвого пацана вытащил, а я – живую девушку. Туркменку. Из-под завала. Когда в сорок восьмом в Ашхабаде землетрясение случилось, нас, солдат, разбирать завалы послали. До чего красивая была! Восточная красавица. И в одних шароварах. Землетрясений-то ночью произошло… Шах!.. Так она не так радовалась, что от смерти спаслась, как переживала, что я ее полуголой увидел… А вообще-то живых совсем мало находили. В городе почти все дома из сырцового кирпича были. Они все до одного развалились. Сколько трупов мы вытащили! После такой работы нервы были как струны натянуты. Я тогда своего старшину чуть не прикончил! Стал он на меня бочку катить… Побрезговал пешечкой?.. Придирается ко всему. Наряды вне очереди объявляет, невесть за что.  Захожу к нему вечером. Там еще солдат один был. Он мне потом говорил, что я страшный был. Белый как мел. Кулаки сжаты. Тоже побелели. Глаза бешеные. «Ты что на меня взъелся? – спрашиваю. – Утихомирься! По-хорошему предупреждаю!» Старшина отмахнулся. «Ладно, ладно. Свободен! Кру-гом!» Вроде он меня всерьез и не воспринимает. А сам-то струсил! По глазам видно было. С тех пор он со мной нормально общался. Оказалось, что это мой друг – якобы друг – Ванька Полулях старшине на меня стучал… – Федоров повернулся к Лунину. – Вот мы с тобой друзья…

– Мы не друзья, – поправил Лунин. – Мы просто знакомые.

Федоров на миг опешил, переменился в лице. В глазах мелькнул злобный огонек. Но он быстро нашелся:

– К примеру, я говорю. Мы с тобой, к примеру, друзья. Стал бы ты на меня стучать?

– Нет.

– Правильно. А он стучал. Когда я об этом узнал, ка-ак ему врезал! Он несколько метров летел… Удар у меня не хилый был. Я в армии все свободное время гантелями занимался, все три года…– Игорь слушал с большим интересом и одновременно думал над позицией. – Меня в армии боялись… А вилочку не хочешь? – Федоров  напал конем на две фигуры и со злорадным торжеством взглянул на противника. – Уж тут-то я тебя прижучу.

– Объявляю мат в пять ходов! – произнес тот в ответ.

Получив мат, Федоров тут же стал расставлять фигуры заново. Поражения его не обескураживали. Только раззадоривали. Чем больше он проигрывал, тем сильнее жаждал взять реванш. Он, кажется, готов был играть вечно.

Вмешался Лунин.

– Ну все, Юра, сыграйте последнюю партию. Игорю надо уроки делать.

– А если бы старшина не изменил своего поведения? – спросил вдруг Игорь, делая ход.

Федоров усмехнулся и твердо произнес:

– Я б его укокошил. – Помолчал, вздохнул и изрек с глубокомысленным видом: – В каждом настоящем мужике сидит зверь.

Через три дня во двор въехала машина Лекраспрома. Лекрастрест переименовали в Лекраспром. Стали грузить вещи.

– Шевелись! – грубо прикрикнул на Лунина Федоров. Он стоял в кузове.

Лунин молча протянул ему мешок с одеждой.

Он вернулся в квартиру с расстроенным лицом. Сел на диван. И объявил:

– Я с Федоровым не поеду.

– Как не поедешь? – изумился Игорь. – Машина ведь уже приехала. Половину вещей уже загрузили… Договор заключили.

Лунин встал, взял ящик и понес его вниз.

Они уехали. Игорь лег на диван. Грустно смотрел в потолок. Как ему хотелось в горы!

 

2

 

Участок им выделили на юге, в ущелье Касансай. Палатку они поставили напротив треугольной горы. Она напоминала египетскую пирамиду. От подножия до вершины ее покрывала эфедра. Такого участка Лунин еще не видел.

– В первый день обязательно кого-нибудь подстрелю, – сказал Лунин, беря ружье.  – Всегда так.

            – Не подстрелишь, – процедил сквозь зубы Федоров.

            – Вот увидишь. Если убью – тебе отдам.

            Лунин ушел. Вскоре раздался выстрел. Он вернулся с убитым диким голубем. Молча, с плохо скрываемым торжеством, положил его на камень возле Федорова. Тот тоже промолчал.  Он не прикоснулся к птице ни в этот день, ни на следующее утро.

            Лунин не выдержал:

            – Юра, испортится голубь!

            Федоров молчал. Лунин с сожалением произнес:

            – Не будешь есть – я заберу.

Ответа не было. Он сварил  себе суп из этого голубя.

Как бы радовался Лунин такому участку при других обстоятельствах! Но сейчас все отравляло поведение Федорова, его тон – грубый, язвительный, враждебный. Однако последнюю черту тот умело не переходил, не давая Лунину повода открыто возмутиться.

Лунин не мог отвечать ему в таком же тоне. Не мог он так разговаривать с людьми. И он был слишком горд, чтобы просить Федорова быть вежливее. Лунин просто страдал.

            В июне на лекраспромовской машине к ним приехал Игорь.

Он сразу обратил внимание на осунувшееся лицо отца.

            Лунин очень обрадовался. Когда машина уехала, он отвел сына подальше от палатки.

            – Это замечательно, что ты приехал! Теперь у меня будет поддержка. Теперь нас двое. Федоров вызывающе себя ведет. Говорит со мной беспардонным, бесцеремонным тоном. Со мной никто в жизни так не разговаривал. А при тебе он так себя вести не будет.

            – Может, ты преувеличиваешь? – сказал Игорь. Он всегда избегал конфликтов.

            Лунин отшатнулся от него. И больше не сказал ни слова.

            Федоров тоже был доволен: появился шахматный партнер.

            Игорь попробовал было, как в детстве, взбежать на гору. И вскоре остановился:  сердце бешено заколотилось.

Однако собирать эфедру, как выяснилось, он мог. Но существовал предел нагрузок. Игорь быстро научился его чувствовать. Как только он переходил этот предел, сердце начинало болеть.

– Может, не надо тебе работать. Сердце напрягать, – сказал на третий день Лунин. – Просто живи здесь, отдыхай.

– Это мне только полезно, – возразил Игорь. – Ты же сам говорил, что при сердечной недостаточности умеренные нагрузки сердце укрепляют.

– Да, пожалуй… Хорошо, работай. В щадящем режиме.

Вечерами Игорь играл с Федоровым в шахматы.

С Луниным Федоров теперь разговаривал приемлемым тоном. Но по-прежнему  ядовито подтрунивал над ним. Иногда к Федорову присоединялся Игорь. И хотя в шутках сына не было федоровской язвительности, хотя он лишь желал блеснуть остроумием, Лунину было обидно.

 Часть денег за собранную весной эфедру Федоров потратил на мотоцикл.

– Каждый день представлял себе, как буду здесь на мотоцикле разъезжать, – как-то поделился он. – И работалось легче. Всегда стимул должен быть. А когда деньги получил, засомневался: мотоцикл купить или микроскоп.

– Зачем вам микроскоп? – удивился Игорь.

– Ну как же, интересно ведь посмотреть, как все устроено. Но все же склонился к мотоциклу.

Однажды напротив палатки остановился грузовик. Лунин с Игорем как раз ужинали. Водитель подошел к ним. В его лице соединялись в равной пропорции  европеоидные и монголоидные черты. Ему был нужен Федоров. Тот накануне уехал на мотоцикле в город Наманган. Шофер не уходил, медлил. Лунин предложил ему поужинать с ними.

Водитель ел и говорил. Он оказался узбеком из Намангана. Работал экспедитором. Развозил товары в магазины. В том числе в сельмаг за перевалом Чапчама.

– Я у Юры мумиё хотел купить… Может, у вас мумиё есть?

– А что это? – в один голос спросили Лунин и Игорь.

– Вы не знаете мумиё? – удивился узбек. Он отложил ложку, достал из кармана пиджака кисет, развязал. Там были темно-коричневые камешки. – Сегодня за Чапчамой у геологов купил. – Он протянул один Лунину.

Лунин осмотрел камешек, понюхал. Запах можно было бы назвать приятным, если бы он не отдавал слегка мочой. Лунин вернул камешек экспедитору.

– Это сильное лекарство, – продолжал тот. – От многих болезней лечит. Мы, узбеки, всегда им пользовались. Стоит дорого. Особенно готовое. Это, – он потряс кисетом, – еще сырец… Я знаю геологов, альпинистов, кто мумиём обогатился. И вы можете. Все условия имеете. Ищите, находите. В пещерах надо искать…Я у вас куплю. У Юры два раза уже покупал.

Он поблагодарил за ужин и уехал.

Лунин взволновано заходил перед палаткой. Остановился.

– Один раз я быстро в палатку вошел, – вспомнил он. – Смотрю, Федоров камешки какие-то из одного мешочка в другой перекладывает. Точь-в-точь такие. Меня увидел и сразу убрал мешочки. Я говорю: «Что это?» Он уклончиво ответил: «Да так… Минералы…» Вижу: не хочет говорить. И не стал расспрашивать.

Они решили посвятить завтрашний день поискам мумиё.

Составили маршрут. Он пролегал там, где были скалы и пещеры.

Утром в приподнятом настроении полезли на гору. Их обуревал азарт. И довольно скоро Игорь радостно вскрикнул. Под обломком скалы он увидел мумие – темную шишечку, как бы слепленную из гранул.

– С почином! – патетически воскликнул Лунин.

Они продолжили поиски. Заглядывали под каждый крупный камень, залезали в каждую пещеру. Но мумиё больше не попадалось. Солнце уже зашло за горы. Их энтузиазм начинал ослабевать.

Уже спускаясь вниз, наткнулись на щель в скале. Лишь худой Игорь мог в нее пролезть. Он полез без особой надежды. Включил фонарик. И увидел мумиё! Целый пласт. Оно крепко прилепилось на стене пещеры, в самом низу. Игорь отбивал его ножом, стукая по рукоятке камнем.

Они собрали здесь несколько килограммов. Вернулись возбужденными, счастливыми. Усталости совсем не чувствовали.

В палатке сидел Федоров.

 – А мы мумиё нашли! Много, – поделился радостью Игорь.

Но тот совсем не обрадовался. Желчно усмехнулся:

– Тоже про мумиё пронюхали?

«Пронюхали» укололо Игоря.

Они еще несколько раз ходили искать мумие. Находили, но не так много, как в первый день. Падали со скал. С небольшой высоты, правда. Отделались ушибами. Экспедитор купил у них два килограмма. За неплохую цену. Мумиё завладело всеми помыслами Лунина.

А Игорь думал о другом. В горах он воспринимал мир острее, глубже, поэтичнее. Сейчас он мечтал о любви. Мечтал познакомиться с девушкой. И обрушить на нее тот неисчерпаемый запас любви, который он накопил в своем сердце. Полюбить – значит  отдать все душу без остатка. Всю и навсегда. Только так представлял себе Игорь любовь. И, конечно, он женится на ней. По достижению совершеннолетия. Игорь был воспитан в представлении, что близкие отношения без брака безнравственны.

Свою избранницу он видел худощавой брюнеткой с выразительными карими глазами, чуть вздернутым носом и чувственными губами. И с доброй, страстной, глубокой душой.

В конце августа Игорь уехал домой. И снова Федоров заговорил невыносимым тоном. Опять настали для Лунина тяжелые дни.

У Федорова вошло в привычку ставить свой огромный тяжелый чайник в палатке,  у самого входа, носиком в сторону Лунина. Тот подозревал, что он делает так нарочно. Лунин все время спотыкался о чайник. Он просил Федорова найти ему другое место. Тот продолжал ставить чайник у входа.

Как-то вечером Лунин снова споткнулся о чайник. Федоров лежал на раскладушке, заложив руки за голову. Он стал насвистывать.

            – Издеваться надо мной вздумал, негодяй? – вдруг закричал  Лунин,  сжав   кулаки.

– Я тебе сколько раз говорил: «Не ставь чайник мне под ноги»! Сволочь!

            Федоров не изменил положение, только перестал свистеть. Лунин схватил ружье и, потрясая им, продолжал кричать. Его грозный крик разносился далеко по ущелью. Федоров перевернулся на бок, сунул руку под подушку и внимательно следил за каждым его движением.

            – Весь сезон мне нервы треплешь! – кричал Лунин. – На войне даже я такого не испытывал! Сердце из-за тебя болеть стало! Никогда раньше не болело!.. Будешь со мной так разговаривать, будешь так себя вести – пристрелю мерзавца! 

            Он кричал несколько минут. Потом, сжимая в руке ружье, вышел из палатки и сел на камень. Из палатки донесся тяжелый вздох. Успокоившись, Лунин вернулся, стал укладываться спать. Федоров так и не проронил ни слова.

            На другой день Федоров перебрался на другое место, недалеко от перевала Чапчама. Полдня перевозил на мотоцикле вещи.

            Они увиделись снова,  когда вывозили их эфедру.

– Дурак ты, дурак, – с усмешкой сказал Федоров. – Если бы ты тогда ствол еще чуть-чуть в мою сторону повернул, я бы тебе в горло нож метнул. Он под подушкой лежал. А метать нож я умею. Отработанный бросок.

 

3

 

К доске вызвали Машу Стасову. До десятого класса она училась в другой школе. Игорь закрыл учебник, взглянул на нее. Она была привлекательной девушкой.  Маша словно обмякла под этим его взглядом. Как когда-то Аня в пионерском лагере.

У нее были большие карие глаза, живые и горячие. Полные, красиво очерченные губы то и дело расползались в простодушную улыбку. Темно-каштановые волосы были заплетены в толстую длинную косу. В классе лишь она носила косу. Ноги у нее были немного кривые. «Стасова-кавалерист», – мог назвать Машу, иногда даже в ее присутствии, Сутягин, первый острослов в классе. Она молчала, только густо краснела. В ней чувствовалась натура порывистая и добрая. Училась Маша на пятерки.

– Что, Стасову клеишь? – спросил на другой день Сутягин.

– Да он всех баб клеит, – сказал кто-то с плохо скрываемой завистью.

В школу Игорь явился загорелый. Загар его красил. На короткое время он оказался в роли покорителя девичьих сердец. Одноклассницы ссорились из-за него, ревновали. Прямо перед ним сидела Ира Дрыгалова, бойкая девочка с красивыми темными чуть раскосыми глазами. Один раз, когда прозвучал звонок на перемену, она встала на свое сиденье и уселась на его парту, чуть ли не на раскрытый учебник. Видимо, хотела таким образом привлечь к себе внимание. Игорь растерялся.

– Бесстыжая! – возмущенно воскликнула другая девочка.

Возникла перепалка. Он поспешно вышел из класса.

Но загар прошел, и интерес одноклассниц к нему поубавился. Лишь Маша по-прежнему была в него влюблена.

Судя по всему, в классе составился заговор, целью которого было подружить Игоря с Машей. Когда их класс пошел в театр, оказалось, что они с Машей сидят рядом. Впрочем, они не сказали друг другу ни слова. Игорь стеснялся заговаривать с девушками, Маша, видимо, не хотела начинать разговор первой.

 Наверно, в заговоре участвовала и Анна Петровна, их классная руководительница: она усадила Игоря и Машу за одну парту.

Неизвестно, было ли это совпадением или частью заговора, но скамья у этой парты была с наклоном, и Маша время от времени съезжала на него. Это ее очень смущало.

Свою косу Маша отрезала. Новая прическа ей совсем не шла.

– Зачем же ты это сделала, Маша? – искренне огорчилась Анна Петровна. – Такая красивая коса!

«Наверно, подумала, что коса – это несовременно, что без нее она мне больше понравится», – отметил, как сторонний наблюдатель, Игорь.

Они почти не разговаривали. Рядом с ним Маша всегда находилась в состоянии взволнованного ожидания. Сама инициативу не проявляла. Лишь однажды она обратилась к нему с просьбой.

В классе стало известно, что он – шахматист-перворазрядник.

– Игорь! – горячо и взволнованно заговорила с ним Маша после уроков. – Научи меня играть в шахматы! Хорошо играть. Мне позарез нужно!

Он смутился. Со страхом подумал, что если он согласится, она пригласит его к себе домой. Или ему придется ее пригласить.

– У меня есть шахматные учебники, – ответил он, тоже волнуясь. Маша смотрела на него с радостной надеждой. – Я тебе завтра один из них принесу.

На миг разочарование появилось на ее лице.

– Хорошо.

Учебник он почему-то не принес. Хотя всегда считал, что обещание нужно выполнять.

Как-то на уроке химии он – неожиданно для себя самого – тяжело вздохнул. Химию он не любил. Маша встрепенулась, искоса взглянула на него.

На следующем уроке она пересела на другую парту.

«Решила, что я вздохнул, потому что мне надоело ее присутствие?» – с тяжелым чувством подумал Игорь. Но ничего не сделал, чтобы ее в этом разубедить. Отныне они сидели на разных партах.

В октябре вернулся с гор Лунин. Приехал он в приподнятом настроении. Поделился с Игорем хорошими новостями. Эфедры он сдал много. Нашел еще мумиё. В геологическом поселке Терек-Сай, расположенном недалеко от их ущелья, познакомился с людьми, которые тоже собирали мумиё. Они научили, как его готовить. Объяснили, как реализовывать готовый препарат. Упомянул он и о стычке с Федоровым, о ноже под подушкой.

– Вот такой он человек, – закончил Лунин свой рассказ.

Он ушел на кухню готовить обед. Через несколько минут выглянул из нее и сказал:

– Игорь, если не хочешь, что бы какой-нибудь человек стал тебе врагом, не давай ему почувствовать твое превосходство над ним. Я, видимо, дал Федорову это почувствовать…

В этот же вечер, сгорая от нетерпения, он начал готовить мумиё. Строго следовал инструкциям геологов. Растворил сырец в воде. Через сутки полученный раствор стал выпаривать методом водяной бани. Суть процесса заключалась в очистке мумиё от примесей. Игорь с любопытством наблюдал за этим действом.

– Получилось! – радостно воскликнул Лунин, когда мумиё было готово. – Вот такая должна быть консистенция. Тягучая. Потом мумиё затвердеет. И запах приятный. Понюхай.

Игорь понюхал. Кивнул.

– Да. По крайней мере, приятней пахнет, чем сырец.

– Геологи говорили, что запах – это важный критерий. Правильно приготовленное мумиё мочевиной не пахнет совсем.

– В аптеку сдашь?

– Попробую. Но, думаю, вряд ли возьмут. Наша официальная медицина мумиё лекарством пока не признает. Хотя сами врачи в один голос утверждают, что оно очень способствует сращиванию костей при переломах… Не возьмут – буду людям предлагать, продавать. Сейчас один грамм стоит – ты только представь – десять рублей! Продавать лучше в России. Там спрос больше.

Лунин зачастил в библиотеки. Читал о мумиё все, что мог найти.

Он мечтал разбогатеть. Появилась у него и еще одна цель. Происхождение мумиё оставалось загадкой. Теперь он мечтал эту загадку решить.

С помощью сына он расфасовал готовое мумиё в полиэтиленовые пакетики. По два грамма, по пять, по десять. Это была кропотливая, утомительная работа. И в ноябре поехал в Саратов.

Игорь по-прежнему мечтал о любви. Маша была ему очень симпатична. Но он в нее не влюбился. Не соответствовала она его представлению о женской красоте. Совсем немного, но не соответствовала. Игорь даже не мог точно сказать, что именно ему не нравилось в ее внешности. Может, не очень изящный нос. Во всяком случае, не кривоватые ноги. Или дело было в том, что Сутягин над ее ногами насмехался?

Он ни в кого не влюбился.

Лунин вернулся к новому году. Настроение у него было прекрасное. Он положил на стол толстую пачку денег.

– За мумие получил. Я и не ожидал, что на него такой спрос. Многие адрес просили дать. Я хочу после праздника в Касансай съездить за мумиё. Поедешь со мной?

– Да, конечно!

– Тогда мы с тобой уникальный документальный фильм снимем, Игорек! О мумиё. – Лунин достал из чемодана кинокамеру, бобины с кинопленкой. – На мумиё купил. Я буду режиссером, ты – оператором. На эту тему еще никто не снимал. Я в Москве с человеком познакомился, который на телевидении работает. Он у меня двадцать граммов купил. Он обещал посодействовать, чтобы этот фильм показали в «Клубе путешественников». Адрес мне свой дал. Говорит, это вполне реально, если фильм интересным получится.

Игорю в подарок Лунин привез костюм.

После нового года они поехал в Касансай. Прямо на склоне горы установили маленькую палатку в форме шатра. После захода солнца было очень холодно. Ночами они жгли у входа костер. Один поддерживал огонь, другой спал. Меняли друг друга каждые два часа.

Мумиё нашли порядочно. Много снимали на кинокамеру. Вернулись домой в последний день каникул.

Лунин купил кинопроектор. Повесив на стену простыню, они смотрели, что засняли. Пришли к выводу, что материала для фильма недостаточно.

Стали приходить письма с просьбой продать мумиё. Лунин высылал его наложенным платежом, в самодельных картонных коробочках, обшитых материей.

Весной Лунин не стал заключать договор с Лекраспромом. Он только собирал мумиё.

В отсутствие Лунина денежные переводы – плату за мумиё – получал Игорь. Но он к этим деньгам не притрагивался. Тратил лишь те деньги, которые Лунин оставлял ему на питание.

Давнишние планы поменять квартиру и переехать в Россию Лунин отложил на неопределенное будущее.

Учебный год подошел к концу. Выпускной вечер отмечали в доме классной руководительницы, на просторной  террасе. В саду располагалась беседка, какие-то подсобные помещения.

Маша пришла нарядная, но грустная. И становилась все грустнее. Пили вино. Игорь признался, что раньше вина никогда не пил. Неожиданно Сутягин  протянул ему стакан, до краев наполненный прозрачной жидкостью.

– Тогда водой запей. Чтоб не опьянеть.

Сутягин раза два оглянулся. Видимо, желал убедиться, что Анна Петровна за ними не наблюдает. Она появлялась то здесь, то там. Журила учеников, если те начинали вести себя слишком вольно.

Игорь выпил. Поперхнулся. Сутягин хохотнул.

– Ну и как? Это ты водку сейчас дерябнул.

Возможно, это все подстроили девочки. Надеялись, что, опьянев, он станет смелее и объяснится, наконец, с Машей. Но, к удивлению окружающих, водка на Игоря мало подействовала. Видимо, сказалось нервное напряжение, в котором он всегда находился.

К нему подошли две девочки. Отвели в сторону.

– Игорь, ты с Машей не хочешь побеседовать? Она в той комнате. Поговори с ней, успокой.

Повторялась история с Аней.

Он отрицательно помотал головой. Они посмотрели на него с осуждением.

Празднование растянулось на всю ночь. Потом шли по безлюдным улицам. Маши  не было. Она ушла намного раньше. Разводили девочек по домам. Наконец, остались только мальчики. Они разошлись поодиночке.

Лунин встретил Игоря упреками.

– Почему так поздно? Где ты был? Я все уже передумал!

Об отце Игорь не вспомнил ни разу.

 Он рассказал, как все было.

– Ну как так можно! Что же это за классная руководительница! – возмущался Лунин. Он долго не мог успокоиться.

 

4

 

Летом Игорь готовился к поступлению в университет, на иностранный факультет. Лунин был дома. Он считал, что в такой важный момент должен находиться рядом. Старался создать сыну все условия для занятий.

Большое значение подготовке, да и самому поступлению, Игорь не придавал. Метод выбрал самый легкий и приятный: в основном, читал романы русских и советских писателей.

Он жил напряженной духовной жизнью. Всеми силами души старался понять окружающий мир, самого себя. Остальное казалось пустяками.

Однажды странное озарение нашло на него – окрыляющее и в то же время пугающее. Он почувствовал в себе беспредельные силы. Нет на свете целей, которых он не смог бы добиться, нет истин, которые он не смог бы постичь. Никто не сможет ему помешать. Никто, кроме него самого. Есть в нем какая-то уязвимость. Она помешает…

За три дня до экзаменов Лунин в очередной раз поинтересовался, как идет подготовка.

– Я поступать в институт не буду, – сказал Игорь.

– Как не будешь? – вскричал Лунин.

– На следующий год поступлю. Отдохнуть хочу от учебы. Эфедру буду собирать.

Действительно, Игорем внезапно завладело страстное, непреодолимое желание поехать в горы. Он понимал – и умом, и душой, – что поступает неправильно, но ничего не мог с собой поделать.

– Ну как можно так рассуждать! – взволнованно говорил Лунин. – Пойми, Игорь, если ты в институт поступишь, тебя в армию не заберут. Надо же пользоваться такой возможностью! В армии ты просто два года потеряешь впустую… – Лунин не мог представить Игоря, с его нежной душой, в армии. – Шла бы война, я бы сам тебя убеждал в армию пойти. Но в мирное время…

– Да разве надо было бы меня убеждать, если война!

– Ну да, ну да… Не для тебя армия, армейские отношения. Совершенно не для тебя. Будут там на тебя кричать, оскорблять…

– Да я их там тогда перестреляю всех! – вспыхнул Игорь. И продолжал более спокойно: – Не возьмут меня в армию с сердечной недостаточностью. Болит все же сердце. Редко, но болит. И бегать я не могу. Сразу сердце колотиться начинает.

– Я не уверен, что не возьмут. Это с пороком сердца никогда не берут.

Он долго пытался переубедить сына. Но тот стоял на своем.

Отказ Игоря поступать в институт был для Лунина тяжелым ударом.

– Ну что ж, поедем в горы, – со вздохом согласился он, наконец. Собирать эфедру Лунин до этого разговора не планировал. – По крайней мере будет договор с Лекраспромом. Никто ко мне не придерется. А то у нас ведь статья о тунеядстве есть… И еще…Мы тогда сможем и о чикинде фильм снять. Об этой работе фильмов тоже нет.

Поездка в горы всегда была для Игоря событием ярким и счастливым. На этот раз получилось иначе. Не было веселости, непринужденности. Они были недовольны друг другом. Лунин был недоволен, что сын не стал поступать в институт, не послушал его. Игорю не нравилось, что отец относится к нему, как к маленькому, пытается руководить им.

Эфедры они заготовили мало. Мало нашли мумиё.

Дома Игоря ждала повестку в военкомат, на медкомиссию. Лунин пошел с ним. Говорил с врачом. Игорю дали отсрочку на полгода.

В январе неожиданно пришел Федоров. Лунин как раз готовил мумиё.

Федоров был насторожен, напряжен.

– В шахматы захотелось сыграть, – сказал он и усмехнулся своей неопределенной усмешкой. Принюхался. – Чую, мумиё варишь.

– Ну что ж, сыграйте, – сказал Лунин.

– Я шахматы бросил, – объявил Федорову Игорь.

– Что так?

– Охладел я к ним. После чемпионата республики среди взрослых ни в одном соревновании не участвовал.

– Охладел? – хмыкнул Федоров. Посмотрел на Игоря   проницательным   взглядом.

– И как в чемпионате том сыграл?

– Очень плохо.

– Из-за этого бросил?

– Из-за этого! – ответил за сына Лунин. – Я его пытаюсь переубедить.

– Это ты, Игорь, глупость делаешь. Уж больно ты впечатлительный! Смотри, такая впечатлительность до добра не доведет. Ну ладно, со мной-то сыграй!

Федоров и Игорь сели за шахматы. Федоров бдительно следил за Луниным. Но постепенно расслабился. Стал шутить как ни в чем не бывало. Однако над Луниным, вопреки своему обыкновению, не подтрунивал. Игорь был очень сдержан.

Уходя, Федоров попрощался с Луниным вполне дружелюбно.

В феврале Лунин поехал в Россию.

Как-то Игорю захотелось перечитать сцену смерти старого князя  Болконского из «Войны и мира». Перечитал, и появилось желание перейти к другой сцене, потом к третьей… Так он снова прочел роман от начала до конца. Впервые он прочитал «Войну и мир» в пятнадцать лет. Теперь он постоянно думал о романе и об авторе. Прочел все книги Толстого и о Толстом, какие были в доме. Огромный интерес вызвали воспоминания Горького о Толстом. Настоящим потрясением стала одна литературоведческая книга о писателе. Бо́льшую ее часть составляли отрывки из толстовских дневников. Перед Игорем открылась глубочайшая и своеобразнейшая личность. Как близки были ему эти дневники!

Снова пришел Федоров. Уговаривать Игоря поиграть в шахматы.

Игорь играл и скучал. Через два часа он заявил, что больше играть не хочет. Он завел разговор о том, кто его сейчас больше всего интересовал, – о Толстом. Стал читать вслух воспоминания Горького.

Федоров слушал с интересом.

Очень понравились ему слова графа Льва Толстого, сказанные Горькому: «Я больше вас мужик и лучше чувствую по-мужицки». Его фраза «А я про баб скажу правду, когда одной ногой в могиле буду, – скажу, прыгну в гроб, крышкой прикроюсь – возьми-ка меня тогда!» привела Федорова в восторг. Он долго хохотал. С предположением Горького, что Толстой в глубине души был непоколебимо равнодушен к людям, Федоров решительно не согласился.

– Хороший мужик, – подытожил он, когда Игорь закончил чтение. – А ты неплохо читаешь.

– Лучшее произведение Горького, самое глубокое, – вот эти его воспоминания о Толстом, – горячо и убежденно произнес Игорь. – В его романах, пьесах такой глубины нет. Выходит, его талант раскрылся полностью только в соприкосновении с гением Толстого.

В дверь позвонили. Это приехал Лунин. Он радостно улыбался. Вместо обычных объятий и поцелуев крепко пожал Игорю руку.  В поездке он много думал об отношения с сыном. И пришел к выводу, что должен держать себя с ним как со взрослым. Хотя ему было привычнее и проще считать Игоря по-прежнему ребенком.

Лунин прошел в зал. Увидел Федорова, и лицо его стало серьезным. Они обменялись рукопожатием.

– Интересные вы люди. Тянет к вам, – признался Федоров, как бы объясняя, почему он здесь. – Ну, расскажи, как съездил. – Усмехнулся. – Много мумиё продал?

– Удачной была поездка, – неохотно ответил Лунин. – Вот только паспорт потерял… В Ялте отдохнул. В море купался, на удивление всем.

– Так ты вдобавок и морж?.. Еще, Игорь, партейку сгоняем. Должен же я отыграться!

Лунин стал доставать из чемодана подарки сыну. Подарил что-то и Федорову. Сказал:

– Играйте, а я пойду сфотографируюсь на паспорт.

– Давай, – сказал Федоров. – Только не с таким мрачным лицом снимайся.

– Нет, я улыбнусь.

– Ну, улыбаться-то не надо…

– Глазами. Вот так. – Лунин улыбнулся глазами.

– Во! – воскликнул Федоров, поднял в знак высокой оценки актерских способностей Лунина большой палец и довольно засмеялся.

Лунин вернулся через полчаса.

– Вадим, у меня деловое предложение о деловом сотрудничестве, – заговорил Федоров. – Я о мумиё… Собирать его я умею. Это у меня неплохо получается. А вот с продажей не очень. Не с моей рожей мумиё реализовывать. А у тебя вид представительный. Язык хорошо подвешен. С людьми говорить умеешь. Давай объединимся. Я буду мумиё собирать, а ты – продавать. Готовить вместе можем. Навар пополам. Как тебе такой расклад?

– Спасибо за предложение. Но я предпочитаю все делать сам.

На миг глаза Федорова стали злыми. Но он засмеялся, желая, видимо, показать, что отказ не огорчил и не обидел его.

– Сам по себе? Ну, ну. Была бы честь предложена…

Лунин продолжил рассказ о своей жизни в Ялте. Федоров, не отрываясь от игры, прерывал его колкостями, какими-то нападками. В его словах чувствовалось желание принизить Лунина. Тот с горячностью защищался.

– Тебе меня никогда не понять! – воскликнул  Лунин в ответ на очередной выпад Федорова.

– Да я тебя лучше знаю, чем ты сам! – возвратил тот.

– Нет! – вскричал Лунин.

Игорь в разговоре не участвовал.

Лунин ушел на кухню. Стал там хлопотать. Через четверть часа он вышел оттуда с сумрачным лицом и убежденно произнес:

– Нехороший ты, Юра, человек. Я приехал в отличном настроении, в прекрасном самочувствии. Два часа с тобой пообщался, и весь отдых насмарку пошел.

Федоров промолчал.

Игорь выиграл. Играть следующую партию он отказался.

Федоров ушел.

– Другой бы на моем месте просто выпроводил бы его, – произнес со вздохом Лунин. – А я не могу. Твоя прабабушка – потомственная дворянка – меня учила: «Если в дом приходит гость, он обретает особый статус».

– Наподобие статуса неприкосновенности у дипломатов?

– Да.

В марте Лунин опять отправился в Россию. Возвратился он быстро. Вид у него был расстроенный.

– Милиция меня два раза задержала. На несколько часов. Первый раз подумали, что я наркотик продаю. Мумие на героин похоже. Кое-как их убедил, что это лекарство. Брошюру о мумиё показал. Другой раз обвинили в спекуляции. Пришлось доказывать, что я сам мумиё собираю. Прошлогодний договор с Лекраспромом помог. Он при мне был. Дал им мумиё порядочно… Неприятнейший осадок от всего этого остался!

Когда Лунин попросил Игоря помочь расфасовать мумиё, тот заявил:

– Больше я мумиё заниматься не буду.

Лунин бы неприятно поражен. Но переубеждать сына не стал.

Игорь снова получил отсрочку от службы, до осени.

Опять заключили договор с конторой. Поехали в соседнее с Касансаем ущелье. Теперь у них было распределение труда: Игорь собирал эфедру, Лунин – мумиё. Впрочем, если оно находилось в опасном месте, Игорь помогал отцу.

Он взял учебники. Готовился в институт.

А Лунин изучал определитель млекопитающих.

– Я близок к разгадке, – многозначительно говорил он сыну.

Однажды Лунин пришел в радостном возбуждении.

– Эврика! – воскликнул он. – Игорек, я только что открыл, как возникает мумиё! Столько было версий: мумиё – это загустевший сок арчи,  это минерал, это, научно выражаясь, экскременты грызунов. Я к последней версии склонялся. И сегодня точно установил: мумиё – это экскременты золотистой полевки! Два часа в пещере пролежал и своими глазами все увидел. Очевидно, они превращаются в мумие со временем, под воздействием горного климата. – Он достал определитель и показал Игорю довольно несимпатичного зверька. – Вот она. Золотистая полевка. Наша благодетельница! – Он довольно рассмеялся. – Теперь надо статью написать. Жаль, что у меня нет биологического образования. Можно, конечно, написать вместе с каким-нибудь биологом. А если он нечестным человеком окажется и украдет у меня идею?.. Буду думать.

Это известие Игорь воспринял равнодушно.

Приближалось время экзаменов. Они собирались вместе отправиться во Фрунзе. Но недалеко от них остановились геологи. Они направлялись в Арслан-Боб – заповедник с уникальными лесами грецкого ореха. Геологи звали Лунина с собой.

– Эх, как неудачно совпало, – с расстроенным лицом говорил Лунин. – Я так всегда  мечтал в Арслан-Бобе побывать!

– Я могу один поехать.

– Можешь? Правда? Геологи говорят, ты обязательно поступишь, раз у тебя первый разряд по шахматам. Спортсменов охотно принимают. Ты только в автобиографии – надо будет автобиографию написать – обязательно укажи, что у тебя первый разряд.

Из  Намангана во Фрунзе Игорь летел на самолете.

За два дня до первого экзамена он получил повестку в военкомат – пройти медкомиссию. Игорь удивился. Он полагал, что его до осени беспокоить не будут. Комиссия была необычной: пришли только те, у кого была отсрочка. О здоровье спрашивали не врачи, а замвоенкома, майор. На Игоря нашло какое-то боевитое настроение.

Утром он испытал небывалое наслаждение. По радио передавали концерт из песен Мокроусова. Одна прекрасная мелодия сменяла другую. «Осенние листья», «Сормовская лирическая», «Мы с тобою не дружили», полюбившиеся еще в Новосибирске песни из «Свадьбы с приданым»… С каждой песней его наслаждение росло. К концу концерта ему казалось, что большего восторга человек ощущать не может. Мокроусов стал для него таким же близким и дорогим человеком как Лев Толстой.

Талантливая музыка всегда настраивала его на высокий лад. Теперь он не хотел жаловаться на здоровье. Ему стало совестно, что он увиливает от армии. Игорь сказал, что у него ничего не болит. Врач, внимательная, чуткая женщина, по заключению которой он и получал отсрочки, удивленно подняла брови. Майор, как бы не понимая, несколько секунд молча смотрел на него, вопросительно взглянул на женщину, повторил вопрос. Игорь повторил свой ответ. Майор почему-то рассердился, прогромыхал:

– Ладно, тогда пойдешь служить!

У Игоря от медкомиссии осталось неприятное впечатление. Неприятен был грубый тон майора. Неприятно было, что, отвечая на вопросы, надо было стоять  посреди  комнаты на доске, точно в нарисованных на ней контурах ступней.

Игорь постеснялся упомянуть в автобиографии о первом разряде. Первый экзамен был по истории, его любимому предмету. Он получил четыре, хотя вопросы в билете прекрасно знал и вроде бы ответил правильно. Сочинение надо было писать о «Евгении Онегине». Он высказал только свои мысли, смелые и парадоксальные, как ему казалось. Повторять чужие идеи, фразы из учебника ему претило. За сочинение он получил три. Он так и не понял почему. То ли не понравилась независимость его суждений, то ли он, увлекшись содержанием, наделал грамматических ошибок. По немецкому и литературе он получил четыре. В университет Игорь не поступил. Неожиданно для себя, он воспринял это довольно болезненно. Самолюбие страдало.

Через неделю приехал Лунин. Его первым словом было:

– Поступил?

– Нет.

Лунин переменился в лице. Узнав, что Игорь не упомянул про первый разряд, вскричал:

– Ну почему же! Я же говорил!

– Ты всегда говорил, что хвастать нехорошо.

– Да какое же это хвастовство! Надо было мне с тобой поехать!

Рассказал Игорь и о медкомиссии. Лунин всплеснул руками.

– Ну зачем же ты так сказал? У тебя ведь действительно сердце болит, это же правда! Мне врач говорила про эту медкомиссию. На ней тех, у кого постоянно отсрочки по здоровью, вообще с учета снимают, их в армию никогда уже не призовут. Она обещала, что тебя  позовут на ближайшую такую комиссию. Эх, зачем я с тобой не поехал!

То, что сын не поступил, расстроило Лунина еще сильнее, чем самого Игоря. А через несколько дней он получил новый удар.

Лунин пришел домой с хмурым лицом. Мрачно произнес:

– Опередили меня. Статья о происхождении мумиё вышла. Автор пишет, что мумиё производят грызуны. В Таджикистане это пищухи, на Алтае – белки-летяги. А в Киргизии – золотистые полевки!.. Я все тянул со статьей. А все надо делать сразу… Игорек, никогда ничего нельзя откладывать! Вот тебе наглядный пример.

Осенью Игорь третий раз получил отсрочку на полгода. А весной его забрали в армию.

 

РАЗЛУКА

 

1

 

– Швыдче! Швыдче! – повелительно и злобно кричал командир отделения младший сержант Петров.

Они бежали между сосен к учебному пункту. Он находился в бору под Барнаулом, в километре от их воинской части. Игорь попал во внутренние войска.

Крик новобранцы слышали с утра до вечера. Они были ошарашены, подавлены.

В книгах и фильмах отношения в советской армии изображались доброжелательными, уважительными. И Игорь верил этому. Даже предостережениям отца не придавал большого значения. Теперь его представление о мире рушилось.

– Быстрее! Не сачковать! Вы марш-бросок с полной выкладкой не бегали! Швыдче! Не дай бог кто отстанет!

Отстал Игорь. У него стучало в висках. Сердце, казалось, сейчас выпрыгнет из груди. Он хватал воздух широко открытым ртом. Дальше бежать он был не в силах. Игорь остановился. К нему подскочил Петров.

– Ты что стал? – заорал он. Визгливые нотки зазвучали в его крике. Выглядел он совсем мальчишкой. На учебном пункте большинство командиров отделений были призваны в армию полгода назад.

– Серд… це…– пролепетал Игорь. Он задыхался.

– У всех сердце.

– У меня… сердечна… я… недо… статочность…

– Под больного закосил? Раз призвали – значит, здоров! Вперед! Бегом! Марш!

– Таким то…ном… со мной не… надо… раз… говаривать…

Младший сержант опешил.

– Что?..

Откуда ни возьмись появился командир их учебного взвода. Строго спросил:

– В чем дело?

– Рядовой Лунин бежать не хочет, товарищ лейтенант. Сердце, говорит…

– Отправить в санчасть! – распорядился командир.

Игорь побрел в санчасть. Там его продержали десять минут. Он получил освобождение от бега.

Когда строились на вечернюю проверку, Петров прикрикнул на него:

– А ну живее становись, сачок хренов!

После проверки прозвучала команда «Отбой!» Эту ночь Игорь не мог заснуть. Часа в четыре Петров проснулся, встал, достал из кармана гимнастерки пачку сигарет и, зевая, вышел из казармы. Игорь тоже встал и последовал за ним.

– Куда, земляк? – остановил его у двери Сатыбалды Чыныбаев, худощавый приземистый киргиз из Иссыккульской области. Они с Игорем оказались соседями и в вагоне, и здесь, в дощатой казарме. Сатыбалды был дежурным.

– Я сейчас вернусь, – сказал Игорь и вышел. Ярко светила луна. Петров стоял у стены, курил и смотрел на луну. Игорь стремительными шагами подошел к нему. Тот весь напрягся.

– Ты негодяй, – раздельно и хладнокровно заговорил  Игорь. – Я ведь тебе сказал: «Со мной так не разговаривай». Если еще раз – только раз – со мною так заговоришь, я тебя прикончу. – Он вдруг сжал кулаки и возвысил голос: – Ясно?

Младший сержант изумленно смотрел на него и молчал. Игорь повернулся и возвратился в казарму.

Больше командир отделения ему не грубил. Он даже старался непосредственно к Игорю не обращаться. Избегал встречаться с ним глазами.

Наконец, карантин закончился.

По пыльной дороге они шли строем в часть. Накануне их – полтора десятка солдат – отобрал приехавший на машине майор. Их вел упитанный толстощекий ефрейтор. Он шагал сбоку.

– Что, салажата, гоняли вас сержанты по полной программе? – заговорил он благодушным тоном.

– Чего они такие злые? – спросил Сатыбалды.

– Разговоры в строю!.. Вас месяц гоняли, а их – полгода. На младших командиров учили-дрессировали. А там похуже гоняют. Оттого, короче, и злые… Ничего, в роте полегче будет. Главное – стариков слушайтесь. Не по делу не возникайте, жизнь себе не осложняйте. Старики – это кто полтора года отслужил. Они, короче, – суть и основа. Кто год в армии – помазки. Кто полгода – молодые. Новый призыв, вы то есть, – это салаги. Ну а кто все два года отпахал, как я, к примеру, кто уже приказа ждет – тот дембель... Держать строй!..  А вам, короче, крупно повезло. Во-первых, в Барнауле остались. В глубинке старики строгие.  Да и офицеры там лютуют. Вдали от полкового начальства. Не все, конечно. Во-вторых, в восьмую роту попали. В элитную, короче. Будете больницу охранять. Для зэков-туберкулезников. Она рядом с частью. На судебные, короче, заседания зэков возить. А если в суд – значит, в парадной форме, при галстуке, с пистолетом. Этапировать в другие места назначения. На КПП дежурить. Что это такое, знаете? Контрольно-пропускной пункт, короче. В самой части штаб, магазин, склады сторожить… На посту у полкового знамени стоять. Короче, в нашей роте служить можно.

В части старослужащие окружили их, рассматривали, расспрашивали. Одного лезгина заставили сплясать лезгинку. «Я бы и под угрозой расстрела не стал танцевать», – подумал тогда Игорь. Впрочем, кавказец и плясал, и вообще держался с достоинством.

Восьмая рота располагалась на втором этаже казармы. Над ними была десятая рота; она охраняла промышленные объекты, на которых работали заключенные. На первом этаже находилась  хозяйственная рота или обоз, как ее все называли. Остальные роты были разбросаны по другим городам Алтайского края.

Дедовщину Игорь возненавидел всей душой. Хотя ему еще повезло. Вечером к Игорю подошел командир второго отделения – тот упитанный ефрейтор, который привел их в часть. Спросил:

– Казахи тебя не притесняют? Ты в третьем отделении один русак оказался. И один там молодой.

– Нет, не притесняют.

Действительно, в его отделении все, включая добродушного, невозмутимого командира сержанта Жабаева, были казахами. Судя по всему, он им понравился. Они относились к Игорю дружелюбно, даже, можно сказать, бережно. Впрочем, когда отделение несло службу в туббольнице, полы в караульном помещении мыл только Игорь. Но он мирился с этим, не считал унизительным. А вот когда помазок Даркенбаев попросил его погладить гимнастерку, Игорь ответил резким отказом. Казах был неприятно удивлен, но не настаивал. Даркенбаев был по натуре вредным и злым, но даже он, подчиняясь, видимо, общему настрою, относился к Игорю неплохо.

Однажды поздно вечером, когда они охраняли туббольницу, к нему на вышку поднялся Жабаев. Он был начальником караула. Жабаев по-доброму улыбнулся.

– Шалашовка одна пришла. Хочешь ее? Я тебе подменю на десять минут.

– Нет, – решительно произнес Игорь.

Сержант перестал улыбаться. Пожал плечами. Молча повернулся и стал спускаться.

«Обиделся, наверно, – думал Игорь. – Он пришел с лучшими намерениями, а я так резко – нет!.. А уважает он меня, значит. Начальник караула за новичка на вышке готов был постоять! Ничего подобного не слышал».

Дважды в течение лета приезжал Лунин. Его очень беспокоило сердце сына. Он говорил об этом с командиром роты. Игоря на сутки отпускали из части. Во второй раз Лунин привез толстую кипу шахматных газет и журналов. Чтобы их купить, он регулярно обходил во Фрунзе газетные киоски. У сына не должно было пропадать время впустую. К  его огорчению Игорь взять их в казарму не захотел. Лунин оставил газеты в гостинице.

 

2

 

Прошло полгода, и Игорь немного поднялся в армейской иерархии – стал молодым.

Он сидел на табуретке возле койки и читал письмо отца. Лунин писал ему часто. Присылал посылки. Редкие ответные письма Игоря из трех-четырех предложений больше походили на телеграммы. Он не знал, о чем писать.

«Игорек, дорогой мой!

Неужели у тебя нет потребности написать мне несколько строк, поделиться со мной служебными буднями? Всем тем, о чем думаешь, своими горестями, переживаниями и, может быть, минутами радости от общения с друзьями, от удовлетворения после выполненного долга, после благополучного исхода какого-то дела и т. д.

Конечно, ничего нельзя делать по обязанности, но ты ведь знаешь, друг мой, что моя жизнь в тебе, что весь год наполнен только тобой, связан только с твоей судьбой. Не всегда приходится делать то, что хочется. Есть долг и обязанность (уж коли нет охоты, нет желания). В общем, сделай себе выводы.

Сейчас делаю дела по дому, разборку всякую. После твоего отъезда стало все время болеть сердце.

Ну, ничего, скоро пойду в горы, там меньше всяких расстройств.

Я тебя прошу очень написать мне о следующем.

1.Здоровье. 2.Служба. 3.Настроение 4.Шахматы 5.Что нужно прислать, в чем нуждаешься. 6.Прочее.

Целую тебя, мой мальчик. Желаю тебе всего, всего хорошего!

Твой папа».

За окнами медленно падали крупные снежинки. В Барнаул уже пришла зима. А дома наверняка еще тепло и солнечно. Он стал обдумывать ответ. Ничего не получалось. Мысли о Степанищеве отвлекали.

Этот высокий, крепко сбитый старик появился в их взводе недавно. Его за самоволки перевели из обоза, с какой-то престижной, комфортной  должности. Степанищев был необыкновенно силен. Утром он рассердился на Великанова, маленького щуплого солдата, призванного этой осенью. Тот не заправил ему вовремя кровать. Великанов должен был делать это каждый день. Другие старики заправляли, как правило, сами. Степанищев схватил его за воротник, оторвал от пола и несколько секунд держал в таком положении одной рукой. Еще и кричал на него при этом. Великанов лишь беспомощно трепыхался. С солдатами, отслужившими меньше года, Степанищев разговаривал грубым, повелительным тоном. Большого различия между салагами и молодыми не делал.

Игорь чувствовал, что рано или поздно они со Степанищевым столкнутся.

В конце декабря. ударили лютые морозы, до сорока с лишним градусов.

Игорь стоял на вышке. Переступал с ноги на ногу, зорко поглядывал на контрольную полосу. На нем были ватные штаны, длинный овчинный тулуп, валенки, но все рано было очень холодно. Особенно мерз нос.

Лицо его было мрачным. Но не от стужи. Физические тяготы службы он переносил сравнительно легко. Жизнь в горах помогала, наверно.

Два дня назад Степанищев получил приказ этапировать заключенного в город Бийск на судебное заседание. Это называлось командировкой. Он стал собираться.

– Рядовой Степанищев! К командиру роты! – прокричал дневальный.

Степанищев огляделся. Выругался.

– Куда все салаги слиняли? – Посмотрел на Игоря. – Молодой, подворотничек пришей.

Тот решительно отказался. Тогда Степанищев заорал на него. Кричал на всю казарму. Игорь не успел отреагировать – растерялся. Он всегда терялся от наглости. Степанищев пошел к командиру. Потом уехал.

Из Бийска он должен был вернуться дня через два. Мысль, что еще целых два дня Степанищев не будет знать, что на него, на Лунина, так рявкать нельзя, отравляла существование. Иногда Игорь ощущал в сердце слабую тупую боль. В угнетенном душевном состоянии такое с ним бывало.

Сегодня два дня истекали.

Четыре часа тянулись долго. Он едва дождался смены караула. Перед караульным помещением разрядили автоматы. Ждали, когда начальник караула скомандует заходить. Но он медлил. Широко открытыми глазами всматривался в Игоря.

– Да у тебя нос совсем белый! – вскричал он. – Живо снегом три! Без носа так можно остаться!

«Это, наверно, оттого, что сердце болит, – думал Игорь, растирая снегом нос. – У других же не побелели».

Их наряд закончился. Они вернулись в часть.

Степанищев появился в казарме после отбоя. Игорь слышал, как он с ворчанием укладывался спать.

А среди ночи раздался пронзительный крик:

– Рота, в ружье!

Из туббольницы сбежал заключенный.

Их взвод стал редкой цепью в сосновом бору, подступавшем к больнице. Ночь была темная. Игорь едва различал в отдалении, слева и справа, две фигуры – своих соседей в оцеплении. Одним из них был Степанищев. Сжимая автомат, Игорь напряженно вглядывался в темноту перед собой, прислушивался. И пританцовывал. Шинель и сапоги от мороза защищали плохо. Тулупы, ватные штаны, меховые рукавицы и валенки они надевали, только когда охраняли больницу.

Иногда казалось, что хрустнула ветка. Или мерещилось, что кто-то  притаился за стволом сосны. Игорь представлял, как внезапно выскакивает из-за дерева зэк. В руке нож. Кидается на него. Или просто пробегает мимо. Тогда, если зэк не остановится на окрик «Стой, стрелять буду!» и на предупредительный выстрел, надо будет стрелять на поражение. Не по себе становилось от этой мысли.

Так прошел час. Он уже начинал дрожать от холода. Наконец, оцепление сняли. Солдаты поспешно, чуть не вприпрыжку,  зашагали к казарме. Впереди Игоря маячила крупная фигура Степанищева. Больше поблизости никого не было. Он догнал его. Произнес раздельно:

– Ты таким тоном со мной никогда больше не разговаривай.

Степанищев резко остановился.

– А то что?

Игорь подошел ближе. Посмотрел ему в глаза. И, потрясая оружием, выпалил:

 – А то застрелю из этого вот автомата!

И быстро пошел дальше. Он чувствовал огромное облегчение.

– В роте поговорим, – с угрозой процедил ему вслед Степанищев.

Беглеца поймал второй взвод.

Укладываясь спать, обсуждали ЧП.

– Вот дурень! Ему до конца срока два месяца оставалось!

– Сказал, падло, что хотел новый год на воле отметить.

– Такое бывает. Весной – помните? – побег был. Зэк десятку отсидел, через полмесяца освобождался. Не выдержал, побежал. Мочи не хватило ждать! Поймали, еще добавили.

– Психология!

Проснулся Игорь полубольным. Очевидно, простудился ночью в бору. Но в санчасть не пошел. И состояние было терпимым, и он не хотел, чтобы Степанищев подумал, что он хочет избежать таким способом выяснения отношений. С утра Игорь ждал обещанного разговора. Но Степанищева снова отправили в командировку.

Был канул нового года, однако это не ощущалось. Все шло по заведенному распорядку. Их отделению, как обычно, выпало сторожить туббольницу. На дежурство заступали в четыре часа дня, на сутки. По дороге Игорь почувствовал, что у него начинается жар.

Новый год он встретил на вышке. Начальник караула позвонил ему, поздравил. Впервые в жизни Игорь не ждал от нового года ничего хорошего.

Мороз, кажется, был еще сильнее, чем в предыдущее дежурство. Время от времени он снимал с руки меховую рукавицу и засовывал нос в нее. Так и стоял с рукавицей у лица, пока не начинала коченеть рука. Его знобило.

В караульном помещении он о высокой температуре никому не сказал. Не хотел жаловаться. И надеялся, что все пройдет.

В казарме его состояние заметил Сатыбалды. Игорь уже лязгал зубами. Сатыбалды всполошился, настоял, чтобы тот немедленно шел в санчасть.

На другой день почтальон – молодой из обоза – принес Игорю в санчасть письмо от отца.

– Тебе еще письмо есть, – сказал почтальон. – От девушки, похоже. То ли с открыткой, то ли с фото. Оно у стариков из вашей роты. Они его тебе сами принесут.

            – Зачем же ты им его отдал?

            – Сегодня принесут, – буркнул почтальон вместо ответа и ушел.

            Игорь гадал, от кого письмо. Девушки у него не было.

На соседней койке лежал помазок. Он тоже получил письмо из дома. Перечитал его два раза. Глядя в потолок, задумчиво произнес:

– Да… Стоишь на вышке и всю жизнь на гражданке вспоминаешь, во всех подробностях. Многое понимать начинаешь. Главное – понимаешь, что родителей не ценил, их отношение… – Он вздохнул. И неожиданно сменил тему. – Лунин, ты никак верующий? Не куришь, не пьешь, не материшься.

– Я атеист.

– А что тогда?

– Не нахожу в этом радости.

– А, вот так…

Второе письмо не принесли. Через три дня Игоря выписали.

Первым, кого он увидел в казарме, был Степанищев. Он сидел на кровати и до блеска начищал пряжку ремня. Увидев Игоря, усмехнулся.

– В санчасти решил посачковать?

 Враждебности в его голосе не было. Он продолжил свое занятие, как бы давая понять, что больше ему сказать нечего. Игорь спросил о письме.

– Я его у Кирюхи видел. У него спроси.

– Зачем он взял?

– Думал: от девушки. – Степанищев говорил  нормальным,   человеческим   тоном.

– Хотел на фото взглянуть. Оказалось, письмо от матери твоей.

Ни у Кирилла, ни у других стариков письмо не нашлось. Оно затерялось.

Степанищев больше на него голос не повышал.

 

3

 

Лунин тяжело переживал разлуку с сыном. Его любящей натуре не хватало рядом человека, которому можно отдавать душевное тепло, о котором нужно заботиться.

  В феврале Лунин съездил – сделал вылазку, как он говорил, – в горы, в Нарынскую область, за мумиё. Сильно мерз, но мумие нашел много. В Рыбачьем, садясь во фрунзенский автобус, Лунин не хотел класть рюкзак с сырцом мумиё в багажник. Ведь, если разобраться, любой пассажир мог на остановке взять его рюкзак – по ошибке или с умыслом – и унести. Водитель вряд ли помнил, кому какая кладь принадлежит. Но Лунина с рюкзаком, довольно объемистым, в салон не пустили.

– Осторожно! Не толкайтесь так, – восклицала в   автобусе   одна   из  пассажирок.

– Здесь беременные.

Пассажиры рассаживались.

– Кто беременный? – серьезным тоном заговорил Лунин, продвигаясь по проходу к свободному месту у окна. Оттуда можно было бы наблюдать, какие вещи берут из багажника. – Нет, я не беременный. Вы что-то путаете, товарищи.

Несмотря на неудачу с рюкзаком, настроение у Лунина было хорошим, и в нем пробудился озорник. Мужчины засмеялись. Водитель просто затрясся от смеха. Женщины эту шутку не приняли. Лишь одна – статная, с красивым лицом южно-украинского типа – коротко хохотнула. И уселась на облюбованное Луниным место. Он сел рядом.

Как-то сразу у них завязался непринужденный разговор. Соседку звали Ниной. Она жила в поселке Быстровка, с престарелым отцом, сыном и двумя дочками. Год назад развелась. Работала учительницей русского языка.

Говорила Нина очень эмоционально. Взгляды бросала пламенные. Энергия в ней била через край. Как будто какой-то электромоторчик постоянно вырабатывал ее. Лунину нравились такие энергичные люди. Он сам был таким. 

Он кратко рассказал о себе, о своей эпопеи с сыном. Нина увлеченно слушала. Заговорил о мумиё. Это ее тоже заинтересовало.

Они ехали по Боомскому ущелью. Три дня назад, когда он добирался сюда из Фрунзе, Лунин долго провожал глазами место, где он первый раз собирал эфедру. Вспоминал Святкиных, Любу. Сейчас все его внимание было приковано к соседке.

Почти сразу за Боомом лежала Быстровка. В этом поселке, основанном, по распространенному мнению, переселенцами с Украины, Нина вышла. Она обещала приехать во Фрунзе на следующий день, купить у него мумие. Они тепло попрощались.

Лунин был взволнован, возбужден. Всю дорогу до Фрунзе он думал о новой знакомой. И внешностью, и характером она приближалась к его идеалу.

Нина приехала как обещала. Купила мумие. Двадцать граммов Лунин ей подарил.

Он заранее накупил всякой снеди, сухого вина. Денег не жалел.

Они сели за стол. Разговор быстро перешел на детей.

– Пять раз я к сыну в армию ездил. Беспокоюсь за него. У него сердечная недостаточность. И ранимый он очень. Я ведь воспитывал Игорька в колоссальном уважении к его личности.

Нина смотрела на него влюбленными глазами.

– Ничего, Вадим, последние полгода служить легко… Каждый должен отслужить. Помню, в деревне мы, девчата, за настоящих парней не считали тех, кто в армии не служил, не хотели с ними знакомиться… А я хочу, чтобы моего Андрея поскорее в армию забрали! Два года еще ждать. Сердце за него болит. Дружки у него нехорошие. Вовлекут они его в какое-нибудь подсудное дело… Пересуды идут: мол, у учительницы – и такой сын… – Голос ее дрогнул – Домой может прийти под утро, пьяный, избитый, С четырнадцати лет это началось. Отец – Андрея отец – его даже к кровати цепью приковывал…

– Разве так можно! – воскликнул Лунин.

– Нельзя, конечно. Мы спорили из-за этого… – Нина помолчала. – Первый Андрей в драку не лезет. Но если увидит, что слабого обижают, всегда заступится. Ну и если его заденут, ответит. И с теми, кто много старше, будет драться. Или один против нескольких. В Быстровке с ним и мужики считаются. А девчонки все на шею вешаются.

– Меня еще одна мысль беспокоит, – подхватил эту тему Лунин. – Скоро Игорек из армии вернется, захочет жениться. А он может так ошибиться! – В действительности эта мысль не беспокоила, а страшила Лунина. – Он неопытный, наивный. Его кто угодно может в себя влюбить. Возможно, не сложатся у меня с его избранницей хорошие отношения. Она может настроить его против меня. И потеряю я сына!

Нина принялась его успокаивать и ободрять.

Лунин достал альбомы, стал показывать фотографии.

Она удивилась, узнав, сколько ему лет. Нина полагала, что Лунин намного моложе. Он был старше ее на пятнадцать лет.

Особенно ее заинтересовали фотографии из дореволюционного альбома – обитого зеленым бархатом, с медной пряжкой и картонными страницами. Фотографии тоже были из картона. Они хорошо сохранились.

– Какие благородные лица! – восклицала она.

Вдруг, без видимого повода, Нина громко запела. Пела она замечательно. Лунина очаровали и ее пение, и эта ее импульсивность.

Через два дня она приехала снова. Просто в гости, как он просил.

Прошла неделя после встречи в автобусе, а они уже не могли друг без друга жить.

Наконец, и он, накупив подарков,  приехал к Нине в гости. Ее отец Данила Никанорович оказался высоким – выше Лунина, – статным, бодрым  стариком с молодыми бледно-голубыми глазами. Он обладал изрядным чувством юмора. Десятилетняя Люда, младшая из детей, и внешностью, и характером была копией матери. Надя больше походил на деда. Встретили его приветливо. «Мама столько о вас рассказывала!» – с восторгом воскликнула младшая дочка. Лишь сын – красивый, крепкий – держался отчужденно. Независимость и уверенность чувствовались в нем.

Однако со временем и Андрей стал относиться к Лунину дружелюбно Сердце у него оказалось отзывчивым.

Ни в кого не влюблялся Лунин так сильно как в Нину.

 

4

 

Взвод строился на завтрак.

– А ты что мрачнее тучи? Тоже суицид замышляешь? – с суровой шутливостью спросил командир взводу у молодого солдата Васюточкина. И зло добавил: – Как тот негодяй?

Три дня назад рядовой из первого отделения застрелился на вышке. Его девушка написала, что полюбила другого. Он прослужил почти год.  У взводного, у командира рота, у комбата были неприятности. Самоубийцу все ругали.  А Игорь чувствовал к нему уважение. Он представлялся ему натурой глубокой, тонкой, чувствительной.

– Никак нет, – буркнул Васюточкин.

Его призвали из заброшенной в тайге сибирской деревушки. Он рассказывал, что дважды сталкивался в чаще с медведем, что убил несколько волков, Стрелком он, действительно, был отменным, на стрельбищах неизменно показывал отличный результат.

Васюточкин был диковат, упрям. И очень раним.  «Дури в нем много, – говорили старики. – Надо ее выбить». И выбивали!

Васюточкин не хотел признавать законов дедовщины. Безуспешно боролся за справедливость. Он становился с каждым днем угрюмее. Исчезла его первоначальная жизнерадостность, исчезла мечтательность в больших голубых глазах.

Игорь испытывал к нему симпатию и сочувствие. А Васюточкин приводил его в пример. Когда Игорь стал стариком, в его поведении ничего не изменилось. Он держался со всеми как с равными. Ничем не показывал, что он старик. Дедовщину ненавидел по-прежнему.

– Когда на дембель, товарищ старший лейтенант? – спросил один из старослужащих.

– Первая партия на той недели домой поедет. Из нашего взвода – Лунин и Чыныбаев. Как примерные солдаты.

– А что только из второго отделения?

– А в самоволки не надо было бегать, – отрезал взводный. – Взвод, смирно! Напра-а-во! В столовую ша-а-гом марш!

Сатыбалды пришел в состояние радостного возбуждения. На его круглом плоском лице то и дело появлялась широкая улыбка.

После завтрака заговорили о предстоящей демобилизации.

– Вот Айзат обрадуется! – обратился Игорь к земляку. У него тоже было отличное настроение. Айзат была невестой Сатыбалды.

– Да уж! – счастливо засмеялся тот. Это словечко он еще в начале службы перенял у одного из стариков.

Игорь видел фотографию Айзат. Ее смуглое скуластое лицо с раскосыми глазами было очень миловидным. В такую девушку и он мог бы влюбиться.

– Да может, она тоже другого нашла, – заметил Илья Яцуценко, еще один старослужащий из их отделения. – Он любил подтрунивать над простодушным киргизом.

Лицо Сатыбалды омрачилось.

– Наши девушки все два года ждут!.. – произнес он с обидой. – Сельские. За городских не скажу…  Она в каждом письме спрашивает, когда приеду. Летом свадьба  будет.

– Да успокойся, – усмехнулся Яцуценко. – Ждет она тебя, ждет.

Сатыбалды вдруг положил руку Игорю на плечо.

– Слушай! Приезжай на свадьбу! Приедешь?

Игорь замялся. Встречи с неизвестными людьми всегда пугали его.

– Постараюсь. За приглашение спасибо.

– Не надо стараться. Просто приезжай и все! Знаешь, какие у  нас  места  красивые.

– Сатыбалды жил в аиле на южном берегу Иссык Куля. – Живи, пока не накупаешься.

Они обменялись адресами. Договорились не терять связь.

Игорь решил погладить парадную форму.

– Молодого заставь, – посоветовал ему Яцуценко, – Хоть эти последние дни стариком побудь.

– Да уж, – поддержал его Сатыбалды.

– Нет, я сам.

– Уважаю! – с чувством произнес вдруг Васюточкин. Он сидел с отрешенным видом на табуретке возле своей койки. Вчера старики из других отделений его избили.

Игорь пошел в каптерку, взял там парадную форму, отутюжил ее в специально отведенной для этого комнатке.

Вернувшись, он почувствовал: что-то изменилось. Сатыбалды выглядел растерянным. Раза два бросил на Игоря испытывающий взгляд.

– К дембелю-то готов? – поинтересовался Яцуценко у Сатыбалды. Завистливые нотки послышались в его голосе.

Старики готовились к демобилизации заранее, за несколько месяцев. Относились к этому делу со всей серьезностью, любовно. Заводили так называемый дембельский альбом. Всеми правдами и неправдами доставали различные значки. Украшали по возможности парадную форму, погоны. Лишь Игорь, к всеобщему недоумению, ничего этого не делал. Он находил в этой подготовке что-то комичное.

– Бахрому к погонам осталось пришить, – ответил Сатыбалды.

Он огляделся. Остановил взгляд на Васюточкине.

– Слушай, пришей к погонам бахрому. Только ровно, смотри. Сейчас я китель принесу. – Он направился было в каптерку.

– Сам пришьешь! – буркнул Васюточкин.

Сатыбалды помрачнел. Несмотря на свой добродушный характер, стариком Сатыбалды был довольно строгим. Считал справедливым, чтобы молодые солдаты относились к нему так же, как он в свое время относился к старикам.

– Пришей. По-хорошему говорю.

– Отстань уже! Сказал – не буду.

Сатыбалды быстро подошел и слегка ударил Васюточкина по щеке. Прежде Игорь за ним рукоприкладства не замечал. Из глаз Васюточкина неожиданно закапали слезы. Яцуценко присвистнул.

– Меня как старики гоняли… – проворчал Сатыбалды. – Я же права не качал. – Он словно оправдывался.

– Не хнычь, молодой, – заговорил Яцуценко, – Все в армии по хрюкалу получали. Да и тебе не привыкать. – Он вздохнул. Помолчал. И вдруг   указал   пальцем   на   Игоря.

– Вот единственный человек, которого за два года никто не ударил!

«Попробовали бы ударить!» – подумал Игорь.

Все же ему было в чем себя упрекнуть. Три раза старики и один раз командир полка грубо накричали на него, и он их не осадил. Сразу не получилось. Потом не представлялась возможность. А потом вроде и поздно уже было. Эти случаи остались в душе незаживающими ранами.

Недоволен Игорь был и своим поведением в последние полгода. Раньше он думал, что, став стариком, будет всеми силами искоренять дедовщину. Но он ее не искоренял. Разве что личным примером. Он даже ни разу  не заступился за Васюточкина. Хотя в душе всегда был на его стороне.

Васюточкин ушел, опустив голову. Вскоре ушел и Яцуценко.

Сатыбалды повернулся к Игорю и, отводя глаза, заговорил тихо и смущенно:

– Илья сейчас сказал… Говорит, от кого-то услышал, что ты у комвзвода шестеркой был. Поэтому, мол, первым домой едешь. Поэтому в санаторий хотели послать…

 В ноябре Игорь неожиданно получил путевку в санаторий МВД в Алма-Ате. Это был редкий случай, чтобы солдату срочной службы, тем более рядовому, дали такую путевку. Он гадал тогда, кто мог этому поспособствовать. Командир роты? Громадный, громогласный, неизменно хмурый, он был добр по своей натуре. Солдаты его уважали. Взводный? Игорь писал для него лекции, которые тот потом читал взводу на политзанятиях. Начальник хозяйственной части полка майор Попушев? Заядлый шахматист, он иногда звонил командиру роты и просил отпустить Игоря поиграть в шахматы. Человеком он был добродушным, каким-то домашним, на военного совсем не походил. Попушев напоминал Игорю капитана Тушина из «Войны и мира». Сослуживцы были удивлены, узнав о путевке. Еще больше они удивились, когда Игорь от нее отказался. Совестно ему было перед ними ехать в санаторий.

Игорь стиснул зубы. Возмущенно прошелся взад и вперед.

– Завидуют! Вот и все, – добавил Сатыбалды, желая, видимо, подчеркнуть, что он в это не верит.

Игорь ничего не сказал.

Скорее всего, они с Сатыбалды заступали на дежурство в туббольнице последний раз. Игорю достался КПП. Время тянулось бесконечно. «Потому что скоро домой», – догадался он. Перед глазами стояло мрачное, напряженное лицо Васюточкина. Не нравилось Игорю его состояние. «А вдруг он в самом деле надумает с собой покончить?» Наконец, его сменили. Он прилег на нары. Через четыре часа во дворе затопали. Это пришла с вышек первая смена, в том числе Сатыбалды и Васюточкин.

– Разряжай! – скомандовал начальник караула. – А тебе – особое приглашение? – поторопил он кого-то. И внезапно истошно закричал: – Отставить!

Игорь вскочил, распахнул дверь.

Васюточкин стоял в некотором отдалении от остальных, наведя автомат на Сатыбалды и странно улыбаясь. На лице Сатыбалды не было страха, только недоумение. Он словно не верил, что тот всерьез собирается его убить.

Раздалась длинная очередь. Сатыбалды рухнул на землю. Васюточкин отшвырнул автомат и патетически воскликнул:

– А теперь можете меня бить!

 

 

 

 

 

РАЗЛАД

1

 

Лунин крепко обнял сына при встрече. Оба были рады.

В квартире царили чистота и порядок. Потолок и стены были недавно побелены. На стене висела фотография Игоря и портрет Хемингуэя.

Все одаренные люди вызывали у Лунина уважение. Время от времени он открывал для себя какого-нибудь талантливого, неординарного человека, и тот  надолго завладевал его мыслями. Игорь помнил, как отец восхищался Ван Гогом, Зинаидой Серебряковой,  Альбертом Швейцером, Фиделем Кастро.

– Удивительный человек! – увлеченно заговорил Лунин, проследив за взглядом сына. – И писатель замечательный! Если не читал «Старик и море», обязательно прочти… Застрелил он себя. Сколько талантливых людей покончили с собой! Не смогли приспособиться к грубой реальности. Ведь такие люди тонко организованы, ранимы.

Свою фотографию Игорь, несмотря на протесты отца, со стены снял.

– Игорек, тебе предстоит важное дело сделать. Фильмы надо смонтировать. Про чикинду и мумие. В технических вопросах ты лучше меня разбираешься. Наснимали мы с тобой много. Все, что для этого нужно, я давно купил. Ждал только твоего приезда.

– Сделаю как-нибудь.

– А я собираюсь кандидатскую диссертацию писать. О мумие. Но не о его лечебных свойствах – для этого у меня медицинского образования нет. Диссертация будет называться «Способы залегания и добычи природного бальзама мумие». Уже сдаю кандидатский минимум. В октябре был в Москве, сдал философию. Все организационные вопросы Наташа Соколова решила. Мы с ней вместе учились. Считалась первой красавицей в институте. Была в меня влюблена. Сейчас живет в Москве. Замужем за генералом. Преподает в университете… Да, кстати! Ты направление  в институт взял?

– Нет.

Лунин помрачнел.

– Но почему же, Игорь? Я ведь в письмах писал: «Обязательно возьми направление!» С направлением из армии экзамены без конкурса сдают.

– Я поступать в институт не хочу.

– Как не хочешь? Что же ты намерен делать?

– Работать.

– Да не торопись ты работать. Успеешь еще эту лямку потянуть. Учись! Высшее образование всегда в жизни пригодится. Это ведь самое лучшее время – студенческие годы! Ну хочешь, я съезжу в вашу часть, возьму направление?

– Нет, не надо.

Они помолчали. Лунин посмотрел на часы.

– Я с очень хорошим человеком познакомился. С Ниной Даниловной. Это она к твоему приезду побелила… Она хотела сегодня приехать. – Лунин заметил, что Игорь напрягся. – Она добрая, простая. С ней ты сразу непринужденно себя почувствуешь.

Но напряжение не оставляло Игоря. Всякое новое знакомство представлялось ему событием огромной важности. Как Андрей Болконский, он был готов видеть в новом знакомом идеал человека. И боялся, что он, Игорь, не окажется на должной высоте.

В дверь позвонили. Это была Нина Даниловна.

Она приехала с полными сумками продуктов. Своей разговорчивостью, жизнерадостностью, энергией Нина Даниловна походила на отца. Скоро Игорю уже казалось, что он знает ее давным-давно.

Нина Даниловна попросила Лунина составить список великих писателей, композиторов, художников. Ей надо было сделать в школе доклад об искусстве.

– Игорь может написать, – сказал Лунин. – Улыбнулся и добавил с отцовской гордостью: – Я умный, а он в десять раз меня умнее!

Игорь быстро составил длинный список. Лунин, слегка повернув влево голову, его просмотрел и одобрительно кивнул головой.

– Не заглядывая в книги, все из головы! – удивилась Нина Даниловна. – Молодец, Игорь! Спасибо!

А Игорь удивился ее удивлению.

После обеда Нина Даниловна собралась домой. Отец пошел ее проводить.

Вернувшись, он спросил с надеждой:

– Игорек, понравилась тебе Нина Даниловна?

            – Да, – не колеблясь, ответил Игорь.

– Ну, вот и хорошо. И ты ей очень понравился!

Игорь обратил внимание, что теперь отец, желая что-то хорошо разглядеть, чуть поворачивает голову влево. Лунин догадался, что он это заметил.

– Один глаз – который я обжег под Сталинградом –  стал слепнуть, –  пояснил   он.

–  Тебе лишь по секрету это сообщаю. Не хочется быть больным да старым.

Утром Лунин сказал со счастливой улыбкой:

– Давно, Игорек, я так крепко не спал. Это потому, что ты дома.

Через два дня Нина Даниловна приехала снова. И снова с полными сумками. Привезла с собой кислое тесто. Напекла пирожков.

После трапезы она и Лунин вдруг сели рядом на диван, обнялись, посмотрели на Игоря.

– Сынок! – заговорил отец. – Мы с Ниной Даниловной любим друг друга! Хотим создать семью. Ты не возражаешь?

Они глядели на него напряженно и взволновано.

– Я не против, – поспешно заверил он их.

Они тотчас повеселели.

– А у Нины Даниловны – сын и две дочери. Значит, теперь у тебя есть брат и сестренки. А я всегда мечтал, чтобы у меня дочки были.

Утром Нина Даниловна и Лунин засобирались в Быстровку. Звали с собой Игоря.

– Надя и Люда меня уже вопросами засыпали! – говорила Нина Даниловна. – Так им хочется тебя увидеть, Игорь! Люда аж заверещала, когда узнала, что ты из армии пришел.

Игорь не поехал. Его страшила эта поездка.

Лунин вернулся через день.

– Расстроилась Нина Даниловна, что ты не поехал с нами. Расплакалась даже! Надо к ним съездить. Обязательно. А то некрасиво получается... Она очень хорошо о тебе отзывается. И говорит, – Лунин слегка улыбнулся, – что полюбила меня, когда я рассказал, как тебя воспитываю, как тебя украл. Полюбила за мое отношение к тебе. 

Игорь отправился с отцом в Быстровку через два дня. Он очень волновался. Встретили его хорошо, сердечно. Накрыли праздничный стол. Лишь Андрея не было. Данила Никанорович произнес оригинальный остроумный тост.

Лунин с Игорем остались ночевать. Под утро Игорь сквозь сон слышал, как пришел Андрей. На укоры матери он отвечал пьяным бормотанием. Долго укладывался спать. Затем затих.

Утром Лунин с сыном поехали домой. Андрей спал беспробудным сном. Игорь с ним так и не познакомился.

 

2

 

Прошло две недели.

– Хочу поехать в горы, эфедру собирать, – объявил одним вечером Игорь. Он соскучился по горам. И ему хотелось одиночества. Людей он любил. Но одиночество любил больше.

– Да не спеши! – всполошился Лунин. – Ты ж только что приехал. Отдыхай. По закону демобилизованные имеют право не работать два месяца… И соскучился я по тебе. Не нарадуюсь, что ты рядом. Нина Даниловна даже обижается. Забыл, говорит, их совсем, в Быстровке не появляюсь.

– Хорошо.

Никогда не чувствовал Лунин себя таким счастливым. Он любил замечательную женщину. И был любим. У него было любимое дело – мумие. Это дело приносило неплохие деньги. Он верил, что скоро завоюет известность как автор документальных фильмов о мумие и эфедре. И, самое главное, сын опять был вместе с ним.

Они легли спать. Пожелали друг другу спокойной ночи.

Это был последний безмятежно счастливый день в жизни Лунина.

Утром он отправился в Быстровку.

Нинина подруга и коллега отмечала день рождения. Нина и Лунин пошли к ней в гости. Нина старалась брать Лунина с собой на разные мероприятия. Она гордилась им. Так приятно было выслушивать отзывы приятельниц о нем – лестные, даже восторженные. «Какого ты мужика оторвала!» «Самый импозантный мужчина в Быстровке!»

За праздничным столом сидели, в основном, педагоги. Как всегда, Лунин был душою общества. Правда, вначале соперничать с ним пытался Виктор, новый учитель рисования. Он был довольно красив – грубой, мужественной красотой. И. видимо, привык находиться в центре внимания. Однако шутки Лунина были умнее, искрометнее, рассказы – увлекательнее. Наконец, Виктор мрачно замолчал. Стали танцевать. Виктор подошел к Нине и, не спрашивая разрешения у Лунина, пригласил ее на танец. Он пожирал Нину глазами. И прижимался к ней, как показалось Лунину, слишком плотно.

Музыка стихла, все опять уселись за стол. Лунин сумрачно молчал. А Виктор оживился и развеселился. Он охотно и привычно взял на себя обязанности тамады. Часто поглядывал на Нину. В самом деле она Виктору понравилась или он хотел позлить Лунина? Как понял тот из отрывочных фраз, Виктор жил один, снимал времянку в Быстровке.

 – Нина, с ним больше не танцуй, – тихо сказал Лунин.

– Почему? – громко спросила Нина. Она была разгорячена и вином, и вниманием учителя рисования.

– Не танцуй с ним, – еще тише и еще настойчивей повторил Лунин, смотря на рюмку перед собой.

Снова заиграл проигрыватель, снова Виктор пригласил Нину. И снова она пошла с ним танцевать. Нина считала, что никогда не помешает заставить любимого мужчину немного поревновать.

После второго танца Лунин и Нина ушли. Он настоял на этом, невзирая ни на ее досаду, ни на уговоры хозяйки.

Нина оживленно говорила о своей подруге, о гостях, о праздничном столе. Лунин молчал. Вдруг он гневно воскликнул:

– Почему ты второй раз пошла с ним танцевать? Я же сказал: «Не ходи!»

Она покосилась на него.

– И что тут такого? Захотела и пошла…  Витя ничего лишнего не позволил.

– У тебя глаза сияли, когда вы танцевали!

– У меня всегда глаза сияют!

– Раз я попросил, значит, ты не должна была с ним танцевать!

– Что это еще за домострой!

– Это не домострой. Если бы ты запретила мне с кем-нибудь танцевать, я бы подчинился. У нас с тобой республика двух. Мы друг для друга живем. Мы должны, мы обязаны выполнять подобные просьбы!

Они подошли к дому Нины. Лунин резко остановился.

– Я тебя лишь до дома довел. Заходить не буду.

– Как не будешь? – изумилась Нина. – И куда ты на ночь глядя собрался?

– Домой поеду.

– Вадя, не дури. Заходи!

– Нет!

– Как ты уедешь? Автобусы уже не ходят. На такси-то деньги есть? Если нет, я вынесу.

– Не надо! – отрезал он и зашагал к остановке.

– Смотри, не уедешь! В любом случае на остановке не ночуй, к нам приходи. В Быстровке ночью небезопасно.

Он не ответил.

Во время этого разговора вид у Нины был независимый, почти вызывающий. Но как только Лунин ушел, в ней произошла резкая перемена. Она поникла, погрустнела. Медленно побрела домой.

 Нина оказалась права. Он не смог уехать. Машины не останавливались. А на такси не хватало денег. Лунин просидел на остановке до утра, до первого автобуса.

Игорь удивился, увидев утром измученного и удрученного отца. Тот, нервно шагая из угла в угол, все рассказал. Ему надо было высказаться.

– Идеальные отношения разрушить так легко! – с горечью воскликнул он, заканчивая рассказ. – А восстановить их невозможно. Почему этого не понимают?.. Разные мы с ней люди…

– Нина Даниловна тоже ведь учительница.

– Она из семьи переселенцев. Настоящей интеллигенткой ее нельзя назвать…  Сынок, не повторяй моих ошибок! Выбери себе в жены девушку нашего круга! – Игорь ощутил внутренний протест. Он чувствовал себя равным всем людям на земле. Не хотел быть ни ниже, ни выше их. – Со мной сначала посоветуйся. У тебя в этих делах опыта нет. Обязательно посоветуйся!

И эти слова не понравились Игорю. Но он промолчал.

На следующий день Лунину от Нина пришла открытка. «Любимый, родной! – писала она. – Люблю тебя и всегда буду любить! Гони прочь всякие сомнения. Думай только о хорошем. Приезжай! Крепко целую. Я».

Лунин обрадовался. Тут же поехал в Быстровку.

Он настоял, чтобы они поклялись  друг другу в вечной верности. Слова клятвы он придумал в дороге. Они стали друг перед другом на колени. Лунин  произносил клятву, Нина повторяла вслед за ним.

Вскоре Лунин собрался в Москву. Подошло время сдавать кандидатский минимум, второй экзамен.

– Я Нине Даниловне не сказал, что уезжаю, – волнуясь, сообщил он Игорю. – Не надо, чтобы она это знала. Пусть думает, что я в любой момент могу в Быстровке появиться. Так что если она вдруг приедет, ты не говори, что я в Москву уехал.

– А что же я скажу? Она приедет, а тебя нет.

Лунин замялся.

– Ну, скажи, что я ненадолго отлучился. На день. В горы.

Игорь взглянул на отца с недоумением  и осуждением.

– Ты же мне всегда говорил, что обманывать нельзя.

– Это не обман. Я, действительно, ненадолго. Экзамен сдам и сразу вернусь.

– Но ты же не в горы поедешь.

Лунин пришел в замешательство.

– Ладно, тогда просто ничего не говори… Пойду хлеба куплю. – Он поспешил закончить этот разговор. И готовил, и покупал продукты по-прежнему только Лунин.

– Как это? – спросил удивленно Игорь, но тот уже выходил из квартиры.

Через два дня после   отъезда   Лунина   приехала   Нина   Даниловна.  Как   всегда

– жизнерадостная, энергичная. И как всегда – с тяжелыми сумками, полными всякой снеди.

– А где сам?

– Он… Его сейчас нет.

– Вижу, что нет, – рассмеялась она. – Когда придет?

– Он… не скоро будет.

– Куда он ушел-то?

Игорь молчал в замешательстве.

– А пылюки-то, пылюки снова сколько! – Нина Даниловна обвела взглядом комнату и покачала головой. – Или он не сказал, куда?

– Он уехал. Ненадолго.

– Уехал? Куда?

–  В Москву. Кандидатский минимум сдавать. Скоро возвратится.

– Вот те раз. Что же Вадя мне ничего не сказал!

Она стала вытирать везде пыль. При этом напевала. Вдруг оборвала пение.

– Игорь, все хочу тебя спросить. Почему ты отцу в мумииных делах не помогаешь?

Он растерялся. Ответил не сразу.

– Не нравится мне мумие.

– Не понимаю я этого. Но это твое дело, конечно.

Нина Даниловна помыла пол, сварила борщ и уехала.

 

            3

 

Как-то в троллейбусе Игорь обратил внимание на одну девушку. Она стояла спиной к нему. Он залюбовался ее фигурой. Девушка была высокая, стройная, длинноногая. Голову держала высоко. Густые темные волосы наполовину закрывали длинную шею. Но для него главным всегда было лицо. Троллейбус подъезжал к его остановке. Девушка повернулась и направилась к выходу. Игорь замер. Она была красавицей. У нее были полные губы, вздернутый нос, слегка выступающие скулы. Темно-карие глаза глядели гордо, даже надменно.

Если бы он подружился с ней! Это казалось ему немыслимым счастьем.

Они вышли. Девушка пошла по улице, ведущей к его дому. Он шел позади, на приличном расстоянии. Несколько раз Игорь порывался догнать ее и сказать придуманные только что слова: «Боюсь показаться пошлым. Но сейчас я убедился, что любовь с первого взгляда существует. Увидел вас и убедился. Я говорю правду». Однако Игорь не мог решиться. «Ну, смелее! – подбадривал он себя. – Если сейчас ее упустишь – больше не увидишь!» Но шаг не убыстрял. Они свернули на Восемнадцатую линию. Миновали его дом. Пересекли улицу Кулатова. Девушка вдруг обернулась, бросила на него быстрый насмешливый взгляд и продолжила свой путь. Игорь тут же повернул домой.

Весь вечер и всю ночь Игорь думал о ней. Девушка почему-то представлялась ему студенткой университета, будущей учительницей русского или иностранного языка. Он проклинал себя за нерешительность.

Но не прошло и двух дней, как он встретил ее снова. Она шла по Восемнадцатой линии, неся увесистую авоську с картошкой. Игорь предложил помочь донести.

Девушка надменно взглянула на него. Произнесла снисходительно, словно делая ему одолжение:

– Ладно.

Голос у нее был хрипловатый. Она передала ему авоську. Игорь с удивлением заметил, что руки  у нее грубые. Несколько метров они прошли молча.

– Вы далеко отсюда живете? – спросил Игорь, чтобы прервать молчание.

 Девушка внезапно громко рассмеялась, слегка запрокинув голову.

– Боишься, что долго картошку тащить придется? Нет, недалеко. – И он засмеялся, правда, несколько натянуто. Они помолчали. Вдруг девушка повернула голову и посмотрела на него. Уже не надменно, а, скорее, оценивающе. – А ты, наверно, тоже близко живешь? Я тебя видела.

– Ближе некуда. Живу в доме, мимо которого мы сейчас проходим. Вот это наш балкон… Ну вот, где мы живем, нам примерно известно. Осталось только познакомиться. Игорь.

– Варвара… А ты с родителями живешь?

– Вдвоем с отцом. – Игорь действительно так считал. Отец и Нина Даниловна официально свои отношения не оформили. – Вообще-то сейчас я один живу: он в отъезде.

– А мать? Она вас кинула?

– Да нет. Отец с ней разошелся, когда мне четыре года было.

– Почему ты с ней не остался?

– Отец меня украл.

– Как интересно! – Варя остановилась. – Почти пришли. Теперь я сама донесу. Спасибо.

– Да я бы до самого дома донес.

– Нет, – отрезала она. Он отдал ей авоську.

– Что же, мы больше не увидимся? – Как ни старался Игорь произнести эти слова непринужденно, голос его дрогнул.

Варвара поглядела на него испытующим взглядом.

– А ты хочешь увидеться?

– Да. Очень.

Она благосклонно улыбнулась.

– Увидимся, увидимся. Пока. – Строго добавила: – За мной не иди.

Варя пошла дальше. Игорь стоял и смотрел ей вслед. Любовался ее длинными ногами. Юбка на ней была короткой. Она дошла до того места, где Восемнадцатая линия отклоняется в сторону, оглянулась, усмехнулась и пропала из виду.

Он еще немного постоял, потом быстро зашагал домой. И дома он продолжал ходить. Вернее, метаться из угла в угол. «Она сказала, что мы увидимся! – думал Игорь с ликованием. – В любом случае я ее больше не потеряю; подкараулю там». Как близко видел он ее красивые глаза! Миндалевидные, темные, выразительные. Сегодня они глядели то гордо, то насмешливо, то пытливо. Длинные густые черные ресницы делали их еще красивее.

Вдруг Игорь стал как вкопанный посреди комнаты. «Почему она не захотела, чтобы я проводил ее до дома? Может, она замужем?»

Вечером в дверь позвонили. Он открыл. Перед ним стояла Варя!

– Я ведь обещала, что мы увидимся, – весело проговорила она. – А обещание нужно выполнять.

За этой веселостью Игорю почудились волнение и смущение. Сам он ощущал изумление и огромную радость.

– Проходи, Варюша! Как же ты меня нашла?

– По балкону вычислила.

– А… Ну да…

Она вошла, разулась. От домашних тапочек отказалась. С любопытством оглядела квартиру.

– Ничего себе сколько книг!

Они сели на диван. Варя горделиво вскинула голову.

– Сигаретой не угостишь? – И словно в оправдание, добавила: – Что-то я волнуюсь.

– Сигарет нет, к сожалению.

– Не куришь?

– Не курю… Я чай приготовлю.

– Лучше что-нибудь покрепче.

– Хорошо. Кофе есть.

– Какой ты непонятливый! Нашу встречу отметить надо или нет?

Игорь вскочил.

– Да, отметить…Разумеется… Сейчас в магазин сбегаю. Что купить? Вина?

– Лучше водки. И сигареты не забудь.

Когда Игорь вернулся, Варя хозяйничала на кухне.

– Я тут салат приготовила… Я думаю, давай журнальный столик к дивану пододвинем. Это будет наш праздничный стол.

– Оптимальный вариант!

– А может, ты и не пьешь? – спросила с усмешкой Варя.

– Можно сказать, что не пью. Но за компанию выпью, конечно.

Они выпили. Варя закурила. Закинула ногу на ногу.

Игорь рассказывал о своей жизни. Отвечал на Варины вопросы. Она же о себе говорила мало и неохотно.

Вдруг она взглянула на него с каким-то вызовом.

– Уф, жарко до чего!.. Жаль, на балкон твой не выйти. – Балкон, действительно, был весь заставлен вещами. – Игорь, можно, я платье сниму?

– Да… Конечно… – пролепетал Игорь. Он с трудом верил, что все происходит наяву.

Она стянула через голову платье. Поправила прическу, поправила бюстгальтер.

Они допили водку. Варя захмелела. Придвинулась вплотную к нему. Заглянула в глаза.

– Я тебе, правда, нравлюсь?

С отроческих лет Игорь думал о моменте, когда он объяснится девушке в любви. Этот момент представлялся ему торжественным, исполненным великого смысла.

И вот теперь, когда этот момент настал, он лишь сказал:

– Очень нравишься, Варюша.

Что-то помешало ему произнести слово «люблю».

– И ты мне сразу понравился, Игорек.

Варя как будто чего-то ждала от него. И вдруг порывисто обняла Игоря и крепко поцеловала в губы. Потом, пошатываясь, поднялась и сняла с себя все …

… Они лежали рядом на диване и молчали. Игорь испытывал восторг. Восторг, к которому примешивалось разочарование.

Она начала рассказывать похабные анекдоты. Игорь их не любил. Он даже никогда не ругался матом. Отец еще в детстве внушил ему, что это недопустимо. И никогда он не произносил те грубые слова, которые в книгах и газетах не пишут, но в быту говорят все. Однако  сейчас он принуждал себя посмеиваться.

– Варя, а почему ты не позволила до дома тебя проводить? Ты замужем? – спросил Игорь.

– Нет. С батей и мачехой живу. – И добавила со значением: – Я сейчас свободная.

Он почувствовал огромное облегчение.

– Какие у тебя темные волосы! Наверно, в тебе восточная кровь течет?

–   Откуда!  Я   чистокровная   русачка.   –   Она  поглядела   на   часы  на    столе.

– Одиннадцать уже. Так не хочется домой идти! Хорошо мне с тобой.

– И не ходи! Оставайся. Я больше ни на миг не хочу с тобой расставаться! – с жаром признался он.

Варя ласково провела  ладонью по его щеке. Ладонь была шершавая.

– Тогда будильник на семь поставь. Мне завтра на работу. И домой надо будет забежать.

– А где ты работаешь, Варюша?

– В строительной бригаде. Маляр, – как будто с вызовом произнесла Варя. – Самая нужная профессия – строитель.

– Безусловно! Без строителей люди бы в шалашах жили. Представляешь: большой город – и ни одного дома. Только шалаши.

Она хмыкнула.

Утром Игорь пошел ее провожать. Варя остановилась на том же самом месте.

– Дальше я сама дойду.

– Но почему? Мне же хочется знать, где ты живешь!

Несколько секунд она смотрела на его огорченное лицо. Потом вздохнула.

– Ладно. Пошли.

Они свернули в узкую улочку. На ней находился дом Егора Степановича. Они до него не дошли, стали перед покосившимся редким забором. За ним стоял  неказистый, обшарпанный домик.

Игорь узнал этот забор, этот дом. Вспомнил, как разгневанная пьяная женщина гналась с ремнем за плачущей девочкой. Няня назвала ту девочку Варюшкой.

– Душа не лежит что-то тут делать, – сказала Варя, как бы оправдываясь.

У крыльца валялись две пустые бутылки из-под водки. Из распахнутой двери доносились два пьяных голоса – мужской и женский. Слышались ругань, мат.

– Уже отношения выясняют. С утра пораньше, – сердито проговорила Варя. – Как это надоело!

Из дома, с трудом держась на ногах,  вышел мужчина. Лицо у него было испитое, давно небритое. Заметил Варю с Игорем. Промычал:

– Ты где… ночь прошлялась?.. Прости… тутка…

И заковылял к дощатой будке туалета.

Варя гордо вскинула голову. Тихо буркнула:

– Тоже мне защитник нравственности... – С укором поглядела на Игоря. – Ну что, теперь доволен? Ненавижу этот дом. – Затем обняла его, поцеловала. И быстро прошла в скрипучую калитку.

Вечером Варя пришла опять.

– А ведь мы с тобой были соседями! – сказал Игорь. Он все рассказал.

– Да, предки меня до десяти лет лупили, – вздохнула Варя. – А потом мать посадили. Якобы за воровство. Она говорила, что подставили. Батя со мной нянчиться не захотел, отправил в Кант, к своей сестре. Себе другую жену быстро нашел. Мать после освобождения не вернулась. В Сибири осталась. И вроде от туберкулеза померла. В Канте я ПТУ закончила. Захотелось в столице жить. Вот и напросилась, можно сказать, к бате. Он, если что не по нему, сразу: «Выгоню!»  А Егор Степанович давно умер. Сейчас в том доме киргизы живут.

Теперь они виделись каждый день. Варя приходила к нему после работы. И оставалась допоздна.

Часов в одиннадцать девушка вздыхала:

– Идти пора. Батя хай поднимает, если дома не ночую. А так не хочется! 

Он провожал ее.

Прошло четыре дня. Игорь лежал на диване и глядел в потолок. Скоро должна была прийти Варя. Он думал о ней. Варя представлялась ему совершенством. «Пусть она не очень образована. Ей это просто не надо. Слишком богатая и глубокая натура у нее. Быть образованной и умной для нее скучно и мелко. Пьер Безухов сказал о Наташе Ростовой, что она не удостаивает быть умной. Вот и Варя не удостаивает. И не надо ей быть чересчур воспитанной. Непосредственность только ее красит. За это неприятие всякой искусственности и фальши Варю можно лишь любить и уважать. И такая девушка станет спутницей всей моей жизни! Всегда будет рядом!» Даже сейчас он не мог окончательно поверить в такое счастье.

Игорь посмотрел на часы. Варя задерживалась. Вдруг резким движением он принял сидячее положение. Сколько страстных взаимных признаний в любви было сказано за эти дни. Но предложение он ей ведь не сделал! Игорь не понимал, как могло случиться такое упущение. Считал это само собой разумеющимся? А Варя, наверно, ждет. Обижается, может быть. Несколько раз она говорила, что не хочет жить дома. Намекала? Он предложит ей выйти за него замуж этим вечером! Игорь стал сочинять речь.

Любил он Варю сильно. Она была его первой любовью. И первой женщиной.

Время шло. Варя не появлялась. Он взволнованно и нетерпеливо ходил по комнате. Наконец, не выдержал, вышел на улицу. Поглядел во все стороны. И направился к ней домой.

Он пересек Кулатова, дошел до поворота. И увидел Варю. Как будто кто-то сдавил его сердце.

Она, босая, стояла на четвереньках, тщетно пытаясь подняться. Волосы были растрепаны. Праздничное платье в пыли. Варя была пьяна. Когда Игорь подбежал к ней, она посмотрела на него бессмысленным взглядом и что-то промычала. Он помог ей встать. Опираясь на него, Варя проковыляла несколько шагов к своему дому, и ее стошнило. Редкие прохожие косились на нее с осуждением. Игорю было очень стыдно перед ними. Он достал носовой платок, вытер ей лицо. Потащил Варю дальше.

 Дверь дома была не заперта. В первой комнате его поразил беспорядок, грязь, смрад. Прямо на полу, между пустых бутылок,  валялись родители Вари, пьяные до бесчувствия. Игорь потащил  Варю в другую комнату, поменьше. Эта комната была опрятнее. Здесь, очевидно, жила Варя. Он уложил ее на кровать. Она промямлила что-то нечленораздельное, простерла к нему руки. Он поспешил уйти.

Игорь был потрясен до глубины души. Ночь он не спал. Воображение рисовало мучительные картины.

Варя пришла на следующий день после обеда. Она казалась пристыженной. Варя потянулась к нему. Дыша перегаром, поцеловала. Заговорила виноватым тоном:

– Вчера был день рождения у Катьки, из нашей бригады. Вот мы и устроили девичник.

Игорю стало немного легче на душе.

– Правда, девичник?

– Ну. Только бабы были. – Она попробовала улыбнуться. – Я чуток силы не рассчитала… Игорь, мне бы похмелиться… Чувствую себя хуже некуда…

Игорь сходил в магазин. Варя оживилась.

– Завтра воскресенье. Гуляем!

Опьянела она быстро.

– Туфлей жалко, – залепетала Варя со вздохом. – Новые совсем… Были бы с застежками, с ног бы не спали… Когда покупала, хотела ведь с застежками купить… Как предчувствовала… – Она снова вздохнула и вдруг сообщила: – А мне… предложение сделали…

– Какое предложение? – не понял Игорь.

– Замуж предлагают…

Сердце у него забилось сильными ударами.

– Кто?

– Начальник СМУ!.. А девчонки-то как завидуют!.. И не старый еще… Сорок пять где-то… Мужчина из себя видный… В разводе… Двухкомнатная квартира есть. На Дзержинке. Дача. Машина. Говорит, буду жить как королева. Забуду, что такое маляром пахать. Вообще про работу забуду… Говорит…

– И что ты ему сказала? – перебил Игорь.

– Сказала, что подумаю.

Она пьяно усмехнулась, глядя на его растерянное и несчастное  лицо. – Но это я так сказала… Неудобно же было сразу дать ему от ворот поворот… Я только тебя люблю, Игорек. – Варя пересела к нему на колени. – Никого я так не любила!

– За меня замуж выходи! – выпалил Игорь. Совсем не так готовился он сделать предложение.

Варя засмеялась довольным смехом. Взъерошила ему волосы на голове.

– И где мы будем жить?

– Здесь.

Она огляделась, иронически сощурив глаза.

– Втроем с твоим отцом?

 – Перегородку поставим. – Он был обескуражен такой ее реакцией.

– А может, он против будет…  Может, я ему не понравлюсь…

– Тогда квартиру снимем… Да я уверен, что ты ему понравишься.

Она смотрела на него затуманенным взглядом и ухмылялась. Наконец, выдохнула:

– Я согласна!.. Милый мой…

В это день Варя напилась до бесчувствия.

 

            4

 

А рано утром Игоря разбудил звонок в дверь. У него заколотилось сердце. Он понял, что это звонит отец. Московский поезд прибывал в это время. Он вскочил, быстро оделся. Посмотрел на две бутылки из-под водки. Недопитая стояла на журнальном столике, пустая валялась на полу. Хотел их спрятать, но почувствовал в этом намерении что-то унизительное. Разбудил Варю, помог ей одеться. Открыл дверь. Увидел радостно улыбающегося отца.

– Как долго ты не открывал. Так крепко спал?

Лунин занес чемодан. Крепко обнял Игоря. И вдруг весь напрягся. Помрачнел. Он заметил Варю.

– Здрасьте… – промямлила та и нетвердыми шагами, наклонив голову, приводя в порядок одежду, вышла из квартиры.

– Я провожу… – сдавленным голосом сказал Игорь и вышел вслед за ней.

Они медленно шли по безлюдной улице. Варя время от времени повисала на его руке. Она не совсем еще отрезвела.

– Ужас… – пролепетала Варя, – Представляю, как я сейчас выгляжу… Неумытая, непричесанная… С бодуна…

– Ты всегда красивая!

– Особенно сейчас… Классное, короче, знакомство с будущим свекром… получилось… Не понравилась я твоему бате, Игорек…

Он принялся ее разубеждать. Хотя и у него было такое чувство.

– Он просто с такой ситуацией никогда не сталкивался. Это ему не понравилось, а не ты.

Он довел ее до калитки.

– Сегодня отосплюсь, оклемаюсь... А завтра я приду…– сказала Варя на прощанье.

Первый раз Игорю не хотелось идти домой.

Лунин был мрачен, напряжен. Он ничего не спросил про Варю. Он спросил о другом.

– Приезжала Нина Даниловна?

– Да. – Игорь поставил бутылки в мусорное ведро. – Сдал экзамен?

– Да, сдал. И что ты ей сказал?

– Сказал, что ты ненадолго уехал. Она стала расспрашивать. Пришлось сказать, что ты уехал в Москву сдавать минимум.

– Как? – вскричал Лунин. – Я ведь тебя просил не говорить!

– Я не умею обманывать.

Игорь сказал неправду. Если не считать раннего детства, Игорь  в самом деле никогда не обманывал. Но в армии ему пришлось несколько раз солгать. Не ради себя – ради общих интересов. Он чувствовал тогда, что по-другому было нельзя.

Лунин опустил голову.

– А ты, оказывается, предатель.

Игорь не ответил.

Он решил пока не сообщать, что хочет жениться на Варе. Момент был неподходящий. У отца, конечно, сложилось о ней неблагоприятное мнение. Требовалось какое-то время. Он должен был лучше узнать Варю. А в том, что она ему рано или поздно понравиться, Игорь не сомневался.

Не прошло и часа, как Лунин снова засобирался в дорогу – в Быстровку.

– Ты говорил, что на чикинду хочешь поехать, – сказал он на прощанье. –  Ну что ж, поезжай. Если не собираешься в институт поступать, поезжай.

Через два часа Лунин шел торопливыми шагами, с чемоданом в руке, к дому Нины. Он соскучился. И по Нине, и по детям. В чемодане были подарки. Для Люды – огромная кукла. Для Нади – нарядное платье. Для Андрея – набор инструментов для резьбы по дереву. Последнее время он увлекся изготовлением поделок из дерева. Для Данилы Никаноровича – массивная пепельница из цветного стекла. Нине Лунин привез импортные туфли. Он предвкушал, как все обрадуются подаркам.

Проходя мимо невысокого частного дома, он непроизвольно замедлил шаг, весь напрягся. Скосил глаза на стоявшую во дворе времянку, прислушивался к каждому звуку. В этой времянке жил Виктор. Вдруг Лунин словно врос в землю.

Из времянки донесся смех. Смех Нины! Потом послышался веселый голос учителя рисования. У Лунина бешено заколотилось сердце. Открылась дверь. Он шагнул за старое толстое дерево, стоявшее возле редкого дощатого забора. Из времянки вышли Нина с рулоном в руке и Виктор. Они тепло попрощались. Нина, оживленная, веселая, быстро и энергично зашагала по улице. Виктор долго глядел ей вслед. Наконец, скрылся во времянке.

Лунин хотел вернуться во Фрунзе. И больше здесь никогда не появляться. Для него все было ясно. Но он почему-то продолжил свой путь. «Надо раздать подарки, – говорил он себе. – Дети-то ни в чем не виноваты». На самом деле его толкало вперед непреодолимое желание высказать все Нине.

Было воскресенье. Все, кроме Андрея, оказались дома. Встретили его с радостью. Нина, как всегда, крепко его обняла. Люда пришла в восторг от куклы и горячо его расцеловала. Настя тут же примерила платье. Оно было словно сшито по ней. Девочка счастливо улыбнулась.

Нина надела туфли. Любовалась ими.

– Впору! Красота какая! Спасибо! – Нина перевела взгляд на Лунина. –  Да что с тобой? Все нормально? Ты какой-то деревянный.

– Я видел, как ты сейчас из времянки Виктора вышла.

– Ну и что? Я плакат забрала. Я его попросила плакат  нарисовать   для    концерта.

– Все школьные концерты организовывала Нина. Она вела их, пела, танцевала.

Она взяла со стола рулон и развернула его. Плакат был нарисован с выдумкой, но довольно аляповато.

– Почему он его в школу сам не принес?

– Плакат надо завтра рано утром повесить, до первой смены. А у Вити часы позже. Зачем же ему так рано приходить? Плакат-то мне нужен. Хлеб за брюхом не ходит… А ты что, за мной шпионил?

– Вы общались, как близкие люди.

– А мы и есть близкие люди. Коллеги по работе. Я со всеми так общаюсь, кто мне зла не сделал.

– Не верю я тебе! – вскричал Лунин. – Ты счастливая от него вышла! – Он пошел на кухню, как бы не желая даже видеть Нину.

– Вадя, ничего не было. Клянусь! – проговорила она ему вослед.

Лунин продолжал кричать на кухне. Ругательств он не употреблял, но жестокие обвинения сыпались одно за другим.

Нина сидела за столом в зале, подперев голову. По щекам текли слезы. Настя и Люда смотрели на нее с жалостью. Сокрушенно кряхтел в своей комнате Данила Никанорович.

Появился Андрей. Пьяный. Последнее время Андрей часто приходил домой в таком виде. Иногда и поздно ночью. Тогда Нина волновалась, не спала, ждала его. Случалось, он являлся с разбитым лицом, в окровавленной одежде. На причитания матери с усмешкой отвечал: «А пусть не лезут». Выпив, вел себя довольно бесцеремонно. Дерзил матери, грубо разговаривал с сестрами.

Лунин пытался перевоспитать Андрея. Считал это своим долгом. Перевоспитывал методом убеждения, мягко, тактично. Но тот воспитания не поддавался. Лунин со стыдом чувствовал свою несостоятельность и как педагога, и как отчима. «Время упущено. Личность ребенка формируется до пяти лет», – оправдывался он перед Ниной.

Андрей остановился в коридоре. Посмотрел в зал, на мать. Повернулся лицом к кухне.  Угрюмо произнес:

– Не надо мою маму хаять!

Лунин осекся. Вмешательства другого человека охлаждало его гнев.

Воспользовавшись паузой и почувствовав поддержку, Нина крикнула Лунину:

– Настену с Людкой хоть бы постеснялся! Как не стыдно!

 Услышав, что его же хотят сделать виноватым, Лунин ощутил новый прилив гнева. Он снова закричал.

– Хорош выступать, говорю! – возвысил голос Андрей.

Лунин не умолкал. Андрей вошел в кухню и ударил его кулаком в лицо. Лунин качнулся, изумленно вскинул брови. И тоже ударил. Завязалась драка. Они молча обменивались увесистыми ударами. Опрокинули пластмассовую коробку с картошкой. Клубни рассыпались по полу. Лунин и Андрей то и дело наступали на них. Девочки стали у порога кухни, с испугом и жадным любопытством наблюдая за происходящим. Подошла Нина. Несколько секунд молча смотрела. Наконец, воскликнула:

– Да вы мне так всю картошку перетопчите! Прекратите!

Они продолжали драться. Только когда она встала между ними, потасовка закончилась. Лунин тут же уехал.

Игорь удивился. Никогда отец не возвращался из Быстровки так быстро. Он явно был расстроен. Лунин крупными шагами заходил по комнате. И как обычно, все без утайки рассказал.

Обстановка дома угнетала Игоря. Он сходил в магазин, купил сладостей к завтрашнему Вариному визиту. Вечером пошел в шахматный клуб. Играл там до закрытия.

В понедельник утром приехала Нина Даниловна. Привезла фруктов и овощей. Лунин был напряжен,  сдержан.

Чтобы не мешать им объясняться, Игорь взял книгу и ушел на балкон. С трудом нашел свободное место, сел и попробовал читать. И тут же захлопнул книгу. «Я так быстро ушел. А если она решит, что я ушел, чтобы выразить ей свое осуждение?» – со страхом подумал он. Хотел вернуться. Но передумал. Он невольно прислушивался.

– Я тебя после этого вашего мордобоя еще больше полюбила!.. – доносилось из комнаты. – Вадя, что же ты со мной делаешь! Я перед тобой чиста!

Лунин что-то ответил. Тон его был совсем не враждебным. Игорь с удовлетворением отметил, что разговор протекает мирно. Ему хотелось, чтобы они помирились. Он верил, что Нина Даниловна говорит правду.

И вдруг Лунин стал кричать, обвинять. Все душа Игоря запротестовала. Он всегда считал, что крик – это уже оскорбление. Особенно его возмущало, когда мужчина кричал на женщину. Лунин воспитал в нем рыцарское отношение к женщине. Он вскочил, влетел, с книгой в руке,  в комнату.

– Не надо кричать! – крикнул Игорь, глядя на отца горящими глазами.

Лунин обмяк, у него отвисла челюсть. С изумлением, растерянностью, даже с какой-то беспомощностью смотрел он на сына.

– Спасибо, Игорек! – сказала Нина Даниловна. Боль была в ее голосе. Она ушла.

Наступило молчание. Игорю было невыносимо тяжело. Он возвратился на балкон.

Варя в этот день не пришла!

Рано утром он побежал к ней. Постучал в дверь. Никто не открывал. По его подсчетам, Варя на работу уходила позже. Он продолжал стучать. Наконец, за дверью послышались шаги и витиеватый мат. Открыла полуодетая заспанная мачеха. От нее несло перегаром.

– Ты совесть-то имей! – накинулась она на него. – Ни свет, ни заря людей будишь.

– Извините. Доброе утро! А где Варя? Мне надо ее увидеть.

Покоренная, видимо, его вежливостью, она немного смягчила тон.

– А я знаю? Не ночевала она дома, шалава. Это у нее бывает.

Игорь стремительными шагами направился домой. Он был в смятении.

Не обращая внимания на отца, Игорь метался по комнате. Лунин поглядывал на него с сочувствием.

Он приходил еще несколько раз. Варя дома не появлялась. Поздно вечером Игорь снова собрался к Варе.

– Куда ты в такое время уходишь? – забеспокоился отец. – У нас район нехороший. Весной на Кулатова женщину ночью убили.

– Я через десять минут вернусь.

Вари не было. Когда Игорь возвратился, Лунин облегченно вздохнул.

И на другой день Игорь ходил узнавать о Варе. Она по-прежнему не появлялась. И лишь вечером ее отец пробурчал:

– Слиняла Варька. Полчаса назад. Насовсем слиняла. Хахаль ее на машине приезжал. Увез со всеми вещами…

– Не хахаль, а жених, – поправила мачеха. – Ничего мужик. Представительный. Обходительный. На свадьбу пригласил. Свадьба у них скоро. Начальник ее, во как!.. Слушай, не в службу, а в дружбу… Купи бутылку, а?

Радость, что Варя жива и здорова, не могла заглушить острую душевную боль.

– Хорошо, сейчас. А где он живет? Не знаете?

– Откуда? Первый раз его видели.

Игорь сходил в магазин, принес водку. Он действовал, как автомат. Они предложили ему выпить.

– Спасибо, не могу. Тороплюсь… Варя говорила, что в СМУ работает. А в каком?

Они сказали. Объяснили, как дойти.

Утром он помчался в СМУ.

Во дворе двое рабочих размешивали цемент. Он подошел к ним.

– Где мне найти Варю?.. – Только сейчас он сообразил, что не знает ее фамилию. – Она в бригаде маляров работает.

– Варьку Жижину, что ли? На объекте она, где ж еще, – ответил один.

– Ага, будет тебе Варька теперь на объекте вкалывать, – засмеялся другой. – Она же теперь… – Он поднял указательный палец, – …супруга Иванчука! Увольняется она. Ты, парень, в отдел кадров подойди, может, застанешь. До конца коридора и направо.

Он встретил Варю в коридоре, с трудовой книжкой в руке. Вид у нее был смущенный.

– Прогнал меня твой батя. – Это были первые слова, которые она произнесла.

– Как прогнал? – вскричал Игорь.

– Я в тот же день вечером зашла. Не вытерпела до понедельника. А тебя не было. Где ты был?.. С открытой душой пришла. – Обида звучала в ее голосе. – Нарядилась, тортик принесла. Понравиться ему хотела. Сказала, что мы с тобой хотим пожениться. Как это сказала, он вскочил, по комнате забегал. Сказал, что я тебе не подхожу. И чтобы больше не приходила. Вежливо так сказал. Не кричал. Но все равно прогнал, получается.

– Варя, мы квартиру снимем.

– Поздно, Игорек. Я замуж вышла. Не судьба, значит, быть нам вместе. Прощай.

– Оформила? – громко и жизнерадостно спросил вдруг кто-то позади Игоря.

– Да, Петр Степа… Петя, – ответила Варя.

Игорь обернулся и увидел статного упитанного мужчину средних лет. Черты лица у него были резкие, но правильные. Он бросил на Игоря цепкий взгляд.

– Тогда, Варюха, пошли. Я тебя отвезу.

Они ушли. Варя даже не оглянулась. Игорь долго стоял в коридоре, уставясь в пол.

Когда он вернулся домой, Лунин ласково заговорил:

– Сейчас, Игорек, вкусного блюда отведаешь! Через пять минут будет готово… Икра из баклажанов. – Из кухни струился приятный запах. – На Украине меня научили ее готовить. Был там два раза. Там говорят не баклажаны, а – синие… Готовится быстро. Только не забывать помешивать. Рецепт несложный. Баклажаны, морковь, сладкий…

– Ты что Варе сказал? – сурово прервал его Игорь.

Отец переменился в лице. У него отвисла челюсть. Такое с ним случалось в момент сильного потрясения. Избегая смотреть на сына, он прошел к дивану, сел, сцепил руки. Твердо произнес:

– Я сказал, что она тебе не пара.

– Только она и я можем это решать! – возмущенно воскликнул Игорь.

Отец вдруг вскочил и зашагал по комнате. Игорь стоял у стены с воинственным видом. Лунин заговорил горячо, со страдальческими  нотками:

– Я тебе лишь счастья желаю. А с ней ты счастлив не будешь! В этом деле так легко ошибиться, жизнь себе испортить. А у тебя же опыта нет. Никак она тебе не подходит, пойми! Жениться надо на девушке своего круга. Интеллигентной, воспитанной, образованной. Знаю я ее родителей. Пьяницы! И он, и она сидели. Видел я, как они ее воспитывали, в какой обстановке она росла… Как ты мог ее выбрать?

– Это мое дело, – отрезал Игорь.

– И мое тоже! – вскричал Лунин. – Мучиться ты будешь с ней. Значит, и я буду мучиться, на тебя глядя. Разве для этого я тебя воспитывал, для этого жизнь тебе посвятил?

– Как ты мог? Я этого не прощу! – тихо сказал Игорь.

Лунин обмяк, остановился. Растерянно  посмотрел на сына. И выпалил отчаянно:

– Не хотел говорить, чувства твои щадил, но придется! Я ее два раза видел на улице совершенно пьяной! Один раз в компании бомжей. Другой раз ее, растрепанную, грязную, под руки вели – или волочили – два типа криминального вида. – У Игоря сжалось сердце. Хотя он всегда чувствовал, что простит ей ее прошлое, каким бы оно ни было. Он лишь измену не смог бы простить. – Ну, разве такая тебе жена нужна? – Квартира наполнилась запахом гари. – Ну вот, икра подгорела. – Лунин пошел на кухню. Игорь выскочил на лестничную площадку, хлопнув дверью.

Лунин пошел в магазин, купил водку. На обратном пути, поднявшись на пешеходный мост над железнодорожными путями, посмотрел на две вершины, напоминающие палатку. Вспомнил, как много лет назад стоял в степи, глядел на эти горы и ликовал, что нашел цель жизни.

В этот вечер Лунин напился.

А Игорь до темноты бесцельно ходил по городу.

Больше всего он жаждал одиночества. Так раненый зверь ищет укромное место, чтобы зализывать там раны.

На следующий день Игорь пошел в Лекраспром. Заключил договор. Вписал в него и отца. Машину просить не стал: вещей было мало, они все, включая маленькую парусиновую палатку, поместились в рюкзаке. Добрался до участка самостоятельно.

 

5

 

Он выбрал участок в казахских горах, напротив Токмака. Речки в том ущелье нет, только родник. Недалеко от источника кто-то сделал две небольшие террасы, одна над другой. Говорили, что во время войны здесь скрывались дезертиры. Место было для этого подходящее, уединенное. Когда-то они с отцом уже собирали здесь эфедру. На верхней площадке сохранились колья, к которым они привязывали палатку.

Фрунзе был недалеко. Добраться до него можно было часа за два.

Игорь поставил палатку. Пригодились старые колышки. Сел на камень у входа. Вспоминал их жизнь здесь. На этом клене, на этой длинной горизонтальной ветке, любил сидеть соловей. Радовал их своими концертами. Об этот камень Игорь споткнулся. Он нес миску с супом в палатку. Споткнулся, потерял равновесие. Но, выделывая причудливые пируэты, не упал. Даже суп каким-то чудом не расплескал. Они долго смеялись тогда. Какое это было безмятежное, счастливое время!

Однако вскоре он вернулся к неотвязной мучительной мысли – мысли о Варе.

На следующий день он не работал. Поднялся на хребет. Он разделял его ущелье и ущелье, расположенное восточнее. Хотел узнать, есть ли в нем эфедра. Ее там было совсем мало. Игорь долго сидел на хребте, обдуваемый ветром. Отсюда открывался вид на Чуйскую долину. Можно было различить город Токмак, Быстровку. Фрунзе скрывался в дымке на горизонте. Ближе всего располагался малолюдный поселок Чимкургон с известной во всей Северной Киргизии психбольницей. На той стороне вздымались в небо снежные вершины Киргизского Ала-Тоо. Этот величественный хребет окаймляет Таласскую долину с севера, а Чуйскую – с юга. Он нашел ущелье Шамси. Оно располагалось почти напротив.

В первые дни заготовка эфедры совершенно не клеилась. В буквальном смысле опускались руки. Но постепенно работа его увлекла. Он открыл, что тяжелый физический труд притупляет душевную боль. И стал жать эфедру с небывалым рвением.

А вечером душевную боль заглушало чтение. Из консервной банки, скрученной марли и растительного масла он  смастерил светильник. Читал статьи Белинского. Почувствовал в критике родную душу. Восхищался им, произвел его в гении.

Через две недели продукты кончились. Игорь поехал во Фрунзе.

Лунин встретил его приветливо, даже ласково.

В квартире царил беспорядок.

На столе стоял портрет Льва Толстого. На журнальном столике лежала раскрытая книга. Та самая, с отрывками из толстовских дневников. Некоторые предложения были обведены карандашом.

Лунин заговорил о Толстом. Ни о ком еще не отзывался он с таким пиететом.

– Вчера закончил читать «Смерть Ивана Ильича». Как сильно написано!

– Да, это великое произведение, – сдержанно ответил Игорь. – Я, когда эту повесть прочел, несколько дней только о ней думал.

– Какой все-таки талант! Не зря Ленин назвал Толстого глыбой… А Федоров говорит… Он на днях заходил…   Ленин,   говорит,   сказал,   что   Толстой  –   это   пень.

Толстой – пень! – Он коротко засмеялся. – Хотел, наверно, своими познаниями  похвастаться.

– Есть скульптура, то ли Коненкова, то ли Голубкиной… Толстой словно из дерева вырастает… Может, Федоров ее видел, и у него отложилась в подсознании такая ассоциация.

 – Вряд ли. Нет, это называется проще: слышал звон, да не знает, где он. – Лунин помолчал. И продолжил почти торжественно: – Порвал я с Ниной Даниловной. Порвал окончательно. Теперь только ты у меня остался. Вместе нам надо держаться, Игорек. Я тебя люблю, уважаю…

 «После всего, что было, он еще смеет меня любить!» – подумал Игорь.

– Мы с тобой самые близкие люди на земле… Когда я в тот день из Быстровки вернулся, я вне себя был. И как раз Варя пришла. Не должен был я с ней так разговаривать. Но я в таком состоянии был!.. Игорек, если ты любишь Варю, будьте вместе. Я препятствовать не буду.

Игорь нахмурился. Лунин разбередил его рану.

– Поздно уже! Поздно! – злобно выкрикнул он.

Лунин застыл с открытым ртом.

Весь день они не разговаривали. Утром Игорь уехал.

ОТЧУЖДЕНИЕ

 

1

 

Не нравились Лунину эти глаза. Холодные. Цепкие. Зрачки-точки буравили,  кололи. Но он старался не обращать внимание. Он нуждался в собеседнике.

С Борисом он познакомился полчаса назад, В очереди в магазине. Они разговорились. И Лунин пригласил его домой.

Он мог теперь позвать в гости совершенно незнакомого человека, выпить с ним. Это отвлекало от мучительных мыслей. Один раз у него ночевали два бомжа. Не совсем еще опустившиеся. Утром он дал им приличную одежду и немного денег.

Две беды – разрыв с Ниной и разлад с сыном – свалились на Лунина одновременно. Никогда еще он так не страдал. Никогда не чувствовал себя таким одиноким.

О фильмах и диссертации он теперь не вспоминал. Сдавать очередной экзамен не поехал.

Собеседником Борис оказался словоохотливым, мог поддержать разговор. Несмотря на залысины, ему вряд ли было больше тридцати. Черты лица Борис имел правильные, приятные.

Лишь глаза смущали. Настораживали.

– Сама идея создать вытрезвители неправильная, репрессивная. А уж поручать их милиции ни в коем случае было нельзя! – говорил Лунин, разливая по рюмкам водку. В очереди кто-то рассказал, как накануне забрали в вытрезвитель несколько мужчин и женщин. Они возвращались домой со свадьбы. Были веселы, пели песни. Ни к кому не приставали…Милиционеры набросились на них, затолкали в машины. – Да, забыл!.. Сейчас я тебя, Боря, деликатесом угощу. – Он ушел на кухню. Вернулся с литровой банкой черной икры, едва початой. Лунин приобрел ее по знакомству, за мумие, в буфете ЦК компартии Киргизии.

– Согласен от и до. В вытрезвителе могут и избить, и деньги присвоить. Докажи потом! – отвечал Борис, изучающее оглядывая квартиру. Через плечо Лунина посмотрел в кухню – тот сидел к кухне спиной, – задержал взгляд на прибитой к стене посудной полке, на висевшим под ней деревянном молотке для приготовления отбивных. – Ментам же все можно!.. А как они… А ничего, вкусно! Честно говоря, первый раз черную икру ем…

– Ешь, Боря, сколько хочешь, не стесняйся.

– Спасибо… Как они  в участке показания выбивают! Как пытают! И ведь все это знают.

– Да, это мерзость! От сталинских времен осталось, – подхватил взволнованно Лунин. – Неужели власти не в силах это искоренить? Никогда не поверю! Просто не очень хотят, видимо.

– Ну, если каждому милиционеру дубинка полагается, то о чем говорить! Дубинка сделана, чтобы бить. Других применений у нее нет…

– Я бы, во-первых, дубинки запретил, а во-вторых, тем, кто избивает, огромный срок давал!

– А по мне так надо в расход пускать. Одному – вышка, другому, а третий уже подумает, прежде чем бить.

– Каждая личность – это целый мир. К ней надо относиться с безграничным уважением… Трепетно… Почему люди этого не понимают? Почему власти этого не понимают? Они-то обязаны понимать.

– Нет, люди как раз понимают, что никто не в праве их бить. Поэтому в шестьдесят седьмом и был бунт во Фрунзе. Тогда мусора солдата-срочника в гадильнике – в отделении, в смысле, –  до смерти забили… Кто-то говорит, что это подстрекатели такой слух пустили. Но даже если и так? Других до смерти не забивали? Просто надоело народу этот беспредел терпеть… Городское УВД тогда сожгли, два районных…

Лунин покачал головой.

– Я такие методы не одобряю.

– А иначе менты не понимают!.. В тот же день внутренние войска в город вошли…  А мусора еще неделю после подавления на улицы носа не высовывали… Через год новый бунт был. В двенадцатой колонии, возле города. О нем мало кто знает… Зэки поднялись с кличем «Режем лохмачей!»

– Лохмачей?

– Да. В смысле, пособников администрации. И резали! Били до бесчувствия! Одного активиста, самого рьяного, в костер бросили! – Лунин снова осуждающе покачал головой. – Начальнику колонии камнем в башку попали. – «Откуда он знает такие подробности?» – подумал Лунин. – Все здания раскурочили, кроме столовки и лазарета. Это табу. И ничего менты не могли поделать. Пока солдат с БТР-ми не пригнали.

– Я лишь о бунте шестьдесят седьмого года знал, – сказал Лунин, наполняя рюмки. – И то лишь по рассказам. Я  тогда в горах был.

– В смысле, в геологоразведке?

– Нет. Эфедру заготавливал.

Лунин рассказал о Лекраспроме.

– Теперь я чикинду не собираю. Но в горы езжу. Мумие ищу. Это природный бальзам. Мощный биостимулятор…

Последние годы Лунин каждый разговор старался свести к мумие. В надежде его продать. Он глубоко верил в целебные свойства мумие. Иначе бы его не предлагал. Эта вера придавала убедительности его словам.

Борис слушал внимательно. Однако желание приобрести мумие не изъявил.

Лунин заговорил о краже сына, о суде. Эти события он считал главными в своей жизни.

 – А где сын сейчас? – поинтересовался Борис.

– В горах.

– Да, это редкий случай, чтобы мужик в одиночку сына воспитал, – сочувственно произнес Борис. Его глаза, впрочем, нисколько не потеплели. – Вы редкий отец! Я представляю, как сын  вас уважает и любит.

Что-то дрогнуло в лице Лунина.

– Не любит меня сын. Не любит! А я ему всю жизнь посвятил!

Он вдруг заплакал. Закрыл лицо руками. Лунин всегда стыдился своих слез. Борис встал, подошел к Лунину, положил ему руку на плечо. Стал успокаивать. Лунин продолжал всхлипывать.

– Воды сейчас принесу, – сказал Борис и ушел на кухню. И тут же вернулся.

«Уже идет назад? Он же вроде кран не открывал», – мелькнула у Лунина праздная, казалось бы, мысль.

В следующую секунду он почувствовал сильнейший удар в затылок. Больше Лунин ничего не помнил…

Когда он очнулся, в квартире никого не было. Ныл затылок. Он провел по нему рукой. Нащупал шишку. В волосах запеклась кровь. Но череп как будто не был пробит. На полу валялся окровавленный молоток для отбивных.

В комнате все было перерыто. Пропали деньги, мумие, орден и медали, модный черный кожаный плащ, ружье, подзорная труба, кинокамера, даже банка с черной икрой. Документы лежали на месте.

Он запер дверь. Лег на диван. Глядел в потолок. Время от времени гневно сжимал кулаки. Его всегда возмущала человеческая подлость.

Через неделю приехал за продуктами Игорь.

– А где плащ? – спросил он.

Лунин рассказал, что случилось.

– Всегда так получается: я всю душу людям открываю, а мне в нее плюют, – подытожил он свой рассказ.

– Это все водка виновата, – сурово произнес Игорь.

Он резко осуждал отца за выпивки. Лунин всегда внушал ему, что пить – это плохо.

– Иногда приходиться выпивать, – стал оправдываться Лунин. – Для дела. Чтобы познакомиться с человеком, заговорить о мумие, продать…

Игорь только рукой махнул.

 

2

 

            Шорох отвлек Игоря от чтения. Он поднял голову. В углу палатки сидела крыса. Она грызла сухарь, придерживая его, совсем как человек, передними лапками и, не отрываясь, смотрела на Игоря. Ее черные глазки злобно поблескивали в слабом свете светильника. Игорь шикнул на нее. Она продолжала грызть с вызывающим, как ему казалось, видом. Он запустил в нее ботинком. Только тогда крыса, с сухарем в зубах, убежала.

            Крысы и мыши были напастью, с которой Игорь не мог справиться. Привозя из Фрунзе полный рюкзак продуктов, таща его к палатке, он твердо знал, что четвертую часть съедят грызуны. То есть четверть продуктов он тащил исключительно для них.

Игорь дочитал последнюю страницу толстой, увесистой книги. Ее переплет обгрызли крысы. Читал он эту книгу  долго, внимательно, некоторые места перечитывал. Он отложил книгу в сторону, растянулся на спальном мешке. Смотрел на мигающее пламя светильника. Думал.

Книга называлась: «Основы марксистско-ленинской философии».

В детстве у Игоря было два примера для подражания: отец и Ленин. Если он не знал, как поступить, то пытался представить, что бы на его месте сделали они. До призыва он верил в безошибочность партии; был убежден: все, что исходит от советского  государства, может быть только правильным и хорошим. Люди, осуждавшие советскую власть, вызывали у него тягостное недоумение. Теперь он сам был одним из них.

Началось все с первых месяцев пребывания в армии, когда для Игоря стало очевидно, что власть приукрашивает отношения между военнослужащими, замалчивает дедовщину. Потом он обнаружил и другие примеры ее лицемерия. Наконец, он усомнился в самом коммунистическом учении.

Чтобы найти изъяны в марксизме-ленинизме, Игорь и проштудировал «Основы». Задача оказалась непростой. Это учение отличалось стройностью, логичностью, полнотой. Цели имело самые благородные. Но один его постулат все перечеркивал. Он вступал в непримиримое противоречие со справедливостью и здравым смыслом. Это было учение о  диктатуре пролетариата. Какое право имеет одна часть общества, причем не самая образованная и воспитанная, навязывать свою волю остальным его частям?

Неделю он ничего не читал. Размышлял о справедливом устройстве общества.

В один пасмурный день он отправился на разведку в соседнее, с запада, ущелье. У хребта тут и там попадался сарымсак – дикий лук. Он перевалил хребет. И не поверил своим глазам. Эфедра здесь было удивительно много. Он быстро спустился к ее зарослям. Спуск с горы у него всегда происходил стремительно. Эфедру здесь никогда не жали! Он сразу понял, почему. В ущелье отсутствовала вода. Ни речки, ни ручья, ни родника. Но он решил ее жать. Уж очень соблазнительно она выглядела. Он будет переваливать хребет. Это – кратчайший путь. Пусть придется дважды в день подниматься и дважды спускаться. И пусть эфедра здесь растет низко. Это обстоятельство радует чикиндистов: не надо высоко взбираться. Сейчас все наоборот: путь к месту работы удлиняется. И пусть дорога обрывается у самого входа, и надо будет таскать мешки через все ущелье. Такая длинная, густая эфедра окупит все.

Ущелье было богато не только чикиндой. В верхней его части в изобилии росла ежевика, а в нижней – грибы. В основном, дождевики. Изредка попадались и шампиньоны.

Он вышел из ущелья и поднялся в следующее. Здесь текла небольшая речка. Но эфедры не было вовсе. Зато было много дикого урюка. Он как раз поспел. Плоды были крупные, сладкие, вкусные. Вся земля была усыпана ими. И никому, кроме птиц и насекомых, они были не нужны. Все это пропадало, сгнивало. Игорь вернулся домой с рюкзаком, наполненным до отказа грибами и урюком.

Он еще несколько раз приходил за урюком. Повстречал мотоциклиста из Токмака. Тот тоже собирал урюк, для компота. Часть плодов Игорь высушил. Получилось полмешка.

Теперь он работал только в соседнем ущелье. Домой приходил поздно. Приносил дождевики и сарымсак. Жарил их вместе. Получалось вкусное и сытное блюдо. Чай пил вприкуску с урюком.  «Я перешел на подножный корм», – шутил он сам с собой.

Но кончились сухари, сахар, растительное масло. Игорь поехал во Фрунзе.

Он застал отца в подавленном настроении.

– Левый глаз видит все хуже и хуже, – сообщил Лунин. – Ходил в больницу. Поставили диагноз: глаукома. Она рано или поздно к слепоте приводит.

– При глаукоме пить нельзя!

– Да что ты из меня все какого-то пьяницу хочешь сделать! Я иногда лишь выпиваю. Выпиваю от одиночества. Одиночество – это страшная вещь… Бросай-ка ты, Игорь, горы. Я всегда беспокоюсь, когда ты в горах. Там все может случиться. Живи дома. Найдем тебе в городе подходящую работу. А потом в институт поступишь.

– Мне в горах нравится.

– Это ты идешь по пути наименьшего сопротивления… – Они помолчали. Внезапно Лунин тяжело вздохнул. – Устал я…  Жить устал… Я бы давно с собой покончил, но пока не могу: тебя еще до ума не довел.

– Кто действительно хочет совершить суицид, тот вслух об этом не говорит, – отрезал Игорь. Лунин не ответил.

По радио читали передовицу одной из центральных газет. «Великая Октябрьская     Социалистическая     революция…»,     «Вечно     живое     учение     Маркса,      Энгельса,     

Ленина…», – с пафосом произносил диктор.

– Это не революция, а переворот, – вдруг сказал Игорь. Лунин удивленно посмотрел на него. – Навязывание воли меньшинства большинству. На выборах в Учредительное собрание победили эсеры. Большевики тут же Учредительное собрание разогнали. Вот Февральскую революцию почти все общество поддержало… И учение это ложное.

Игорь давно никому не открывал свой внутренний мир. Особенно – отцу. Но сейчас он испытывал непреодолимую потребность поделиться переполнявшими его мыслями.

– Я тоже с чем-то согласиться не могу, – сказал Лунин. Он оживился. Ему польстило, что сын завел с ним серьезный разговор. Давно такого не было. – С красным террором, например. Думаю, можно было обойтись без него… И не нравится мне, что коммунисты слишком мало внимания семье уделяют. А семья – это главное! Никогда не было желания в партию вступить. Хотя мне много раз предлагали. Маяковский прославлял партию в своих стихах как никакой другой поэт. Но оставался беспартийным! Значит, его тоже что-то смущало. Но в целом-то учение верное. Идеалы-то у коммунистов прекрасные.

– Возвышенные идеалы у них сочетаются с приземленностью, с грубым материализмом. Идут они к этим идеалам путем насилия, с помощью диктатуры пролетариата…

– Да ее давно отменили, еще в шестьдесят первом году!

– Суть не изменилась. Теперь у нас диктатура компартии, партии рабочего класса. Нет настоящей свободы…

– Почему же нет?

– Мыслители должны иметь возможность отстаивать свои идеи, спорить. В этих спорах философские   учения…     опровергаются,     дополняются…      взаимно      обогащаются. – Игорь волновался. Даже голос прерывался от волнения. – Так человечество движется к познанию истины. А в нашей стране все должны слепо верить истине, которую провозгласила коммунистическая партия. И никто не имеет право усомниться в этой истине… За это могут даже посадить. Она объявлена бесспорной, непреложной. Что может быть абсурднее?.. И, конечно, у людей должна быть свобода выбора. Однопартийная система недопустима. И жить человек имеет право там, где хочет… За что-то коммунистов можно похвалить. За отмену сословий, за пропаганду атеизма, всеобщую грамотность. За то, что генерал и рядовой, директор и уборщица говорят друг другу «товарищ». Но в целом их политика была и остается порочной…

– Учиться тебе надо, – неожиданным образом подытожил   их   дискуссию   Лунин.

– С высшим образованием ты в любой области, я уверен, успехов добьешься. Я в тебя верю. В тебя столько вложено!

Игорь стал теперь, к неудовольствию Лунина, слушать ВВС и «Голос Америки». Тот считал  это непатриотичным.

– Какие неприятные голоса у дикторов, – говорил Лунин.

Но он терпел.

 

3

 

Лунину действительно стали приходить иногда мысли о самоубийстве.

В свою последнюю поездку в Нарынскую область за мумиё Лунин приметил заманчивую пещеру. Но к ней надо было взбираться несколько метров по почти отвесной скале. Тогда он лезть на нее не отважился. Теперь решил попытаться. Упадет он, разобьется – ну и прекрасно! Невелика будет потеря. Он же никому не нужен.

Декабрь в этом году выдался теплым, солнечным, бесснежным. Лунин посчитал, что обойдется без палатки. Взял лишь спальный мешок.

Дорогой думал о сыне. Пытался понять, какую ошибку он допустил в его воспитании.

В Рыбачьем долго ждать попутной машины не пришлось. В полдень он уже поднимался по ущелью. Неожиданно погода стала портиться. Мрачные тучи закрыли все небо, заволокли вершины гор.

Дойдя до скалы с пещерой, Лунин остановился. Она вздымалась гранитной стеной на противоположном берегу бурливой, шумной речки. При виде намеченной пещеры его  охватил, как всегда, азарт кладоискателя. Воображение живо нарисовало пленительную картину: он заглядывает в пещеру и видит тонны мумие!

Но сначала надо было найти место для «стойбища», как он выражался.

Он еще немного поднялся по дороге, перешел добротно сделанный мост. Очевидно, его построили геологи. Много лет назад они добывали здесь какой-то редкоземельный металл. Теперь ущелье было безлюдным.

Эта скала тянулась метров сто, изгибаясь дугой. Там, где находилась пещера, она почти вплотную подступала к речке. Затем, ниже по ущелью, отклонялась от нее в сторону. В одном месте, в полусотне метров от реки, в самом низу скалы, было подобие небольшой ниши. Лунин решил, что лучшей стоянки ему не найти.

Чай кипятить он не стал. Ему не терпелось проникнуть в пещеру. Он наскоро перекусил. Сложил в нишу спальный мешок, посуду, продукты. И отправился к пещере.

Прошел по узкой полосе земли между скалой и речкой. Стал под пещерой, задрав голову и повернув ее немного влево. Вокруг нее скала была изборождена трещинами и поэтому казалась непрочной, рыхлой какой-то. Но трещины должны были облегчить подъем. Вдруг повалил снег. Вскарабкался он по скале без особых затруднений. Если не считать того, что некоторые камни, за которые он держался, шатались. С замиранием сердца залез в пещеру. Мумие в пещере было, хотя и совсем не в таком количестве, как ему мечталось.

Лунин достал из рюкзака молоток и долото. Начал отбивать мумие от камней. Когда он бил по долоту слишком сильно, возникало неприятное ощущение, что вся пещера содрогается. Иногда оглядывался на отверстие пещеры, на косо падавшие крупные снежинки.

Через полтора часа работа была закончена. Он сложил куски мумие в матерчатые мешочки, засунул мешочки в рюкзак. Вылез из пещеры, начал спускаться. Тем же путем, каким поднимался. Снегопад усилился. И вдруг его нога соскользнула с мокрого от снежинок выступа в скале. Лунин успел ухватиться за крупный острый камень. Он повис в воздухе. Камень зашатался, сдвинулся под его тяжестью. Внезапно вся скала пришла в движение. Она распадалась на части! Лунин полетел вниз. Куски гранита тут и там отрывались от скалы, летели мимо него, на него… Это было последнее, что он помнил…

Когда Лунин очнулся, на ущелье уже опустились сумерки. Значит, он был без сознания несколько часов. Прежде всего он ощутил боль. Болела левая ключица. Видимо, она была сломана. Болел затылок. Ног Лунин не чувствовал вообще. Он лежал на спине. Куски мумие через рюкзак, через куртку упирались в позвоночник. Лунин был наполовину засыпан камнями и снегом. Огромная груда камней съехала, скатилась в речку. Теперь она шумела громче. Клокотала. Словно гневалась на неожиданно возникшее препятствие. Было очень холодно. Снегопад прекратился. Только сейчас Лунин сообразил, что его ноги лежат в реке, в ледяной воде. Он испугался. Решил, что отморозил их.

Он стряхнул с себя камни. Сел. Отодвинулся подальше от реки. Разулся. Вылил из ботинок воду. Стал растирать ноги снегом. Растирал долго. Обрадовался, когда ощутил, что в ноги возвращается жизнь. Достал из рюкзака два мешочка с мумие. Вытряхнул из них мумие прямо в рюкзак. Натянул мешочки на ноги вместо мокрых, почти заледеневших носков. Обулся. И только сейчас посмотрел наверх. Та часть скалы, по которой он взбирался, исчезла. На ее месте образовалась обширная выемка. Не было больше и пещеры. От нее остался лишь потолок и задняя стена.

 Теперь надо было срочно разжечь костер. Дрова он заранее не заготовил, предполагал, что успеет это сделать до вечера. Ему придется  искать их под снегом, в темноте, со сломанной ключицей! И тут он вспомнил про корягу. Когда Лунин поднимался по ущелью, он заметил причудливо изогнутую арчовую корягу. Она напоминала двуглавого дракона. Поэтому, видимо, он и обратил на нее внимание. Коряга  валялась на осыпи, метрах в двухстах ниже по ущелью.

Он с трудом поднялся. Всякое резкое движение отдавалось острой болью в ключице. Снял рюкзак, положил его на плоский камень, покрытый снегом. Пошел за корягой. Ноги слушались плохо. Когда он к ней приковылял, было уже темно.

Коряга оказалась тяжелее, чем он думал. Он с ней намучился. Изогнутые сучья цеплялись за все, за что только можно было зацепиться. Сильно болела ключица. Сильно мерзли ноги. Раза два он спотыкался и падал на снег. Когда он волок арчу через мост, в  верху ущелья раздался протяжный волчий вой. Заунывный, тоскливый, но мелодичный. Особенно много времени и сил ушло на то, чтобы протащить корягу там, где произошел обвал, через груду камней. Наконец, она лежала перед нишей. Он облегченно вздохнул.

Мороз усиливался. В Киргизии самые суровые зимы – в Нарынской области.

Лунин сходил за рюкзаком. Достал из его бокового кармана китайский фонарик. Стекло оказалось разбитым, металлический корпус – помятым. Но светил фонарь исправно. Он положил под один из корней арчи таблетку сухого спирта. Полез в задний карман рюкзака за спичками. Лишь сейчас он обнаружил, что карман порван. Порвался, наверное, когда он упал со скалы. Спички не выпали, но полиэтиленовый пакет, в котором они лежали, был тоже разорван.

Вой повторился.

Лунин вынул из пакета отсыревший коробок. Чиркнул спичкой. Фосфорная головка просто развалилась. Ему стало не по себе. Он доставал спичку за спичкой, чиркал. Они не загорались. Только терку портили. И когда надежда совсем его оставила, он нашел в середине коробка три сухие вроде бы спички. Бережно отделил их от других. Чиркнул одной. Она вспыхнула.

Загорелся сухой спирт, загорелась коряга. Давно он в своей жизни так не радовался.

Пламя разгоралось. Арча горит хорошо. Он снова разулся, чтобы согреть ноги. Ботинки поставил поближе к огню. Достал из внутреннего кармана куртки пакетик с готовым мумие. Он всегда носил его с собой. Отломил и проглотил кусочек. Чтобы быстрее срослась ключица.

Разогрел консервную банку с тушенкой. Вскипятил в кружке чай.

Когда ноги согрелись, он, не раздеваясь, залез в спальный мешок. Только куртку снял.

Очень хотелось спать. Но он решил бодрствовать. Надо было поддерживать огонь. Он только закроет глаза…

Лунин пробудился от шороха. Арча продолжала гореть. Он вздрогнул. В темноте светились зеленоватые огоньки. На него глядели семь пар глаз. Это были волки. Они сидели полукругом перед нишей. Он быстро, с колотящимся сердцем, вылез из спального мешка. С большим трудом натянул на ноги ботинки. От жара костра они стали жесткими, заскорузлыми. Видимо, дремал он долго. Положил рядом с собой охотничий нож. Продолжая сидеть, надел куртку. Спальным мешком прикрыл ноги и грудь. Хищники бдительно следили за каждым его движением.

Пламя спасало его. Лишь оно отпугивало волков.

Лунин смотрел на зеленые огоньки и осмысливал свое положение. У него есть коряга. Она будет гореть долго. До утра наверняка вся не сгорит. А с рассветом волки должны уйти. Он хотел в это верить, во всяком случае. У него есть целых две сухих спички. У него есть нож, на самый худой конец. Он будет защищать свою жизнь до последнего!

А если волки утром не уйдут? Тогда он пойдет на них. С ножом в одной руке и с горящей корягой – вернее, с тем, что от нее останется – в другой.

Прошел час. Два. Три. Лунин и волки продолжали сидеть друг против друга. Он удивлялся их терпению. Волки сидели невозмутимо. Можно сказать, чинно. Ему чудилось, что этим своим спокойствием они хотят показать, что нисколько его не опасаются, что рассматривают его исключительно как добычу. Добычу, которая никуда от них не уйдет. Им только не очень нравилось, когда он включал фонарик и светил на их сосредоточенные морды.

Арча уже наполовину сгорела. Она сгорала быстрее, чем он предполагал.

Внезапно задул сильный ветер. Этого он опасался больше всего. Порывы ветра могли потушить огонь. И не дали бы зажечь его снова. Пламя трепетало, плющилось, стелилось вдоль арчи. Казалось, оно вот-вот исчезнет.

Лунин отстегнул от куртки капюшон. Держал его над огнем, защищая от ветра. Обжег немного руки. Но пламя он сохранил. Через полчаса ветер стих.

А если бы ветер налетел раньше, когда он спал? Огонь бы наверняка погас. И волки бы его съели.

Ночь тянулась бесконечно.

Далеко за полночь пришла новая беда. Коряга догорала!

«Интересно, понимают ли волки, что пламя сейчас погаснет?   –   подумал   Лунин.

– Наверно, понимают. Они же умные животные. Ишь, как оживились!»

Его охватило отчаяние.

И тут пришла простая до смешного мысль. Горит не только дерево! У него есть спальный мешок.

Он поджег его. Слежавшаяся вата спальника  горела плохо, больше тлела и чадила. Приходилось все время раздувать пламя. Но волки не приближались.

Так Лунин и стая просидели до рассвета. Утром волки ушли.

Завтракать Лунин не стал. Поспешил вниз.

Все вокруг было в снегу. Лунин глядел то себе под ноги, то на перисто-кучевые облака. Они тянулись параллельными полосами высоко в бледно-голубом небе. Одна их сторона была серой, другая, обращенная на юго-восток, к поднимающемуся где-то за горами солнцу, – желтоватой.

Лунин вспоминал недавние приключения. Недоумевал: почему он так цеплялся за жизнь, которой не дорожил?

Он вышел к дороге, соединяющей Нарын и Рыбачье. Прошел по ней полкилометра, и его подобрала колхозная машина. Рядом с шофером сидела пожилая киргизка с ягненком на руках. Лунин залез в грязный кузов. Ехал вместе с двумя баранами, привязанными к переднему борту. Поездка давалась животным нелегко. Они время от времени беспокойно и жалобно блеяли. Когда машина поворачивала, когда кузов встряхивало, ноги у них разъезжались в стороны. Лунин дрожал от пронизывающего ветра.

Перевалили перевал. Стали подъезжать к Иссык-Кулю. Параллельно дороге бежала река Чу. Вдруг в нескольких километрах от озера река вместо того, чтобы естественным образом влиться в него, круто повернула и потекла в горы. Казалось, она течет снизу вверх. Конечно, это был оптический обман, законов гравитации Чу не нарушила, но создавалось именно такое впечатление.

Лунин проезжал здесь уже не раз, и всегда это зрелище удивляло его.

Эта своенравная река вообще никуда не впадает. Из Боомского ущелья она вытекает в Чуйскую долину,  делая ее плодородной и густонаселенной, а затем теряется бесследно в казахских степях.

«Как много в жизни интересного», – почему-то подумалось Лунину.

В середине дня он был дома. Живой и почти невредимый. Повезло ему как всегда. Он даже не простудился.

В больницу Лунин не пошел. «Зачем идти к врачу, если я обладаю лучшим средством от переломов», – рассудил он.

Ключица, действительно,  срослась быстро. Но было видно, что срослась она неправильно, криво.

После этой поездки Лунин продолжал пребывать в состоянии депрессии, но мысль покончить с собой больше не появлялась.

 

4

 

Веревка, связывающая мешки с эфедрой, врезалась в плечо. Он шел вниз по ущелью. Была уже середина декабря, а он не подтащил к дороге и половину мешков. Ошибся он в своих расчетах. Никак не думал, что это перетаскивание потребует столько времени. Отец хотел ему помочь. Но Игорь сказал, что справится сам.

Погода стояла хорошая. Неделю назад, правда, выпал снег. Но на другой день растаял.

Время от времени Игорь поправлял веревку. Сосредоточенно смотрел на тропинку перед собой. Это он ее протоптал. Думал о приснившемся под утро сне. Его настигает  смертельная опасность. Он чувствует, что ему не спастись, что сейчас он погибнет. Его охватывает ужас. Но не от приближения смерти, а от мысли, что заложенный якобы в нем талант останется нереализованным, никому не известным.

Он вспомнил утверждение Бальзака, что нет большего несчастья, чем сознание, что ты загубил свой талант. В чем же его призвание? Уж конечно, не в перетаскивании мешков. Он усмехнулся. Его самое естественное состояние – это состояние творчества. В какой же области призван он творить? Это определенно не шахматы. Они как-то ушли из его жизни, и он этого даже не заметил. Живопись? Литература? Режиссура? У него не было ответа. Игорь утешил себя мыслью, что в его возрасте Лев Толстой тоже не знал, в чем состоит его предназначение. Однако в итоге реализовал все свои таланты и способности. Он – образец самовыражения. Толстой даже в шахматах оставил след! Одна выигранная им партия попала в шахматный учебник. Не случайно Горький называл его – любовно, конечно, – чудовищно разросшейся личностью.

Тяжело было таскать мешки. Еще тяжелее – взбираться после работы на хребет. Он поднимался с остановками, с передышками. Игорь спустился в свое ущелье и подошел к палатке уже в густых сумерках. Поужинал. Выпил кружку несладкого чаю: сахар кончился. Надо было ехать во Фрунзе. Без сахара ему не обойтись. Это главный источник энергии.

Следующий день выдался отличным. На голубом небе – ни облачка. Ласково грело солнце. В том месте, где ущелье поворачивает влево, открывается вид на Чуйскую долину. Игорь дошел до поворота и стал как вкопанный. На месте долины перед ним расстилалось темно-серое озеро. С четкими границами, с ровной поверхностью. Это был густой туман. Игорь вошел в это озеро, спустился к дороге, подошел к остановке в Чимкургоне. Он словно перенесся из лета в зиму. Здесь все выглядело по-другому. Небо было затянуто темными облаками. Они прямо-таки нависали над землей. Холодный воздух был насыщен влагой. Вдруг заморосил  дождь со снегом. Люди ежились, спешили в укрытие. Они, очевидно, и не подозревали, что за этими облаками, за дождем – ясное небо и яркое солнце.

Во Фрунзе тоже шел дождь, переходящий в снег. Он вошел в квартиру, отряхиваясь.

За столом сидела молодая красивая киргизка. Ему сразу понравилось ее простодушное, открытое лицо. Открытое – лишь в переносном смысле. Ее густые черные волосы были начесаны вперед и почти полностью закрывали левую половину лица. Никогда не видел он такой странной прически.

–   Это  Жыпара,   –   сказал   Лунин.   Девушка   смущенно   улыбнулась    Игорю.

– Приехала из села к родственнице, но не смогла ее найти. Негде ей было ночевать. Сидела на вокзале. Я ее домой пригласил. У нас вот сейчас живет. Пока не отыщет родственницу. – Жыпара продолжала улыбаться. – Ты же не против?

– Нет, не против, – сказал Игорь. Он ответил мгновенно, чтобы у девушки не возникли сомнения в его искренности. На самом же деле ему это совсем не понравилось. Жить вместе с незнакомым человеком в их однокомнатной квартире! Это его стеснит, он будет постоянно напряжен.

Он намечал пожить дома несколько дней. Теперь решил, что уедет в горы завтра.

– Как ты вовремя приехал, Игорек, – продолжал Лунин. – Я как раз борщ сварил. По маминому рецепту. Садись.

На столе стояла початая бутылка коньяка. Лунин ее убрал. С сожалением, как показалось Игорю.

– Мне хватит, – сказал Лунин. – А вам я не предлагаю. Вы оба непьющие.

– Да, – подтвердила девушка.

Лунин засновал между кухней и залом. Жыпара продолжала сидеть. Время от времени она каким-то заученным движением трогала прядь, закрывавшую лицо. Словно проверяла, на месте ли она. Игорь поглядывал на плафоны под потолком. Отвык он от электрического света.

Когда они поели, Лунин стал убирать со стола тарелки.

– Посуду я помою, – сказала девушка и стала подниматься. Игорю показалось, что ей не хочется вставать, что она себя пересиливает.

Поднимаясь, она наклонилась влево, и Игорь увидел глубокий шрам. Он тянулся от мочки уха до рта. Ухо тоже было изуродовано. Жыпара тут же выпрямилась, поправила волосы. Пошла в ванную. Она сильно хромала на левую ногу.

– Хромота, шрам от аварии остались, – вполголоса заговорил Лунин. – На горной дороге грузовик в пропасть сорвался. Водитель пьяный был. Жыпара с семьей в кузове сидела. Все погибли – отец, мать, брат. Лишь она и шофер выжили. Тот вообще не пострадал. Успел из кабины выпрыгнуть.  Хотела, говорит, сообщить, что он был пьян.   Наказать за смерть родных. Его бы тогда, наверно, посадили. Но никому не сказала. Почувствовала, что это будет слишком жестоко. А девушка она добрая... – Он замолчал. Жыпара проковыляла из ванной на кухню, включила воду. – Жалко мне ее стало, – продолжил Лунин. – Я о ней как о дочке забочусь. – Он снова немного помолчал и  добавил как будто с упреком: – Хочется быть для кого-то полезным…

Игорь уступил Жыпаре свою кровать. Ночевал под столом. Девушка протестовала, сама хотела спать на полу, но он настоял на своем.

Утром он уехал.

Чуйская долина утопала в снегу. Когда Игорь вышел из автобуса и направился в горы, он надеялся, что снова вернется в лето. Однако зима была повсюду.

Нет худа без добра. Он стал не носить мешки, а волочить по снегу. Так было легче.

Однажды он так увлекся, что проработал допоздна.  Наступила ночь, звездная и морозная. Игорь вышел на хребет и остановился, залюбовавшись открывшимся видом. Над ним было бездонное небо с ярко горевшими звездами, под ним – Чуйская долина с горевшими огоньками населенных пунктов. В восточной части долины светилась Быстровка. Перед ним виднелись скудные огни Чимкургона. Дальше на запад видно было большое светящееся пятно. Это был Токмак. На горизонте можно было различить слабое зарево. Там находился Фрунзе.

Игорь задумчиво шел по хребту. К месту, где удобно было спускаться. Он думал о русских поэтах. Почему в России там много поэтов умерло насильственной смертью? Больше, чем в любой другой стране. Пушкин и Лермонтов убиты на дуэли. Грибоедова растерзала толпа в Тегеране. Гумилев расстрелян как участник заговора против большевиков. Есенин, Маяковский, Цветаева покончили с собой. Рубцова задушила невеста. Хорошо еще, что поэты не убивали друг друга. А ведь и это могло случиться. Была же дуэль Кюхельбекера с Пушкиным. Из-за пушкинской строки «И кюхельбекерно, и тошно». Кюхельбекер промахнулся, Пушкин стрелять не стал. Была дуэль Гумилева с Волошиным. Из-за поэтессы Черубины де Габриак. У Гумилева был промах, у Волошина – осечка. Отчасти это можно объяснить именно тем, что они были русскими, думал Игорь. Русские иррациональны. Поэты иррациональны. А русские поэты, выходит, иррациональны вдвойне…

Игорь опять остановился. Перед ним тянулась цепочка волчьих следов. Она спускалась в ущелье, из которого он только что поднялся. Он ускорил шаг. Но особенного страха не было. Всегда в нем жило странное чувство, что ему надо опасаться не внешних угроз, а себя самого.

Он решил переселиться в соседнее ущелье. Ведь теперь воду мог заменить снег. Так он сэкономит много времени и сил.

Палатку он поставил в середине ущелья. Здесь, на новом месте, встретил новый год. Уснул сразу после двенадцати, под завывание волков. Второй раз отмечал он этот праздник в экзотических условиях. Первый раз – в армии, на вышке.

В первых числах января ударил жестокий – по крайней мере, для Киргизии – мороз. Игорь на работу не ходил. Отлеживался в спальном мешке. Ждал потепления. Вечером, засыпая, спрашивал себя полушутя-полусерьезно: а проснется ли он, не замерзнет ли до утра?

Однажды к палатке подъехал на лошади чабан. У него пропал баран. Игорь сказал, что барана не видел.

– Значит, волки сожрали! – воскликнул чабан. – А вчера корову загрызли. Когда холодно, они наглеют.

Он стал расспрашивать Игоря о его работе. С удивлением разглядывал ветхую парусиновую палатку. Покачал головой.

– Как ты можешь так жить? Почему волков не боишься? Почему замерзнуть не боишься?

– Да ничего, живу, – засмеялся Игорь.

– Я всю жизнь чабаном работаю. Многое повидал. Но в таких условия я бы жить не смог.

 В широко расставленных узких глазах чабана читалось и уважение, и какое-то сомнение. «Сомневается в моем душевном здоровье?» – мелькнула у Игоря мысль.

Как мог он объяснить ему, что живет двумя жизнями. В одной жизни были мешки с эфедрой, мороз, волки. В другой, главной, – искусство, поиски истины. И эта вторая жизнь помогала переносить тяготы первой.

– Вон там наша зимовка. – Чабан показал на запад. – Видел, наверно? – Игорь, действительно, знал, что в километре от входа в ущелье стоят два  обшарпанных   домика.

– К нам приходи ночевать. Места хватит.

– Нет, спасибо, – быстро ответил Игорь. И  чтобы   чабан  не   обиделся,   добавил:

– Далеко будет ходить.

– Ну, как знаешь.

Чабан оставил ему свежую лепешку и уехал. К вечеру лепешка промерзла насквозь, затвердела.

Ночами Игорь спал плохо. Сильно мерз. Хотя лежал в спальнике в одежде, а сверху накидывал на себя куртку и пустые мешки. Спина особенно мерзла. Казалось, через нее холод проникает в него, заполняет все тело. Он беспрестанно ворочался с боку набок.

В эту ночь он забылся чутким сном глубоко за полночь. Пробудился в тревоге. В первый миг не мог сообразить, что его разбудило. Но тут же понял. Пугающе близко выли волки. Он зажег светильник. Марлевый фитиль загорелся не сразу: растительное масло от мороза загустело. Положил рядом с собой серп – единственное его оружие. Складной ножик был не в счет. Лежал с открытыми глазами. Прислушивался. Вой не повторялся. Ничто не нарушало тишины. Незаметно он опять задремал.

Проснулся утром. С серпом в руке вылез из палатки. Никого не было. Но снег вокруг был испещрен волчьими следами. Волки даже подходили к самой палатке.

Игорь поехал домой.

Поднимаясь по лестнице в квартиру, он столкнулся с отцом. Тот спускался с полным рюкзаком. Лунин несказанно обрадовался сыну.

– А я к тебе собрался! Хотел домой привезти. Разве можно сейчас в горах находиться, Игорек! Ты бы хоть обо мне подумал! Я же о тебе беспокоюсь, ночей не сплю…

– Я же говорил, что приезжать не надо. – Они зашли в квартиру. Игорь заметил в углу маленькую, со вкусом украшенную елочку. – Я ведь палатку перенес в соседнее ущелье. Ты бы пришел туда – никого нет, палатки нет, вечер приближается…

Лунин покачал головой. Снял рюкзак.

– Ты мешки-то все перетаскал?

– Еще на неделю работы.

– Перетаскай, когда тепло станет, не раньше. Торопиться незачем.   Деньги у нас есть… Нина говорит, что Данила Никанорович смотрит на горы, плачет и причитает: «Ну как он может там жить, в стужу такую?»

– Нина Даниловна? – с удивлением переспросил Игорь.

– Да, она два раза приезжала. Встречала и провожала родных. Вокзал-то рядом. Одну ночь они здесь все переночевали. Я с ней порвал навсегда, но товарищеские отношения остались.

Игорь помылся, переоделся во все чистое. Его ждал вкусный обед. Лунин потчевал его и продолжал расспрашивать.

– Что же ты на новый год не приехал? Я тебя так ждал! Елку нарядил.

– Для меня праздников не существует. Я не понимаю, почему я должен обязательно радоваться в какой-то определенный день календаря.

– Дело не в датах, Игорек. В праздники близкие люди собираются вместе, чувствуют, что они – одно целое… Тоскливо мне было одному на новый год. Телевизор отчасти спасал…

– Я тоже концерт слушал, – с улыбкой сказал Игорь. Он купался в теплоте. И в теплоте, исходящей от батарей, и в теплоте человеческой. – Волки всю новогоднюю ночь выли. – Лунин снова покачал головой. – А где Жыпара? Нашла родственницу?

– Нет. Зато она со Съездбеком недавно познакомилась…

– Видимо, его родители – убежденные коммунисты, – вставил Игорь. – В честь какого-нибудь съезда партии назвали.

 – Наверно. Жыпара говорит, они влюбились друг в друга с первого взгляда. Он жениться обещает. Они вчера приходили. Съездбек мне, в целом, понравился. Скромный,  вежливый. Она счастлива. Глаза светятся. Улыбка с лица не сходит… Он в институте учится.  Живут они с Жыпарой сейчас у его старшего брата. У того свой дом во Фрунзе… Я рад за нее. Хорошая она девушка. Чуткая. Целомудренная.

Игорь кивнул. Сказал:

– Мне вообще киргизы нравятся. Недостатки у них, конечно, есть. Но они обладают одним прекрасным качеством, которое все недостатки перевешивает, – простодушием.

– Может быть, может быть… Она открытку на новый год прислала. Тебя и меня поздравила. – Лунин подошел к журнальному столику. Стал перебирать лежавшие на нем поздравительные открытки. – Вот эту. С горами… Многие с новым годом поздравили. Не забывают нас. Ольга, княжна. Теперь она в Кишиневе живет. Есть семья, дети… Соколова. Тебя она тоже поздравляет. Какое-то немного грустное послание. Пишет, что я для нее всегда был идеалом. И как мужчина. И как человек. Но почему «был»? Словно прощается со мной навсегда. Или хочет сказать, что я уже не идеал? Может, обиделась, что я сдавать кандидатский минимум не приехал? Она же обо всем договорилась. Дата была назначена. Но я в такой депрессии был!.. Нет, она человек большой души. Подобные обиды – слишком мелко для нее… Ну и Вера, конечно, нас с тобой поздравила… А вот это радостный сюрприз! – Он взял со столика конверт. – Гаврила Муромов открытку прислал и письмо! Фронтовой друг. Мы дружили, хотя я был старше его по званию и должности. Я ему обязан жизнью. Мой адрес, как специалиста по мумие, ему дали знакомые. Живет он в Костроме. Работает на заводе мастером. Зовет в гости. Я к нему обязательно съезжу.

Вдруг пришел Андрей. Лунин и его угостил обедом. Андрей подарил им шкатулку, которую сделал своими руками. Сказал:

– Дядь Вадь, ты мне как-то масляные краски хотел подарить. Помнишь? Они мне теперь очень нужны.

– Забирай. – Лунин повернулся к Игорю. – Они же нам больше не понадобятся? – Игорь отрицательно помотал головой. – Художником я уже не стану. Хотя раньше   мечтал об этом. У Игоря художественные способности есть, но он не хочет этим заниматься. Забирай, Андрей.

Он отдал краски, разбавитель, растворитель, кисточки.

Уходя, Андрей сказал:

– Дядь Вадь, я тебя люблю. Правда, люблю.

Когда он ушел, Лунин задумчиво произнес:

– Он всегда говорил то, что чувствует. Лицемерить и льстить не умеет.

Прошло несколько дней. Однажды утром Игорь услышал, что отец насвистывает мелодию Соловьева-Седого. Лунин был оживлен и деятелен.

– Сегодня, Игорек, я проснулся другим человеком. Таким, каким был раньше. Я возродился! Проснулся, а во мне эта музыка звучит. Это она мне какой-то толчок дала…  Не могу только вспомнить, что за песня.

– «Золотые огоньки».

– С сегодняшнего дня начинаю новую жизнь, сынок! Алкоголь из жизни исключаю. Вернусь к диссертации. С фильмами надо вопрос решить. Ты хотел их смонтировать. Если не можешь, я специалистов  найму.

– Я сам сделаю.

– Хорошо… Вера пишет, что у нее мумие закончилось. Надо ей отвести… – Вера реализовывала мумие в Саратове. Все полученные деньги отсылала Лунину. – Пойду билет покупать.

Через день Лунин уехал.

 

5

 

            Он вернулся через две недели,  в состоянии мрачном и раздраженном.

– Неудачно я съездил. Вот только мумие Вере отвез. Единственное полезное дело.

Лунин стал рассказывать.

Вера пожаловалась, что спрос на мумие падает. Надо снижать цену. Рынок начинал насыщаться мумие.

Она сказала, что в Саратове незадолго до его приезда одну женщину, которая продавала мумие, осудили по статье «Спекуляция». Срок дали условный.

– Тогда, Вера, реализацией мумие больше не занимайся, – решил Лунин.

– Я лишь знакомым продаю. Так что ко мне не придерутся, – успокоила его Вера. Но выглядела она встревоженной.

 Из Саратова Лунин поехал в Москву. Хотел договориться с Соколовой о кандидатском минимуме. И узнал, что она умерла от рака неделю назад. Он был потрясен. Говорить об очередном экзамене ни с кем не стал. Тут же направился в Кострому, к Муромову.

Встретили его радушно, ласково. Гаврила полысел, пополнел. Он выглядел старше Лунина, хотя они были ровесниками. За столом, заставленном всякими закусками домашнего приготовления, стали вспоминать войну.

– Гаврила ведь мне дважды жизнь спас, Глаша, – обратился Лунин к жене Муромова, толстой женщине с добрыми голубыми глазками.

– Он вас часто вспоминает, – сказала она. – Говорит: «Вот каким должен быть командир!»

– Командир ты был что надо, – кивнул головой Муромов. – Мы, солдаты, тебя любили. Перед атакой обязательно хохму какую-нибудь скажешь. Чтоб боевой дух поднять. Потом первым из окопа вылезешь. Крикнешь: «За Сталина!». И первым на фрицев бежишь.

– Да, Сталин был для меня идеалом. Никто тогда не знал, что это кровавый деспот.

Муромов поднял брови.

– Деспот? Кровавый?

– Каждая человеческая жизнь бесценна. А на его совести сотни тысяч невинных жертв!

– Невинных, говоришь? Да это все враги были! Внутренние враги. Их надо было уничтожить! – Лицо Муромова стало суровым и упрямым. Лунин хорошо знал это выражение. – Как можно хаять Сталина! Он войну выиграл!

Вспыхнул горячий спор. Глаша поддерживала мужа. Спорить Лунин не любил, но в принципиальных вопросах считал себя обязанным отстаивать истину. Из-за стола они встали чужими людьми. Лунин переночевал и утром, оставив Муромову в подарок 10 граммов мумие, уехал. Расстались сухо.

Из Костромы Лунин отправился на Черное море. Здесь его ждало новое огорчение.

Один из отдыхающих, интеллигентный, симпатичный человек средних лет, выразил желание купить 30 граммов мумие. А когда Лунин принес лекарство в условленное место – в беседку возле санатория, неожиданно появились милиционеры. Покупатель оказался подставным лицом. Лунина отвели в милицейский участок. Его опять заподозрили в торговле героином. Посадили в одиночную камеру. Освободили его только через сутки, когда убедились, что это не наркотик.

В поезде, возвращаясь домой, он вновь и вновь вспоминал, как бесцеремонно разговаривали с ним  милиционеры, и гневно сжимал кулаки.

– Как всегда, получил я от Веры, от ее доброты и заботы, мощный заряд положительных эмоций. Но на этот раз его хватило ненадолго, – закончил рассказ Лунин.

Он сходил в магазин, возвратился с бутылкой кагора.

– Это как лекарство, – объяснил он. – От всех этих переживаний сердце болеть стало. А вино боль заглушает.

– Для этого валидол есть, – буркнул Игорь.

– Кагор – это слабое вино. Это же не водка. Водка мне больше не нужна. – Лунин стал откупоривать бутылку. – Тетя Надя  уже все забывать стала. Газ включенным может оставить, воду не закрыть. Трудно Вере с ней… – Он наполнил стакан. Выпил его залпом.   И  вдруг воскликнул: – Не хочу жить в государстве! Государство – это насилие.

– Без государства нельзя,  – возразил Игорь. – Оно защищает нас от преступников, от внешних врагов. Но только государство должно быть справедливым.

– Толстой был против государства.

– Он во многом ошибался.

Когда вино кончилось, Лунин пошел в магазин за новой бутылкой.

 

 

СМЕРТЬ

 

1

 

Прошло семь лет.

Ничего не изменилось в жизни Луниных.

Один по-прежнему добывал и продавал мумие, другой заготавливал эфедру. Лунин-старший диссертацию о мумие забросил. Как когда-то в Турткуле – диссертацию о российско-иранских отношениях. Он уже достиг пенсионного возраста, но пенсию не получал. Не хватало стажа. Его работа по договору с Лекраспромом в стаж не вошла. Цена на мумие – его единственное средство к существованию – неуклонно падала. Игорь фильмы не смонтировал. Все никак не решался подступиться к этому делу. Постоянно откладывал. Оба оставались холостяками.

Внутренний голос говорил Игорю, что жизнь надо менять, что отец прав: с горами надо покончить. Ведь он  создан не для физической работы, а для умственной. Но Игорь любил горы. С детства любил. Горы – это поэзия. Это одиночество. Это отсутствие отрицательных эмоций. Природа может подвергать человека испытаниям и опасностям, но расстроить не способна. Расстраивают люди.

Пугала Игоря такая резкая перемена в жизни.

У него несколько раз завязывались знакомства с девушками. И довольно быстро прерывались. Обычно, по его инициативе. Ни одна не пробудила в нем любовь. Не соответствовали они его идеалу.

Он все чаще вспоминал Машу Стасову. Может, он прошел мимо своего счастья? Прекрасная девушка. Любила его. Она бы его никогда не бросила. И ведь она ему нравилась. Сейчас Игорь не сомневался в том, что познакомившись с Машей поближе, он бы обязательно ее полюбил. И была бы она для него первой красавицей на земле. Несмотря на нос неизящной формы. Какая это могла быть великая любовь! Все эти годы он бы жил семейной жизнью, с любимой и любящей женой. Был бы отцом. Именно так он представлял себе счастье.

Но зимой Игорь едва не женился.

После долгого перерыва пришел Федоров. Лунин был в отъезде, поехал по обычному маршруту – сначала в Саратов, потом на Черное море. Федоров сильно облысел и стал смахивать на Фантомаса. Он тут же захотел сыграть в шахматы. Обдумывая очередной ход, жизнерадостно напевал:

 

А я давным-давно

А я г…м г…о.

 

– Самокритичность – хорошее качество, – с улыбкой заметил Игорь. С малознакомыми людьми он был молчалив и напряжен, с хорошими знакомыми –  разговорчив и весел.

Федоров хмыкнул.

– Так же чикинду режешь? – спросил он. Игорь кивнул. – Тут много не нарежешь… И так же по договору? У тебя, значит, и трудовой книжки нет?

– Нет.

– Слушай, поедем со мной в Таджикистан! Таджики теперь сами чикинду собирают. Пенджикентский лесхоз заготавливает.  Я сейчас там работаю. Числюсь рабочим лесхоза. Стаж идет. Но я вольный казак. Когда захочу, во Фрунзе еду. Отдыхаю, сколько захочу. Ни перед кем не отчитываюсь. И тебя в штат зачислят… Вот там чикинда так чикинда! Длинная, толстая. А участки какие! Тебе такие и не снились. И зимы теплые. Я весь январь резал. Скоро опять поеду…

Игорь хотел уже согласиться, но одна мысль остановила его. А если Федоров начнет в горах язвить? Как язвил отцу в Касансае.

– Я подумаю.

– А чего здесь думать. Самый лучший вариант. На досуге будем там в шахматишки сражаться. Я живу в кишлаке. Хуморигунг называется. В отдельном домике. Одна комната, правда, но мне больше и не надо. И сразу за кишлаком – море чикинды…

Несколько минут они играли молча.

– Ты хотел бы жить вечно? – вдруг спросил Федоров. Он любил задавать философские вопросы. Игорь подумал.

– Да.

– Но ведь все надоест со временем. Так надоест, что мечтать будешь о смерти. Как Агасфер.

– Мне не надоест.

– А я бы жить вечно не хотел. Но и совсем умереть не хочу…

– Это что-то лермонтовское.

– Умереть бы лет на сто, потом воскреснуть, посмотреть, что изменилось на земле, что нового, какими люди стали. И снова умереть. И так каждые сто лет воскресать на короткое время. А вечно жить скучно. Старикам и то уже жить скучно. Сейчас нам надо жить, все брать от жизни. Пока здоровые, сильные. Ты семью-то создавать собираешься? Я в твоем возрасте давно уже семейным человеком был. Мы с моей бывшей двадцать один год прожили…

– С бывшей?

– Разошлись мы в прошлом году.

– Почему вы решили с ней развестись? – удивился Игорь.

Федоров усмехнулся.

– Это она так решила. – Он выругался. – Мол, не может больше мои колкости выносить. Дом – он вот этими руками построен, – Федоров поднял ладони, – поделили… Можно сказать, я ее подтолкнул к этому. Меня бабы сами не бросают. Я ведь первые десять лет ее жалел, за языком следил. И мы душа в душу жили. А как только кончил церемонии разводить,  сразу недовольство началось…

– А почему вы так любите колкости говорить?

Федоров снова усмехнулся.

– Ну, тебе-то я пока не говорил… Да просто я привык правду-матку резать. А кому это понравиться? Мне многие говорят: «Хороший был бы ты мужик, Юра, если бы не твой язычок!» – Он засмеялся довольным смехам. Словно гордился тем, что умеет язвить. – Скажем,  я вижу, что человек завирается. Я никогда не смолчу. Тут же на чистую воду выведу. И еще не люблю, когда люди витать в облаках начинают. Твой батя этим грешен. Я их сразу на землю ставлю. К реальной жизни возвращаю. Для их же пользы, кстати… Я так скажу: лучше честная грубость, чем лицемерная вежливость.

Глаза Федорова засветились от удовольствия, что он придумал такую умную и красивую фразу.

– Нет, вы не просто правду говорите, вы стараетесь уязвить, задеть.

Федоров немного помолчал.

– Ну а если и так. Да, хочется иногда подковырнуть кого-нибудь. Посмотреть, как он отреагирует.  Жить так веселее!.. Но это же все слова. Это мелочь. Главное – дела. Не зря сказано: «Хоть горшком назови, только в печку не ставь». А плохих дел я никому не делаю.

– Слова – не мелочь. Раньше из-за слов стрелялись. Надо разговаривать с людьми, не задевая их чувство собственного достоинства. Это же аксиома! Людей надо уважать.

– Уважать? – презрительно переспросил Федоров. – Некоторых, да, уважать стоит. Но большинство-то людей за что уважать?

– Только за то, что они люди.

– Вот как раза это я их уважать не могу. Человек – это такая зверина! Нет, не то сказал. Комплимент получился. Звери лучше людей. Они никогда не предадут, подлянку не подстроят.

Ничто так не возмущало Игоря, как принижение человека. Он вскочил и взволнованно прошелся по комнате. Федоров насмешливо следил за ним. Игорь снова сел и развел руками.

– Даже не знаю, что сказать.

– Ты вот что мне скажи. Ты жениться собираешься?

– Да.

– Есть кто-то на примете?

– Нет.

Федоров подумал.

– Могу я тебя с одной девушкой познакомить. Аней зовут. Знакомая моей знакомой, Тоси. Я ее только раз видел. Да и то в зеркале. Она к Тосе в парикмахерскую на минуту зашла. Та меня как раз стригла. Если то зеркало не врет, могу сказать: такой красавицы я отродясь не видал. Ангельская красота!  Она   и   красивая,  и   симпатичная.

– Игорь слушал внимательно и взволнованно. – А это вещи разные. Красота относится к внешности, а симпатичность – к характеру. Но есть одно бо-ольшое «но». – Федоров вздохнул.  – Она – мать-одиночка, воспитывает четырех дочерей. Не пугает тебя это?

– Нет, – быстро ответил Игорь. Слова Федорова о необыкновенной красоте девушки захватили его воображение.

– И правильно. Представляешь, ты в один миг станешь гордым отцом четырех дочек. – Федоров коротко хохотнул. – Но если говорить серьезно, тебе надо все хорошенько обмозговать. Учти: будут девчонки подрастать, и траты на них будут расти соответственно. Сейчас-то самой старшей восемь. Потянешь?

– Да, – произнес Игорь не очень уверенно. Знакомясь с девушкой, он думал о материальных вопросах в последнюю очередь.

– Если в Таджикистане  устроишься – денег будет хватать, я уверен. Девчонки от разных мужиков. От русского, от татарина, от киргиза и от уйгура. Интернационал! Которая от русского – слабоумная. Не совсем дебилка, но отставание заметное. Это все мне Тося рассказала. Устраивает тебя такая жена?

– Да.

– Заметано. Тоська вас познакомит.

В выходной Игорь пришел к Федорову. Он еще ни разу не был у него дома. Ворота были украшены разноцветными деревянными деталями и походили на вход в сказочный терем. И во дворе стояли и лежали причудливые деревянные конструкции.

– Творю вот на досуге, – сказал с усмешкой Федоров.

Он показал свою мастерскую. Вошли в дом. В зале висела большая картина – горный пейзаж.

– Это я еще в молодости нарисовал, – пояснил не без гордости Федоров. – Я тогда сильно живописью увлекался.

Картина была выполнена старательно. Но в ней не чувствовалась душа автора. Не красило пейзаж и наивное изображение горного козла на утесе.

На самодельных полках стояло довольно много книг, в основном, познавательного характера.

Пришла Тося. Она оказалась очень привлекательной и приветливой женщиной. Игорь сразу угадал в ней родственную душу. Была бы она его ровесницей, он бы в нее влюбился. Тося была лет на десять старше его и на столько же младше Федорова. Игорь  отправился с ней к Ане. Федоров порывался поехать с ними, однако Тося сказала, что это будет не совсем удобно.

 Всю дорогу Тося расхваливала Аню.

– Она не пьет, не курит. Никакой работы не боится. Трудится на заводе. Детали собирает. Приходится часто неподъемные болванки по цеху таскать. Ну, а что делать? Четверо детей надо прокормить. Дочки в яслях и детском саду. Завод помог устроить. Живет с матерью. – Тося понизила голос. – Мать – верующая, поэтому против абортов. Женщина она суровая. Но ты старайся не обращать внимания. Она трагедию пережила: муж ее с годовалой дочкой бросил.  С Аней то есть.

Тося и его похвалила. За то, что не боится взять в жены женщину с четырьмя детьми.

Аня жила в Пишпеке, на окраине Фрунзе.

Они вышли из троллейбуса, перешли железную дорогу и стали петлять по узким  кривым грязным улочкам. Убогие, сделанные наспех домики липли друг к другу. Навстречу попадались люди разных национальностей и разного обличья. Два раза встретили пьяных.

– Бывает, на помойке красивый цветок расцветает. Аня – вот такой цветок, – сказала Тося.

Аня встретила их с приветливой и немного смущенной улыбкой. Федоров не преувеличивал. Ее лицо с точеными чертами и большими теплыми  голубыми глазами было поразительно красивым. Красивой была фигура. Красиво падали на плечи светлые локоны. В ее облике было что-то наивное и чистое. И в то же время угадывалась чувственность. Это качество Игорь считал одним из самых привлекательных в женщине.

Наверно, была бы она брюнеткой, а не блондинкой, он полюбил бы ее с первого взгляда.

А вот потенциальная теща, грузная женщина с мрачным, недовольным лицом, ему не понравилась. Она словно была в обиде на все человечество за то, что ее бросили.

 Про девочек, даже учитывая возраст, можно было сказать, что они мамину красоту не унаследовали. А пятилетняя Маша, отстававшая в развитии, была совсем некрасива. Она почти все время молчала. А если начинала изъясняться, то больше междометиями, чем словами.

Сели пить чай.

Уже в самом начале разговора мать Ани поинтересовалась, какая у Игоря зарплата. Он стал объяснять, что оплата у него сдельная, что платят ему раза два в год.

– В прошлом году сколько получил? – оборвала она его объяснения.

В последнее время участки Игорю попадались плохие, зарабатывал он немного. Он назвал сумму. Анина мать вслух разделила ее на двенадцать. Цифра получилась скромная.

 Аня презрительно фыркнула.

– У нас на заводе бабы больше зарабатывают!

Игорь покраснел. Но решил не обижаться. Это бестактное фырканье он объяснил детской непосредственностью. А это качество он в людях любил. Он стал с горячностью уверять, что все дело в участках, что теперь он собирается работать на гораздо лучшем участке. При этом он со страхом спрашивал себя, не смешно ли он выглядит.

Оказалось, что Аня носит польскую фамилию, встречающуюся и среди простых поляков, и среди шляхты. Игорю хотелось думать, что ее отец из дворян. Этим можно было объяснить ее благородные черты лица.

Кажется, все ждали от Игоря, что он попытается подружиться с девочками. Он и сам этого хотел, но мешали смущение и напряжение. При первом знакомстве с людьми он всегда был смущен и напряжен.  А на этот раз – особенно.

Говорили, в основном, Тося и мать Ани.

Игорь чувствовал, что произвел на Анину маму неблагоприятное впечатление. Это было для него непривычно. У девочек он вызывал на протяжении всего визита лишь любопытство. Зато Аня поглядывала на него благосклонно, почти ласково. И это было главным!

Через час они с Тосей ушли.

– Игорь, понравилась тебе Аня? – спросила Тося, когда они направились к остановке.

– Очень понравилась.

– Я в этом не сомневалась. А я перед уходом улучила момент и такой же вопрос Ане задала. Она ответила: «Конечно!»

После этого Игорь еще два раза приезжал к Ане. Он чувствовал, что должен сделать ей предложение. Их же с этой целью познакомили. Она явно этого ждала. Но он все не решался. Сомневался. Может, Аня видит в нем лишь добытчика, кормильца и никого больше? Иногда она казалась ему ограниченной. Это детское простодушие, которое его так привлекало, – только проявление глупости, может быть? Не станет ли ему с ней – рано или поздно – скучно? Девочки к нему не привязались. Общение с матерью Ани было тягостно. Пугал его этот брак.

Время шло, а он все откладывал очередной визит.

 

            2

 

В один ясный, не по-зимнему теплый день Игорь совершил рейд по книжным магазинам Фрунзе. Он делал это часто и с удовольствием. Домой возвратился с богатым уловом. Особенно радовали «Братья Карамазовы». Этот роман он еще не читал. Книги Достоевского попадались в магазинах редко. Игорь предвкушал захватывающее чтение. С недавних пор Достоевский стал его любимым писателем, наравне со Львом Толстым. Он жалел, что не читал Достоевского в юности, когда кровь в нем кипела.

Во дворе на скамейке сидела Жыпара. Под глазом виднелся свежий синяк. Рядом лежал узел.

Она обрадовалась.

– Два часа уже жду! А где Вадим Александрович?

– Он уехал.

Жыпара сникла. Помолчала. Произнесла несмело:

– А можно я у вас немного поживу? Я от мужа ушла.

Как это было некстати! Но Игорь не мог отказать.

– Конечно.

Он взял узел.

Жыпара то появлялась в их жизни – на короткое время, то исчезала – надолго.

После первого появления семь лет тому назад она пришла через год. И сразу расплакалась. Оказалось, Съездбек сказал ей своим неизменно вежливым тоном:  «Извини, но я хочу жениться на нормальной девушке». И попросил уйти. «Я его так любила… – говорила Жыпара жалобным голосом. – Он на однокурснице своей жениться собирается. Я ее видела. Никакой красоты». Это была первая любовь в ее жизни. И первое предательство.

Она осталась тогда у них. Не выходила из депрессии. Тщетно пытался Лунин-старший успокоить ее, развеселить.

Игорю было ее жалко. Вот тогда-то и зародилось у него мысль жениться на ней. Жыпара была ему глубоко симпатична. Он чувствовал, что может ее полюбить. Помимо его воли, еще примешивалась расчетливая мыслишка, что Жыпара будет особенно благодарна и предана ему за то, что он выбрал ее вот такую, с изъянами.

Игорь и мысли не допускал, что отец может влиять на его выбор. Он считал это абсурдным и унизительным. До сих пор не мог простить отцу вмешательство в их отношения с Варей. Но Игорю, конечно, была небезразлична его реакция. Он предполагал, что против Жыпары отец не будет возражать. Игорь подозревал, что для отца важны не столько качества будущей невестки, сколько ее отношение к нему. Жыпара относилась к отцу сердечно, с большим уважением. И это было не просто восточное уважение  к старшим. Иногда у нее прорывалось восхищение Луниным. Неподдельное восхищение: Жыпара все делала и говорила искренне. Тот бывал в таких случаях весьма польщен.

Игорь ничем не выдавал своего намерения, но Жыпара безошибочным женским чутьем начала о чем-то догадываться. Ее настроение улучшилось. Она стала внимательнее к нему.

Как-то Жыпара вдруг загорелась желанием сварить плов. Может, хотела продемонстрировать Игорю свое кулинарное умение. Сказала, что продукты она должна выбрать сама. Они с Игорем поехали на Ошский рынок.

Когда они вышли на остановке и пошли к базару, Жыпара взяла его под руку. Поглядывала на него почти нежно. Возле тротуара стояли двое молодых мужчин, европеец и азиат, разговаривали. Игорь с Жыпарой приблизились, и они замолчали. Посмотрели на хромающую Жыпару, потом – одинаковым насмешливо-сочувствующим взглядом – на него. Игорю стало не по себе. С этого мгновения он никогда больше не помышлял о женитьбе на Жыпаре! И опять она все почувствовала и поняла. Он тогда постарался поскорее уехать в горы.

Жыпара прожила у них полмесяца. Потом с кем-то познакомилась и ушла.

Она приходила еще несколько раз. Жила у них по неделе, по две. Чувствовалось, что Жыпара несчастна. И вот пять лет назад она явилась с сияющими глазами и счастливой улыбкой. И объявила, что выходит замуж. Лунины были рады за нее.

После этого она не появлялась. До сегодняшнего дня.

– Я вижу, вам телефон провели, – воскликнула Жыпара, когда они вошли.

– Только он сейчас не работает. Где-то под землей кабель поврежден.

Она стала развязывать узел. Вдруг подняла голову. – Игорь, а у тебя водка есть? Так тошно на душе!

Игорь удивился.

– Нет. Но я принесу.

Он пошел в магазин. Когда вернулся, Жыпара уже разложила вещи. Сели за стол.

Игорь сказал, что не пьет. Жыпара улыбнулась.

– Знаю. Но со мной-то выпей. Мне же неудобно будет одной пить.

Они выпили. Жыпара начала рассказывать о своем замужестве. Она всегда была готова излить душу.

Муж Урмат был ее односельчанином и дальним родственником. До аварии Жыпара считалась в кишлаке первой красавицей. А он был самым низкорослым и некрасивым среди ребят. Девушки его игнорировали. Он уехал в столицу. Больше о нем не слышали. Пять лет назад она столкнулась с ним на окраине Фрунзе. В кишлаке Жыпара была для него несбыточной мечтой. Теперь, увидев, что с ней сделала авария, он решил, что у него появились шансы. Предложил выйти за него замуж. И действительно, она приняла его предложение с благодарностью, как милость.

Уже после замужества Жыпара узнала, что Урмат отсидел срок. Приехав тогда из кишлака, он прожил во Фрунзе свободным человеком лишь неделю. Как-то вечером он оказался в самом глухом месте парка имени Фучика. Этот парк еще в тридцатые годы построили чехи из Интергельпо, но настоящим местом увеселения он так и не стал; из-за удаленности от центра города, очевидно. Вдруг Урмат услышал стоны. На земле под деревом лежал человек. Он бросился к нему. Тот был ранен в грудь. Он побежал к телефонной будке – вызвать «Скорую», милицию. Но милиционеры сами выросли перед ним. Это был патруль. Спросили, почему он бежал, почему одежда в крови. Очевидно, он запачкался, когда наклонился над раненым. Он объяснил. Повел их к раненому. Тот был уже мертв. Милиционеры его задержали по подозрению в убийстве. Тщетно доказывал Урмат, что не виноват. Его осудили.

Счастливой семейной жизни не получилось. Урмат пил, дебоширил. Зона его испортила. В кишлаке он алкоголем не злоупотреблял, держал себя тихо.

– Постоянно скандалы устраивает, – жаловалась Игорю Жыпара. –  Обзывает меня калекой, уродиной… – Слезы потекли по ее щекам. – Руки распускает. Сам видишь…  – Она дотронулась указательным пальцем до синяка под глазом.

– Я читал, что киргизы своих женщин уважают. Как все кочевники.

 – Он ко мне нормально относится, когда трезвый. А выпьет – в идиота превращается. В злого идиота. Не могу я больше это терпеть.

Девушка вытерла слезы. Подняла на него глаза. Спросила вдруг:

– А почему ты не женишься, Игорь?

– Я не тороплюсь, – уклончиво ответил он.

– Ко мне во дворе бабуся подсела. Знаешь, что она сказала? Что Вадим Александрович не разрешает тебе жениться. И что заставляет тебя в горах работать. А сам по курортам разъезжает. Многие, говорит, в доме так думают.

Игорь чуть не расхохотался. До того это было нелепо. И в то же время он был уязвлен тем, что его могут считать таким безвольным, покорным человеком. И обидно было за отца, коробило от таких несправедливых обвинений.

– Что за глупость! – воскликнул он.

– Я ей тоже сказала, что это неправда… А еще она меня стыдить начала. Вредная бабуся. Говорит, как я могу жить в одной комнате с двумя мужчинами. Я ей объяснила, что Вадим Александрович мне как отец, а ты – как брат. Она не поверила. Так, говорит, не бывает. – Жыпара засмеялась. Посмотрела на Игоря с каким-то вызовом.

Они еще выпили.

Вдруг на ее глаза опять навернулись слезы.

– Еще день не прошел, а я уже по детям так соскучилась! Два мальчика у меня. Бекболотик и Уланчик. Это мое счастье.

Она долго говорила о своих детях.

Наконец, Жыпара опьянела. Пробормотала:

– Спать… – Посмотрела на него зовущим взглядом.

Сегодня Игорь ее не узнавал.

Он знал, что если жениться, то жене никогда не изменит. Он и перед Аней чувствовал какие-то обязательства. Считал, что должен быть ей верен. Хотя они даже ни разу еще не поцеловались. Он сделал вид, что ничего не замечает. Жыпара все поняла. Опустила голову.

Она легла спать на его кровати, а он – на диване отца.

Проснулись они поздно.

– Я решила вернуться к Урмату, – лежа еще в постели, сказала Жыпара со вздохом. – Не могу я жить без мальчишек моих.

Игорь не возражал. Сказал только:

– Так ты уйди от него вместе с детьми.

– Разве Урмат их отдаст! Он их сильно любит.

Он заваривал чай, а Жыпара была в ванной, когда в дверь позвонили. Игорь открыл. Это была Аня. Он шагнул, отчасти машинально, назад и в сторону, как бы приглашая войти. Не мог же он загородить ей дорогу!

– Игорь, почему ты не приходишь? Я тебе звонила, – оживленно заговорила Аня, проходя в комнату. – Из разных будок. Молчит телефон… От Тося узнала, где живешь. Еле нашла… Игорь, сегодня у моей старшей день рождения. Я пригласить тебя хотела. Ей…

Аня осеклась. Она заметила женскую одежду, бутылки на столе.

Из ванной вышла Жыпара. Она, очевидно, не слышала, что кто-то пришел. На ней было лишь нижнее белье. Увидев Аню, она  покраснела. Даже  смуглая кожа не могла это скрыть. Она проковыляла к кровати, стала поспешно одеваться.

– Всегда мы, бабы-дуры, мужикам верим! – вскрикнула Аня.

Ее лицо пылало негодованием. Глаза сверкали. Сейчас она была прекрасна!

– Аня, я все объясню!

– Чего тут объяснять? – Она горько усмехнулась. – Все понятно.

 Аня выскочила из квартиры. Игорь устремился за ней.

– Аня, подожди! Ты неправильно поняла. Я…

 – Больше ко мне не приходи! Я тебе больше знать не знаю! – зло выкрикнула она, сбегая по лестнице.

Игорь застыл на месте. Такое ему еще никто не говорил. Потом медленно вернулся в квартиру.

У Жыпары был виноватый вид.

– Извини, если из-за меня у тебя неприятности.

– Ничего страшного.

За завтраком почти не разговаривали.

Жыпара собрала свои вещи. Игорь проводил ее до остановки.

Вернувшись, он долго мерил комнату быстрыми шагами. Похоже, он наконец-то действительно влюбился в Аню! Ее гневная вспышка очаровала Игоря. Лишь горячие и страстные натуры были ему близки и понятны. Флегматичные люди казались Игорю обитателями какого-то иного мира, где чувствуют и действуют по-другому. А может, он влюбился в Аню, потому что ее терял? Он решил поехать к ней и сделать предложение. И тут же нахлынули сомнения. Ведь Аня порвала с ним отношения. А он после этого явится. Разве он этим не унизится?.. Да, но он же мужчина. То есть существо более сильное и мудрое. Он должен решать за них обоих. И должен быть выше мелких обид. Игорь снял с вешалки куртку. И снова заколебался. А если Аня встретит его с презрением? Неважно, подлинным или напускным. Он никакого не потерпит. Игорь повесил куртку. И тут новое рассуждение пришло ему в голову. Строго говоря, у Ани нет на него никаких прав. Он пока свободный человек. Почему же она так возмутилась? О чем это говорит? О том, что Аня сильно ревнует! Значит, что он ей по-настоящему нравится! Эта мысль придала ему решимости. Он поехал к Ане.

Игорь смотрел в окно троллейбуса, на темно-серые облака на светло-сером небе и пытался угадать, как отнесется к его решению отец. Он склонялся к тому, что тот одобрит его выбор. Аня не могла не понравиться.

В троллейбус вошли два молодых узбека или уйгура. Плюхнулись на сиденье перед ним.

– Анька безотказная, – с презрительным смехом произнес один, высокий и красивый. Очевидно, продолжил прерванный разговор. Игорю показалось, что он видел его, когда они с Тосей шли к дому Ани. – Со всеми нашими пацанами спала.

– Ты про какую Аньку? – спросил второй, приземистый и толстый.

Высокий назвал фамилию Ани.

– Да она дура, – хмыкнул толстяк. – Смазливая дура.

Они заговорили о другом.

Игорь вышел на следующей остановке и поехал назад.

Он не осуждал Аню. Наверно, очень легко было ее соблазнить, такую доверчивую и наивную. И такую горячую. Но жениться на ней он расхотел.

 

3

                                                          

Через три дня приехал отец. Приехал не один. Когда Игорь открыл дверь, его поразило счастливое, сияющее лицо отца. Давно не видел он его таким. В следующее мгновение Игорь заметил позади него девушку. Ей было не больше двадцати пяти лет.  Девушку можно было бы назвать красавицей, если бы не слишком крупная, как у  мужчины, нижняя челюсть. Они вошли. Лунин обнял сына.

– Ну, здравствуй! Познакомтесь, – радостно заговорил он. – Оксана. Игорь, мой сын. Мы с Оксаной решили пожениться, Игорек.

После завтрака девушка прилегла на диване и вскоре уснула. Лунин на кухне негромким голосом стал рассказывать изумленному Игорю, как все произошло.

Они познакомились в поезде. Ехали на соседних полках. В первые сутки пути возникла взаимная симпатия. На вторые сутки она переросла во влюбленность. А на третьи, несколько часов назад, они решили создать семью.

Оксана уже была замужем. Брак длился недолго. Через год она подала на развод. Не могла смириться с постоянными изменами мужа. У нее был шестилетний сын. Сейчас он жил с ее матерью в Канте. А она уже несколько лет работала в Москве дворником. Жила в маленькой служебной квартире. Через полгода эта квартира должна была перейти в ее собственность. Оксана хотела забрать сына в Москву.

Решили так. Лунин поедет с ними. Эти полгода будет помогать ей подметать улицы. Получив квартиру, она сменит работу.

– Я сейчас словно над землей парю! – признался Лунин. – Такая молодая, цветущая девушка хочет быть моей женой!

Он начал разбирать чемодан. Достал и показал Игорю незаполненный бланк.

– Зашел в МГУ. Взял там бланк для поступления.

– Зачем? Я же не собираюсь никуда поступать.

Лунин вздохнул.

– Может, ты все-таки надумаешь. А если уж учиться, то в МГУ. Во всем надо пытаться верхней планки достигнуть. А какие там студентки красивые! Я пока по университету ходил, столько красавиц увидел! Ты бы там и невесту себе нашел. И это не какая-то вульгарная красота. И не сусальная. Лица умные, одухотворенные. Такая жена у тебя должна быть! Во всем нужно стремиться к идеалу.

Оксана проспала до двенадцати. За обедом была веселой, оживленной. То и дело бросала на Лунина влюбленные взгляды.

– А я неожиданно в роли экскурсовода побывал, – рассказывал тот. – Зашел в Третьяковку. Стою перед «Боярыней Морозовой». И вслух свои впечатления высказываю. И стали вокруг меня люди собираться. Слушают с интересом. Я к другой картине перешел, они – тоже. Иду от картины к картине, комментирую, и уже целая толпа за мной следует. А тут экскурсовод – интеллигентная женщина в очках – экскурсию ведет. И стали люди от ее группы отделяться и присоединяться к нам! Она даже покраснела.

Оксана вскинула на Лунина свои большие черные глаза и воскликнула:

– Нехорошо чужой хлеб отбирать! – И звонко рассмеялась. Лунины улыбнулись.

– Да мне, честно говоря, самому неудобно перед ней было. Я просто ушел.

– Этот случай меня не удивляет, – сказал Игорь. – Ты говорил искренне, а она – заученными фразами. У экскурсоводов картинных галерей нет главного – непосредственного восприятия. Отучили их от этого…Экскурсоводы, искусствоведы да и большинство критиков всеядны. Им все нравится! А ведь естественное, непосредственное восприятие искусства всегда избирательно. Одни произведения могут вызывать восторг, другие –   отвращение. Кто любит Репина, не может любить Пикассо –  Пикассо периода кубизма, по крайней мере, – и наоборот. А им нравится и тот, и другой. Между прочим, по одной версии Пикассо перед смертью признался, что некоторые картины он нарочно написал безобразными и бессмысленными, чтобы позабавиться над критиками. Как он и предвидел, те даже в таких картинах нашли и красоту, и глубокий смысл.

Пока он говорил, девушка не спускала с него удивленных глаз. Игорь давно заметил, что если мужчины ум в женщине, в лучшем случае, не ценят, то женщины умных мужчин выделяют сразу. Впрочем, он меньше всего хотел произвести впечатление на Оксану.

Лунин и Оксана поехали в Кант.

Вернулся Лунин на следующий день, один. Радости в нем немного поубавилось.

– Познакомился с мамой Оксаны, с сыном,  –   стал  он   делиться   впечатлениями.

– Мать – кубанская казачка. Женщина малообразованная, но как будто добрая. Она первым делом спросила меня о возрасте. И когда я сказал, что мне шестьдесят один, головой покачала. И Оксана взгрустнула. Она-то думала, что мне лет пятьдесят пять. – Лунин оставался видным, импозантным мужчиной. И, действительно, выглядел значительно моложе своих лет. – Мать прямо не возражала против нашего брака, но я чувствую, что она его не одобряет. Как бы она Оксану не отговорила. Мальчик хороший. Живой, смышленый. От меня не отходил. Меня дети любят… Завтра Оксана к нам в гости приедет. Праздничный стол накроем.

Лунин постарался: на другой день они сидели втроем за столом, полным яств. Было и вино.

Вначале обстановка была непринужденная. Лунин блистал остроумием. Оксана смеялась, Игорь улыбался. Но постепенно что-то стало меняться. От вина девушка разговорилась, разгорячилась. То и дело по-дружески заговаривала с Игорем. Это казалось естественным. Они же скоро должны были стать родственниками. Но уж слишком много теплоты было  в ее голосе и глазах, когда она обращалась к Игорю. И слишком мало внимания она уделяла Лунину. А тот становился все молчаливее и серьезнее.

Игорь отвечал Оксане в том же задушевном тоне.

– Когда ваша свадьба? – спросил он у нее. Наверно, хотел напомнить ей об отце.

– Мы решили, что я сама дату назначу. Я пока думаю, когда, – не без кокетства сказала девушка.

Лунин молчал.

Зазвенел дверной звонок. Игорь открыл дверь. Перед ним стояла Аня. Она улыбалась своей милой улыбкой. Губы ее были ярко накрашены.

– Кто старое помянет, тому глаз вон, – сказала она вместо приветствия.

Игорь ее впустил. Как и в первое свое посещение, Аня заговорила, едва переступив порог.

– Игорь, поедем к нам. Мама пельмени затеяла.

Игорь смутился.

– Я не смогу.

– Тогда завтра?

Он помог ей снять пальто.

– И завтра не смогу.

– Почему? – упавшим голосом спросила Аня. Но продолжала улыбаться.

– Не получится никак.

– Мои дочки по тебе соску… – И как тогда, она осеклась.

Она увидела Оксану. Улыбка сползла с ее лица. Щеки зарумянились. Видимо, она решила, что Оксана – подруга Игоря. Не могла же она подумать, что это невеста его отца! Игорь не стал ее разубеждать.

Аню усадили за стол. От вина она отказалась.

Игорь поймал себя на мелком, тщеславном чувстве: ему было приятно, что Оксана и отец видели, какие красавицы приходят к нему и зовут в гости.

И, кажется, он в самом деле еще более вырос в глазах Оксаны. Она еще настойчивее вовлекала Игоря в разговор, еще теплее и доверительнее говорила с ним. При этом изучающим взглядом посматривала на Аню. А та совсем сникла. Аня уже не сомневалась в своем предположении. Молчала, не поднимала глаз от тарелки. Наконец, не выдержала.

– Мне надо срочно идти, – прерывающимся голосом сказала она поднимаясь. – Я только пригласить хотела…

– Что же вы так сразу уходите? – вмешался Лунин. – Посидите еще хоть немного.

– Нет, мне надо.

Аня попрощалась и ушла. Провожать ее Игорь не стал.

– Хорошая девушка, И какая красивая! – воскликнул Лунин. – Я был бы рад, если бы она была твоей женой!

Непривычно было Игорю слышать от отца такие слова.

– Только вот зачем она так губы размалевала? – сказала Оксана и засмеялась.

– Да, косметика ей совершенно не нужна, – согласился Лунин.

Прошел час, и он тоже не выдержал:

– Пора ехать в Кант, Оксана. Я… – Лунин на миг осекся. Ему показалось, что Оксана задержала взгляд на его дряблой шее. –  Я обещал Марии Остаповне дотемна тебя домой привезти.

– Привезти! Я что, ребенок?.. Да еще совсем мало времени! – запротестовала Оксана.

– Нет, надо ехать, – твердо сказал Лунин.

Они ушли.

«Может, я должен был держаться с Оксаной более сдержанно и сухо», – думал Игорь. Но отец учил его, что мужчина с женщинами должен разговаривать любезно. Игорь так и разговаривал.

Лунин вернулся поздно вечером, в плохом настроении.

Укладываясь спать, он деликатно и в то же время холодно поинтересовался, как Игорь относится к Ане. Тот сказал лишь, что жениться на ней не собирается.

Утром неожиданно приехала Оксана. Игорь был один. Лунин ушел на рынок. Игорь угостил девушку чаем. Она, всегда бойкая и веселая, выглядела сейчас смущенной.

– Вадим Александрович, наверно, на базаре? Он вчера говорил, что собирается утром пойти.

– Да.

 Они помолчали.

– Игорек, а почему он головой влево вертит, когда хочет что-то рассмотреть?

– Отец левым глазом плохо видит.

– Он мне об этом не говорил. – Она вздохнула. И продолжила с натужной улыбкой: – Не решила я еще насчет свадьбы. Может, ее вообще не будет. Может, мне кто-то еще сильнее понравится. И я ему понравлюсь. – Оксана многозначительно посмотрела на Игоря. Тот сделал вид, что не понял ее взгляда. – Имею же я на это право, Игорек?

– Да, – неуверенно произнес  Игорь. Что еще он мог сказать?

От этого его ответа Оксана приободрилась. Произнесла задумчиво:

– Я сейчас чувствую… – Она не закончила. Пришел Лунин.

Увидев Оксану, он помрачнел.

– Что-то случилось?

– Ничего не случилось.

– Мы же договорились, что я к вам после обеда приеду.

– Могу же я инициативу проявить? – Оксана неискренне засмеялась. И добавила кокетливо: – А вы что, мне не рады? – Она обращалась к Лунину на «вы».

– Рад, конечно, – сдержанно ответил Лунин. – Ты, Оксана, очень кстати приехала.  Я как раз в ЦУМ собирался – куртку импортную тебе купить. Как обещал. И что-нибудь – Марии Остаповне и Гене. Вот вдвоем и пойдем.  Вместе выберем.

Девушка не возражала. Они ушли.

Вернулся Лунин через три часа, без Оксаны.

– Купили мы Оксане куртку. Маме и мальчику  – гостинцев. Отвезли в Кант,  – деловым тоном сообщил он. – Все остались довольны.

Но сам он находился в состоянии мрачном, нервном, раздражительном. Напряжение витало в воздухе. На всякий случай Игорь даже приготовил фразу: «Ненавижу людей, которые, достаточно хорошо меня зная, могут сомневаться в моей порядочности».

Перебирая бумаги, Лунин наткнулся на бланк МГУ. Строго спросил:

– Ты окончательно решил не поступать в институт?

– Да.

– Эх, сколько я в тебя вложил! – вдруг воскликнул Лунин. – И что получилось? Ничего. Пшик.

 Игорь промолчал. Он был уязвлен.

На другой день он пошел к Федорову. У него он застал Тосю. Они засыпали Игоря вопросами про Аню. Он не стал вдаваться в подробности, сказал лишь, что ничего не получилось, они расстались.

– Как жалко! – воскликнула Тося. – Вы очень друг другу подходите!

Игорь поспешил сменить тему.

– Юрий Прохорович, вы предлагали в Таджикистан поехать. Я согласен.

Федоров слегка опешил. Впервые Игорь видел его растерянным.

– Изменения некоторые произошли, Игорь. Мы с Тосей поженились.

Тося улыбалась.

– Поздравляю, – сказал Игорь.

Он был удивлен. Ему казалось, что Тося, с ее внешностью, с ее обаянием, легко могла выйти замуж и за гораздо более красивого мужчину. Но он не выдал своего удивления.

– Она со мной едет, – продолжал Федоров. – Вместе будем с ней чикинду резать.

– Но я могу отдельно жить и работать. Палатка у меня есть, – поспешно сказал Игорь.

Федоров подумал.

– А не замерзнешь?

– Нет. Я даже здесь зимой работал. – Игорь улыбнулся.  – Я же в Сибири родился.

– Ну, если в  Сибири,   тогда   какой   разговор!   –   подхватил  его   тон   Федоров.

– Заметано. Едем!

– Как же ты зимой в наших горах жил? – изумилась Тося. – Не простужался?

– Два раза болел. Температура, думаю, за сорок поднималась. Даже сознание на время терял.

Тося всплеснула руками.

– Лекарства были? – спросил Федоров.

– Я при простуде никогда таблетки не принимаю. Пусть организм сам борется. Высокая температура возбудителей болезни убивает. Я просто терплю. День-два жар, потом кризис, а потом полное выздоровление. А таблетки только все затягивают.

– Ну, это дурость, – сказал Федоров. – Ты запросто мог копыта отбросить.

– Такую температуру обязательно надо сбивать, Игорь! – поддержала его Тося. Заговорили о болезнях. Эта тема Игоря не интересовала. Вскоре он ушел.

Оксану Игорь больше не видел.

Через два дня он, Федоров и Тося и поехали в Таджикистан.

Игорь чувствовал, что отец рад его отъезду.

 

4

 

До Пенджикента добирались на автобусах, через Ташкент и Самарканд. В лесхозе Тосю и Игоря оформили рабочими. Наконец-то он обзавелся трудовой книжкой. В горы поехали на грузотакси. Это был крытый брезентом ГАЗ-66.

Когда въехали в ущелье, Федоров объявил:

– Фанские горы.

– У Визбора песня есть: «Я сердце оставил в Фанских горах, теперь бессердечный хожу по равнинам…» – напомнил Игорь.

– Да, летом тут толпы туристов.

За пять километров до Хуморигунга грузотакси сворачивало направо, в кишлак Вору. Это расстояние они прошли пешком.

Игоря переполняли впечатления. Все здесь было по-другому. Погода была заметно теплее. Горы были крутые, скалистые, с многометровыми пропастями. Памир – более молодая горная система, чем Тянь-Шань.

Ездили здесь не на лошадях, а на ишаках. Это не считалось зазорным. Пасли не овец, а коз.

– Растительность тут скудная. А козы неприхотливее баранов, – объяснил Федоров. – Иногда и чикиндой не брезгуют.

Таджики на равнине мало отличались от узбеков. В горах же у них были совершенно европеоидные лица. Нередко встречались светлые волосы и глаза.

– Таджики говорят, что здесь когда-то война была между блондинами и брюнетами, – прокомментировал этот факт Федоров.

– Такие столкновения могли быть только во втором тысячелетии до нашей эры, когда сюда с севера пришли светловолосые и светлоглазые андроновцы – одна из ветвей индоевропейцев, – ответил Игорь. – И встретили здесь, предположительно, дравидов. Удивительно, что таджики это помнят!

– Игорь – ходячая энциклопедия, – обратился к Тосе Федоров.

– Я уже успела это заметить, – с улыбкой сказала она.

Игорь видел, что таджики по-своему любят Федорова. За веселый нрав,  общительность и самобытность, очевидно.

– А мне таджики понравились, – сказала Тося, когда они добрались до домика Федорова. Он стоял в ста метрах от кишлака. – Приветливые, участливые люди.

Тот кивнул головой.

– Да, с ними жить можно. Вы здесь ни пьяных, ни хулиганов не встретите. Набожный народ.

Игорь был согласен с Тосей. И все же он чувствовал, что это совершенно иной мир, в котором они – чужаки.

Больше всего его удивило обилие эфедры. Она была здесь другой – толстой, жесткой, не зеленой, а сизоватой.

Федоров выделил ему прекрасный участок, ниже по ущелью, в двух километрах от Хуморигунга. Лишь первую ночь Игорь ночевал в палатке. Утром он наткнулся на место, которое просто просилось стать жилищем. На склоне была ровная площадка. На ней лежали два огромных камня. Две их грани, ровные, гладкие, соприкасались почти под прямым углом. И под прямым углом уходили в землю. Две готовые стены! Еще две стены Игорь сложил из плоских камней. Для крыши послужили арчевые суки и ветки, которые он накрыл палаткой. Очаг он устроил прямо в этой своей лачуге, в углу, соорудив из камней подобие дымохода. Речка текла далеко внизу, но пока воду заменял снег. На следующий день он с энтузиазмом принялся за работу. Такой участок вдохновлял на ударный труд.

За три месяца Игорь собрал эфедры столько, сколько в Киргизии собирал за год, да и то не всегда. В лесхозе удивились. Не ожидали от новичка таких результатов. Никогда не держал он в руках так много денег. Игорь поехал во Фрунзе.

Отец ему обрадовался.

– Наконец-то! Приехал! Как долго тебя не было! Я уже не знал, что думать.

В квартире был беспорядок. На полу стояли пустые бутылки. Лунин поспешил их убрать.

– Расстались мы с Оксаной, – без обиняков сообщил он. – Поехал я с ней в Москву. Как мы и планировали. И в дороге мы разругались. Стали в поезде за ней молодые ухаживать. И она с удовольствием их ухаживания принимала, кокетничала с ними. В Москву мы приехали врагами. Тут же расстались. Все это привело к страшной депрессии. В мои годы подобные удары получать нельзя, душевные раны уже не заживают. Я до сих пор в себя не приду… Меня называют идеалистом. Да, всегда мне хочется, чтобы отношения были идеальными. Я все готов сделать, чтобы их такими сохранить. И всегда они разрушаются. Всегда!.. – Лунин немного помолчал. – А мне инвалидность по зрению присвоили.

Игорь купил телевизор, самый большой, какой нашелся во Фрунзе. Купил отцу костюм.

Каждый день они устраивали маленькие пиры. Но без выпивки. Пока Игорь жил дома, Лунин не выпил ни разу. Утром Лунин отправлялся на базар. Для него это было удовольствием и развлечением. Покупал дорогие продукты. Старался приготовить из них редкие, изысканные блюда. Всячески украшал стол. Овощи, например, нарезал аккуратными кубиками, ромбиками, распустившимися цветками. Деньги давал Игорь, которому нравилось ими сорить. И они быстро таяли.

Через неделю Игорь собрался в Таджикистан. Накануне отъезда Лунин сказал:

– Я подумал и пришел к такому решению: мне надо с тобой в горы поехать. –  Он волновался. Боялся, очевидно, наткнуться на отказ. – Буду тебе помогать чикинду собирать. Силы у меня еще есть. И, главное, стаж я там наберу и буду пенсию получать. Мне пять лет стажа не хватает. Именно так надо сделать… Я тут один пропадаю!

Однако Игорь, под различными предлогами, на это не пошел. Он дорожил своим одиночеством. Как ни уговаривал Лунин, Игорь уехал один.

 

5

 

В августе Игорь влюбился. Он ехал в автобусе Шурча-Пенджикент. Надо было купить продукты. Здесь, на равнине, стояла сорокоградусная жара. В горах было несколько прохладнее.

– Таджикистан – богатая страна. Фрукты, овощи – сколько хочешь… Хлопок, табак, – говорил сидевший рядом Хол, молодой красивый таджик из кишлака Вору. Он показывал на разложенные на обочине огромные дыни и арбузы. Их продавали удивительно дешево. –  А в России что есть? Только леса.

На Холе были джинсы и модная рубашка. Большинство сельских таджиков круглый год ходили в длинных полосатых ватных халатах. Зимой они защищают от холода, летом – от жары. Но часть молодежи предпочитало одеваться по-европейски.

– Главное для процветания государства – наука, тяжелая промышленность и нефть, – сухо возразил Игорь. Хол был ему несимпатичен.

На остановке в автобус вошел Мирзо из Хуморигунга. Дружески поздоровался с Холом и Игорем. Заговорил по-таджикски с Холом. Говорили быстро, и  Игорь, хотя и  знал уже довольно много таджикских слов, понимал с трудом. Мирзо спросил о какой-то Марине. Или Игорь ослышался? На выразительном лице Хола изобразилось пренебрежение, чуть ли не презрение. Он ответил и самодовольно засмеялся. Мирзо остался серьезным. Даже неодобрительно, как показалось Игорю, покачал головой.

Ехали с задержками. На очередной остановке в автобус долго садилась и рассаживалась группа московских туристов с громоздкими рюкзаками, снабженными металлическим дугами. Летом в Таджикистане был наплыв туристов. Из разных концов СССР, из Восточной Европы, даже из западных стран. Со своей горы Игорь видел их ежедневно.

Не проехали и пяти минут, как автобус снова остановился. Оказалось, в доме у дороги отмечают какое-то семейное торжество, и пассажиров приглашают принять в нем участие. Все, включая туристов и водителя, вышли и прошли в просторный внутренний двор. На расстеленных на земле подстилках сидели, подогнув ноги, или полулежали многочисленные гости. Перед ними на скатертях и отрезках материи стояли миски с пловом и салатом. Нашлось место и пассажирам автобуса. После плова подали чай, фрукты, восточные сладости. Сельские таджики жили скромно, экономили, деньги откладывали на семейные праздники. А вот их отмечали с размахом, ничего не жалели.

Когда автобус затормозил на следующей остановке, Хол с оттенком пренебрежения произнес:

 – Люли!

Люли – таджикские цыгане. Говорят по-таджикски. Исповедуют ислам. Недалеко от Пенджикента был их кишлак. Женщины и девушки побирались по таджикским кишлакам. Люли не считали это позором.

В автобус шумно залезли пять цыганок с большими узлами, наполненными лепешками и другими продуктами – выпрошенным подаянием. На них были бедные, неопрятные платья и шаровары, поношенные галоши. Платья имели глубокий вырез. У одной цыганки даже вывалилась грудь, когда она затаскивала узел в автобус.

Таджички одевались чище и наряднее.

А мужчины люли ходили по Пенджикенту в джинсах и ботинках на высоких каблуках.

Лица у всех пяти были привлекательными. Одна, высокая, стройная, смуглая, с ярко-зелеными глазами, была просто красавицей. Другие цыганки называли ее Зебо.

Она села на соседнее сиденье впереди. Хол брезгливо скривил губы. Спросил по-таджикски, моются ли они когда-нибудь. 

Она быстро повернулась, гордо вскинула голову, взмахнув лохматыми иссиня-черными волосами. Глаза вспыхнули. Цыганка горячо проговорила что-то в ответ. Игорь уловил смысл. Зебо  говорила, что настоящие мужчины перевелись, что раньше мужчина девушке такое ни за что не сказал бы.  Хол только посмеивался.

На последней остановке перед Пенджикентом цыганки вышли. Так же шумно как вошли.

Игорь обычно ночевал в гостинице, к себе возвращался на следующий день. Теперь же лесхозная машина отвезла его этим же вечером в кишлак, где жил помощник лесничего. Он оставлял его ночевать, говорил, что утром в кишлак Вору поедет колхозный грузовик. Но Игорь решил идти домой. Неловко ему было долго гостить у помощника лесничего. И он посчитал, что лучше трехчасовая ходьба отсюда до хижины в ночную прохладу, чем часовая от поворота на Вору под палящим солнцем.

Ночь была лунная, звездная. Приятно обдувал свежий ветерок. Игорь шел размеренным шагом, время от времени поправляя набитый продуктами рюкзак за спиной, и задумчиво глядел на дорогу перед собой.

Он думал о Зебо. Он в нее влюбился! Ему нужно было в кого-то влюбиться. Душа требовала. Зебо соответствовала его идеалу. Красивая пылкая гордая брюнетка. Он знает, в каком кишлаке она живет, знает ее имя. Остается только найти ее и сделать предложение. Да, экзотическая будет у него жена. Хотя почему? Многие влюблялись в цыганок. Граф Сергей Николаевич Толстой, брат писателя, женился на цыганке. Выкупил ее у табора. А если родные Зебо не согласятся на брак с ним, неверным, кофиром? Наверняка не согласятся.

Игорь представил себе, как он похищает Зебо (с ее согласия, разумеется), как за ними гонятся, как они, чудом преодолев все препоны, добираются до Фрунзе. Отец неприятно поражен. Но Зебо, восточная женщина, относится к нему с почтением и послушанием и этим завоевывает его расположение. Они живут дружно и счастливо. Сюжет получался увлекательным. Хоть садись и пиши рассказ.

А если он ей  не понравится? В автобусе она не обратила на него внимания. А если  она уже замужем?

Игорь резко остановился. У дороги на плоском камне сидела девушка. Она низко опустила голову и плакала навзрыд. Густые длинные волосы – каштановые, как показалось Игорю в неверном свете луны, – скрывали лицо.

На ней были таджикские шаровары и платье, а на ногах – кроссовки. Сельские таджички кроссовок не носят.

Он подошел. Таджичка не слышала его шагов: рядом шумела речка.

– Могу я вам чем-то помочь? – спросил Игорь по-таджикски.

Девушка вскочила, отпрянула. Со страхом глядела на него широко открытыми серыми глазами. Лицо у нее было юное, нежное, красивое. И типично славянское. Постепенно она несколько успокоилась. Видимо, его внешность внушала доверие.

– Я русская, – тихо сказала она.

– Марина? – догадался Игорь. Он вспомнил разговор в автобусе.

Девушка удивленно подняла брови.

– Да.

– Что-то случилось?

Девушка снова села. Игорь снял рюкзак и присел на соседний камень.

Здесь была развилка дорог. Дорога налево вела в Хуморигунг, дорога направо поднималась серпантином высоко в гору. За этой горой, отрезанный от всего мира, лежал кишлак Вору. Нигде не чувствовал Игорь себя таким чужаком как там. Он предпочитал в Вору не появляться.

Всхлипывая, с опаской поглядывая на этот серпантин, торопясь, девушка рассказала свою историю. Рассказала откровенно. Видимо, ей надо было излить душу, пусть даже незнакомому человеку. Марина была из небольшого сибирского городка. Там проходил службу Хол. Он легко соблазнил ее, девушку неопытную и наивную. Обещал жениться. Когда Хол демобилизовался, она сбежала из дома и поехала с ним. Сама на этом настояла. Марина его очень любила. Родители Хола встретили ее враждебно. Полмесяца она прожила у них, непонятно в качестве кого. Наконец, Хол объявил, что родители никогда не согласятся на их брак, что они нашли ему невесту, скоро будет свадьба, а ей надо уйти. Он дал ей денег на дорогу домой. Она ушла, но не уехала. Не могла  расстаться с ним окончательно. Надеялась, что Хол передумает. Ее приютил родственник Хола, беззубый, но крепкий еще старик. Он жил один в доме на краю Вору. Марина ловила Хола на улочках кишлака, говорила о своей любви. Такие встречи вызывали у него лишь раздражение. Марина поняла, что Хол никогда ее не любил и не собирался на ней жениться. Старик стал к ней приставать. Настаивал, чтобы она стала его женой. Марина решила наконец-то уехать. Но старик ее не отпустил. Стал запирать, когда куда-нибудь уходил. Этой ночью ей удалось сбежать.

Пока Марина говорила, Игорь не сводил с нее глаз. В лунном свете она была очень красива. Он влюбился. Второй раз в течение суток.

– Куда вы ночью пойдете? – сказал Игорь. – Переночуйте у меня. Я живу недалеко. Марина согласилась.

Она осталась у него!

Для него жизнь в горах всегда была наполнена поэзией. Теперь она стала поэтичной вдвойне. Он ощущал бурную радость.

Зебо он забыл.

Он отправился в Рудаки, ближайший крупный кишлак, купил в местном магазине европейскую одежду для Марины и всяких лакомств.

На работу он не ходил. Решил устроить себе отпуск.

Но постепенно радость его убавлялась. Они были вместе, но душа Марины оставалась для него чужой. Девушка его не полюбила. Он объяснял это тем, что она продолжает любить Хола.

Игорь сделал ей предложение. И не услышал в ответ ничего определенного. Впервые задумался он о своем возрасте. Он всегда ощущал себя молодым. А ведь ему было уже за тридцать. Наверно, восемнадцатилетней Марине он казался старым.

Девушка все время была молчаливой, печальной, погруженной в себя. Думала, очевидно, о своей несчастной любви. Наверно, угнетала ее и неустроенность быта, необходимость экономить воду. С тех пор, как в марте растаял последний снег, Игорь брал воду в реке. Наполнял бидон и две десятилитровые пластмассовые канистры и лез в гору. Бидон и канистра – в руках, другая канистра – в рюкзаке. Марине он сразу сказал, что она может расходовать воду сколько угодно. Готов был ради нее хоть несколько раз в день ходить за водой. Но девушка его жалела и воду экономила.

Ничего ее здесь не привлекало. Кроме, пожалуй, возможности загорать обнаженной.

Игорь не знал, как ее развеселить.

– А что если нам турпоход устроить? – сказал он однажды. И показал на живописное ущелье напротив. Почти все туристские группы туда сворачивали. – В конце этого ущелья есть два маленьких озера. Говорят, очень красивые. А за перевалом – озеро Искандеркуль. В честь Александра Македонского назвали. Он по этим горам с войском проходил. Из Европы приезжают посмотреть. А мы рядом. Нам сам бог велел. До Искандеркуля слишком далеко, а вот на эти два озерца можно взглянуть. Как ты на это сморишь?

Марина вздохнула.

– Если честно, никакого желания нет.

Как нарочно, почти каждый день то приползал к лачуге скорпион, то прибегала фаланга. При виде этих паукообразных Марина пронзительно визжала.

Как-то утром Игорь на очаге, сложенном из камней перед хижиной, готовил завтрак. Летом он пользовался только им. Марина еще спала. Вдруг раздался ее вопль. Она выскочила из лачуги. В глазах был ужас.

– Там… змея, – пролепетала Марина.

Он взял палку и осторожно залез в хижину. У стены свернулся в кольца и угрожающе шипел щитомордник. Игорь с помощью палки выгнал змею наружу. Попытался убить, но она успел скрыться между камней.

– Почему ты дал ей уползти? – стала упрекать его Марина. – Она же вернется.

– Проворная очень!.. Это щитомордник. Его укус для человека не смертелен. Через неделю полное выздоровление наступает.

– Спасибо, успокоил, – буркнула девушка.

Однажды за завтраком Игорь сказал, улыбаясь:

– Кошмар сегодня приснился. Кругом подстерегают меня смертельные опасности. И я во сне думаю: «Что-то совсем мое дело плохо. Нет, лучше я проснусь». И проснулся.

Он засмеялся. Марина даже не улыбнулась. Она молча, со скучающим видом, продолжала пить маленькими глотками чай.

– Месяц назад видел похожий сон, – продолжал Игорь уже не так весело. – Я оказываюсь в безвыходном положении. Гибель кажется неизбежной. Мучительно ищу выход и не нахожу. И в последний момент меня осеняет. Один выход все же есть. Просто надо проснуться! И я проснулся.  – Он стал наливать в свою кружку чай.

Марина вяло махнула рукой. Проговорила уныло:

– Это ты придумал. Не бывает таких снов. – И неожиданно добавила: – Я поеду домой.

Игорь застыл с чайником в руке.

Марину он не удерживал.

Кажется, она чувствовала себя виноватой перед ним. Игорь поспешил  заверить девушку, что он на нее не в обиде, что все хорошо. На самом деле он страдал.

Он проводил ее до Пенджикента, посадил в самаркандский автобус. Расстались они дружески. На прощание Марина крепко его поцеловала.

На следующий день он полез на высокую гору. Близлежащую эфедру Игорь давно сжал. Попробовал работать, но все валилось из рук. Он спустился к лачуге. Думал только о Марине. Все напоминало о ней. Он то сидел возле очага, грустно уставившись в одну точку, то ходил взад и вперед перед хижиной. Впервые за долгое время заболело сердце.

 

6                                                                         

 

Одним сумрачным ноябрьским днем явился Федоров. Он время от времени  приходил в гости, обязательно с шахматами. Они часами играли. Федорову нравилась лачуга Игоря. В ней было тепло и уютно.

Со временем Игорь благоустроил свое жилище. Из толстых досок сделал дверь. Поставил печку-буржуйку. И ее, и доски дал Федоров. Соорудил лежанку – сложил из камней и обмазал глиной. В ней зигзагами проходил из буржуйки дымоход. Трубы он купил в Пенджикенте. Получилась корейская печь. Почти все тепло оставалось в ней. Достаточно было сварить ужин, и лежанка оставалась горячей до утра. А если он топил долго, она буквально раскалялась. Кто-то бросил возле речки металлический ящик. Игорь притащил его в лачугу. Он служил и обеденным столом, и хранилищем продуктов. На нем стояла керосиновая лампа.

Федоров достал из рюкзака шахматы и сверток.

– Тося блинов напекла, тебе вот передала.

Они стали играть на лежанке в шахматы.

– А у тебя теплее, чем у меня, – сказал Федоров, сделал ход и взял с лежанки книгу. Усмехнулся. – Бабе́ль. Вот наградил господь фамилией!

– Нет, ударение на первом слоге, – откликнулся Игорь. – Талантливый писатель. О красной коннице правдиво написал. И этим нажил себе много врагов. Буденного в том числе. Бабеля в сороковом расстреляли. Сколько замечательных людей Сталин уничтожил!

– Значит, они врагами были. Сталин зря не расстреливал. Он страну укреплял.

– Укреплял? Тем, что десятки тысяч лучших офицеров репрессировал? Ведь в начале войны страшная катастрофа произошла. Наши войска везде попадали в окружение. Миллионы оказались в плену. Прежде всего потому, что не хватало знающих, опытных офицеров. На всех уровнях не хватало.

– Сталин Гитлера победил. Этим все сказано. – Федоров отложил книгу. – Твой ход, – напомнил он, как бы предлагая закончить дискуссию. Но Игорь не мог остановиться. Его всегда возмущала всякая защита Сталина. Для Игоря он был лакмусовой бумажкой. Он определял суть человека по тому, как тот относится к Сталину. И если человек оказывался сталинистом, он падал в его глазах.

– Победа не снимает с него вину за преступления. Не было в истории другого такого властителя, который бы столько собственного народа истребил. Он узаконил пытки. Разрешил расстреливать с двенадцати лет. С двенадцати! Сажал за малейшее свободомыслие. Люди жили в страхе. Не понимаю, как можно оправдывать Сталина. Любой справедливый, благородный человек не может испытывать к нему никаких других чувств, кроме ненависти.

В глазах Федорова вспыхнул злобный огонек.

– Пытки в то время нужны были. Чтобы заговоры раскрывать. Кругом же были враги. Буржуи недобитые, шпионы. Правильная у Сталина политика была.

– Вся его политика – это попрание таких понятий как справедливость, свобода, милосердие.

– Ты споришь как твой батя. Когда он чувствует, что я его фактами к стенке припер, сразу начинает о высоких материях болтать.

– Болтать? О моем отце в таком тоне говорить не надо.

– А иначе это не назовешь. Он такой болтовней хочет от сути…

– Я же сказал: «Об отце так не говорите», – раздельно и медленно произнес Игорь.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Во взгляде Федорова был вызов. И насмешка.

– Как хочу, так и буду говорить, – пренебрежительно сказал он.

У Игоря заколотилось сердце. Он встал. Стоял согнувшись – потолок был слишком низкий. Федоров напрягся, но продолжал глядеть насмешливо.

– Нехороший вы человек, – сильно волнуясь, проговорил Игорь. – Больше сюда не приходите.

Он выбрался из хижины и пошел вверх по склону. Федоров стал насвистывать.

Весь оставшийся день Игорь скатывал, сталкивал, стаскивал мешки с эфедрой к дороге. Домой пришел в густых сумерках. К его радости, Федорова не было.

Он решил: как только сдаст заготовленную эфедру, сразу уволится и уедет.

Прошла неделя. Федоров не появлялся.

Как-то в полдень  с дороги донесся вдруг женский голос:

– Иго-орь!.. Иго-орь!

Ему показалось, что это кричит Марина. «Оценила меня в разлуке и вернулась!» Но в следующий миг Игорь, не без разочарования, узнал голос Тося. Он вылез из лачуги, увидел на дороге колхозный грузовик, рядом с ним Тосю. Сбежал вниз.

– Я сейчас во Фрунзе уезжаю, – скоро и горячо заговорила она. – Мама моя заболела тяжело… Еле уговорила здесь остановиться… Шофер торопится: Гульчехру в роддом везет… – В кабине рядом с водителем сидела молодая таджичка из Хуморигунга. – Знаю, что вы с Юрой поссорились. Из-за его языка поганого. Игорь, помиритесь! Я прошу! Он очень переживает. Но Юра первого шага к примирению не сделает. Он гордый. Так что тебе нужно инициативу проявить. Ты же младше… Вам надо вместе держаться. Он тебя очень уважает, Игорь! Ни о ком с таким уважением не говорит, как о тебе. И он любит тебя как сына. У него ведь своих детей нет. Да он и отца твоего по-своему уважает и любит, это чувствуется… Ты старайся не обращать внимания на его слова. Он и сам не рад, что у него такой язычок пакостный. Один раз у меня терпение лопнуло. Я собралась от него уходить. Так он побледнел как смерть, стал уговаривать остаться. Говорил, что любит. Что, мол, это он без зла, просто у него привычка такая. И я осталась. Теперь стараюсь мимо ушей все пропускать. Хотя это тяжело, конечно…

Водитель высунулся из кабины.

– Ехать надо.

– Да-да, сейчас… Игорь, обещаешь, что с ним помиришься?

Игорь смутился. Он не хотел мириться с Федоровым. Он вычеркнул его из своей жизни.

– Я подумаю над вашими словами.

Она с укором взглянула на него.

– Подумай, обязательно подумай!

Они тепло попрощались. Тося уехала.

В конце декабря ударили морозы.

Игорь сильно простудился. Но еще два дня продолжал сталкивать мешки. Потом слег. Лежал в жару, в полузабытьи.

Его пробудил мужественный голос:

– Ты живой, друг?

Это был чабан Хайрулло, его ближайший сосед. Он жил в километре от него, у дороги, в доме, сложенном из камней. Высокий, крепкий, с курчавой рыжей бородой и серыми глазами, глядевшими всегда твердо и бесстрашно, Хайрулло напоминал Игорю басмача. Если чабан пас коз на этой стороне ущелья, их дороги иногда пересекались.

Удивительно, но зимой козы находили себе корм. Ели высохшую траву, кору и, главным образом, эфедру – растение вечнозеленое. Некоторые козы даже пытались вытащить эфедру из мешков.

Видя, что Игорь живет здесь и работает в такой мороз, Хайрулло проникся к нему уважением.

Таджик залез в лачугу. Они поздоровались. Игорь всегда пожимал руку порывисто, крепко, с искренним чувством. И если какой-нибудь мужчина отвечал ему ленивым, вялым, чуть ли не жеманным рукопожатием, это его неприятно поражало. Теперь крепкого мужского рукопожатия не получилось: рука дрожала мелкой дрожью. Он весь дрожал. Зубы лязгали. Хайрулло смотрел на него с сердобольным видом.

– Вах-вах… Плохое твое дело, друг. Лекарство есть?

– Нет.

Игорь считал, что безвредных лекарств не бывает, и старался обходиться без них.

– У меня тоже нет. Я никогда не болею.  Водка есть?

– Нет.

– Один русский говорил: «Самое хорошее лекарство – водка». Но водка у нас не бывает. Давай, мой брат тебя в Хуморигунг отвезет. На ишаке.

– Нет, спасибо. Мне надо лежать. Да вы не беспокойтесь. Завтра или послезавтра все пройдет.

Таджик с сомнением покачал головой.

– Сегодня брат хотел в Хуморигунг поехать. Он Юре скажет про тебя… Вах-вах-вах. Пятнадцать лет такой холод не был. Волки злые стали. Две мои козы вчера съели. Тогда, когда холод был, Тош – Содика сын – из армии приехал. Отпуск получил. Вечер у друга был, в Рудаки. Ночью в Хуморигунг пошел. Утро не хотел ждать. О папе-маме сильно скучал. Не дошел. Волки съели.

Оставив Игорю кусок вареной козлятины, Хайрулло ушел.

Ночью наступил кризис. Иногда появлялось ощущение, что жизнь уходит из него. Он впал в забытье.

А утром проснулся здоровым. Лишь слабость осталась.

Пришел Хайрулло. Он был серьезен и сумрачен. В руке таджик держал рюкзак Федорова, почти пустой.

– Как чувствуешь?

– Выздоровел.

– Это хорошо.

Хайрулло замолчал. Как будто не решался продолжить разговор. Наконец, мрачно произнес:

– Юру волки съели. Только кости на дороге нашли. Закопали сейчас под скалой. На могилу черный камень положили. Увидишь. Когда брат ему сказал, он сразу к тебе пошел. Уже темно было. Ему все сказали: «Не ходи сейчас. Ходи утром». Про Тоша сказали. Он не послушал. Пошел. О тебе очень беспокоился. Это тебе нес.

Он отдал рюкзак и ушел.

«Теперь можно не увольняться», – мелькнула, мысль. Игорь устыдился ее. Минут пять он сидел не шелохнувшись. Потом развязал рюкзак. В нем был аспирин, банка облепихового варенья и банка тушенки.

Игоря охватило чувство вины перед Федоровым. Теперь он считал себя зачинщиком ссоры. Ведь он сказал, что благородный человек Сталина может только ненавидеть. То есть обвинил Федорова в неблагородстве! Конечно, тот рассердился. Со стыдом вспомнил он и свои  августовские визиты в Хуморигунг.

После расставания с Мариной у Игоря было очень тоскливо на душе. И он зачастил к Федорову. Приходил рано утром, пока Федоров и Тося не ушли на работу, и оставался до вечера. Они были ему искренне рады. Он чувствовал себя окруженным вниманием и любовью. И воспринимал это как должное. Игорь с детства был избалован вниманием. И как-то не задумывался он тогда над тем, что ломает их рабочий график. «Ну вот, отдохнули сегодня. Теперь надо неделю хорошо поработать»,  – сказала как-то с улыбкой Тося. Это был намек. Игорь тогда не придал этим словам значения, продолжал часто приходить. И он поедал их продукты! А доставка продуктов всегда была главной проблемой. Надо было тащить их на себе от того места, где грузотакси сворачивает к кишлаку Вору. Когда Игорь осенью получил деньги, он хотел привезти им из Пенджикента рюкзак продуктов и уже потом отправиться во Фрунзе. Но он эту мысль отверг, посчитал, что это будет выглядеть странно, неестественно. Хотя что может быть естественнее желания отдать долг. Сейчас он жалел, что не привез. Визиты Игоря продолжались дней десять. Затем он взялся за работу. И за все это время Федоров не выказал ни малейшего недовольства.

«Всегда он был готов сделать мне доброе дело, помочь, – думал Игорь. – А ведь он был мне другом, – только сейчас понял он. – Единственным другом».

 

7         

 

Перестройку Игорь встретил с радостью. Его казалось бы несбыточные мечты неожиданно начали сбываться. Люди теперь могли свободно выражать свое мнение, их не преследовали за убеждения. Издавались ранее запрещенные книги советских и зарубежных писателей. Были узаконены предпринимательство и частная собственность. Можно было беспрепятственно выезжать за границу. Были выведены войска из Афганистана. Закончилась холодная война. Он восхищался Горбачевым.

Впрочем, не все ему нравилось.

Даже он, непьющий, не одобрил антиалкогольную компанию, приведшую к небывалым очередям, давкам и дракам в магазинах, к варварским вырубкам виноградников.

Вопреки ожиданиям, уровень жизни снижался. Пустые полки стали обычным явлением.

Усиливались националистические и сепаратистские настроения. Время от времени вспыхивали межнациональные конфликты. В Нагорном Карабахе, Сумгаите и Баку – между азербайджанцами и армянами, в Фергане – между узбеками и турками-месхетинцами, в Новом Узгене – между казахами и кавказцами. «Хорошо хоть, что русских не трогают», – приходила  Игорю эгоистичная мысль. Но в феврале 1990 года в Душанбе объектом нападений стали как раз русские. Отзвук этих событий докатился до Хуморигунга. Некоторые молодые местные таджики стали относиться к нему с плохо скрытой враждебностью. Два раза, когда он отлучался в Пенджикент, его эфедру вытряхивали из мешков. Никогда раньше такого не случалось. Он решил уволиться. В лесхозе его долго уговаривали остаться, однако он не изменил своего решения.

Дома Игорь стал выпиливать из фанеры разделочные доски. Одну сторону разрисовывал гуашью и покрывал лаком. Сдавал их в хозяйственные магазины. Так он зарабатывал на существование.

Удивительно, но Игорь не жалел о горах. Ему нравилась его новая жизнь. «Почему я раньше не уволился?» – спрашивал он себя. Впрочем, горы снились ему почти каждую ночь.

В августе 1991 произошел путч ГКЧП. Горбачев был изолирован в Крыму. Путчисты выступали против радикальных перемен. Как желал Игорь их поражения, как беспокоился о судьбе Горбачева! Путч подавил президент РСФСР Ельцин.

К Ельцину у Игоря было двойственное отношение. Он уважал его за разгром ГКЧП, за решительную борьбу с коммунистической партией. По сравнению с Горбачевым Ельцин выглядел более сильным, волевым, последовательным. Но настораживало его стремление ослабить власть Горбачева, сепаратизм.

8 декабря президенты России, Украины и Белоруссии в Беловежской Пуще провозгласили создание Содружества Независимых Государств. Инициатива исходила от Украины. Страна развалилась.

– Всегда мечтал за границей побывать. Ну вот, теперь я за границей, – невесело пошутил Игорь.

– Да, оказались за рубежом, не выходя из дома, – в тон ему ответил Лунин. – У меня Ельцин всегда недоверие вызывал.

– Проигнорировали они мартовский референдум, – продолжал Игорь. – А ведь тогда большинство населения высказалось за сохранение Советского Союза. Думаю, подписывая Беловежское соглашение, Ельцин две цели преследовал. Во-первых, он хочет окончательно отстранить от власти Горбачева и править единолично. Во-вторых, считает, наверно, что России полезно обособиться: не будут уплывать средства и ресурсы в другие республики.

На следующий день Лунин сказал убежденным и решительным тоном:

– Игорь, надо нам перебираться в Россию. В Саратов. Вера поможет.

– А с мумие что ты будешь делать? В Киргизии вышел указ о запрещении вывоза мумие за пределы республики. Одного даже осудили за это … И вообще… Не готов я еще к этому.

Лунин промолчал.

В первые годы независимости Киргизии многие принятые законы и указы, касающиеся социальной сферы,  носили декларативный, популистский характер, не были финансово обеспечены и не работали. Но один указ, согласно которому инвалидам по зрению трудовая пенсия назначалась при наличии двадцати лет стажа, а не двадцати пяти, очень помог. Лунин наконец-то стал получать пенсию.

Как-то Игорь задумчиво шел по городу, Смотрел вниз, лишь изредка бросал рассеянные взгляды на разложенные на газетах и тряпках вещи. Странное зрелище являли улицы Бишкека. Так теперь назывался Фрунзе. По обеим сторонам тротуаров длинными вереницами сидели горожане, продавали свои пожитки, от курток до пуговиц. Пользуясь перестроечным правилом «Разрешено все, что не запрещено законом», на перекрестках свободно торговали порнографическим журналами, самодельными в основном. Они лежали в развернутом виде. Их видели дети. Сидели на тротуарах и таджикские цыганки, часто с маленькими детьми. Они просили милостыню. Люли заполонили город: в Таджикистане шла гражданская война. На каждой цыганке Игорь задерживал взгляд. А вдруг это Зебо?

Он думал о работе. Надо было менять вид деятельности.

После распада СССР рвались налаженные экономические связи. Каждая  республика наивно полагала, что эти связи ей невыгодны, что ее продукция оценена слишком дешево, что разорвав их, она заживет лучше. Политики националистического толка даже утверждали, что в советскую эпоху Россия грабила другие республики. А ведь на самом деле она большинство из них дотировала. В РСФСР жилось труднее всего.

Все надеялись выиграть от разрыва старых экономических отношений. Но все проиграли. Жить стало еще хуже. В Киргизии это было очень заметно.

Цены удивляли. Месячная зарплата медсестры составляла 24 сома, а килограмм мяса стоил 35. Подорожало все. Фанера в том числе. Она поступала из России. Изготовление кухонных досок стало нерентабельным.

Лишь в книжных магазинах происходила уценка. Можно было увидеть произведения талантливых писателей, например, «Петербург» Андрея Белого, оцененные в один тыйын! Тыйын по-киргизски копейка. И даже по такой символической цене их не покупали. Магазин "Букинист" был забит старыми книгами до отказа. Все кинулись их сдавать. Людям стало не до книг. Надо было выживать.

Расцвела преступность. Стали обыденными понятия: рейдерский захват, киллер, ОПГ.

В их подъезде поселился бывший подполковник юстиции – вежливый, достаточно интеллигентный татарин. Он любил выпить. Из-за этого потерял работу  и семью. Стал зарабатывать на жизнь юридическими консультациями. Но, по той же причине, клиентов находил все меньше и меньше. Иногда он занимал у Луниных на бутылку. К нему зачастили подозрительные люди. Однажды он пришел с расстроенным и встревоженным лицом.

– Вся надежда на вас! Меня на счетчик хотят поставить…

– На счетчик? – переспросил Лунин-старший.

– Если я сегодня вечером не отдам долг, 800 сомов,  они включат счетчик. – Тогда это были большие деньги. – То есть огромные проценты будут начисляться. За каждый день. Это страшное дело. Денег у меня сейчас нет. В долг никто не хочет давать. – Он развел руки в стороны. И повторил: – Вся надежда на вас. Долг я быстро верну. Деньги у меня будут: я квартиру хочу продать.

Лунины дали подполковнику нужную сумму. Почти все деньги отдали, какие  у них тогда были. Татарин горячо поблагодарил. Уходя, сказал:

– Я вас раскусил. Вы – интеллигенты высшего порядка.

Долг он не отдал. Не успел. Его забили насмерть на улице Кулатова…

– Лунин? Игорь? – раздался вдруг за спиной глухой голос. В нем звучало сомнение. Он обернулся. Это был Витя Требушной. Они вместе  занимались в шахматном кружке. Встречались за доской на соревнованиях. Игорь узнал его сразу, хотя они не виделись четверть века. Они засыпали друг друга вопросами, вспомнили общих знакомых.   Заговорили о работе. 

– Инструктором шахматного клуба трудиться не желаешь? – спросил Требушной. – Я сейчас директор клуба. Будешь шахматы выдавать, турниры проводить.

Игорь согласился.

8

 

Прошло восемь лет.

Много событий произошло за это время на территории бывшего Союза. Россия пережила противостояние Ельцина и Верховного Совета, закончившееся стрельбой танков по Дому Советов и разгоном депутатов, чеченскую войну, теракты, дефолт.

СНГ, в которое сразу после его образования вошли все бывшие советские республики, кроме прибалтийских, становилось формальным объединением. Впрочем, президент Киргизии Аскар Акаев неизменно выступал за дружбу с Россией. Даже как-то сказал: «Россия дана нам Богом». К Акаеву – интеллигенту и интеллектуалу, талантливому ученому – Лунины относились с симпатией.

Обычным явлением стала трудовая миграция. Киргизы, таджики, узбеки уезжали в Россию на заработки. Там зарплата была заметно выше.

А жизнь Луниных изменилась мало. Игорь работал в шахматном клубе. Он вернулся к изучению шахматной теории. Стал кандидатом в мастера. Лунину нравилась работа сына. «Инструктор шахматного клуба» звучало престижней, чем «рабочий лесхоза». Жену Игорь все еще не нашел.

Лунин разменял девятый десяток. Он почти не видел. Ему сделали операции на оба глаза, но это мало помогло. Его беспокоила экзема. Ноги были в незаживающих ссадинах. Однако он полностью сохранил ясность ума и жизненную энергию. Все внутренние органы работали как в молодости. Он поставил перед собой цель – дожить до девяноста лет. Неинтересно было жить без цели. Для этого он старался побольше находиться на балконе, избегал слишком жирной и соленой пищи. От спиртного он давно отказался. Не ощущал в этом потребности. Лунин всегда готов был пошутить, Но выражение его лица с каждым годом становилось трагичнее.

Лунин мужественно переносил слепоту, экземный зуд, головные глаукомные боли. Его больше мучила боль душевная. У Лунина было два горя. Первое горе, давнишнее, – отчужденность сына.

Игорь заботился о нем. Регулярно закапывал в глаза пилокарпин. Натирал на терке морковь. Он где-то прочитал, что содержащийся в ней каротин помогает при глазных болезнях. Следил, чтобы не кончался лоринден. Каждый день читал Лунину книги. Эти чтения тот ждал с нетерпением.

Но между ними пролегала стена. Игорь редко первым начинал разговор. Отвечал коротко и сдержано. После ссоры из-за Вари он с отцом по-другому, за редким исключением, не разговаривал. Обычно они молчали. Сколько раз пытался Лунин разрушить эту стену. Вкладывал в эти попытки всю свою любовь, употреблял все свое обаяние. Лишь гордостью не поступался. И каждый раз сын только еще больше отдалялся. И Лунин прекратил попытки.

Ему все чаще приходила невыносимая мысль, что он сыну в тягость. Лунин старался не обременять его лишними просьбами, по возможности все делал сам.

Второе горе пришло не так давно. Как все люди в его возрасте, Лунин стал подводить итоги прожитой жизни. И понял, что жизнь не удалась.  Он вспоминал свои юношеские мечты, ощущение безграничных сил, уверенность в особом предназначении. Ничего он добился! Даже как специалист по мумие. Фильм не создал, диссертацию не написал. Он умрет никому неизвестным. Исчезнет бесследно. А дело его жизни? Да, он создал  честного, порядочного человека. Но не идеального, как он мечтал. Идеальный человек не может так относиться к родному отцу. Последняя мысль объединяла оба горя.

Как-то пришла Жыпара. Вид у нее был озабоченный. Игорь находился в клубе. 

– Вы бороду отрастили? – прежде всего сказала она, думая о чем-то своем. Лунин носил теперь седую бороду клином. – Как вы живете, Вадим Александрович?

– Все хорошо, – ответил Лунин. Ему так хотелось пожаловаться на сына, на его холодность. Даже поплакать хотелось на ее плече. Но он не желал выносить сор из избы.

Жыпара вздохнула и заговорила о своей беде. Урмату опять грозила тюрьма. Он избил какого-то южанина в пьяной драке. Сломал нос. Выбил зубы. Родственники потерпевшего поставили ультиматум: либо они получают компенсацию, либо пишут заявление в милицию. Сумму они назвали большую. Жыпара ходила по знакомым и просила взаймы.

Жили Лунины скромно. Спрос на мумие резко упал. Вера его больше не продавала: оно у нее закончилось. Игорь зарабатывал в клубе немного. Но Лунин несколько лет копил деньги на свадебный подарок. Он считал, что когда сын женится, он должен подарить молодоженам подарок ценный, замечательный. Скорее всего, ковер. Пусть невестка проникнется к нему благодарностью, пусть знает, что он человек, достойный уважения, а не какая-нибудь обуза, не беспомощный старик. Эти деньги он отдал Жыпаре. Она горячо поблагодарила.

Жыпара приготовила чай. С выражением сострадания на лице смотрела она, как передвигается по комнате Лунин – неуверенно, вытянув вперед руку, как он ощупью ищет чайную ложку.

Жыпара стала рассказывать о своей жизни. Она работала уборщицей. Урмат перебивался случайными заработками. На постоянной работе не задерживался. Его увольняли за пьянство. Пил он все больше, бил ее все чаще. Она смирилась со своей судьбой.

– Хорошо, защитники мои подросли. Бекболотик и Уланчик меня всегда защищают. Их Урмат не бьет. Он вообще их ни разу пальцем не тронул. За это его можно похвалить. А больше и не за что. – На прощание она с чувством сказала: – Еще раз спасибо огромное. Я обязательно отдам. Я вас много лет знаю, Вадим Александрович. И из-за вас я поняла, какими добрыми, отзывчивыми могут быть русские.

Сыну об этом визите Лунин не сказал.

Несколько дней он находился в приподнятом настроении. Он был еще кому-то нужен, он мог еще приносить пользу!

В шахматный клуб можно было идти двумя путями. Один проходил мимо мусорных контейнеров. Недалеко от них иногда устраивали стоянку бездомные. Игорь предпочитал другой путь, но изредка, для разнообразия, выбирал этот. И как-то встретил необычного бомжа.  Ни грязная всклокоченная борода, ни огромный синяк под глазом не могли скрыть благородство и утонченность его лица. Взгляд был скорбный, но полный достоинства. Весь день Игорь вспоминал эту мимолетную встречу. Не способен был думать ни о чем другом. Пытался угадать, что случилось с этим человеком. Он представлялся ему настоящим интеллигентом и идеалистом. Наверное, потерял квартиру из-за своего благородства и прекраснодушия. Воображение живо рисовало подробности. Сам собой рождался сюжет для целой повести. И Игорь начал ее писать. Не мог не писать. Он вырезал из газет все статьи о бомжах. На работу ходил только мимо контейнеров. Изучал – издалека – и другие места их обитания. Он находился в состоянии эйфории. Чувствовал, что впервые в жизни занимается своим делом, тем, для чего он рожден.

Через три месяца повесть была готова. Он отнес рукопись в журнал «Литературный Кыргызстан». В советскую эпоху его главным редактором несколько лет был Чингиз Айтматов. В годы перестройки журнал был известен далеко за пределами Киргизии. Тираж доходил до 55 тысяч. В одной Москве было 15 тысяч подписчиков. Развал Союза ударил и по нему. Тираж резко упал. Но не упал уровень журнала. Игорь оставил свой номер телефона и стал с нетерпением ждать звонка. Если бы его повесть опубликовали, это было бы для него безмерным счастьем. Отцу о повести он ничего не сказал.

В редакции, в ожидании главного редактора, Игорь разговорился с высокой и очень худой женщиной с коротко подстриженными рыжими волосами. Лицо у нее было довольно привлекательным, несмотря на длинноватый нос и чересчур  тонкие губы. Ее  красили глаза. Глаза Зебо! Такие же зеленые, большие, живые. Только в ее глазах было больше мысли. Ей было лет тридцать пять. Звали ее Клава.

Она принесла свои стихи. Оказалось, шесть ее стихотворений уже были напечатаны в «Литературном Кыргызстане» два года назад. Отдав рукописи, они продолжили разговор в Дубовом парке. Редакция журнала находилась рядом. Клава работала рекламным агентом. Пропагандировала какое-то импортное лекарство. Говорили они в основном о литературе. Иногда обсуждали скульптуры. Парк был усеян ими. Лет пятнадцать назад во Фрунзе проходил Всенародный симпозиум скульпторов. Скульптуры, привезенные со всего Союза, остались в парке. Первый раз встретил Игорь собеседника, к которому он не должен был приспосабливаться. Не считая отца. Они с Клавой понимали друг друга с полуслова. И все время Игорь помнил, что он разговаривает не с простой смертной, а с поэтессой, чьи стихи печатает солидный журнал.

Они ступали по опавшим листьям. Дул слабый, но холодный ветер. Клава посмотрела на низкие темные тучи.

– Дождь сегодня обещают. Не люблю дождь. У меня стих есть об этом. Называется: «Интенсивные осадки». Прочитать?

– Конечно!

Клава остановилась и, не сводя глаз со скульптуры льва с получеловеческим лицом, продекламировала:

 

   Разверзлись небесные хляби.

   Осадкам не видно конца.

   В ручьи вертикальные глядя,

   Пытаюсь не хмурить  лица.

 

   Дожди из души вымывают

   Наивный восторг бытия.

   Я в ливень грубею, мельчаю.

   Брюзга я… До ясного дня.

 

– Замечательно! – искренне восхитился Игорь. – Мне больше всего вертикальные ручьи понравились. – Клава улыбнулась. – Вы хорошо декламируете. Мне нравится, как читают стихи поэты. Вроде бы монотонно, без особого выражения. Но они подчеркивают мелодичность стиха. А актеры, стараясь прочитать выразительно, делают неуместные паузы, меняют ритм и тем самым безжалостно разрушают мелодичность.

– Абсолютно согласна. А мне нравится, как вы говорите, как фразы строите. Люблю правильную речь!

Они гуляли, пока не заморосил дождь. При прощании Клава записала номер его телефона. Давать свой она почему-то не захотела.

Прошел день, другой. Клава не звонила. Игорь не особенно расстраивался. Как женщина она была не в его вкусе.

Неожиданно она явилась в шахматный клуб. Клава была нарядно одета. В ушах – красивые и, видимо, дорогие сережки.

– Шахматам меня научите? – сказала она с улыбкой.

Ни способностей, ни интереса к шахматам у нее не оказалось. Но Клава продолжала приходить в клуб. Стала звонить Игорю домой. 

Однажды они остались в клубе одни. Клава вдруг схватила его руку, поднесла к губам и дважды поцеловала. Потом отпустила руку и тихо сказала:

– Я тебя люблю.

На следующий день он пришел к ней домой. У них загорелась любовь.

Тщеславие Игоря тешила мысль, что его любит поэтесса.

Во время его третьего визита зазвонил телефон в коридоре. Клава взяла трубку. Говорил твердый и властный мужской голос. Слов Игорь расслышать не мог.

– Да… Сделаю… – покорно отвечала Клава. – Да, Глебушка…

У Игоря заколотилось сердце. Его охватила жгучая ревность.

Клава положила трубку и вернулась.

– Это муж звонил.

Подчиняясь каким-то своим законам, ревность сразу утихла. Но теперь его мучило другое чувство. Уже уходя, он мрачно произнес:

– Я не знал, что ты замужем. Я не могу чужую семью разрушать. Мы должны расстаться.

Клава несколько секунд молча смотрела на него. Словно не верила, что он говорит серьезно. Потом желчно рассмеялась.

– Ничего подобного слышать не приходилось. Ты еще скажи, что прелюбодеяние – это грех. Дурачок! А мне это даже нравиться. Теперь я тебя даже больше люблю… Пойми, мы с ним давно только формально муж и жена. Просто живем в одной квартире. У него есть любовница. Он не особенно это и скрывает. А у меня есть ты. – Она вдруг притянула его к себе и горячо поцеловала. – Угадай, за что я тебя полюбила? Не знаешь? За чистоту души!

Клава его убедила. Все осталось по-прежнему. Только теперь Игорь, отправляясь к ней, чувствовал себя преступником. Унизителен был страх, что муж может застать их врасплох. Возможно, ему придется убегать. Никогда он ни от кого не убегал. Даже во сне. С юности ему время от времени снился один и тот же кошмар. Его преследуют, хотят убить. Единственное спасение – бегство. А он бежать не может: гордость не позволяет.

Так прошел месяц.

Игорь закончил читать отцу «Дерсу Узала». Ни одну книгу не слушал Лунин с таким волнением. Всей душой сопереживал он главным героям романа. Когда Игорь дочитал до убийства Дерсу хунхузами, отец заплакал. Уходя на работу, Игорь оставил его задумчивым и печальным. А вернувшись, с удивлением заметил, что тот в хорошем настроении, оживлен.

– Клава звонила, – сказал Лунин. – Мы с ней долго говорили. Хорошая женщина. Воспитанная, интеллигентная, умная. Вот она тебя достойна. – Игорь промолчал. Он никогда не говорил с отцом на такие темы. Лунин  задумчиво добавил: – Клава… Красивое имя.

Он вспомнил другую Клаву. Жива ли она? Вряд ли. Скорее всего, погибла в лагере. А может, и выжила. Живет где-нибудь и вспоминает о нем. Может быть, по-прежнему его любит. С удивительной ясностью всплыла в памяти их последняя встреча. Лунин мог забыть, что включил газовую горелку, но события далекого прошлого помнил отлично. Он размечтался. Представил себе, что каким-то чудом они встречаются. Женятся. Живут остаток жизни вместе, даря друг другу душевную теплоту.

Через час Игорь пришел к Клаве. Она была непривычно молчалива. Зеленые глаза, обычно такие живые и задорные, смотрели серьезно и грустно.

– Тебя что-то тревожит? – спросил Игорь.

– Я о нас с тобой думаю, Игорек. Сегодня Глеб объявил, что мы переезжаем в Самару. Родня у него там. Он всегда все сам решает, со мной не советуется. Значит, придется мне с ним уезжать. Должна же я где-то жить!

– Почему нельзя жить у нас?

– Втроем в одной комнате? Это что же за жизнь у нас будет? Нет, это невозможно… Есть один выход…– Она замолчала. Как будто не решалась сказать то, что хотела. Затем быстро, словно боясь, что он ее прервет, произнесла: – Твоего папу можно в дом престарелых устроить. У меня там знакомая работает. Она обеспечит ему хороший уход. И мы будем часто его навещать… Тогда я тут же разведусь и к тебе перееду.

– Я никогда так не сделаю, Клава, – холодно сказал он.

Игорь продолжал ее любить, но уважать перестал.

Клава кивнула головой.

– Я на другой ответ и не надеялась.

– Разведитесь и поделите квартиру.

– Как это?

– Поменяйте вашу двухкомнатную на две однокомнатные. Одна – ему, другая – тебе.

– Как ты быстро все сосчитал, шахматист. Знаешь, какая это длинная история. А Глеб торопится. Ему там классную работу обещают. А главное: он хочет нашу квартиру – вернее, его; это его квартира – продать, а в Самаре купить однокомнатную. А по-другому у него не получится: В России жилье дороже. Нет, он на это никогда не пойдет.

Минуты две они молча сидели на диване. Друг на друга не смотрели. У обоих был обиженный вид. Потом Игорь ушел.

Они продолжали встречаться. Но какая-то трещина образовалась между ними.

Через месяц Клава с мужем уехали.

 

9

 

– Газовики приехали. Что-то ремонтируют. Так что ты сегодня газ ни в коем случае не зажигай! – строго говорил Игорь, наливая  суп   в   термос  для   первых   блюд.

– Зажжешь – и забудешь. Как тогда. – Несколько дней назад, когда Игорь был на работе, Лунин решил поджарить гренки. Игорь не разрешал ему пользоваться газовой плитой, но Лунин нарушил запрет. Он незаметно задремал, и гренки сгорели. Даже пластиковая рукоятка сковородки обуглилась. Когда Игорь пришел из клуба, в квартире стоял чад. – А они газ отключат, – огонь погаснет – потом снова включат, и газ пойдет. Горячий чай у тебе есть, горячий суп есть.

Наполнив термосы, он ушел на работу.

Сегодня заканчивался квалификационный турнир. Игорь и участвовал в нем, и судил его. Строго говоря, это было нарушением, но ни директор клуба Требушной, ни участники не возражали. Одновременно он выполнял работу инструктора: выдавал шахматы, принимал оплату. Игорю приходилось все время отрываться от игры, но он к этому уже привык.

Один раз кто-то за его спиной с завистью и желчной иронией произнес вполголоса:

– Неплохо устроился: на работе играет!

В последнем туре Игорь выиграл и занял первое место. Домой возвращался в хорошем настроении. Думал об этой партии, вспоминал, как он сначала позиционно переиграл соперника, сильного кандидата, а потом провел матовую атаку с жертвой ладьи. От этих приятных мыслей его отвлек слабый запах газа. Он уже поднимался по лестнице. Охваченный недобрым предчувствием, он вбежал на свой этаж, распахнул дверь. Квартира была наполнена газом. Он бросился на кухню. Одна горелка была включена, но не зажжена. На соседней, выключенной, стояла пустая сковородка. Он выключил горелку, открыл форточку. Кинулся в зал. Отец лежал на диване, свернувшись калачиком. Он был мертв.

– Папа! – закричал Игорь и стал трясти его плечо. Он не мог поверить в то, что отца больше нет. Не хотел верить.

Требушной организовал в клубе сбор пожертвований на похороны. Жильцы дома тоже помогли. Лунина похоронили на христианском кладбище в предгорьях.

Это страшное горе обрушилось на Игоря внезапно. Умом он понимал, что отец когда-нибудь умрет, но представить себе этого не мог.

Он любил отца. Всегда любил.

Один он остался на земле. Только теперь узнал он, что такое одиночество.

Умер старый беспомощный человек, а у Игоря было чувство, что никто его теперь не защитит.

Работу в клубе Игорь выполнял машинально, как робот. Придя домой, начинал ходить из угла в угол. Мог всю ночь так проходить. Если ложился, то свет не выключал. Темнота его теперь пугала. Ходил и думал, думал… И чем больше думал, тем сильнее чувствовал свою вину. Не получал отец от него сердечной теплоты. Годами – ни одного ласкового слова, ни одного заботливого взгляда. А ведь старики так нуждаются в этом! Отец наверняка думал, что обременяет сына. Как он, наверно, страдал от таких мыслей. Последнее время он даже забыл о своем плане дожить до девяноста лет, перестал соблюдать свои правила.

А ведь хотел Игорь как-то пошутить: «Тебе ни в коем случае нельзя умирать. Мне тогда придется коммунальные услуги без ветеранской скидки оплачивать». Почему он так и не произнес эту незамысловатую шутку?

Часами шагал он по проложенному маршруту – от прихожей до журнального столика и обратно. Думал об отце.

Стремление к благородному и высокому, постоянная готовность и даже потребность восхищаться  благородным и высоким – вот что ценил Игорь в отце больше всего. И вот за что, наверное, его так любили женщины.

Два месяца назад Игорь прочитал воспоминания Тамары Петкевич, узницы ГУЛАГа. В лагере она познакомилась с режиссером Гавронским, талантливым, умным, глубоко порядочным человеком. В книге она приводит выдержки из его писем к ней. Игорь вспомнил один отрывок. Он взял  книгу, нашел это место. «Творческое воплощение, фиксация, оформление своих чувств и переживаний – это конкретная сторона, не всегда обязательная, – писал Гавронский. –  Ведь можем же мы себе представить Бетховена, не умеющего писать музыки. Гениальность его была бы нам незнакома, но сам по себе как личность великой потенциальной энергии он был бы тем же самым Бетховеном, только без способности разрядки и поэтому гораздо более несчастным... Когда человек не умеет быть творцом, не владеет конкретным мастерством, но живет всей полнотой творческой жизни, он как личность ничем не отличается от активного творца. Мы встречаем людей, поражающих нас своими душевными, моральными, интеллектуальными способностями, но не снабженных  даром их осуществить…»

Все это можно было бы сказать и об отце! Игорь вспомнил, как он восклицал чуть ли не с отчаянием: «Эх, почему у меня нет литературного дара! Не могу я свои чувства передать!»

Умер отец, и уже никто никогда не узнает, какая у него была великая душа.
            Позвонил главный редактор «Литературного Кыргызстана» и сообщил:

– Ваше произведение будет напечатано в ближайшем номере. Спасибо за хорошую, добрую повесть.

Неделю назад он ощутил бы великое счастье. А теперь лишь подумал: «Не дожил отец до этого. Как бы он радовался! Как бы мной гордился!»

Пришла Жыпара. Узнав о смерти Лунина, она разрыдалась. Жыпара зашла отдать долг. Она все рассказала Игорю. Деньги Лунина помогли. Заявление на Урмата не написали.

– Оставь деньги себе, Жыпара, – сказал Игорь. – Ты же у отца занимала, а не у меня.

– Да? – Несколько секунд в ней шла борьба. Потом Жыпара решительно протянула деньги Игорю. – Возьми-возьми. Если Вадим Александрович нас сейчас слышит, он меня не одобрит.

Игорь взял деньги.

Однажды он пошел на работу мимо контейнеров. И вновь столкнулся с бездомным, вдохновившим его на написание повести. Тот уже не пытался сохранить достоинство. Вид у него был жалкий, пришибленный. Бомж еле передвигал ноги. Подошва одного ботинка наполовину отвалилась и глухо шлепала по земле. Его вела под руку страшная женщина. Грязные лохматые волосы почти скрывали ее испитое и избитое синюшное лицо, заплывшие глаза. Но голову она держала высоко. Оба были в зловонном отрепье. Женщина, не отрываясь, смотрела на Игоря.

– Не узнаешь? – спросила она пропитым и пьяным голосом, когда они поравнялись. Женщина шепелявила: зубов у нее осталось мало.

Игорь стал как вкопанный.

Это была Варя!

– Плохо человеку. Опохмелиться ему надо, – продолжала она отчужденным, чуть ли не враждебным тоном. – Может, дашь на бутылку? По старой памяти…

Варя криво усмехнулась. Она словно любовалась произведенным впечатлением.

Игорь отдал ей все деньги, какие у него были, – на несколько бутылок – и поспешно ушел.

«А ведь отец-то был прав! – подумал он. – Зря я на него злился».

В клубе, немного придя в себя, Игорь  задал себе неприятный вопрос. Почему он не пригласил Варю домой? Конечно, на этой чужой и отталкивающей женщине, так мало напоминающей прежнюю Варю, он не женится, но предложить ей пожить временно  у него, помочь ей устроить свою жизнь он был обязан. К Варе он тоже проявил бездушие! После работы Игорь пошел к контейнерам с твердым намерением позвать ее к себе. А если она попросит взять и того бомжа? К этому Игорь совершенно не был готов. Нет, вряд ли. Постесняется. Он даже допускал возможность, что она и сама откажется жить у него. И в глубине души надеялся на это. Несмотря на слабость от бесконечных ночных хождений по комнате, шагал он быстро. Словно боялся передумать.

Бомжей не было.

Этой ночью он не спал ни минуты. На следующий день, подавив сильное желание избрать обычный путь, он опять пошел мимо мусорных контейнеров.  И никого не встретил.

Дорогу на работу и с работы Игорь проделал с трудом. Надо было что-то делать с бессонницей. Вечером он решил принять снотворное. Первый раз в жизни. Достал из шкафчика на стене пластмассовую коробочку. Снотворное он держал в ней. Иногда, когда у отца не было сна, давал ему одну таблетку. К лекарствам он отца не допускал, боялся, что тот что-нибудь перепутает. Коробочка оказалась пустой. Это было  очень странно. За день до смерти отца Игорь проверил, достаточно ли осталось снотворного. В коробочке было четыре таблетки. Он это прекрасно помнил.

Вдруг пришла ужасная мысль. А если отец покончил с собой? Четыре таблетки не убили бы, но он мог принять их, потом пустить газ, лечь и уснуть. Возможно, решение пришло не сразу. Может, отец действительно хотел поджарить гренки, достал сковородку… И тут вспомнил его слова о включенной, но не зажженной горелке! И решился…

Игорь узнал у домкома, что газовики тогда газ не отключали. Они были не при чем. Его предположение превращалось в уверенность.

За неделю до гибели отец переменился. Это произошло в воскресенье. Как всегда в этот день, на ужин были пельмени. Игорь покупал их в магазине. Отец с удовольствием поел, поблагодарил и неожиданно спросил:

– А почему Клава не звонит?

Спросил доброжелательно и деликатно. Игорь ответил не сразу.

– Она переехала в Россию! – резко и как будто с упреком сказал он. Это получилось непроизвольно, он не хотел говорить таким тоном. Какое-то подспудное раздражение прорвалось. Сказалось, наверно, и то, что он играл в турнире, боролся за лидерство, нервы были напряжены.

Отец переменился в лице. Сник. Долго сидел на диване, опустил голову. О чем-то думал.

А через час из Самары позвонила Клава. Первый раз после отъезда. Если бы Игорь верил в мистику, он обязательно связал бы ее звонок с вопросом отца.

– Я соскучилась, Игорек, – грустно говорила Клава. – Все время о тебе думаю. Если бы ты жил один, все бы бросила и к тебе приехала! Люблю я тебя.

Слышимость была прекрасная. Телефон стоял на журнальном столике возле дивана отца, и тот, несомненно, все расслышал.

Больше Клава не звонила. После смерти отца Игорь ждал ее звонка. Сам он позвонить не мог, не знал номера. Ее приезд смягчил бы его горе.

Тот звонок произвел на отца тяжелейшее впечатление. В нем словно что-то сломалось. Никогда прежде Игорь его таким не видел. Он стал вялым, апатичным. Почти не разговаривал. Погрузился в себя.

В то воскресенье отец, несомненно, уверился в том, что он мешает Игорю создать семью, продолжить род. Жить мешает. Что Игорь ждет не дождется его смерти. Тогда и появились, очевидно, мысли о суициде. Не хотел больше мешать.

Как тяжело, наверное, умирать с мыслью, что никто из живых не вспомнит о тебе с любовью. 

Гренки сгорели через два дня. Видимо, отцу уже было все рано, он уже не прислушивался к наставлениям. Игорь пришел тогда домой мрачным и взвинченным. Он как раз потерпел обидное поражение: в совершенно выигранной позиции зевнул фигуру. Увидал черные гренки и взорвался. Впервые накричал на отца.

Тот лег на диван, отвернулся к стене, свернулся калачиком, и Игорь услышал тихие странные звуки, что-то среднее между постаныванием и поскуливанием. Наверно, в этот момент душевная боль отца была непереносимой.

Это он, Игорь, довел его до самоубийства! В пытку превратил он последние годы отца.

Чувство вины мучило, жгло…

Он всегда считал себя хорошим человеком. Таким Игоря считали, очевидно, и те, кто был близко с ним знаком. Они уважали его, любили. Знали бы они, что он за чудовище!

            Невозможно было жить с такими мыслями.

Он повесился.

 

        ОГЛАВЛЕНИЕ

 

Мечты.............................................................................................................................................1

 

Война……………………………………………………………………………………………18

 

Любовь………………………………………………………………………………………….30

 

Кража…………………………………………………………………………………………...38

 

Эфедра…………………………………………………………………………………………..46

 

Суд………………………………………………………………………………………………59

 

Опять эфедра…………………………………………………………………………………...65

 

Мумие…………………………………………………………………………………………..88

 

Разлука………………………………………………………………………………………...103

 

Разлад………………………………………………………………………………………….114

 

Отчуждение…………………………………………………………………………………...134

 

Смерть…………………………………………………………………………………………151

           

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Другие произведения автора:

Спор о Сталине

Царский подарок

Печальное хокку