Гольцев

.

ГОЛЬЦЕВ

* * *

Потом прошло несколько лет...
Раздавленная пачка «Marlboro» – кислая капля на синем асфальте. Пешеходы. Было лето, а этого он не любил. Или делал вид. Ко всему его желтая тачка фыркнула сегодня утром где-то у Выборга, в полдень появилась на Кировском слегка запыленная и говорящий милиционер теперь прикидывал – сколько может потянуть эта пыльца на вид и по курсу валюты, и неприятно, и некогда было смотреть на то, что у человека нет сдачи; Гольцев пообещал заехать за этой сдачей на обратном пути.

Значит, так. Смятая пачка, асфальт, влажный гул парадной, а дверь ему открыло заприлавочное существо на длинных ногах и спросило, что ему надо.
– «Мимоза» – определил Гольцев и промолчал.
– «Псих» – решила Мимоза и, развернувшись, пошла – нет, почапала по длинному коридору мимо окон, сквозь косые пласты серебряной пыли.
Минутой позже обменялись местами тяжелый пакет и пачка разноцветных ассигнаций.
–  Все?
Гольцев промолчал.
– Ладно, дорогу знаешь.
– Цвети, Мимоза...

Она отвернулась и Гольцев подумал: нет, ему показалось, ничего привлекательного в этом явлении в коротком, но буржуазном халате нет и не может быть.

На углу Большого у кинотеатра молча колыхалась драка. Кое-кто катался по земле, один в белом костюме сидел посреди тротуара и из носа у него сильно текла кровь. У стены стоял Краевский с бледным лицом.

Гольцев просигналил, открыл дверцу и они покатили, причем Краевский ушиб ногу, прыгая на ходу, и загадил сапогами сиденье, что Гольцеву не понравилось, но позади уже свистели менты и он промолчал. Потом спросил, кто это достал джентльмена в белом, Краевский признался, что он, хотя и не собирался – просто тот налетел на Краевского по ошибке.

– Хорошо, что ты проезжал, у меня одни неприятности, еще я достал потрясающие презервативы, но мне они не подходят, может тебе подойдут.  
– Ладно.  
– Да, хорошо, что я тебя встретил, поехали ко мне, у меня есть финский ликер, понимаешь – сплошные неприятности, Машка твоя ушла к военному, говорит - я лапоть, а у меня еще и деньги кончились...  
– Скажи ей, – выпорю и ее, и военного.
– Лучше одного военного, она хочет на нем жениться, ведь у него такая маманя, такая... все может достать.
– Ладно.

На Кировском семафорил тот самый гаишник, но, узнав Гольцева, махнул рукой. А на другой стороне у обувного магазина торчала Машка с двумя коробками и свертком, и было заметно – не случайно.

Гольцев развернулся, едва не срезав встречный автомобиль, но обошлось. Он взял Машку повыше локтя, несмотря на многочисленные протесты, и всунул ее на заднее сиденье, тогда как Краевский изображал глубокий сон.

– Где ты бегаешь и что у тебя в сетке?
– Ничего у меня в сетке, сапоги у меня в сетке и плащик, то есть два, да никто не берет, не сезон...          
– Что за кретина ты себе завела?
– Он...
– Выпорю обоих.
– Не  надо меня бить, так же жить нельзя, соседка сказала, что я сука, раз я ночью на кухне голая чай пила, а не надо на кухню ночью ходить, я все постирала и захотелось чайку попить.

– Ладно. Краевский, кончай спать. Вот – возьми, после отдашь. Идите домой, а у меня сегодня много дел.

Краевского устраивал такой оборот, но не показывать же хитрой Машке, как он доволен, пусть сперва подлижется. Бедная Машка! Не дали ей сегодня совершить торговый оборот.

Бедная Машка тем временем встретила знакомую тетку и скинула ей две пары сапог и плащ, скинула видно неплохо, отчего смотрела на Краевского независимо, нахально и с удовольствием.

.    .    .    .    .    .    .

Желтая шла ровно, На щитке доколь «Levi’s» - украшение и реклама престижного предприятия. Тем временем старая сволочь Г.Г. – Гофман-Грановский, или наоборот Грановский-Гофман делает, очевидно, свои гадкие дела – так думал Гольцев. И ни о чем не хотелось думать, хотелось в сауну, в кино, позавтракать, бренди – рюмка погоды не сделает, тем более желтая так легка на ходу, и чтобы Мимоза... но уж эту мысль Гольцев от себя тщательно отгонял.

Куры-Гуси – это сорок килограммов живого веса и милицейское детство. Наш город красив и холоден, величав и печален, смотря по обстоятельствам, и, глядя снизу на горящие окна верхних этажей, мы иногда думаем, что это совсем не плохо жить под самым небом. Глядя сверху на Лахтинскую и Большой проспект, на пешеходов и квасную бочку, перекресток, очередь у арбузной клети сквозь теплую глубину воздуха и горький привкус опаленных солнцем крыш, мы думаем... Да нет, это еще ровно ничего не значит...

Куры-Гуси жил в мансарде, Во всяком случае, когда в музкомедии давали «Фиалку Монмартра», он очень даже понимал о чем идет речь.

Несколько клинков и арабский пистолет, добытые в упомянутом или другом каком театре посредством серьезной работы, встречались на кухне и в спальне, на осыпающихся стенах, а сумасшедшая Карлуша, бабка и отчасти мать, рубила ими капусту и черные кости, весьма пригодные для еды, и для кормления Деникина – огромного грустного пса неизвестной породы, пса любопытного,  любившего гулять по крышам, заглядывать в окна нежилого фонда, клянчить еду, ибо считался собакой человекообразной.
У Карлуши было только одно платье переделанное из ночной рубашки, так что на улицу она не выходила. Никогда.

Куры-Гуси побывал сегодня на даче, место красивое. Хозяев дома не было, и он прихватил с собой велосипед, так сказать, напрокат. Велосипед оказался на редкость складным, синим с белым, он гармонировал с голубой курткой олимпийского лета и Куры-Гуси смотрелся с велосипедом как бы в одной гамме.

Оказавшись в городе, он почувствовал голод, в шестнадцать лет человеку везде хочется есть и никак не менее чем, скажем, в шестьдесят шесть. И он поехал к Апраксину загонять велосипед, про карлушино варево ему не охота было вспоминать.

Выруливая на Грибоедова - он любил окольные маршруты – чуть  было не столкнулся с Гольцевым. Желтая сделала книксен и замерла, как собака над велосипедом. Куры-Гуси возлежал на капоте и вроде бы отдыхал. Отдых не получился, получились две затрещины и один пинок в зад – Гольцев не любил, когда ему мешали ездить. Куры-Гуси завозмущался – на заднем сиденье он приметил банки с пивом и колбасу – стоило поторговаться.

Велосипед оказался в багажнике, в олимпийском кармане зашевелились кое-какие деньги, а сам он ел, пил и ехал не просто так, а в кино, заручившись твердым обещанием, что он будет долго играть на американских автоматах.

Мимоза – ботаника здесь не причем, – однако определение точное.  Это желтое растение, – продавщица грампластинок, что приносило ей доход, хотя и крайне редко.

На Потемкинской крутили потрясный боевик, очередь за билетами не уменьшалась и Мимоза стояла не у входа, не – не приведи Господи! – касс, а несколько в стороне, где тормозили красные, зеленые и разные «Жигули», и стояла она не для рекламы.

Двадцать билетов – двадцать честно заработанных рублей. Оставалось три, желтая махнула дверью и тот, кто утверждает, будто не верит в судьбу – пусть этого больше не делает. Желтая встала, Куры-Гуси был прямо-таки рад встретить старую знакомую, три рубля заработаны и Гольцев пригласил Мимозу в кино не слишком, впрочем, уверенно – внешность у него была самая заурядная и это его нет-нет, да и смущало...

Куры-Гуси, известный Мимозе как Витя, в других местах в качестве Коли – согласно обстоятельствам – плавал в сердцах как пескарь, почему участковый Бзжезинский и страдал душой, и ломал свои толстые руки.

Итак, Гольцев был представлен известным автогонщиком, спорить он не стал, раз Мимоза кинозвезда, чему он не поверил, но как всегда промолчал.

Далее как в романе, но сначала решили выпить – Гольцев предложил, Мимоза согласилась, тогда как Куры-Гуси резался один на один на механическом биллиарде...

Когда бы не скромный наряд Мимозы, и не Гольцевская привычка попусту не понтить, бар мог показаться маленьким, темным и слегка грязноватым...

В шутку так называемый коктейль оказался прохладным, слабоалкогольным и дорогим. Зато у бармена было честное лицо. Иногда он делал очень честные глаза. И Мимоза едва не поверила: это сон вроде монтаны, челентаны и жизни не по средствам, а Гольцев понял – он остался без выпивки, но ничего не сказал и выпил штук восемь, а Мимоза два и ей стало хорошо.

Куры-Гуси угощался пивом и слегка хохмил. Он пребывал в приятном состоянии, публика кругом тоже и один аспирант угощал его пивом, и рассказывал, что он на самом деле аспирант, и подруга аспиранта говорила, что аспирант, и Куры-Гуси, в конце концов, поверил, что именно аспиранта он обыграл на бильярде четыре раза по пятерке за кон. Стали играть дальше, пока контролеры не загнали их с аспирантом в зрительный зал.

Фильм оказался плохим и это стало ясно после того, как творческие работники кино объяснили зрителям, чем именно плох этот фильм. Куры-Гуси с аспирантом, будучи в азарте, на творческую встречу опоздали и им фильм понравился. А вот остальным зрителям, надо думать, не очень. Зря время потеряли... А Мимоза с Гольцевым не пошли. Гольцев, помнится, боролся с напитками и с избытком денег, Мимоза вообще отказалась от борьбы с навалившимся на нее счастьем...

Краевский пил ликер и рассказывал длинные анекдоты. Иногда он прохаживался по комнате, тщетно пытаясь достать растопыренными руками сразу обе стены. Машка до носа натянула одеяло и думала, какой в сущности Краевский балда.

Гольцев уехал по делам. Куры-Гуси отправился с Мимозой – она попросила помочь в одном деле. Помогать Куры-Гуси не любил, у него никогда не хватало времени, чтобы делать что-либо не для себя, но согласился, решив, что чем хуже – тем лучше, и диалектика его не подвела. Речь шла о дамской косметике и не в убыток обоим. Тем же вечером отметили удачное дело на палубе плавучего ресторана. Куры-Гуси расхрабрился и сделал Мимозе предложение, и получил отказ, и канул в вечность с разбитым сердцем, но полным карманом денег.

.    .    .    .    .    .    .

Шел дождь, было темно, скользила ношеная резина и горели фонари. Свернув на Вишневского, Гольцев увидел отцветшие кусты сирени, высокую арку стены и Мимозу, но не одну, а можно сказать вчетвером. Причем один держал ее за руки, другой за сумку и легонько резал ее ключицы бритвой, чтоб не орала; третий наиболее крупный представитель этой ночной расы стоял у поворота на атасе... Когда бы не дождь и не малая скорость, был бы это его последний шухер, но у него только сломался позвоночник, после того как желтая скакнула на тротуар и отправила его прямо в холодные, мокрые кусты... Гольцев вывалился на мостовую и правильно сделал – короткий нож ушел в спинку сиденья, в противном случае его шустрый владелец не сидел бы у поребрика, ощупывая дырки от глаз, у Гольцева не сломались бы пальцы, а третий... третий бы не убежал.

Мимоза, перепачканная темной при таком освещении кровью, ползала на коленях, собирала денежные бумажки и их не уносило ветром, а прижимала к земле длинными струями дождя, собирала бумажки, всякого рода помаду и иную бабскую ерунду, и не желала лезть в машину, хотя кругом  ни одного мента и это неплохой шанс уйти незаметно; но села и они ушли тихо, как умела уходить желтая, если очень надо. Мимоза ежилась, Гольцев велел ей хотя бы снять колготки – это было неудобно, однако любой встречный мент, заметив дыры, грязь, кровь и порезы, мог привязаться, и она сняла.

Дождь кончился. Раздавленная алая пачка застыла под колесом, в парадной сыро, в коридоре темно. Мимоза надевала халат, а Гольцев, отвернувшись к окну, впервые за день с удовольствием выпил рюмку плохого коньяку.

Впервые в жизни Куры-Гуси с наслаждением напился допьяна и лег спать с Деникиным, с человеческой собакой...

А чем в этот момент занимался Краевский? Скорее всего, строил планы...

.    .    .    .    .    .    .

.

Другие произведения автора:

Клянусь не кольцом обручальным

В зависимости от обстановки - 4

На тонкий тон настраивал стихи