ДИКИЕ ОСИНЫ ГЛ. 30

    Жители села Черногорское, услышав  взрыв и  увидев огромное зарево, побежали к месту происшествия. Кто то заскочил к участковому, а тот позвонил в районную управу.  На место катастрофы  выехали компетентные службы. Полицейские,  разогнав стайки сельской ребятни, выискивавшей среди обломков  расплавленные в слитки золотые кольца и прочую всячину,  оцепили территорию. Пожарные  затушили остатки обожравшегося керосином огня, который осоловело перемигивался среди тлеющих  частей самолёта, и  вытащили обгоревшие останки пассажиров. Специалисты авиационного комитета, провели осмотр места крушения и  сделали предварительное заключение: самолёт взорвался в воздухе в результате чего  оторвало носовую часть; обезглавленное судно пролетело несколько километров и упало. Отряд полиции и спасательной службы прочёсывал местность в поисках  тела трибуна,  бортового самописца и частей от кабины пилота. Из центра управления полётами сообщили, что 777 выходил на связь за десять минут до катастрофы и что все остальные рейсы сопредельных эшелонов поддерживают связь, что исключало версию о столкновении с другим воздушным судном.   Ещё не были найдены неопровержимые свидетельства, как  СМИ наперебой вещали о гибели трибуна. Одной из ведущих версий признавался теракт.
  Клим Тимофеевич в это время сидел на диване в  гостиной лесного коттеджа и в компании Михаила, Кауфмана и Куроедова смотрел  телевизор, по которому передавали интервью главы  Кесаревской больницы.
" Что вас навело на мысль о причастности Кауфмана к теракту?" - спросил корреспондент.
" Он осина,  - ответил Артур. -  Зачем тополям  покушаться на трибуна, если они его выбрали!"
" Уверены, что Кауфман, летел вместе с трибуном?"
" Разумеется!  Я сам передал ему приглашение на конференцию и сообщил о предстоящем полёте."
" Сколько ещё пассажиров, кроме трибуна и Кауфмана, было на борту?"
" Двенадцать, но все они были тополя."
Артур достал платок, вытер глаза и, отворачиваясь, сказал: "Извините, нет больше сил говорить. У меня словно вырвали сердце. Без Клима Тимофеевича жизнь потеряла всяческие смыслы."
- Вот! - глаза трибуна заблестели, и он часто заморгал. - Истинная преданность!  Видите, Эрнест Самуилович, каковы тополя!
Михаил достал из бара бутылку коньяка, разлил на всех  и протянул одну из стопочек Кауфману. Тот взял, но отставил в сторону и спросил: - Чей это дом?
- Странный вопрос, - скривил губы Клим. - Один из двадцати шести моих секретных объектов недвижимости. Все они, вроде как строятся, и потому в реестре не числятся.
- Вечная стройка, - кивнул Кауфман. - И налоги платить не надо.
Клим и Михаил переглянулись и расхохотались.
- И одиннадцать угробленных вами тополей хоронить не придётся, - сказал Кауфман. - Воистину гениальная экономика.
Клим впился взглядом в Кауфмана.
- Считаете, что авария произошла по моей вине?
- Нет,  скорее по умыслу.
- Профессор, следите за словами! - сказал Михаил.
- Я академик, - спокойно ответил Кауфман. - И слежу не только за словами , но и за многим другим.
- Например? - с вызывом спросил Клим.
- Дом секретный, стало быть, никто, кроме вас, здесь не живёт. Мы, как было заявлено, летели в Черногорск, и люксы в гостинице были забронированы. Однако здесь натоплено, свет горит, коньяк в баре холодный. Я не видел линии электропередач, значит,  питаетесь от генератора.  Чтобы протопить такой домик, понадобится гонять его не менее суток.  Похоже, вы планировали оказаться здесь. Я ни черта не смыслю в самолётах, но всё же понимаю, что помпаж двигателя должен, по крайней мере,  вызывать некоторую вибрацию или колебания фюзеляжа, но никто ничего подобного не заметил. Среди пассажиров ваше имя - он взглянул на Михаила - не упоминается, и это  не случайность. Мне показалось странным, что прежде, чем произнести фразу,  вы переключали тумблер. Потом я понял, что это самописец. Смысл его в том, что он записывает всё происходящее во время полёта, самостоятельно, независимо от пристрастий пилота. У вас же - только то, что вам угодно.  Вы сказали, что если бы высотомер и вариометр были  неисправны, то их показания различались бы,  однако и в нормальном режиме их показания не совпадают. Вариометр - прибор не столь точный, как альтиметр. У меня остаётся лишь  один вопрос: зачем же вы, господин трибун, делали из меня идиота?
Секунд на тридцать в гостиной установилась зловещая тишина. Михаил убрал звук телевизора, а только что начавший розоветь после душа Куроедов снова сильно побледнел и с ужасом смотрел на Кауфмана.
- Вы меня разочаровываете, Эрнест Самуилович, -  поперечная морщинка над переносицей Клима обозначилась жёстче, чем обычно. - Бесспорно, вы чертовски наблюдательны и умны, но, как и многие люди науки, страдаете некоторой ментальной близорукостью.  Занимаясь какой либо проблемой, вы фокусируете своё внимание на ней в течение многих лет и в результате острота проникновения  в суть вопросов, находящихся вне сферы ваших исследований,  сильно снижается.  Вы видите их расплывчато, но  при этом, безапелляционно высказываете о них свои суждения и даже спешите вынести приговор. А между тем, все события, как и картины Дан Фога, надо рассматривать на некотором  пространственном и временном расстоянии. Как вы считаете, я дорожу своей жизнью?
- Полагаю, даже очень, - кивнул Кауфман.
- И вы думаете, что я буду выполнять пилотажные трюки, требующие громадного опыта и высочайшей квалификации, лишь для того, чтобы жалкая кучка бездарей разбилась?
- Факт, что вы слишком серьёзно восприняли моё, с вашей точки зрения, легкомысленное замечание, - сказал Кауфман, - наводит на мысль о существовании некоторых пока ещё неизвестных мотивациях.
 -  Я понимаю этиологию вашего обвинения. Нет, нет, не возражайте! Вы  именно предъявляете! Иначе,  не упомянули бы об этом, как, например, это сделал Куроедов. - Клим устремил взор на последнего: -  Вы разделяете точку зрения коллеги, Виктор ....
- Степанович, - подсказал Кауфман.
- Нет, - затряс головой Куроедов, - определённо это был несчастный случай!
- Вот! - провозгласил  Клим и возвратил взгляд на Кауфмана.
- Мы оба знаем, каким образом крепятся величайшие пирамиды холуйства, - пожал плечами Кауфман.
- Однако значение этого мы оцениваем по разному, - сказал Клим. - Вы походя ставите мне обвинения, пусть и имеющие некоторые основания, так же как вы бы сделали  их любому  обитателю империи при схожих обстоятельствах.  В этом коренится  ошибочность и порочность вашего мировоззрения, да и всех осин тоже! Вы считаете, что мне можно ставить в вину гибель двенадцати...
- Одиннадцати, - поправил Кауфман.
- Плевать! - воскликнул Клим раздражённым тоном, не отрывая горящего взгляда от Кауфмана. - Хоть двадцати или ста миллионов! Какая разница!  Чудовищная нелепость - вменять мне на тех же принципах, что и любому другому! Вам, тем кто не отвечает за картину  в целом, и способны лишь шлифовать какую нибудь крапинку на ней, не ведая главного замысла, не терпится поднять крик: " Ах, ужас, капелька краски упала на пол! А вот там в углу, какой кошмар, прилипла муха!"  Вы оттого визжите, что не имеете ни малейшего представления о глобальном проекте высшего творца! Не способные охватить идею, вы цепляетесь за формальные жалкие формулы равенства, права, свободы и прочей ерунды! Спроси кого-нибудь из осин, что означает любое из этих понятий, и он тут же начинает тасовать общие фразы, из которых не составишь мало мальски чёткого определения. Они и сами то не верят в них толком! Лишь бы трещать языком в угоду сложившейся моде. А я говорю, что если  творец и обувщик будут равны в правах и свободах, то от творца ожидать идеи более  содержательной, нежели вариации конструкции каблука и его прочности, не приходится, потому что за всякие иные, не относящиеся  к делу, идеи эти самые  сапожники этого творца  камнями закидают.  Эти балаболы и бездельники шляются по площадям с плакатами "Дайте нам возможность избирать трибуна!"   Они думают, что право управлять и выстраивать из бесконечной бурлящей людской массы что либо пристойное, может соотноситься с правами каждой мельчайшей частички этого вселенского муравейника, склонного к ненависти, жадности и лжи! Какая глупость, ограниченность и самонадеянность!  Такое право предоставляется свыше и может существовать только с изволения высочайших сил. Помнится,  вы намекнули, что, дескать,  я  не избран народом. Хотя все тополя ликовали, когда я пришёл к власти, осины шушукались по углам, распространяя  лживые сплетни, что меня, мол, назначил предыдущий трибун. На самом деле, очень мало кто знает, каким образом я получил эту должность!  Мой предшественник, при котором, как вы помните, осины совсем распоясались, частенько играл в карты с приближёнными. Ставки бывали  самые диковинные, потому что играть на деньги было уже скучно. Играли на кукареку, на щелбаны, на езду на спине свиньи и прочее. Однажды трибун поставил свой пост против жизни. Все отказались. Трибун был игрок искушённый. Вдруг я внутри себя услышал голос: "Сядь и сыграй!"  На меня вдруг нашло какое то странное состояние: стало задорно и легко, словно веселящего газа хватанул.
"Сыграем, - говорю, - при условии, что я сам закажу колоду карт и при этом никто из присутствующих не выйдет из зала и не сделает ни одного  звонка."
  Он согласился.  Доставили карты, и мы начали.  Мне ни одного козыря почти всю игру не приходило, и под конец я сдрейфил. Руки затряслись, ноги задрожали, перед глазами мушки замелькали, воздуху не хватает. Ну, думаю, конец. Хотел карты на стол и  в ноги трибуну броситься, чтобы, дескать, сжалился.  Тут опять голос: "Продолжай!", и снова эйфория в голове разлилась, словно абсента хлебнул. И пошёл противник мне мостить, словно специально, и вся моя шваль вместе со страхами утекла.  Взял под конец одну козырную и призадумался: выдай я три восьмёрки, он мою последнюю карту бы знал,  но и с козырной пойти боязно.  Сам то он упакован был по полной. Что то меня словно под руку толкнуло: шлёпнул я семёркой козырной, и сердце моё, кажется, остановилось, холодный пот градом по спине скатывался. Ему бы валетом крыть, да и раскатать меня по полной, а он - вот жадность то природная - он экономно так восьмёрку кладёт, а я ему свои сбросил! Остался наш экс правитель с двумя козырями на руках.  Почему, спрашиваю я себя, все испугались играть, а я нет; почему, несмотря на полное невезение, не остановил  игру, хотя, согласно правилам, вовремя остановившийся подвергался остракизму, но сохранял жизнь? Почему, такому опытному игроку, как мой соперник, на одно мгновение изменили память и здравый смысл? Бьюсь об заклад, вы, Эрнест Самуилович, при схожих обстоятельствах ни за что бы не сели играть, а я сел. Значит, что то принципиально различает нас. Это рука всевышнего уготовила мне особое предназначение, ведёт меня и оберегает.  Господь решил возложить на меня часть своих обязанностей. И недавно, когда я спал, он шепнул, что отдаст мне с радостью все свои полномочия.
  Клим опустил голову и задумался.
Михаил прибавил звук телевизора.
  "Мы ведём репортаж с митинга тополей у Чёрной горы, который собрался стихийно, после сообщения СМИ  о катастрофе самолёта народного трибуна. Численность участников превышает двести тысяч человек. Главный лозунг скорбящих - "Убийц трибуна к ответу!" и "Кауфману гореть в адском огне!"
- Вот вы и преступником стали, - Клим саркастически улыбнулся Кауфману. - Лет пять я защиту гарантирую, но после, если с бессмертием затянете...
- Полагаю, вы намерены объявиться раньше чем через пять лет, - пожал плечами Кауфман.
- Я то, конечно, воскресну, - серьёзно произнёс Клим. - Но вы то убийцей  останетесь!
- Даже если увидят, что  вы живы?
- Объявляется тот, кто скрывался, а воскресает тот, кого подло убили!
- Вот оно что, - выдохнул Кауфман, помрачнев. - Начинаю понимать ваш замысел! Уж не в боги ли метите?
- И опять сарказм, Эрнест Самуилович, - вздохнул Клим. - Ядовитый вы народ осины.   Смотрите на меня и думаете: " Серый, бездарный, ограниченный тиран, раздувшийся самомнением и безграничными амбициями, ну и так далее..." А вам бы следовало вспомнить о вашей дочери, которая находится, между прочим, в больнице для тополей.
  Кауфман вскочил и хлопнул себя по лбу:
 - Господи, - вскрикнул он. -  Она теперь в страшной опасности!
- Сядьте, - сказал Клим. - Успокойтесь! Она в надёжном месте.
- Где?
- В Кесаревской больнице, но не в пределах досягаемости.
- Говорите яснее! - крикнул Кауфман. - Что с ней?
- Лежит в шикарной палате и получает лучшее медицинское обслуживание. И никто, кроме узкого круга лиц, не имеет туда доступа. Как такое может быть, узнаете очень скоро. Михаил, организуй сеанс связи, а то господин академик близок к обмороку.
   Минут через десять Михаил подозвал Кауфмана к ноутбуку, и тот, приблизившись, увидел дочь,  лежавшую на кровати.
- Говорите, - сказал Михаил и отошёл. - И выражение лица отрегулируйте, а то ребёнка напугаете.
 - Здравствуй, Неля, - дрожащим голосом сказал Кауфман.
- Привет, папа, - ответила девочка, слабо улыбаясь. - Меня вчера перевели в палату без телевизора, но обещали показать тебя по скайпу и принесли ноутбук.   
- Сколько раз говорил: - телевизор вреден. Как себя чувствуешь?
-  Нормально.
- Ничего не болит?
- Нет.
Михаил, стоявший с тыльной стороны экрана, показал на часы.
- Ладно, дочура, целую тебя. Я сейчас в командировке. Скоро вернусь и принесу тебе книги и твою любимую, которую тебе читала бабушка. Напомни, как она называется.
- Забыл? Фру-Фру.
- Ну, конечно. Целую.
- Целую тебя, папа.
 На экране появилась медсестра, и связь прервалась.
 - Фру-Фру, - повторил Клим и с укоризной взглянул на Кауфмана. -  Думаете,  буду мухлевать там, где дело касается детей? Ваше недоверие оскорбительно.
- Пока ещё вы не стали богом, - пробормотал Кауфман.
Михаил присел у компьютера и через пару минут  сказал Климу:
- Мальчонка мчит на Феррари с такой скоростью, что, думаю, через  пару часов, если не опрокинется, будет у Чёрной Горы.
 Клим взглянул на экран и подошёл к Кауфману.
- Эрнест Самуилович, присядьте, - Клим указал на кресло и сел в расположенное напротив. -  Мне говорили, что вы не верите, что все вещи, окружающие нас, сотворил Бог. Это правда? Отвечайте честно: разговор останется между нами.
Кауфман испытующим взглядом оглядел трибуна, Михаила, и Куроедова, застывшего с  открытым ртом и рюмкой в руке.
- Я считаю, что это создано людьми, - тихо, но твёрдо произнёс Кауфман, возвратив взгляд на трибуна.
- Хотя никто  никогда этих людей не видел, - продолжил Клим.
- Кто нибудь, когда нибудь их видел, но это было очень давно.
- А если я покажу вам этих людей, - прищурился Клим, - но взамен потребую  хранить молчание, дадите слово?
- Вряд ли, -  ответил Кауфман.
- Если я лично распоряжусь, чтобы  вашей дочери оказывали самое продвинутое медицинское обслуживание в моей больнице, - последние два слова Клим произнёс со столь подчёркнутой интонацией, что Кауфман вздрогнул, опустил голову, а когда поднял, на лице его отображалось душевное страдание.
- Да, обещаю, - выдавил он. - Буду молчать.
- Тогда в путь, - сказал трибун вставая. - Приготовьтесь, Эрнест Самуилович, увидеть такое, о существовании чего многие даже не подозревают.

Другие произведения автора:

ДИКИЕ ОСИНЫ ГЛ. 23

ДИКИЕ ОСИНЫ ГЛ. 19

ДИКИЕ ОСИНЫ ГЛ. 34