"История продолжается": 8(2)

 

— Я же волновалась, – укоризненно сообщила Лисицына, которая курила, сидя на ступеньках. – Разве можно так долго гулять...

— Зачем? – улыбнулся Владимир. – Мы уже вернулись.

— И пошли ставить чайник, – прибавила, улыбаясь, Таня и скрылась в квартире.

— Ты идешь? – уточнил байкер.

— Владимир. – Эндра помолчала немного. – Я, наверное, завтра домой поеду. А то я вам тут мешаюсь... А там все равно надо убираться. И починить все. Мне неудобно у вас торчать.

— Как знаешь. А не боишься, что за тобой снова явятся?

— Боюсь, – призналась Эндра. – А что же мне делать? У вас же с Таней… ну… семья.

— Стесняешься? – уточнил байкер. – Если бы ты мне мешала, я бы так и сказал. Но твое право на свободу никто не нарушает, живи, где хочешь. К слову, когда следующий экзамен?

Рыжая поперхнулась дымом.

— Никогда! – выпалила она. – Меня оттуда сразу сдадут обратно, приемнику. У него справка, что я это… недееспособная, и что мне учиться нельзя.

Владимир чуть улыбнулся, прислонившись плечом к дверному косяку и скрестив руки на груди.

— Да ну. А как дальше собираешься жить? Всю жизнь в переходе не простоишь, к твоему сведению.

— Придумаю что-нибудь, – пожала плечами Эндра. – Пока мне и в переходе хорошо. А там – решу. И, потом, я могу еще пои крутить. За это гораздо больше платят.

— Надеясь на авось долго не протянешь, – заметил Владимир. – Ну, цитируя Гиппократа, тому, кто не хочет изменить свою жизнь, помочь невозможно. Сейчас ты как? На лестнице будешь ночевать, или все же зайдешь?

Эндра слезла с подоконника и поднялась к двери.

— А я правда-правда вам не мешаю? Точно? – спросила она. – Совсем?

— Точно, – заверил Владимир.

Они вошли, и байкер осторожно прикрыл за собой дверь.

— Владимир, – обернулась Рыжая. – А почему вы мне помогаете? Только честно...

— Потому что тебе нужна помощь. А как же иначе?

— А тогда почему так мало людей, которые помогают тем, кому нужна помощь? – задумчиво спросила Эндра, расшнуровывая ботинки. – Может, к себе бы кто-нибудь и пустил, но, вот, похищать меня у приемника точно бы никто не стал. Вас же ранить могли, или убить. Или арестовать. А вы ничего не боитесь. Не боитесь рисковать, хотя меня даже почти не знаете. Почему так?

Владимир улыбнулся.

— А чего мне бояться? Бояться глупо – жизнь все равно полна неожиданностей. Да и потом... Во-первых, дело того стоит. А во-вторых, если даже меня и убьют где-нибудь – а я все равно когда-нибудь, да умру, какая разница, днем раньше или днем позже, все там будем – если даже меня и убьют – никто по мне скучать не станет.

— Почему никто?! – вскочила Эндра. – Да вы, вообще… А Таня, а Машка, а Андрей… а я?

Она зажала рот ладошкой, чтобы не разбудить Машу и вдруг тихо сообщила:

— А знаете, вы мне снитесь. Давно.

Владимир как-то странно поглядел на нее, затем, обняв одной рукой за плечи, мягко подтолкнул в сторону кухни.

— Идем-ка.

На кухне Эндра уселась за стол, а Селиванов, дотянувшись, щелкнул кнопкой электрического чайника. Ласточка отправилась в комнату, Маша спала, так что, Владимир с Эндрой остались одни.

— Замерзла, наверное, – сказал байкер. – Осенью в одной джинсовке не особо погуляешь.

— Да я не очень замерзла, спасибо, – удивленно отозвалась Эндра. – А вы чего? Или вы… – Рыжая смолкла. – Вы чего подумали? Я не в том смысле – снитесь…

— Ну, что я там подумал... – Владимир ненадолго задумался. – А насколько давно? То есть, ты меня тогда уже знала или еще нет?

— Еще нет, – призналась Эндра. – И уже давно. Несколько лет.

Владимир поднялся и поставил кружку у Эндры перед носом.

— То есть, это не я один тут сумасшедший, – задумчиво протянул он.

Эндра машинально обхватила руками кружку и вскинула взгляд.

— Не, сумасшедшая тут я, у меня и справка есть, – пошутила она. – А вам кто снится?

— Много кто, – отмахнулся Владимир и пошутил: – Это смотря, сколько выпить.

Эндра невольно хихикнула, фыркнув в чашку с чаем.

В дверях показалась Маша в обнимку с альбомом.

— А можно, я тут порисую? – спросила она.

— Поздно уже, отозвался Владимир.

— А чуть-чуть.

Лисицына подвинулась, и Маша устроилась рядышком и взялась за рисунок. Сперва прикрывала по привычке ладошкой, но Эндра не смотрела.

Владимир подумал про Ласточку. Она-то хоть спит? Хотя, если бы не спала, давно бы появилась на кухне. Устала, бедная.

Тут байкер не выдержал, поднялся и пошел проверять. Эндра многозначительно подмигнула Маше.

— Он хороший, – констатировала девочка, сосредоточено грызя кончик карандаша. – Тебе какую ленту в косе нарисовать?

— В какой косе? – удивилась Рыжая. – У меня нет косы.

— А нарисую, как будто есть. Тебе пойдет.

Эндра задумалась.

— Давай зеленую, – придумала она.

Маша кивнула и, было, снова склонилась над рисунком, но тут позвонили в дверь. Девочка мгновенно подобралась, как зверек.

— Я открою, погоди. – Эндра поднялась и выскользнула в коридор.

— Кто там?

Маша, естественно, высунула нос из кухни. За дверью завозились и не ответили. Зато настойчиво стукнули.

Рыжая выглянула в глазок, удивленно хлопнула глазами и открыла.

В квартиру ввалился Андрюха. Причем, он был совершенно, абсолютно, стопроцентно пьян.

— Мамочки! – пискнула Рыжая, когда он полетел на нее, запнувшись о порог, и, извернувшись, закрыла дверь. – Вы чего?!

— Я? – переспросил Андрюха, восстанавливая равновесие путем опора о стенку. – Я ниче… Рыжая, ты не спишь?

— Нет, – совсем обалдела Рыжая.

— Тогда пошли.

— Куда?!

— На… на кухню…. О, рыжий!

Андрюха улыбнулся Владимиру, который уже некоторое время стоял в дверях и наблюдал замечательную картину.

— Это как называется? – поинтересовался он. – Ты в честь чего напился?

— Он даже не в хлам, – прокомментировала Эндра. – Потому что хлам тоже пропил.

— Я? – вторично переспросил Чернявый. – Я еще не напился. Счас...

Он многозначительно замолчал и полез в рюкзак, где некоторое время копался. Потом выудил оттуда две бутылки водки.

— Все впереди, – пояснил байкер.

— Идиот ты, Чернявый, – сообщил другу Владимир и, развернувшись, снова исчез в комнате.

— Ушел… – расстроился Андрюха. – О, Рыжая, выпьешь со мной?

— А я… я водку не пью, – растерялась Эндра.

Но Чернявый, похоже, не расслышал. Он обхватил Эндру за плечи и якобы повел в кухню – правда, на деле тащить приходилось его. А Эндра тем временем гадала, сколько он уже успел выпить. Пришла к выводу, что много и загрустила.

В кухне, к счастью, Андрюха сразу же уселся за стол. Маша забилась в уголок. Эндра поверх Андрюхиной головы сделала ей большие глаза, чтобы не боялась, и спросила:

— Может, вам чаю?

— Мне? – удивился байкер. – Не, мне водки.

Он задумчиво взял Эндрину чашку, некоторое время изучал содержимое, потом повернулся и выплеснул в приоткрытое окно. Рыжая огорчилась за чай.

— Садись, – настойчиво потребовал Чернявый.

Рыжая села.

— Я не пью! – напомнила она, когда Андрюха наполнил два стакана.

Чернявый не впечатлился, подвинул ей емкость и залпом опрокинул свою. Эндра вздохнула, осторожно понюхала и еще более осторожно глотнула. Горло немедленно обожгло.

— Молодец, – одобрил байкер. – Ну, вот, а то «не буду, не буду». Вот так. Твое здоровье.

И Андрюха быстренько опрокинул вторую. Эндра, чтобы он не обиделся, сделала еще один крошечный глоток и осторожно поинтересовалась:

— А у вас что-нибудь случилось?

— У меня? У меня праздник…

— Какой?

— Первое апреля.

— Чего? – уставилась на него Эндра.

Андрюха помолчал, выпил еще и пояснил:

— Ну… день дурака, то есть.

— Самокритично, – признала Рыжая.

— Пей! – обиделся байкер.

Эндра выпила еще глоточек. Горло жгло, а в голове медленно закружилось.

— Хоть ты меня не бросаешь, – растрогался Андрюха, хлопнув ее по плечу так, что Рыжая едва со стула не слетела.

— Ого, весело вы тут общаетесь, – приветствовал Владимир, снова появляясь на кухне и уверенно, как будто она только для него тут и стояла, реквизируя со стола вторую бутылку. – Я тоже хочу, возьмите меня в компанию.

Он открутил крышку, придирчиво оглядел дозатор, хмыкнул и, примерившись, одним движением снес с бутылки горлышко об край раковины, залив руку резко пахнущей прозрачной жидкостью. Дождался, пока осколки осядут на дно и в один заход выглушил поллитровку прямо из разбитого горлышка.

— Ну и сивуха, – ничуть не изменившимся голосом заявил байкер, аккуратно запуская бутылкой с остатками перемешанной с битым стеклом водки в мусорное ведро. – Самогонка, и та вкуснее. Андрюха, ты бы лучше «Абсолют» взял, или там, «Красную Армию».

— Я тебе что, буржуй?! – оскорбился Андрюха. – Да ваша фронтовая самогонка в десять раз хуже! Чем тебе «Русский Размер»-то не угодил?! Нормальная водка!

— Да ну вас нафиг, алкашня, – заявил Владимир. Голос был полон оскорбленного достоинства, но плескавшаяся в зеленых глазах насмешка выдавала его с головой. – Гулять – так гулять. Я пошел за коньяком.

— Тебе не продадут в такое время... – запоздало сообщил Андрюха тихонько прикрывшейся двери. Затем вспомнил, видимо, фирменные шуточки Владимира с милицейским удостоверением и заметно воспрянул духом. Маша молча проводила байкера взглядом и снова уткнулась в альбом.

— А у меня стакан пустой, – сказала Эндра.

— Нифига себе, – изумился Андрюха. Но водки налил.

Он придирчиво глядел, как Эндра глотнула и закашлялась. Потом спросил:

— Рыжая, а ты-то чего пьешь?

— А интересно, – прохрипела Эндра. – Только мне нельзя вообще-то…

— Молоток, – проникся Андрюха и даже стукнул стаканом о ее стакан. Эндра сморщилась и отодвинула посудину.

— Ну, куда-а! – оскорбился байкер. – Чокнулась – так пей!

Рыжая пригубила – на этот раз капельку. Но Андрюха остался доволен.

— Во, уважаю, – сказал он, целенаправленно опрокидывая стакан.

 К тому времени, когда Владимир вернулся с коньяком, Эндра, которая почти ничего и не выпила, внимательно слушала Андрюху, который не опьянел сильнее только по той причине, что больше было некуда.

— …И так всю жизнь, – трогательно жаловался он Рыжей, видимо, завершая эпическое повествование. – Всегда мне не везет, представляешь… А любовь все равно – фигня! Это я еще в пятом классе понял… Запомни, Рыжая. А то ты девка, еще влюбишься в кого-нибудь. Так вот… не влюбляйся.

Эндра почему-то покраснела.

— Это его прерогатива, – добавил Владимир, решительно обрывая Андрюхино нытье хлопком бутылки в середину стола. – Лисицына, будешь так пить – надерешься минуты через три до состояния бревна. Водку пьют на вдохе, и дозами не менее пятидесяти граммов. Это тебе не чай. И уж, тем более, не через равные интервалы времени по капельке. Ну, если ты, разумеется, не стремишься достичь эффекта субсветовой скорости и убойной эффективности. – Он устроился на скамейке, попутно допив Эндрину стопку, и продолжил. – Мы на фронте так из раненых пули доставали, когда димедрола и лидокаина не хватало...

— Я тогда лучше чаю… – пискнула Эндра.

— Де-евка, – снисходительно заметил Андрюха. – Наливай, Рыжий.

— Вот и умница, – отозвался Владимир, разливая коньяк по стопкам. Он каким-то волшебным образом ухитрялся ничуть не опьянеть. Опыт, наверное, решила про себя Эндра, щелкая кнопкой электрического чайника.

Андрюха некоторое время глядел на трезвого Владимира, потом обреченно махнул рукой. Мол, чего с Рыжего взять. При нем он, видимо, откровенничать стеснялся или просто не хотел и молча глушил водку. Рыжая сочувственно погладила его по плечу и заверила:

— Все хорошо будет.

— Да иди ты!.. – окончательно загрустил Андрюха. – Глупая баба...

— Все, пора спать, – поднялся Владимир. Он перекинул Андрюхину руку себе на плечо и оттранспортировал пьяного товарища на балкон, где заботливо уложил на раскладушку и укутал в шерстяной плед. Обернулся к остальным. – А вы чего расселись, граждане? Комендантский час давным-давно настал. Быстро спать.

Тут он бросил на Эндру настолько выразительный взгляд, что рыжая невольно вздрогнула и выронила чашку. К счастью, пустую. Чашка покатилась по столу, а Маша ужом нырнула под одеяло, зачем-то захватив с собой альбом.

— Возражения не принимаются, – добил Владимир, собирая со стола карандаши. Рыжей захотелось тоже куда-нибудь забиться. Желательно, поглубже.

Она машинально подхватила чашку с пола и скользнула к раковине, пользуясь тем, что, если стоять к Владимиру спиной – его не видно. Там она некоторое время гремела чашкой, причем, явно дольше, чем нужно, чтобы ее сполоснуть. Потом-таки закрыла кран и осторожненько уточнила:

— Вы сердитесь, да?

— БРЫСЬ! – рявкнул Владимир. Причем, рявкать он тоже ухитрялся тихо, полушепотом – но страшно. – Завтра будешь отмазываться от меня мытьем чашек, – добавил он своим обычным голосом, мягко толкая рыжую на диван к Маше. – Спокойной ночи.

— Значит, да, – вздохнула Эндра, забираясь под одеяло. – Спокойной ночи.

Владимир улыбнулся на прощание, выключил свет и, тихонько прикрыв за собой дверь, вышел в коридор. Спать не хотелось. Сидеть на одном месте – тоже. Тогда он оделся и спустился на улицу.

Тихонько запищал магнитный замок, осенняя ночь встретила резким ветром, швыряя в лицо пригоршни дождевых капель. Дождь мерно шелестел по крышам, покрывал маленькими алмазами черный асфальт, сухие облетевшие листья, застревал в волосах. Вот и осень, подумал Владимир, осторожно, стараясь не очень тревожить рану, перешагивая лужу. А я и не заметил...

Дождь размывал желтые пятна фонарей, по темному небу неслись рваные облака, иногда приоткрывая бледный диск надкушенной луны. Владимир поглядел на свое искаженное отражение в рябящей поверхности лужи и резко поддел воду носком ботинка, подняв каскад брызг. Лужа пестрила радужными разводами машинного масла. А Владимиру надо было о многом подумать.

Сны... Как они связаны? Получается, что и рыженькая студентка-автостопщица, с которой он совершенно случайно познакомился всего несколько дней тому назад, их видит. Случайно ли?.. А впрочем, ничего удивительного в этом нет: они живут в одном городе, и вполне могли видеться – мельком, где-нибудь на улице, или в метро. Образ отпечатался у девушки в подсознании, и оно раз за разом выдавало его в сновидениях.

Это, как раз таки, вполне логично и объяснимо. В том же ключе можно истолковать и то, что он сам видел во сне Таню. Правда, во сне он с ней общался, и голос ее, привычки и манеры – там, во сне – такие же, как и наяву. Но он мог видеться с ней и в детстве, до войны, до того, как потерял память. И запомнить.

И – полюбить.

Одного он так и не решился ей сказать. О том, что любовь пришла вовсе не за один день. О том, что она с ним уже несколько лет. О том, как совершенно по-детски, упрямо, до безумия хотелось верить, что девушка с пушистыми волосами и мягким голосом – не плод его воображения. О том, как в каждой женщине он невольно искал ее, смеялся над самим чувством к образу из сна, смеялся – и все равно твердо верил, что когда-нибудь он все же ее найдет. И о том, как непроизвольно оборачивался на случайных прохожих, как специально ездил по разным городам, – а если встретит?.. – смирился с мыслью, что он, похоже, сумасшедший – надо же, чтобы так прочно поселился в сердце нарисованный его сознанием несуществующий, но такой яркий образ...

Разве решишься все это признать – даже перед самим собой? Ведь только признав перед собой, человек легко может признавать перед другими.

А это он себе признать отказывался.

И все же она здесь, в реальности.

Совпадение?..

Или это не реальность вовсе? Или это все снова ему только снится? Он запутался  окончательно, казалось, что уже никогда не разобрать где сон, а где явь, где настоящее, а где – фантазия, где жизнь, а где плод его воображения. Фантазии вторгались в реальность, переплетаясь с ней настолько прочно, что невозможно было отличить. И невольно вспоминался то книжный персонаж Амори, искавший всю жизнь свою воображаемую возлюбленную, то буддийский монах из притчи, которому снилось, что он бабочка. Вспоминалось с горькой усмешкой – а может, и все эти мысли – иллюзия, сон, бред, навеянный контузией и обезболивающими препаратами, и сам он на самом деле давным-давно без сознания и движения лежит где-нибудь в военном госпитале, или в больнице после очередного выезда, окончившегося травматическим повреждением мозга, летаргией или комой. Разве бывают такие вещи?.. Могут ли существовать?.. Могут ли быть вещие сны, придуманные люди, двери в лето в заброшенных подвалах?..

Но холод ветра и дождя – настоящий холод, и боль от ран – настоящая боль. Во сне боль все же воспринимается по-другому.

А откуда ему знать, как все воспринимается в летаргическом или наркотическом сне?

Мысль о возможном существовании в искалеченном, непригодном к полноценной жизни, теле доводила до омерзения, до тошноты, до безумного желания выть как раненая собака, разбить руки в кровь о стены дома, в котором он никогда не станет своим, прыгнуть с моста, застрелиться. Он слишком гордый для того, чтобы признать себя никчемным инвалидом, вызывающим жалость и приносящим окружающим только проблемы. Невыносимо было бы терпеть такое унижение. Лучше сдохнуть, в тысячу раз лучше сдохнуть под забором в сточной канаве, в тысячу раз лучше это сделать глупо, в пьяной уличной драке или же от шальной пули. Это было бы, хотя бы, быстрее. Мертвые не пишут писем.

Только бы не так.

Во имя всего святого – только бы не так.

Но хуже всего было даже не это.

Хуже была неизвестность.

 

...Их было двое. Они вынырнули из темноты, из шелестящей пелены дождя, будто соткавшись из холодной мелкой мороси, и один из них ухватил за плечо, разворачивая лицом к себе и вызывая вспышку ослепляющей боли в ране. Голос зашипел в ухо – хриплый, неприятный и будто бы скрежещущий.

— Ну что, Селиванов, доигрался?.. Тебе предлагали по-хорошему?..

Владимир рефлекторно завел за спину державшую за плечо руку, швыряя незнакомца на колени, но с обеих сторон торопливо простучали еще шесть пар ног. От боли темнело в глазах, и остальных он так и не увидел. Взорвались сразу три удара – в нос, в голень и в пах, и он сам оказался на коленях. Однако воинская сноровка не подвела его даже раненого – прежде, чем упасть, он успел лишить сознания двоих, затем с размаху швырнуть лицом об асфальт третьего. И тут у виска щелкнул затвор пистолета.

— Ты меня не убьешь. – Голос звучал хрипло, но Владимир медленно распрямился, выравнивая сбившееся от боли дыхание.

— Уверен?.. – Стрелок обдал запахом перегара и гнилых зубов. Пистолет нервно дернулся, неприятно задев холодным тяжелым дулом вену на виске. – Ты, по ходу, не понял, куда ты попал. Тебе ведь предлагали. Ты не захотел по-хорошему! Не захотел сотрудничать с нами!

— Уверен, – тихо, но твердо отозвался Владимир. – Хотели бы убить – убили бы молча и без лишних потерь. Вам не нужна моя смерть. Вам нужен я. Живым.

Движение было молниеносным. Дважды хрустнула кость, грохнул выстрел, пуля унеслась в направлении стены дома, и наверху зазвенело разбитое стекло, взметнулся каскад холодных, пахнущих бензином брызг, противник заорал, падая в лужу. Владимир действовал вслепую. Перекатился, на звук выстрела подхватывая выпавший из искалеченной руки пистолет, автоматически сгруппировался, кубарем откатившись на несколько метров, рука щелкнула затвором, перезаряжая оружие.

— Уверен, – повторил он, поднимая потертый ТТ. – Это вы не поняли.

Темнота немного отступила, и звон в ушах притих, возвращая ориентацию в пространстве. Рана дергала так, что хотелось свернуться калачиком на мокром асфальте и скулить, но теперь в помощь воинской сноровке и интуиции добавились и органы чувств. Владимир разглядел четверых оставшихся.

— Четверо против одного, так? – улыбнулся он разбитыми губами. Улыбка вышла немного зловещей из-за залившей лицо и ворот темной блестящей крови. – Разумеется, вы легко меня одолеете. Вот только хочу предупредить: у меня осталось девять патронов, и рука меня не подведет. Первых двоих я успею уложить насмерть. Остальные успеют подстрелить меня. Но первые двое – умрут. А теперь будьте любезны просветить меня, насколько живой я вам требуюсь? Видите ли, я уже серьезно ранен. Ну так, как?

Четверо переглянулись. Владимир же ощутил, что снова теряет сознание, и стиснул свободную руку в кулак – ногти впились в ладонь, но это не помогло. Асфальт был мокрым, грязным и холодным, дождевые капли кололись мелкой шрапнелью, кровь щекотала кожу – теплая и липкая, рукоятка пистолета в руке холодная и тяжелая, и от чрезмерного сжимания краями режет сухожилия. Все чувства обострились до предела, как бывает перед самой потерей сознания, за мгновение до темноты.

«Не-вырубайся-не-вырубайся-не-вырубайся!» – словно заклинание, мысленно повторял Владимир, проклиная себя последними словами за эту слабость и изо всех сил стараясь разглядеть в темноте лица. Держись, Селиванов, мать твою, держись... на фронте... было тяжелее... на фронте... было... тяжелее...

Тут мысли начали путаться, ярко выделяя только одну – потеря сознания равняется смерть. С – м – е – р – т – ь... шесть букв... шесть запретных букв... он не может умереть – а значит, не может и потерять сознание... он просто не должен... больше сотни человек под его ответственностью! Он не должен! Не должен! Он просто не имеет права!.. Вывести... вывести за линию фронта... вывести ребят из леса... всех... всех до одного... живыми и невредимыми... держись, Селиванов!.. Держись... ты же никогда... никогда не сдавался... растяжка... осторожно... они все должны выжить – слышишь?! – все!.. Они все – твои младшие товарищи, и ты их командир... они на тебя надеются... они в тебя верят... держись... не сдавайся... держись...

Алая колышущаяся пелена застлала взгляд, автомат тревожит рану, упираясь прикладом, одна рука онемела и отказывается подчиняться. Где же они тут растяжек понаставили?.. Не видно ни черта... А это твои проблемы! Слышишь, Селиванов, твои – и только твои! Оступишься ты – они погибнут! Не можешь разглядеть?! Да плевать! Ты должен! Ты должен!

Вот она... там... кажется... Так, обходим... прошел. Дальше, за овражком, уже и рукой подать до штаба. Недолго осталось.

Повеяло мшистым запахом болота. Ага, значит, правильно свернул... Не взять вам, твари, советских солдат! Зубы обломаете! Хоть лопните – а не взять, ни за что не взять!.. Как там Ласточка?.. Ей, наверное, тяжело в лазарете... она же беременная... бедняжка...

«Бред, – сообразил Владимир, выныривая из облака смутных обрывочных видений. – Галлюцинации. Начитался книжек.»

Боги, как же больно-то... Причем тут немцы?!..

Похоже, отключился он всего-то на какое-то мгновение, поскольку четверо людей так и стояли напротив, замерев в неловких позах, в полудвижении под дулом пистолета в его руке.

А дальше не то наступил тот самый переломный момент, не то произошло очередное необъяснимое явление.

Потому что Владимир медленно поднялся, не спуская врагов с прицела, и выпрямился, отряхнув свободной рукой с куртки грязную воду. Голос прозвучал ровно и сильно.

— Значит, так, ребята. Настоятельно рекомендую не осквернять сию дивную лужу присутствием ублюдков. Говорите, кто вас прислал, а главное – зачем и милости прошу к чертовой бабушке через лес с партизанами. Считаю до трех. Один...

— Постой! – вскрикнул третий справа, осторожно выставляя перед собой обе руки. – Ты нужен живым.

— Да я вас даже не знаю, – заметил Владимир.

— Нас – не знаешь. Но ты нужен Аврелию живым. Хочешь сказать, не знаешь Аврелия?

Зеленые глаза сузились, рука крепче сжала рукоятку пистолета.

— Нет. Не знаю. Больше не знаю. Я больше не имею с ним никаких общих дел, так ему и передайте. Уходите отсюда.

Четверо переглянулись.

— Быстро! – повысил голос Владимир, чувствуя, как дрожит рука с оружием.

— Хорошо! – сдался, наконец, первый слева. Преждевременной смерти никому не хотелось. – Уходим.

— Счастливо, – отозвался Владимир, опуская оружие. Он поставил пистолет на предохранитель и сунул во внутренний карман куртки. Из окна орали, но с высоты этажа слов было не разобрать. Впрочем, смысл был и без того ясен. Владимир стер с лица кровь тыльной стороной ладони, сообразил, что грязной рукой этого делать не следовало, чертыхнулся и направился к дому.

 

Ключ почти бесшумно провернулся в замке. В прихожей, прямо на полу, сидела Таня. При виде байкера она вскочила и кинулась ему на шею, и прошло с полминуты прежде, чем Владимир сообразил, что она плачет.

— Тебя где носит?!.. – сдавленно донеслось от плеча, куда девушка уткнулась носом. – Что с тобой случилось? Откуда кровь?! Ты... ты вообще, соображаешь, каково мне тут?! А теперь?! Что с тобой?! Я же тебя люблю... а ты...

— Все хорошо, ласточка, – улыбнулся Владимир, честно стараясь ее обнять. – Я вернулся, и я жив. Все хорошо...

— Откуда?!

— Да я тут... так... прогулялся немного. Прости меня.

Ласточка отступила на шаг, крепко сжав губы и разглядывая мокрую и грязную одежду на нем.

— Что произошло?

Владимир ощутил, как помещение плывет перед глазами, и снова заставил себя улыбнуться.

— Ничего, – тихо отозвался он. – Уже ничего... Прости меня, ласточка...

Тут он прислонился к двери, сполз по ней на пол и только сейчас позволил себе то, с чем отчаянно сражался все это время – потерял сознание.

И уже где-то на грани восприятия успел услышать быстрый тихий шепот.

— Я тебе тогда не призналась, теперь скажу... Я тебя всю жизнь ждала. Всю свою жизнь... Я видела тебя только во сне, но я искала и ждала... Я люблю тебя...

А может, это снова просто галлюцинации.

Другие произведения автора:

Ад кромешный (IV часть)

Город посреди леса (рукописи, найденные в развалинах): 34

Социальное