Странник

Он любил его простор, его пронзительную синь, переливы голубого, фиолетового и зеленого, его белопенные барашки. И боялся его глубины и мощи - коварства моря. Волны напоминали ему о зле, присущем морю, они могли поглотить его, отправив к грозному Посейдону, а затем и вовсе в царство мрачного Аида, откуда нет выхода.

Но он любил и ласковость моря, когда винопенные воды омывали тело, любил одоление морской стихии сильными взмахами рук, любил тайны его глубин, далеких просторов и таинственных берегов.

Море манило и пугало…

Он вспомнил, как отец учил его плавать.

 Вместе они выплыли в море на рассвете. Темный силуэт ладьи качался на гребнистых мелких валах. Лучезарный Гелиос, торжественно окровавив багрянцем горизонт, бесшумной колесницей выезжал из темных врат в царство небес.

Мальчик с волнением взирал на преображение мира.

Акрисий с воинами держались чуть подальше, а отец, хмурый, с холодным блеском в глазах, сорвав с юнца хитон, велел прыгать в воду.

Мальчик боялся, ежился от утренней прохлады, со страхом посматривая в посейдонову обитель.

И тогда отец, внезапно охватив его своими руками, словно клещами, как щенка бросил в холодную обжигающую глубь. Крик и ужас сомкнулись вместе. Темная масса охватила сотнями колючих игл.  Внутрь хлынула соленая противная вода, и на мгновение он увидел тот мир, старика Посейдона, вместе с отвратительным и страшным Гадесом, смеющихся над ним, диковинных рыб и нереид: все они тянули к себе в синюю глубь, и он, разрывая обручи страха, сковывавшие его, изо всех сил заработал руками и ногами…

Потом плавал и пищал, словно щенок, безостановочно и беспорядочно гребя то к одной лодке, то к другой. Но Акрисий с воинами, выставив копья, со смехом отталкивали его, а отец спокойно наблюдал, как он мокрый взбирается  на лодку, и снова сильным толчком сбрасывал его в воду.

Наконец, когда маленький Улисс перестал различать, где его соленые слезы, а где горькие брызги воды, и когда он, смертельно устав, начал истошно вопить, а затем хрипло стонать и идти ко дну, отец выловил его за руку, жалкого, мокрого и бросил на дно лодки…

С детских лет страх перед морем соседствовал у Одиссея с восхищением.  Плавал он немного и недалеко, но видел, как необозримы просторы и мечтал побывать в тех далеких краях, что неподвластны человеческой мысли, где обитает титан Океан, а Атлант держит свод, где живет Горгона и растут яблоки Гесперид, о которых слышал еще с детства.

 Драться, пользуясь мечом и шестом, его учил Мардоний.

Одиссей был тогда уже взрослее и хитрее, чем ранее.

Первые бои неизменно заканчивались острием меча у его груди или горла, а его собственный меч валялся где-то под ногами.

Так продолжалось до тех пор, пока Одиссей тайно ночью не подпилил меч Мардония у самой рукояти, и тот сломался в бою. Ошарашенно смотрел Мардоний на сверкающее лезвие у своей шеи, и густая кровь капала темно-алыми пятнами в пыль.

В другой раз Одиссей приделал к рукояти собственного меча привязь, обматывал ее намертво, и выбить меч у него было невозможно, несмотря на все старания Мардония.

Отец не любил его шуток и хитростей, неизменно преследуя их, бил его плетью, но Мардоний хлопал по плечу: хитрость пригодится в жизни…

 Одиссей сидел на камне и глядел на море. Оно сегодня было спокойным и ровным, словно полотно. Но не о море думал он, по которому поплавал достаточно в своей жизни. Не о ранах, ноющих на огрубевшем, уставшем теле. Не о подвигах, не о богатой добыче, которую вез из Илиона.

Думал он о любимой жене, о сыне Телемахе, который теперь уже взрослый парень. О, боги, сколько стадий и лет разделяют их!

Он положил на изрубленную шершавую громадную ладонь маленькую гемму, изображавшую Пенелопу в профиль.

 Гордой, независимой девушкой встретил ее Одиссей у источника. Она подставляла сосуд под прозрачные струи. Он, шедший с охоты,  пахнувший лошадиным потом, псиной и землей, омывал с себя пыль. Вдруг увидел стройные босые ноги. Поднял взор и застыл: черные волосы, уложенные тюрбаном, были пышны и густы, слегка  длинненький носик  был дерзко вздернут вверх. Особенно его очаровали большие темно-карие глаза. Ему почудилось, что сама Геба, смотрела на него нежно и с достоинством.

И более не мог забыть Одиссей ее смуглых тонких рук и упругих грудей, дерзко вставших под туникой и готовых выпорхнуть оттуда подобно птицам, мягкой поступи, когда она уходила, неся на плече амфору, дерзко покачивая пышными бедрами, которых не смог укрыть от любопытного взора даже свободный пеплос.

Долгие годы вспоминал он первые их дни, свидания в оливковой роще, подарки, которые она всегда любила и берегла, первые огненные поцелуи, и, наконец, ту лунную ночь, когда впервые он познал ее, как женщину. И чего только не было после этого – поход, лютые сечи, осада, сокровища! Были и десятки женщин – знатные, пленницы, гулящие, рабыни. Но глубоко в душе всегда жила она, краше, мягче, добрее которой не было на целом свете. Какое совершенное создание богов! И что сотворили с ним, с его семьей, их судьбами, безжалостные Агамемнон и Менелай, вырвавшие его из насиженного гнезда, сломавшие его жизнь, разделившие ее на «до» и «после». И как теперь увидеть ее, как добраться до нее? Как долететь сквозь  расстояния, бури, различные дорожные опасности, смерти? Ведь он может погибнуть, так и не увидев своей любимой. И остается лишь мучится в царстве Гадеса, дожидаясь того часа, когда и она снизойдет в страну вечной неразлучности и несвободы…

 Тихо белела гемма в изрубленных руках, стонали раны, неистово ломило живот, жаждавший пищи, а он все еще думал.…

  Как нелепо и бесполезно он тогда притворился сумасшедшим, когда не желал бросать любимую Пенелопу, не хотел идти на эту проклятую войну. Как не удалась ему роль безумца: шутовской колпак, плуг, соль падавшая в землю; когда на эту же землю, под острые клинья плуга бросили Телемаха и все оборвалось в нем….

Еще долго в ночи будут ему снится сечи, трупы, головы, отрубленные руки и кровь,раны, избитый Терсит. Но всегда с гордостью он вспоминать удачную свою находку – деревянного коня. Туда уместился отряд храбрецов – сорвиголов, сделавших свое дело. И когда ахеяне, подчиняясь его требованиям, провозившись недолго в лесу с этим конем, ушли, свернув лагерь, спрятавшись за остров, наивные глупые троянцы, купившись на «щедрый дар», сломав часть стены, затащили коня с опасным брюхом в город. Смерть тогда будет торжествовать над уставшим городом три ночи. Будет бушевать огонь, сыпаться золото,  будут  воины тянуть амфоры, мешки с добычей,  будут насиловаться женщины.  А Менелай, найдя свою ветреную Елену, отрубит ей ее золотые власа и покажет воинам, а потом, подхватив пленницу на плечо, понесет ее на корабль….

«Эх, Менелай, Менелай, в недобрый час позвал я тебя, когда финикийцы осаждали Итаку. Зачем такая помощь, за которую нужно так долго и страшно расплачиваться? И долго еще будет видеться во снах любимые и дорогие Пенелопа и Телемах. И трупы, и страшное зарево пожара над крепкостенной Троей».

 Одиссей очнулся от тяжких раздумий из-за кликов звавших его спутников.

 Одни матросы нашли в чаще хорошую добычу – диких свиней, другие, обнаружили в скалах птичьи гнезда и радостно, бережно несли пятнистые яйца и трепыхающихся подбитых птиц. Тут же разделывали их, выбирая внутренности, обдирая перья. Птичий пух путался в курчавых волосах и бородах, пальцы и одежда были липкими от крови. носили сухие ветки, тянули обломанные бурей стволы деревьев, плавник, выброшенный морем.

Со скрипом вспарывая воздух, глотая твердые ветки, запылал костер.

 Когда пиршество было в разгаре, Одиссей подсел к огню, слушая веселую болтовню воинов, вспоминавших прошедшие бои.

Блестели глаза, хрустели челюсти, волновалось море из рук и пальцев, обтиравших жир об одежду, сверкали отдельными зубами и провалами бездны обозначались беззубые рты.

 Одиссей обгладывал огромный кусок и весело судачил с Криксом о вчерашнем разделе воинской добычи.

Вернулись с рыбной ловли пять человек уставшие и разочарованные – они ничего не поймали, здешнее море не отдавало обитателей своих глубин. Один из пришедших хромал от укуса неведомой рыбы. Пришедшие набросились на еду.

Одиссей разрешил открыть огромный бурдюк с вином. Вскоре, на таинственном берегу, среди сгущающихся сумерек, послышались бойкие, веселые а затем заунывные мелодии: походные, победные, маршевые песни. Некоторые из них выражали тоску по любимым. Перебирая струны лиры старый Паисий затянул песню, славящую Посейдона. Долго слушали его ахеяне, опустив головы, пока не крикнул Одиссей:

- Хватит Паисий грусти и печали! Много мы ее видели в нашей жизни. И хватит этих пышных славословий в честь трусливых богов. Не с их помощью, а сами одержали мы славную победу! Наша сила, ратное умение и умные головы помогли нам.

Замолк Паисий и как в ответ на этот вызов подул ветерок, перерастая в гул, развевая волосы людей. Зашумел, закачался невдалеке лес, а шум прибоя, неистово бьющегося о скалы, долетал и сюда.

Пора было позаботиться о ночлеге, ибо тени сгущались, и вечерние звезды уже просеялись на небосклоне.

Одиссей отдавал распоряжения, но не все они выполнялись – уставшие люди вышли из под контроля. Многие пили, смеялись, падая тут же, на берегу, другие хватали вертлявых  пленниц - рабынь и только окрики Крикса, да щелканье плети приводили кое-кого в чувство.

Уйдя в свой шатер, Одиссей наконец-то остался один. Устало опустился на ложе.

Гудели онемевшие члены, в голове вертелись образы и обрывки песен.

При свете масляного светильника он смотрел на славную гемму. Вспомнился шум свадебного праздника. А потом была вот такая же тишина в доме и обнаженная Пенелопа, с черными как смоль волосами, разлитыми словно тяжелые волны по плечам, стояла перед ним. И он стоял нагим перед нею, стесняясь как ребенок, взял в руки черную прядь, и острая искра от ее пламени зажгла его…

… Явилась рабыня – тоненькая девушка – нубийка. Она начала разминать его тело, а он вновь погрузился в воспоминания.

 Видел добрую улыбку Пенелопы, ее чистые глаза, вспоминал ее пышные бедра, дугами расходящиеся от мягкого  округлого живота, тогда он целовал этот живот, радовался, ожидая наследника. Вспомнил ее предродовые муки, рождение сына – смысла его жизни, продолжателя его рода…

 Так постепенно уснул Одиссей, а нубийка присела, наблюдая дыхание тяжелого тела, а затем, дунув на светильник, тихо легла рядом.

Где-то шумело море, ветер вздымал стены шатра, и шумел лес.

 Одиссей проснулся от едва слышного звука неясного происхождения. Теплые руки рабыни обвивали его тело. Осторожно освободившись, он встал, разминая руки и вслушиваясь. Ему почудился звук далекого голоса, до боли знакомого. Но что это был за голос? Он вновь лег. Вслушивался в шумы, но различал лишь прибой, да писк птенцов в гнездах на скалах.

 Сон не возвращался. Девушка спала, ее не было видно, слышно было лишь ее дыхание.

Одиссей быстро встал, одевшись, дотронулся до меча, но в последний момент передумал, взяв с собою лишь тонкий  бронзовый кинжал, шагнул под ночное небо.

Общий храп, бормотание во сне были музыкой спящих. У ближайшего костра стояли двое, третий, свернувшись калачиком, спал у огня.

- Обошли берег, тут столько поваленных деревьев, ногу можно сломать. Но вроде все спокойно, - доложил старший караула.

- На том конце не спят? – Одиссей наугад ткнул в сторону.

- Сидят у костра. Боятся рева зверей в чаще.

- Не слышали голоса, похожего то ли на женский, то ли на детский?

Караульный дернул плечами, а его напарник покачал головой.

Костер блистал в их начищенных гребенчатых шлемах. Издалека донесся вой и вновь все стихло – только шелест волн, перекличка птиц, шорох леса и треск цикад нарушали тишину.

Одиссей пошел наугад во тьму.

Лес кое-где горел искорками неведомых глаз. Одиссей не мог забыть услышанного голоса и вдруг вспомнил: так протяжно пела Пенелопа, когда пряла.

 Он помнил ее ловкие тонкие пальцы и печальное тихое пение. Помнил, как она пела над колыбелью Телемаха и руки ее, наливашие чашу молока.

Молоко льется, а она наклонилась, выставив тонкую шею, за отворотом пеплоса видна трепетная молодая грудь. Он помнил эту грудь с синими прожилками, когда она кормила малыша и закрыл глаза.

 Постепенно рассветало, тьма раздвигалась, а он шел во влажной траве, и плащ его цеплялся за ветки кустов и деревьев. В задумчивости он миновал рощу и стал подниматься на вершину. Под конец – карабкался, царапая руки, срываясь, но, все же, опираясь о камень, встал на твердой площадке. Его волосы охватил ветер и разметал по плечам, а плащ надулся как парус. Одиссей задохнулся, глядя в молочно-серую даль.

Далеко шумело гранитное море – неведомое, страшное, в глубине плескались посейдоновы полчища. Впереди лежали густые бесконечные леса, сзади – скалы, и чайки кружились над ними.

 Он вспомнил последнюю ночь в Трое, охватившую его радость при виде богатой захваченной добычи. Груды золота, драгоценных камней, украшений, делали его одним из богатейших людей мира, равным Крезу, а быть может и бессмертному Гадесу. Но сейчас, когда он грустил по Пенелопе и тысячи стадий разделяли их, он понял, как глупа и низменна алчность, жажда наживы. Ему стали ненужными эти богатства. Он  с готовностью отдал бы все золото, в обмен на то, чтобы сейчас обнять Пенелопу и сына.

Как же он был глуп, как глупы люди! Ведь нет ничего дороже Человека, родной души! Нет ничего выше Любви!

 Он стоял на горе, будто возвышаясь над суетой и горько улыбался. Можно быть богаче самих бессмертных богов, но не быть счастливым. Счастье оказывается так просто, но понять и осознать его очень сложно. И стоит оно очень дорого. Скорее всего, оно бесценно, ибо купить его невозможно.

 Он еще долго сидел на вершине, наблюдая зарождавшийся день.

Услышав шорох, обернулся. Запыхавшийся Крикс, одолевший, как  он сам, вершину, смотрел на него с изумлением.

Одиссей сказал спокойно:

- Предупреди всех, после трапезы – едем... Море успокаивается. Ветер попутный дует. Проверишь запасы еды и питья. И вели не брать неведомых плодов – опасно…

- Есть заболевшие,  - промолвил Крикс, отдышавшись. – Что будем делать?

Одиссей вздохнул.

- Особенно тяжелых придётся оставить здесь. Да, да, не смотри на меня так.  В море они погибнут. Пусть молятся богам, быть может они даруют им жизнь. Остальных попробуем полечить.

- Значит пятеро останутся здесь…

- Пятеро? Это много… Оставим им кое-какую пищу. Но брать с собой – это риск. Могут заразить других. Пошли!

Придерживаясь за ветки, они начали спускаться с холма.

 Все приготовления закончились лишь к обеду. Были засмолены днища прохудившихся суден, трюмы заполнены самым необходимым.

Заскрипели весла. Черные корабли, покачиваясь на тяжелой волне, стали выходить из бухты. Оставшиеся на острове больные, в основном из числа  фракийских рабов – киконов, чей город захватили воины Одиссея, молча смотрели на уплывавших.

Одиссей приказал поставить парус.

 1998

Другие произведения автора:

Весенние улицы

Птица у твоего окна .Главы 15-16.

Птица у твоего окна Главы 13-14

Это произведение понравилось:

Аграфена Незнакомая