Штамп, -а, м. 1. Инструмент,
форма для серийного изготовления
давлением или чеканкой предметов
из заготовок. 2. Вид печати, обычно
прямоугольной, с названием учреждения,
адресом; оттиск такой печати
на деловой бумаге. 3. перен. Нечто
избитое, привычный образец,
которому следуют без размышления.
С.И. Ожегов. "Толковый словарь русского языка".
...По небу дьяволы летят,
"Ты нам ни враг, ты нам ни друг".
Агата Кристи. "Ни там, ни тут".
... Неправда, будто бы интеллигент
всегда находится в оппозиции к
властям. Обычно он оказывается
в оппозиции к мирозданию.
С. Переслегин. "Синоптики конца света".
Я увидел знакомую фотографию в автобусе, прямо над дверью. Отпечатанная на хорошем принтере сопроводительная записка сообщала об особых приметах, о возможных путях следования пропавшей и о размере вознаграждения. Маршрут развалюхи, везущей меня к черту на кулички и яростно прыгающей на обледенелой дороге, конечно, тоже фигурировал в составе вышеупомянутого произведения криминалистическо-юридического искусства. Это не обнадеживало: наверняка в тех краях, куда я направлялся, полно Анваровских дружков и ментов. Впрочем, документы мои блистали почти первозданной безупречностью, а "ПМ" солидно оттягивал карман куртки. Да и, право, не стоило превращать банальнейшую повседневную историю в паршивенький шпионский боевик...
"...Последний раз пропавшую видели входящей в троллейбус третьего маршрута с мужчиной плотного сложения, одетым в дубленку...". Наверняка это кто-нибудь из ее многочисленных друзей-поклонников. Почему на троллейбусе? Надо думать, для конспирации... Маринкины приятели общественным транспортом пользовались не чаще, чем средний житель поселка городского типа - космическим кораблем. Есть, конечно, исключения вроде меня, так на это свои причины имеются: во-первых, мой статус не до конца ясен, а во-вторых - "шестерку" мою какие-то неведомые злодеи пару дней назад превратили в груду металлолома. Сей акт бессмысленного и беспощадного разрушения из соображений безысходности свершился, скорее всего, по указу Анвара, мужа "пропавшей без вести" Марины, после того, как он нагрянул ко мне с целью получить информацию о местонахождении супруги. Помочь я ему ничем не мог. Да и не горел особым желанием... Ладно, черт с ними. Я не ангел и не супермен, чтобы вникать в особенности национально-народного правосудия.
- Хосподи, опять потерялась! - задумавшись, я не заметил, как рядом со мной оказалась шустрая, насмерть замурованная в тулуп и шаль бабушка - второй и последний пассажир автобуса. - Ужас-то какой! Ведь молодая ишшо, красивая... Что ж это делается-то?
Я равнодушно оглядел пустой, вздрагивающий, звякающий и трясущийся салон. Сквозь широкий пояс окон, покрытых толстым слоем кремовой изморози, проникал тусклый свинцовый сумрак, растекающийся по рваным дерматиновым сидениям и полу. Загорелись лампы освещения.
- Какая сейчас остановка, бабушка? - прервал я слезливые причитания старухи.
- Конечная, соколик, "Птицефабрика"! - с готовностью отозвалась она. - Куда ж это ты на ночь глядя? Мороз ведь!
- Партзадание, бабушка, - сообщил я. - Готовлю массированную агитационную кампанию.
- За кого это? - бабка насторожилась.
- За коммунистов, бабушка. Советский Союз будем возрождать.
- Правда?! - потоки радости вперемешку с чесночными миазмами хлынули на меня из растянутого в улыбке беззубого рта. - Правильно, сынок, правильно! А то ведь до чего страну-то довели! Срамота одна! А я, голубчик, тридцать лет на птицефабрике отпахала и всю жизни с мужем честно прожила! А сейчас-то что творится? Хосподи! Работать не хотят! Страну разворовали! По телевизору-то - безобразие одно!..
Автобус затормозил, вытанцовывая на льду замысловатые па, и с жутким лязгом открыл двери. В лицо пахнуло таежным холодом и отвратительной вонью куриного помета.
- Ну, удачи тебе, сынок! - бабка фантастическим обитателем другой планеты скатилась со ступенек и перевела дух. - Хорошее у тебя дело! Будешь у нас в поселке - заходи. Лукерья я, из восьмого дома. Спросишь, тебе всякий укажет.
- Непременно, бабушка! - пообещал я, с трудом сдерживая рвотные позывы. - Обязательно зайду. А скажи-ка мне, у вас тут всегда вонь такая?
- А как же, сынок! - подтвердила старуха. - Птицефабрика же! Зимой-то еще ничего, а вот летом с непривычки плохо становится. Ну мы-то уж привычные... Чай тридцать лет тут живем...
Распрощавшись со словоохотливой бабкой, я свернул на обочину и пошел вдоль дороги, выискивая взглядом поворот. Темнело. Высоченный сизовато-ледяной купол небосвода подслеповато разглядывал меня первой яркой звездой. Гаснущий закат лениво растекался вдоль горизонта матово-зернистой малиновой дымкой, прячась за темными квадратами забора птицефабрики. По другую сторону шоссе тянулся угрюмый, занесенный снегом лес.
В жизни, конечно, не раз мне приходилось бывать во всякого рода мрачных местах. Некоторым из них даже столь прозаичное определение, как дыра, можно было дать лишь приблизительно, ну, все равно, что назвать киской взбешенного льва. Однако здесь, в этом чертовом пригороде, я чувствовал себя так, словно попал в эпицентр самой мощной в окрестностях геопатогенной зоны. Не знаю, сыграла ли какую-то роль в формировании моих ощущений непосредственная близость места зверских убийств миллионов кур, но пустынная дорога и неуклонно густеющая тьма совершенно не добавляли оптимизма... Еще через сотню метров показалась табличка, извещавшая об окончании территории родного города. Поворотом не пахло.
Подул слабенький, но на удивление леденящий ветер. Я продолжал бодро топать вперед, но щеки мои приморозило совсем уж по-полярному . Припозднившаяся ворона, сонно каркая, потянулась в сторону ночлега. А в душе моей росла страшная уверенность, что направляюсь я прямиком в преисподнюю. Пусть даже с существенной поправкой на температурный фактор...
Поворот обнаружился через три сотни шагов после знака, его представляющего. Тишь, лес, глухомань... Я достал сигарету, прикурил, уцепив зажигалку негнущимися пальцами, и, несмотря на жуткий мороз, присел на пень. Правая рука непроизвольно юркнула в карман куртки...
... По сути, вся моя жизнь была одним большим приключением, особенно после того, как я окончил журфак и поступил на работу в одну из многочисленных редакций городских газетенок. Первый месяц очень тяжело было. Одно дело - иметь представление о дерьме, которое мирно течет в трубах под твоим собственным домом, а совсем другое - каждодневно в этом самом дерьме купаться. Душонка морским узлом завязывалась, ручонки тряслись, буковки, как из автомата игрушечного горошины, сыпались и летели хрен знает куда. Хотелось принести себя в жертву мировой революции. А потом - потом успокоился. Очерствел, огрубел, заскорузлым сделался. Читаешь статейки собственные - пошло, обыденно, словно описываешь, как встал, отлил, умылся, позавтракал и на работу пошел. Вроде и слова пооригинальнее подбираешь - ан нет, все равно те же самые штампы выходят. Впрочем, публике нравится. А главная задача газетчика - это полная угода своему читателю. С такой позиции я всецело безупречен.
Спасибо старине Довлатову - он, как никто другой, понимал нашего брата, жрецов и служителей тяжелого и неблагодарного культа пера и бумаги. Далеко не каждый, кто держит в руках карандаш и блокнот, отважится дружелюбно поглядеть на свое отражение, на своего "плохого близнеца", на частичку своего "я". Впрочем, еще меньшее количество способно разглядеть отчаянно пытающихся соединить два стремительно расходящихся берега: Россию, гниющую в псевдосамобытности и прославленных останках русской души, и здравый смысл, направленный на процветание...
Когда я, наконец, прибыл к месту назначения, стемнело так, что сложно было разглядеть собственные пальцы. Судя по всему, хуторок действительно забросили очень давно; лишь в одном домишке, обнесенном хиловатым забором, горел свет. На фоне пепельного во тьме снега полуразрушенные жилища выглядели особенно угрюмо. С неимоверными усилиями пробравшись через цепи громаднейших сугробов, похожих на комья взбитых сливок и внешним обликом, и консистенцией, я подошел к ветхой калитке и постучал. Снег здесь был не таким глубоким и скрывал мои ноги чуть выше щиколотки.
Через несколько минут, в течение которых я успел проклясть все на свете, во дворе раздался грохот, затем хриплый, надрывный кашель и сухой кисловатый скрип снега под чьими-то ногами. Зажглась спичка; на мгновение сквозь широкие щели рассохшихся досок брызнул теплый рыжеватый свет, потянуло приторно-терпким махорочным дымком. Я достал сигарету.
- Хтой там? - дребезжащий, будто жестянка, старческий голос вернул меня к реальности.
- Добрый вечер. Марина здесь живет?
- Хтой? - недоверчиво донеслось из-за забора; аромат "L&M" невообразимо мешался с запахом самосада.
- Марина, говорю, здесь живет? - снег, попавший в ботинки в процессе штурма естественных зимних препятствий, потихоньку таял и пропитывал носки.
- Хтой там? - настойчиво допытывался неизвестный, но, судя по всему, очень дотошный старикашка.
Мне подумалось, что я ошибся адресом.
- Архангел Гавриил! - раздражение мое начинало принимать угрожающие масштабы. - Здесь, говорю, Марина обитает?
- Ты хтой будешь-то? - как испорченная патефонная пластинка, вопрошал старикан.
Сдержавшись от особенно замысловатого грязного выражения, я выплюнул окурок и, вдохнув полной грудью морозный воздух со слабым, но явным намеком на близость птицефабрики, ответил:
- Я друг Марины. Получил ее письмо.
- А звать-то тебя как? - наверняка въедливый, как пендинская язва, старик не одно десятилетие проработал в застенках КГБ.
Я назвал свое имя. Щелкнул засов, с предсмертными воплями калитка приоткрылась на ширину ладони, и в образовавшуюся щель на меня подозрительно уставилась заросшая физиономия, наполовину скрытая огромным, будто сомбреро, треухом. Среди джунглей буйной растительности одиноким светлячком сиял крохотный окурок "козьей ножки".
Дед с наслаждением затянулся последний раз, отбросил бычок в сугроб и уточнил:
- Глеба, значит?
- Ага, Глеба, - согласился я. - Дома Марина?
- Где ж ей еще быть? - старик распахнул дверь, впустил меня во двор и запер калитку на невообразимого размера щеколду, вполне способную удержать ворота средневекового замка. - Хорош девка, не грубит и плотит нормально. Чой не помолчать-то?
- А сам где живешь, отец? - поинтересовался я, когда мы вошли на прогнившее до предела крылечко. - Здесь же, с квартиранткой?
- Пошто? Нет, - отмахнулся старик. - В лесу у меня избенка есть. Я здеся раньше лесником работал, а опосля, как город-от вырос, не стало такой должности. А избенка-то стоит.
- А живешь на что?
- Да как жа! - удивился старик. - Тут и зайчишки, и лисы есть, и белки, и грибы, и ягоды... Пенсию вот ишшо получаю... Не жалуюсь. Шкурками да мясом тихонько приторговываю...
- Браконьеришь, значит? - усмехнулся я.
- Ой ты сразу! "Браконьеришь"! - передразнил меня старик. - Раньше-то в этих местах знаш, сколь зверья-то было? А щас-от, как городские понаехали, ниче не стало! Глядишь вот, год-два, а там уж и вообще все повымрет! Вот так оно, сынок! Жисть тяжела стала... А ты - "браконьеришь"!.. Ну, ладно, тебя встретил - и домой пора. Обратно-то найдешь дорогу?
- Найду, отец. Спасибо.
Потоптавшись на крыльце, поохав, старик слез со ступенек, обогнул дом и исчез в непролазных зарослях кустарника. Видимо, отправился в свою избушку одному ему лишь известными окольными тропами. Подумать только, все эти декорации в стиле Ивана Сусанина - в какой-то паре километров от города!
На мой настойчивый стук в дверь сначала никто не отвечал, затем в сенях послышались осторожные шаги и до пощипывания в животе знакомый голос сдавленно, почти шепотом вопросил:
- Глеб, ты?
- Нет, это Санта-Клаус, который принес вам подарки! - откровенно признался я. - Хо-хо-хо! - боевой клич старика Санты заметался по маленькому дворику. - Мерри Крисмас!
Торопливо лязгнул замок, с размаху ударилась о мерзлую стену дверь, обретшая свободу, и Маринка, теплая, пахнущая печным дымом, повисла у меня на шее.
- Глеб... Глебушка! Как я соскучилась!
- Тем, кто в бегах, орать не полагается, - заявил я, безотчетно все крепче прижимая ее к себе. - Да и к тому же продрог я, как черт знает кто, пока от автобуса добирался. Кстати, ты в курсе, что твои портреты уже развешаны в общественном транспорте?
- Подожди, постой, - Маринка отпустила мои плечи и, недоуменно глядя мне в глаза, машинально поправила светло-русые волосы. - Почему автобус? Ты разве не на машине?
- Нет у меня больше машины, - я вспомнил искореженную, похожую на смятую жестянку из-под "Завтрака туриста", "шестерку" и тяжело вздохнул. - Кто-то превратил ее в одно из лучших произведений Пикассо. И я даже догадываюсь, по чьей наводке это было сделано.
- Он был у тебя? - в глазах Маринки медленно густела ненависть. - Спрашивал?
- Да. Впрочем, это уже не важно. Я вежливо отправил его подальше. А сейчас, быть может, ты разрешишь мне войти, чтоб действительно не превратиться в Санта-Клауса?
Маринка молча втянула меня в темные прохладные сени и закрыла дверь...
...В крохотной комнатушке, пропахшей плесенью, прелым мхом, влажным деревом и каленой глиной, было жарко натоплено. Возле обрюзгшей русской печки, с которой местами отлетела штукатурка, обнажив гнилые зубы кирпича, лежала большая куча березовых дровишек и щепок для растопки. Старый-престарый, но тщательно вычищенный керосиновый фонарь отбрасывал тусклые, таинственные блики на занавешенное тряпкой окно, на темные, прокопченные стены, на измученное, осунувшееся Маринкино лицо. Мы сидели за небольшим скобленым столиком и пили шампанское из эмалированных кружек - весьма актуальное занятие в столь шикарных бытовых условиях.
- Ну, героиня, рассказывай, как устроилась и как вообще до такой жизни докатилась, - я отставил кружку и закурил,
- Да что там рассказывать, Глеб! - Маринка нервно сжала локти. - Не могла я так больше жить! Ни дня не проходило, чтобы эта скотина меня не оскорбляла! Последнее время даже руку поднимать вздумал! У моей давней подружки тут дача неподалеку, вот она меня сюда и устроила...
- А что это за "мужчина плотного сложения" в дубленке, с которым тебя последний раз видели в троллейбусе третьего маршрута? - усмехнувшись, я сделал глубокую затяжку и выпустил дым через нос.
- Это Славик, - спокойно ответила Маринка. - Снимает деньги с дальнобойщиков. Хороший парень. Бескорыстный.
- Не сомневаюсь, что для дальнобойщиков крайне важны моральные качества бандюги, который их грабит, - ядовито заметил я. - Прости, что мне трудно привыкнуть к, мягко говоря, романтичной профессии большинства твоих знакомых... А троллейбус, так понимаю, для конспирации? У Славика наверняка есть более комфортабельное средство передвижения...
- В общем, ты прав, - Маринка вздохнула и задумалась.
- Ладно, рассказывай дальше, - я бросил окурок в печку и допил шампанское. - Не обращай внимания, последнее время мой нигилизм прогрессирует.
Маринка слабо улыбнулась и продолжила:
- Дед попался хороший, в чужие дела нос не сует, все делает, как просят... Два раза в неделю привозит мне из города, что попрошу... Раньше подружка привозила, но после того, как дачу у нее взломали и ничего не унесли, она стала передавать все необходимое деду. Место здесь глухое, за домом есть дорожка к стариковской избушке в лесу... А там до станции рукой подать... Час на пригородной электричке - и ты на узловой станции, откуда по всей стране дороги открыты... Кстати, у деда банька есть, раз в неделю дед мыться разрешает... В общем, живу - не жалуюсь. Знаешь, за это время я о многом думала. И многое поняла. Я как бы очистилась от чего-то, что ли... Понимаешь, Глеб?
- А как же! - горячо подтвердил я. - Только скажи мне, сельская красавица, на какие средства ты ведешь эту праведную новую жизнь? Если, конечно, в этом нет какой-то коммерческой тайны...
- Сняла с его кредитки, - Маринка немного помешкала, прежде чем ответить.
- Правда? - искренне заинтересовался я. - Много, наверное, сняла, раз он предусмотрительно ищет тебя как пропавшую любовь, а не как матерого рецидивиста...
- Тебе-то какая разница? - Маринка нервно потянулась к большой сумке, стоящей под столом, достала пачку "Вог" и закурила. - Ты же всегда говорил, что деньги интересуют тебя меньше всего...
- Воистину, - вздохнул я. - Ладно, черт с ними, с деньгами. Может, лучше расскажешь, для чего ты меня сюда вытащила? Наверняка ведь не потому, что жить без меня не можешь...
- А почему бы и нет? - в неровном свете керосиновой лампы глаза Маринки сверкнули холодной издевкой.
- Мариночка, я достаточно хорошо тебя знаю, - я поднял стеклянный колпак фонаря и прикурил от стройного язычка пламени. - Это ни больше ни меньше - просто смешно.
- Не смешно, - возразила Маринка и затушила окурок. - В общем, так. Через пять дней я уезжаю отсюда. Далеко. Сначала в Грецию, а потом - в Албанию. Чтобы раз и навсегда порвать с этой чертовой страной и этой проклятой жизнью!
- Поздравляю, - отозвался я. - Верное и, главное, осуществимое решение.
- Это не все, - Маринка смотрела мне прямо в глаза. - Я хочу, чтобы ты поехал со мной.
- Что?! - я едва не выронил сигарету. - У меня не слуховая галлюцинация?! Ты хочешь, чтобы я поехал с тобой в Грецию?! Туда, где Акрополь, Геракл, Зевс, "Илиада", "Одиссея", Гомер и Эгейское море?!
- Только не говори, что ты отказываешься! - в голосе Маринки появились скрипучие, как фольга, нотки раздражения. - И не говори, что ты без ума от своей Родины!
- Подожди! - я обхватил руками голову. - Давай разберем все по порядку. Ты предлагаешь мне полные райские условия, сдобренные денежками твоего мужа, да плюс еще и свою любовь впридачу? Ни России, ни зимы, ни вони жуткой с птицефабрики, ни бандитов, ни проблем, так я понимаю? Я прав?
- Если бы не твоя отвратительная манера демонстрировать циничное красноречие любому живому существу, то я бы подумала, что ты все понял правильно, - заявила Маринка. - У тебя пять минут, чтобы решить окончательно.
- Спасибо! - я встал и картинно прижал руки к груди. - Спасибо за столь любезное снисхождение! Удобно, да? Свободный журналист, неординарная личность, с которой можно поговорить на разные животрепещущие темы и получить порцию ласки - того, чего тебе не давали ни муж, ни друзья! А надоело - журналиста можно послать. Он ведь шантажировать не будет... Пистолетом не погрозит... Даже руку не поднимет! И прибежит по первому твоему зову... Все это, Мариночка, я терпел. Были времена, когда я рванул бы за тобой хоть в Королевство Тонга, без гроша за душой... Бросил бы все на свете... Я ведь чертовски тебя любил... До самобичевания и самоистощения... Я простил бы тебе все то, что ты делала со мной эти годы... Просто так, понимаешь? За то, что ты есть. За то, что я мог видеть тебя... Но купить меня за бандитские деньги, Мариночка, - это уже слишком... Нет, Маринка. Я никуда не поеду. Не хочу находится с тобой в качестве товара.
- Глупец! - Маринка обхватила себя руками и отвернулась. - Сказочник! Искатель дешевой романтики! Когда-нибудь, когда ты повзрослеешь - а это будет еще не скоро, - поймешь, какую глупость ты мне сейчас наплел. Я разочарована, Глеб. Строишь из себя циника, хладнокровного парня и все такое прочее... А разревелся, как обиженный пионер!
- Не говори штампами, - произнес я. - Это еще больше опошляет ситуация.
- Штампами?! - Маринка разразилась истерическим хохотом. - Это ты говоришь штампами, Глебушка! Ты по уши залез в Средневековье! Это ты тормозишь прогресс, как ты сам любишь выражаться!
- Может, ты и права, - согласился я. - Но лучше уж говорить настоящими штампами, чем фальшивкой... Впрочем, порождения человеческой ментальности относительны. А вот продукты таких социальных роботов, как ты, всегда абсолютны. И абсолютно нежизнеспособны... Ты никогда не воспринимала меня всерьез. На твоей иерархической лестнице я всегда стоял куда ниже того же Славика. Так что прости и прощай, Марина! Еще один штамп тебе напоследок.
- Значит, не едешь? - Маринка сузила глаза и отошла в угол. - Ладно. Как знаешь... Надеюсь, ты не побежишь к первому ментовскому ларьку?
- Похоже, сегодня твоя очередь говорить пошлости, - усмехнувшись, я принялся одеваться. - Это не делает тебя привлекательнее, поверь мне!
- Не тебе судить о моей привлекательности! - жестко отозвалась Маринка.
Диалог был окончен.
В городе я зашел в магазин, взял бутылку водки, большую, благоухающую копченую скумбрию и пачку сигарет. Дальнейший мой путь лежал не домой. Не к друзьям. Не в публичный дом. Я сел на автобус, доехал до другого конца города и направился к занесенному снегом доту автогаражного кооператива "Лотос".
В гараже было холодно. Толстый слой пушистого инея осел на кирпичных стенах, на внутренней стороне ворот, на искореженном металле моей машины. Я включил свет, примостился на стопке колес и неспеша открыл бутылку. У меня было время. Много времени.
Разбитая, похожая на взъерошенного ежа "шестерка" уныло подмигивала мне двумя парами рефлекторов пустых фар. Пробитые шины беспомощно опирались на дощатый пол жирными складками. Тоненько, хрипло смеясь, я остервенело глотал обжигающую водку и рассматривал замысловатую маркировку завода-изготовителя.
Другие произведения автора:
Вниз лицом
Урбанизированная осень
Женщина-феникс
Новые
Меню
