Раскольников

Старуха-процентщица уже который день ждала Раскольникова. Что такого хорошего и интересного было в этом замухрышке-неудачнике, она и сама не могла понять. Кто он ей такой? Внук – не внук, собеседник – не собеседник. Чмо на палочке! Но душа трепетала при всякой мысли о нем. Уже ведь и не раз, выпив лишку, он гонялся за ней по квартире с топором, разрубил на две половинки стул на котором она так любила сидеть, наблевал на пол, нассал мимо унитаза, но она все это ему прощала и в ожидании его прихода любовно протирала тряпочкой топор, лежавший в ее доме на самом почетном месте. И вдруг она услышала чьи-то панические крики из-за окна. Затем раздался бешенный лай и собачий визг. Сердце ее встрепенулось и ушло в пятки. Теперь ее обвинят: «Распустила своего воспитанника. Раньше только в квартире орал, все крушил и ругался так, что у городового уши сворачивались, как цветы на ночь. А теперь он и на улице начал дебоширить!» Заберут ее в острог теперь. Как пить дать, заберут. Она осторожно приблизилась и выглянула на улицу. Ее Родиоша, раздобыв где-то новый топор и большую деревянную колоду, расчленял на ней пойманную дворовую собаку. Руки его были искусаны, волосы растрепаны, глаза горели. Голова животного с оскаленной пастью, уже отделенная от туловища, валялась между сапог Раскольникова, и теперь он замахивался, чтоб отрубить одну из лап. «Родиоша!» - не выдержав зрелища возопила старуха. Родиоша замер с вознесенным вверх топором и посмотрел вверх, откуда прозвучал голос. Секунду он так стоял, потом отбросил собачью тушку и решительно направился к подъезду. Старуха не боялась. Она рассчитывала на свою ловкость, что увильнет от топора. Но зато потом Раскольников быстро ослабнет, размякнет и будет пить, плакать и рассказывать о своей нелегкой доле. Она так долго его ждала, и вот теперь наконец он появится! В дверь раздался страшный удар. Такой, что ветхий домишко весь содрогнулся. С внутренней стороны между досками просунулся кончик топора. «Аткрыфай!» - просипело снаружи булькающим дьявольским басом. У Раскольникова не было во рту многих зубов, поэтому он шепелявил. «Как голос-то у него меняется. Прямо не узнать!» - всплеснула руками старуха – «Как будто чревом вещает.» В дверь еще раз забубенили не на шутку. Домик чуть было не покосился. Острие на этот раз вошло глубже, отщепив приличный кусок древесины. «Заруплю-у!» - клокотал Раскольников, заглядывая одним глазом в образовавшуюся дыру. «А пусть потрудится,» - решила старуха – «не буду открывать. Быстрей устанет. А дверь новую за дешево сосед плотник Ефрем сделает. Пойду ка найду пока какое-нибудь орудие защиты.» В прошлый раз она отбивала его атаки сковородой и проворней Джеки Чана то вскакивала на стул, совершая уклон, то приняв вскользь на чугунное донышко стальную щеку топора, перемещалась на стол и сверху наносила боком сковороды удар противнику по макушке, от чего он приседал, стонал и хватался за голову. Затем все же нерешительно махал еще несколько раз – уже не опасно, а так – по инерции – и наконец опускал руки и стоял неподвижно минут пятнадцать с выражением отчаяния на лице. Сердце старухи в этот момент начинало разрываться от жалости. Она аккуратно вынимала из его ослабевшей руки топор, относила его подальше и начинала полотенцем вытирать пот со лба и пену с губ своего любимца. Раскольников приходил каждый раз с новым топором. Предыдущие все бабка прятала, и с утра с бодуна раскисший Родион Романович найти их никак не мог. Где он все время доставал топоры, оставалось загадкой. Как только оружие было изъято и приходила апатия, чтоб закрепить это состояние и перевести ситуацию в русло болтовни, от бабки требовалось немедленно принести водку и селедку. Если они в течение пяти минут на столе не появлялись, Раскольникова била дрожь, переходившая в судороги. Он падал, валялся по полу, обсирался, грыз ножку стола, пытался старуху укусить (это было не опасно по сравнению с топором), и уже требовалось вызывать Скорую. Однажды его с трудом откачали, вколов какую-то неимоверную хрень, которая называлась «экстракт иглобрюха». В ампуле осталась капля его после инъекции, старуха это заметила и припрятала, заткнув, чтоб не испарилось. Когда Раскольников на следующий день ушел, она аккуратно достала свою заначку, откупорила, смочила в жидкости иголку, и... неожиданно уколола ей кошку, которая мирно спала на подоконнике, имея возможность теперь выбраться из укрытия на солнышко в отсутствие опасности. Первое, что заметила старуха у животного, было вытягивание морды. Она покрутила головой, закрыла и открыла глаза, перекрестилась. Но метаморфозы продолжались. Затем у кошки стали выпадать волосы на хвосте и все тело уменьшаться. Бабуля, привыкшая к чертовщине, на этот раз испугалась. Перед ней на подоконнике сидела крыса. Она оскалила пасть и сказала голосом Родиона Романовича: «Не ссы, бабка. Не укушу.» Тогда старуха сама укусила себя за руку, чтоб проснуться, и тут игла выскользнула из ее пальцев и воткнулась в голую ногу. Процентщица тут же приняла для себя окончательное и бесповоротное решение: она есть рыба-иглобрюх и должна незамедлительно плыть к атоллу Муруроа, чтоб предотвратить испытания Соединенными Штатами Чукотки трансцендентального оружия. Как она будет это делать, пока себе не представляла, но выплыла во двор и огляделась. Ворочая плавниками, покрутилась на месте. Неподалеку стояла деревянная колода, на ней лежала отрубленная собачья голова. Остальное валялось рядом в луже крови. И тут со стороны улицы вошел как раз тот, кто ей был нужен – Президент СШЧ Родион Романович Раскольников. Решение созрело мгновенно: убив его, она сохранит мир во всем мире. Но оружия подходящего не было под рукой. Тогда старуха схватила за хвост безголовое собачье тело, размахнулась им и со всей дури влепила по макушке мирно насвистывающему песенку Раскольникову. Он жалобно вскрикнул и присел. Старуха начала охаживать его со всех сторон увесисто и безжалостно. Тот закрывался руками и жалобно выкрикивал: «Не бей меня, бабушка! А дай мне лучше водки и седелки». Старуха посмотрела на часы и заметила время. У нее было ровно пять минут. Бросив собаку, она рванулась на кухню, и вскоре они уже сидели напротив друг друга. Он выпивал, закусывал, а она подперла голову кулаком, и приготовилась слушать бредовые душеизлияния, которые наполовину не понимала, на одну треть презирала, но все равно очень любила. Вот она загадочная русская душа!  «Шел сейчас к тебе,» - говорил он и глаза его заволакивались слезами – «вокруг были парк и весна.» - долгие всхлипывания – «Тепло, запахи, вдалеке за домами – закат. Но сознание мое отупело, задеревенело, не пропускало всего этого. Я чувствовал себя, как в герметичном скафандре: разумом сознаешь, что Бог каждую минуту дает тебе шанс радоваться, но чувства мертвы. Внутри же они мечутся, бесятся, перегорают, словно черт в консервной банке, и не находят пути принять и оценить старания Всевышнего.» «Я знаю, Родиоша, знаю,» - говорила бабка сахарно-успокоительно и сама удивлялась своему тону и вообще тому, как она себя ведет. «Что ты знаешь, старая грымза?!» - вскакивал он со стола, и последнее слово здесь было произнесено уже не тоненько и жалостливо, а утробно рычащее, как бывало. «Все знаю,» - говорила старуха тем же сладким голосом и смотрела на него преданно снизу вверх. Он вспоминал, что водка недопита, и садился. Наливал, хлопал. «Непроницаемая оболочка натянута на душу! Понимаешь ли ты?» - слезы капали на селедку, и он махал рукой, рыдая – «Ничего ты не понимаешь! Представь: ты идешь и почти физически чувствуешь как тебя обволакивает ласковая ткань весеннего мира, но ты уже не можешь откликнуться и  продолжаешь вариться в своем соку, душа - словно мотоциклист, ездящий по круговой стене, набрала такую бешенную скорость движения по кругу, что центробежная сила почти размазала ее по стенкам этого резервуара и выдавила из нее все самое лучшее.» «А ведь я – рыба-иглобрюх,» - думала меж тем старуха – «поплаваю здесь, поплаваю и – на Муруроа. Ничего за это время там без меня не случится. Вот сейчас послушаю эту ахинею и поплыву.» «Ты знаешь,» - он вдруг начинал улыбаться, как это делает обреченный, желая казаться веселым в критическую минуту, и поэтому мужественным, или которому настолько страшно, что уже даже дошло до смеха - «Мне мое положение напоминает сказку, когда джин, имея такую могучую силу, многие столетия сидит в лампе или в бутылке. Это обидно, неправда ли! Когда какая-то сила не может найти выхода и вынуждена убивать сама себя. А когда через двести лет этого джина выпускают из бутылки, оказывается, что он уже ничего не может, его волшебство сгорело от долгого трения об стенки лампы.» Старуха неожиданно сообразила, что когда он снова будет в состоянии «порубки», надо подсунуть ему дрова. Может, хоть какая-то польза от тунеядца. Но чем круче демонстрировал он свой разлад и решительней все отторгал, тем мягче ее шепот, как невидимые руки ангелов, со всех сторон стягивал его голову и тополиным пухом набивался в уши, в ноздри, в глаза. Он лишь изредка фыркал и отплевывался, но в принципе не пытался эту ситуацию как-то изменить. Он мучался другим, а этому потакал, как расчесывают кровоточащий прыщ. Она же говорила теперь будто сразу из нескольких динамиков: «Все наладится. Все будет тебе, что ты хочешь.» «Да пошла ты!» - аж подпрыгивал он, а обратно опускался медленно, словно находился в жидкости – «Я не желаю быть сначала опущенным, а потом облагодетельствованным! То зелье, которое я пью сейчас, сожгло мне слизистые горла, пищевода и желудка... это не водка,» - испуганно хватался он за бутылку, когда старуха, поняв его буквально, потянулась, чтоб ее забрать – «я – в метафизическом смысле... сожгло мне слизистые горла, пищевода и желудка и сделало их неспособными воспринимать что-то другое, кроме этого напитка. Поэтому обещанные сладкие куски уже теперь просто не полезут мне в глотку и не смогут быть усвоены организмом.» «Все будет хорошо! Наберись терпения.» - не унималась бабка, по ходу отмахиваясь от щупалец проплывающих мимо осьминогов. «В необходимости терпеть,» - отвечал он, вдруг сделавшись деловитым и тоном знатока отметая прежнюю истеричность – «есть некое надругательство Божие над личностью. Я хочу до дна пролететь в пропасть страдания, целиком испить чашу Его гнева, даже, если Он и не желает мне давать ее целиком. Я хочу, помимо Его воли, все пить и пить и пить Его гнев без конца!» - тут он все же срывался на визгливую слезливость. «Обычно все стремились это сделать относительно Его благоволения,» - заметила старуха, вильнув хвостом и подплыв к холодильнику, крыса, которая прежде была кошкой, опять в кого-то жуткого постепенно превращалась, но Родион Романович не замечал этого, как и тугую вату, затыкавшую ему постепенно намертво всю коммуникацию с миром. «Правильно!» - восклицал он – «И не отказывая себе не в чем, отрываясь на полную катушку, тем не менее ставили Ему свечи и приносили жертвы, стараясь продлить счастье вопреки закону судьбы.» «Ай-ай-ай,» - билось тем временем в рыбьем мозгу бабки – «опаздываю на Муруроа!» – и она лихорадочно перебирала плавником четки. «В отличии от этих,» - бесновался Родя – «которые вымаливают себе незаслуженное счастье, я не намерен ничего просить! Я вырву у Бога незаслуженное страдание, я докажу, что Он даже и Сам не подозревает, сколько в Нем скрыто гнева и ярости на свои собственные создания.» Вдруг старуха поняла, на что он намекает. В ее потаенном шкафчике (внутри основного кухонного), запиравшегося на сейфовый замок имелось несколько приинтересных склянок. Раскольникову как-то однажды краем глаза удавалось туда заглянуть. Но все его попытки заговорить об этом тайнике натыкались на неприступный забор: старуха просто валяла дурака, делала вид, что не понимает о чем речь, так что прямые просьбы Родиона Романовича выдать ему для дегустации что-нибудь из тех склянок оказались тщетными. Более всего раззадорило его, что на одной из них он видел надпись «Гнев Божий». Ее то и было у него главное намерение получить. «Те «благочестивые», говорящие, что бесконечно милосердие Божие,» - все нагнетал интонацию Раскольников и смотрел выжидательно, словно хотел какой-то непосредственной реакции на каждую свою фразу – «на самом деле - похотливые свиньи, так как они желают и надеются приобрести это бесконечное милосердие для себя, иначе бы они высмеяли Бога и отреклись от Него. Просто они согласны ждать и терпеть...,» - он сделал театральную паузу и вздернул подбородок – «А я не согласен! Блять! Не согласен!» - он пригнулся к столу и истерично замолотил по нему кулаком, старуха дернулась и отплыла чуть в сторону – «Я не кощунствую и не потерял веру в то, что Бог есть и в то, что Он всемогущ.» - сказано было спокойно, словно и не произошло только что всплеска эмоций (и опять в глазах просьба и напор - требование) – «Я просто отбросил надежду на Него, потому что надеяться на что-то, что не дается немедленно и легко, для меня оскорбительно. Я отныне утверждаю бесконечную жестокость Божью, потому что так велит мое Высшее достоинство.» Да! С запозданием старуха просекла ситуацию. Иначе бы принудительно сменила тему (она умела это делать ненавязчиво), чтоб у него не возникло чувство бесполезно потраченной энергии (это могло привести к новому припадку топоризма). А теперь... такая была проведена Родион Романычем артподготовка, что от защитной стены не должно было остаться камня на камне. Впрочем, возможно он и действительно думал так, как только что разглагольствовал. Старуха подумала: «Сейчас я уплыву на Муруроа. А он в мое отсутствие найдет где-нибудь дрель, высверлит замок в шкафчике и доберется до страшных бутылочек,» - и решила его обмануть. Дождавшись пока он пойдет в сортир, она быстро открыла потайную дверцу и поменяла этикетками банки «Гнев Божий» и «Микстура Чучхе». Раскольников застал ее возле открытого шкафчика, но манипуляцию не заметил. Он не стал ничего просить, только сел и снова завел исповедь души: «Всякая умеренность и промежуточность до глубины души меня оскорбляет! З-зазадевает,» - о всхлипнул –«во мне какую-то струну, которая начинает дребезжать столь пронзительно и мерзко, что я не в состоянии это терпеть!» Старуха молча поставила перед ним склянку с надписью «Гнев Божий». Теперь ей можно было уплывать. Заперев основательно дверцу, она улизнула в форточку. Раскольников хлебнул нового вожделенного зелья, и на него сошло озарение: «В далеком городе Пномпене на реке Замбези премьер министр Объединенных Японских Эмиратов - закоренелый одноглазый сионист - Цинь Шихуанди безвылазно сидит в храме Ясукуни, сделал себе там куклу Вуду, олицетворяющую великого русского писателя Федора Михайловича Достоевского, и метает в нее сюрикен.» Родя понял, что этого жидояпономатерного китайца надо остановить. И ему сразу стало легче. В жизни появилась цель. Животное на подоконнике теперь представляло из себя миниатюрную лошадь, только вместо копыт у нее были лягушачье лапки с длинными перепончатыми эластичными пальцами. Существо шлепало вдоль стекла туда-сюда, оставляя на нем слизистый след.

Другие произведения автора:

Что ж: не вскачь - б так в Дзюкай

Летом слезь хоть в плесень с-под портретов

Пузо вывалил на Бали