Я стригусь у одного мастера, у спокойной пожилой женщины с добрым лицом, и всегда выходит с ней какой-то разговор, обычно, правда, ни о чём конкретном. Беседа в зале ведётся постоянно, то притихая чуть, то оживляясь, но сохраняют общую канву лишь парикмахерши. Они общаются между собой неспешно и ухитряются ещё одновременно болтать с клиентами о чём-то о другом совсем. Такая получается гипербеседа.
На этот раз, когда уже пошла работа над моей причёской, одна незанятая делом молодая парикмахерша хвалиться стала кофтой из сэконд-хэнда. Остальные мастера, не особо от дел отрываясь, бросали на яркую покупку короткие взгляды, разнообразные вопросы задавали и одобряли в целом. Только моя помалкивала всё, сосредоточась очень на височках. Когда затихло постепенно обсужденье, и кофту унесли, она, ко мне пониже наклонившись, вполголоса, но очень возбуждённо объявляет:
– Ни за что такие шмотки не возьму! И раньше я в комиссионках не покупала ничего. Даже заходить в них не хочу!
– Почему же вы так? – просто из вежливости поинтересовался я, немного удивлённый неожиданной вспышкой эмоций.
– Не могу! Только представлю...
И она, пощелкивая ножницами, жужжа машинкой надо мной, коллегам успевая что-то отвечать, поведала:
Я тогда только начала работать. В нашей маленькой парикмахерской на окраине посетители все постоянные были. Самый первый клиент мой запомнился. Пожилой, подтянутый мужчина, одетый со вкусом во всё дорогое. Молчаливый, серьёзный, как дипломат какой. И стал он постоянно стричься только у меня, хотя все мастера поопытнее были, мне не чета, девчонке. Даже загордилась поначалу, но стала замечать, что это неспроста – остальные свободные парикмахерши, как только он появлялся, или выходили куда-то, или отворачивались просто, избегали его. Спросила их, в чём дело.
– А ты не знаешь, кто это?
– Нет, конечно.
– Это – бывший директор кладбища.
– Так что, ему не стричься что ли?
– Он ещё в тюрьме отсидел...
Они рассказали, что он и до тюрьмы здесь стригся, его все уважали. Но вот у одной из мастеров умирает муж. Похоронила она, поплакала, весь коллектив на поминках был. А вскоре вдова вспоминает, что их сберкнижка на предъявителя лежала в кармане парадного костюма мужа, в который его и одели. Она в ужасе, но делать нечего – пошла на кладбище, просить, чтобы могилу раскопали. Этот самый директор, хоть и был их клиентом, говорит, что никак не возможно. Она умоляла, плакала, но он не разрешил. Всё-таки через знакомых в исполкоме она добилась. Кладбищенские копачи, а среди них и сын директора, наотрез отказались могилу трогать – боятся, дескать. А ведь она хороший магарыч им посулила!Наняла самамужиков. Вот лопаты уже застучали по крышке гроба. Вот вытянули кое-как, поставили на мягкий свежий холмик, от глины отряхнули. Вдова почти без чувств, за соседнюю оградку держится, уж валерьянка не берёт её. Крышку приподняли и – отпрянули: в гробу на животе лежал полуголый мертвец. Вдова закричала страшно, мужики чуть не разбежались. Кто-то милицию вызвал. А что милиция, даже писать не стали ничего – может, вы его и хоронили в таком виде.
Бедная женщина не помнила, как добралась домой. На следующий день лишь стала что-то понимать и сразу же отправилась по всем комиссионным магазинам. И в самом центральном из них висит себе целёхонький костюмчик мужа. Проверила – сберкнижка на месте! Опять милиция – и уже ясно совершенно всё: сдавала невестка директора кладбища. Тут его изабрали. Вместе с сыном. Они во время похорон внимательно смотрели и в первую же ночь из свеженьких могил всё забирали, что приглянулось. Директор отсидел не очень, правда, много, сын получил условно, невестка вовсе отвертелась.
– Ну и всё! Мы в эти магазины больше ни ногой, вот молодёжь... Освежить вас? – закончила рассказ парикмахерша, снимая с меня накидку. – Приходите ещё!
И пока я рассчитывался, она уже активно включилась в общую бесконечную беседу в зале.
Новые
Меню
