Рассказ без названия

Николаю Никитовичу Ильину,

бывшему работнику бывшего московского

Молзавода им. А.М. Горького, ныне покойному, посвящаю этот рассказ

          Муха отчаянно жужжала и рвалась на свободу.

       Минуту назад Лёнька, изловчившись, поймал её, крупную, с чёрными полосками на серой спинке, нагло усевшуюся на его загорелую коленку, и теперь держал пленницу в замлевшей руке, не зная, что с ней делать дальше.

        Когда, перебирая лапками, муха щекотала его ладонь, тщетно пытаясь выбраться наружу, Лёнька  сжимал свой кулачок потуже, и мушиная возня прекращалась. Насекомое ненадолго усмирялось – то ли, пускалось в обман, притворяясь мёртвой, то ли готовилось к новой схватке за жизнь, собирая силы и заодно обдумывая план дальнейших действий.  Лёнька же, озорства ради, начинал потихоньку отпускать пальцы, и свет, пробиваясь через розовую его кожу, воскрешал в узнице новую надежду на освобождение –  та вновь и вновь билась  в истерике.

       Лёнька сидел на чемодане и скучал. К переправе они  с Никитичем приехали загодя, протрясясь на стареньком мотоцикле почти девять километров. Бабушка Валя пыталась уговорить внука сесть в коляску, но тот резко запротестовал, вплоть до угрозы отправиться до парома пешком. Угроза подействовала. Решили так – в коляске поедет Никитич, взяв на колени Лёнькин чемоданчик, а Лёнька, так и быть, на заднем сиденье; довольный, тот сразу же забрался на отвоёванное место.

       Бабушка попрощалась с любимым внуком, дав напоследок волю слезам, и горбатенький Пётр Акимыч, её двоюродный брат, резко рванув с места, помчался по хутору, выжимая из мотоцикла всю его прыть, хотя, по правде сказать, можно было не торопиться ­– до отправления парома оставалась ещё уйма времени.

       Всю дорогу от хутора Хмелевского до станицы Сиротинской Лёнька с любопытством вертел головой по сторонам: сзади за ними тянулся жёлтый шлейф дорожной пыли, справа время от времени мелькала серо-зелёная лента Дона, а слева тянулась степь, окаймлённая на горизонте ослепительно белыми на полуденном солнце склонами меловых гор.

        Проехали мимо брошенного хуторка, откуда несколько лет назад все жители разъехались по другим, более перспективным  хуторам да станицам; с треском пролетели они мимо бывшего сельского аэродрома, от которого остался лишь ржавый ангар, да мачта, на которой когда-то висела полосатая «колбаса» – ветровой конус, указывающий лётчикам направление ветра. В прежние годы два раза в неделю сюда приземлялся «кукурузник», на котором можно было за какие-то полчаса долететь до Волгограда.

        Никитич, стараясь перекричать рёв мотоцикла и отворачиваясь от бьющего в лицо горячего ветра, объяснял Лёньке, что здесь когда-то проходили жестокие бои и даже сейчас, если хорошенько приглядеться, можно заметить, где пролегала линия обороны…

        Вскоре дорога пошла резко вверх, двигатель старого «Днепра» взревел, вытягивая мотоцикл на кручу,  и едва не заглох, но всё же не подвёл, осилил, труженик, подъём, и с вершины холма Сиротинская открылась перед Лёнькой как на ладони.

      Каждое лето родители отправляли Лёньку к бабушке в небольшой придонской хуторок, и всякий раз, стоило только начаться августу, Лёньку нестерпимо тянуло в школу. Всё чаще и чаще, накупавшись в реке и лёжа на берегу под лучами щедрого солнца, он мысленно представлял себе первый учебный день после летних каникул, школьные коридоры и классы, отремонтированные за лето, скучал по своей парте, по  чистым новеньким тетрадям, которых не коснулось ещё перо, и по учебникам, так приятно пахнущим типографской краской.

       Лёнька был одним из лучших учеников в классе. Умел быть и хорошим товарищем – не ябедой и не задавакой, – и учился почти на одни «пятёрки». Вот и на каникулах он времени зря не терял: не только перечитал всё, что задали им на лето, но и аккуратно записал в  специально заведенной тетради краткое содержание книг и свои впечатления о прочитанном. Книги он брал у старенькой учительницы местной школы, жившей в домике на краю хутора – та была давней и лучшей подругой его бабушки.

       С наступлением августа Лёнька вечерами начал с тоской поглядывать на отрывной календарь, что висел  над его кроватью – дни, которые в начале лета мчались как сумасшедшие, в июле вдруг замедлили ход, а теперь и вовсе остановились…      

       Когда стало совсем невтерпёж, Лёнька написал родителям письмо, в котором просил забрать его в этот раз отсюда пораньше. Отправил наудачу, особенно не надеясь на скорый ответ, а уж тем более, на положительное решение изложенной в его письме просьбы.

       Но ответ пришёл на удивление быстро. Мама сообщала, что приехать за ним в начале августа они с папой не могут, но, тем не менее, ими принято следующее решение: он уже большой, шестиклассник, а поэтому может доехать до дома самостоятельно. В конце письма была небольшая приписка, адресованная бабушке. Лёнькина мама спрашивала её, не могла ли она попросить кого-нибудь из знакомых, кто поедет в район в тот же день, присмотреть в дороге за Лёнькой, а в Иловле посадить его на автобус, следующий до Волгограда.

          Выполнить эту миссию вызвался Николай Никитич  Ильин, семидесятидвухлетний, давно уже одинокий, но бойкий и крепкий старик, живущий в доме напротив. Ему ещё весной нужно было съездить в район по  своим пенсионным делам, да он всё откладывал и откладывал, а тут вот вроде бы собрался и рад был удружить Валентине по-соседски.

          Лёнька и Никитич, несмотря на громадную разницу в возрасте были хорошими друзьями. Никитич помнил Лёньку ещё с пелёнок, своих внуков у него не было, и он был рад такому общению. Лёньке же он, в свою очередь, заменил родного деда, ушедшего из жизни безвременно, и паренёк много чего узнал от Никитича и многому от него научился.

          …Муха, зажатая в руке, казалось, уже не подавала признаков жизни, и Лёнька стал осторожно разжимать кулачок. Так и есть, лежит не шёлохнувшись, должно быть, сдохла … Но та вдруг встрепенулась и улетела прочь, прожужжав напоследок над его ухом, только её и видели! Обманула-таки, шельма, обвела вокруг пальца!

          Лёнька вздохнул, и посмотрел на Никитича, который дремал в тени прибрежного куста, усевшись на корягу. Хотел было рассказать ему о коварной обманщице, но жалко было будить старика из-за такого пустяка, и тогда Лёнька, подперев голову рукой, стал неотвязно смотреть на паром, который всё ещё качался на легких донских волнах у противоположного  берега. Там тоже постепенно собирались на причале люди, и так же томились в ожидании отправки, но паромщик не торопился – нужно было дождаться автобуса из Иловли, который по неизвестным причинам задерживался в пути.

          Лёнька встал с чемодана, на котором сидел, щёлкнул блестящими замочками, и достал книжку, подаренную на память ему старенькой учительницей. Полюбовался  дарственной надписью, которая была сделана чётким каллиграфическим почерком и гласила: «Лёне Гордову, самому аккуратному и вдумчивому читателю», потом раскрыл книгу и принялся за чтение:

«Дед Архип и Лёнька

          Ожидая паром, они оба легли в тень от берегового обрыва и долго молча смотрели на быстрые и мутные воды Кубани у их ног. Лёнька задремал, а дед Архип, чувствуя тупую, давящую боль в груди, не мог уснуть».

          Тут уж Лёнька не выдержал:

          –        Никитич, а, Никитич!

          –        Что? – вздрогнул от неожиданности дед и нехотя открыл глаза. – Паром?

          –        Да нет же! Ты вот послушай, как бы про нас с тобой написано.

          И Лёнька вслух зачитал то, что его так поразило.

          –        Да разве ж это про нас, Лёнька? – усмехнулся Никитич. – Там дед Архип, а я, как ни крути, Николай, и в твоей книжке Кубань-река, а перед нами Дон-батюшка. Да и грудью-то отродясь я не хворал ...  А что ты читаешь, Лёнька?

          Тот вместо ответа повернул к Никитичу книгу обложкой.

          – А-а-а… Горький… – разочаровано протянул Никитич. – Это тот, который Алексей Максимыч…Знаю, знаю, читывал в молодости… Не нравится мне он, Лёнька!

          –        Почему, Никитич? Ведь это же Горький! – от удивления паренёк даже отложил книгу в сторону.

          – Как бы тебе сказать… – замялся старик, пристально вглядываясь в противоположный берег, где наметилось некоторое оживление. – Скорее всего потому…  Впрочем, послушай-ка лучше какая история однажды приключилась с моим товарищем, и ты поймёшь…

          И Никитич начал свой рассказ.

      «Был у меня, Лёнька, фронтовой друг, Мишка Глумнов. Друга, такого как он, у меня ни до войны, ни после не было, да и сейчас уже не предвидится в связи с приближением смерти.

       Летом сорок третьего выбили мы немцев из одного города, ну, какой там город, так себе городишко,  – Никитич кивнул в сторону станицы, –  чуть больше Сиротинской. Разместился наш батальон в бывшей школе. Из школьных парт и из разобранного на доски забора соорудили мы, как умели, нары. Наш взвод разместился на втором этаже в бывшей учительской. Вид из окна  открывался, скажу тебе Лёнька, красоты невиданной – поле, за ним речка, тихая-тихая такая, а за ней лес, прямо как в сказке. Улеглись мы с Мишкой, отдыхаем.  Смотрим, любуемся, кажется, будто и войны никакой нет. Только недолго пришлось пейзажем нам любоваться, вскоре вызвал Мишку к себе командир батальона.

       Так вот, как только Мишка ушёл, кто-то из ребят нашего взвода порыскал в куче хлама и отыскал портреты советских писателей, очевидно снятых со стен школы фашистами – в школе у них штаб до этого располагался. Взял я один из портретов – а это портрет Горького был –  и, чтобы хоть немного украсить помещение, повесил его на стене.

       Через полчаса вернулся Глумнов, серьёзный и неразговорчивый. Долго молчал, курил. Потом сказал, что ночью уходит в разведку и хотел бы сейчас хорошенько выспаться. Лёг снова рядом со мной, но всё не спал, лежал и в потолок смотрел. Потом говорит: «Если, Коля, так получится, что не вернусь, у меня к тебе просьба – отправь это письмо по указанному здесь адресу». Не понравилось мне тогда настроение Михаила, не таким я его до этого знал. Письмо, треугольником сложенное, разумеется, я взял и пообещал, если что, исполнить его просьбу…

        И тут Глумнов вдруг как вскочит!  К портрету подбежал, сорвал его со стены, хотел было выбросить в окно, но потом успокоился и сунул его за книжный шкаф, стоящий в углу комнаты. Я удивился, но ни о чём расспрашивать Мишку не стал. Он вернулся на место, лёг и, вскоре сам первым заговорил. Вот от него я и узнал, Лёнька, историю, ради которой, собственно говоря, и начал этот рассказ.

       Рос Мишка Глумнов круглым сиротой. Конечно, были у него в самом начале жизни и отец и мать, как же без них? Но отец погиб в гражданскую, а мать умерла через некоторое время от тяжкой болезни. Рос он в детдоме, а как повзрослел, пошёл на рабфак, учиться дальше хотел, чтобы инженером стать, самолёты строить. И красавец Мишка был, и в труде усерден, и учился, также как и ты, Лёнька, прилежно.

       И вот пришло время на рабфаке изучать им творчество живого ещё в те годы классика  – Алексея Максимовича Горького. И так увлеклись рабфаковцы на уроках обсуждением его произведений, что стали оставаться после занятий и проводить диспуты. И вот как-то раз одна из рабфаковок, Степанида Жилина, предложила: «А давайте, ребята, съездим к Алексею Максимовичу в гости! В газетах пишут, что сейчас он живёт на даче. Поговорим о жизни, о молодёжи, о насущных задачах комсомола!»

       Все дружно поддержали предложение Жилиной, и с трудом, по копейке, но всё же наскребли они денег на поездку. И вот в один из выходных дней собрались рабфаковцы в условленное время на вокзале и отправились электричкой в Подмосковье. Степанида же умудрилась каким-то образом достать ещё денег и купить огромный букет цветов. «Пусть этот букет украсит стол нашего любимого Алексея Максимовича!» –  весело воскликнула она, любуясь и в самом деле замечательным букетом.

      В пути они много смеялись, шутили, пели задорные песни. Не заметили, как приехали на место. Вышли на станции, прошли несколько километров пешком, и, наконец-то, добрались до особняка, где отдыхал и трудился – какой для писателя отдых без работы? – над новыми шедеврами литературы великий советский писатель.

       Сгрудились ребята у входа, оробели немного. Окликнули проходящую по двору женщину, то ли работницу при даче, то ли кухарку. «А что вы хотели? – поинтересовалась та. – Зачем сюда приехали?» Ребята объяснили, что, так, мол, и так, хотелось бы побеседовать с живым классиком, великим пролетарским писателем, уважаемым Алексей Максимычем, которого мы сейчас изучаем.

       Женщина, не сказав больше ни слова, исчезла внутри дома, и потом долго к ним никто не выходил. Была середина мая, дни стояли небывало жаркие для этого времени года. Рабфаковцы, набравшись терпения, ждали, изнывая на зное. Прошло ещё не менее полутора часов, когда вдруг дверь распахнулась, и, наконец-то, к ним вышел сам Горький! Степанида речь заранее заготовленную сказать хотела, да дыхание от волнения перехватило. Раскрыла было рот, а Алексей Максимович вдруг прямо с крыльца как гаркнет: «Ну? И чего вам от меня надо?» Жилина, краснея и запинаясь от смущения, стала объяснять, мол, вот мы сейчас проходим вас по литературе и хотели бы…» Но Горький не дал ей досказать, и, тыча пальцем в букет, который она держала перед собой, спросил с усмешкой: «А это ещё зачем?» «Ну, как же, Алексей Максимович, – отвечала рабфаковка. – Это же цветы … красиво, и пахнут они хорошо». Дёрнулась было вперёд Степанида, вручить, значит, букет ему хотела. А Горький вдруг:

      «Вот я сейчас пойду, скину портки и наср… – здесь Никитич осёкся и, искоса взглянув на Лёньку, поправился. – … навалю кучу вон под тем кустом, и тоже будет и красиво, и пахнуть будет!»

       Зарокотав раскатистым смехом так, что задрожали стёкла в окнах, он повернулся и ушёл в дом.

       От удивления рабфаковцы слова не могли вымолвить. Ошарашенные, они постояли ещё несколько минут, а затем побрели обратно на станцию. По дороге молчали, никак не могли отойти от такого гостеприимства. Степанида, уткнувшись в свой роскошный букет, тихо плакала, остальные мрачно плелись за ней, загребая ногами придорожную пыль. Глаз не смели друг на друга поднять, до того им было гадко и пакостно на душе. С той поры диспутов больше не устраивали, об этом случае не вспоминали, стараясь как можно скорее забыть происшедшее.

        Вот тогда, Лёнька, мне и стало понятно, почему Мишка так обошёлся с портретом. На мой взгляд, не хуже, чем тогда обошлись с ними. Но нет худа без добра: с той самой поездки полюбилась Мишке Глумнову Степанида. Какое-то время они встречались, потом жизнь их развела по разным городам. Перед самым началом войны написал Мишка ей письмо с признанием в любви, да так и не отправил, все эти годы с собой таскал. А тут как чувствовал, что та вылазка во вражеский тыл будет для него последней».

       – Не вернулся? – тихо спросил Лёнька.

       – Не вернулся,– вздохнул Никитич. – Отправил я, как и обещал другу, его письмо по указанному адресу – обратно пришло со штемпелем «Адресат выбыл». А после войны, сколько не искал я Степаниду Жилину, чтобы выполнить последнюю волю моего друга, так и не нашёл.

       В середине пятидесятых решил я написать рассказ о том, как Мишка с товарищами ездили к Горькому. Думал, напечатают в журнале, кто-нибудь из тех ребят прочитает, откликнется, а там, может, и Степаниду через них разыщу. Месяца два писал. Закончил, перечитал, вроде бы ничего, складно получилось. Только вот названия рассказу придумать не смог! Так и отправил свой рассказ без названия в один из столичных журналов. Но ответа из редакции так и не дождался. А с годами и письмо Мишкино куда-то затерялось… Вот какие, брат, дела! А ты говоришь – Горький… Эге, так вон уже и паром причаливает».

       Поднялись на ноги. Лёнька резво подхватил свой чемодан, и они дружно зашагали к пристани.

январь-февраль 2014 г.

Другие произведения автора:

Таракан и часы

Гороша

Личная неосторожность