Потусторонний.

На  Земле  есть  еще  такие  долы  и  пределы, где  можно  прожить  более  ста  лет – вне  сутолоки, накопительства, животной  грызни  современного  одичавшего  и  бескультурного  городского   общества  и  стрессов, если  вам, конечно, повезет  родиться  в   этих  малолюдных  красотах, и - там  не  быть  загипнотизированными, убитыми  привычным  всем   телевизионным и  рекламным  наркотиком  и  пиаром  современных  мегаполисов. Таким  вот  божественным, древним, чистым, неоскверненным  местом  стало  поневоле  теперь  и  это – глухое, не  помеченное  на  картах.
     Размеренная, неторопливая  жизнь, когда  один  день  незаметно  переходит  в  другой.
     Медленные  новости  откуда-то издалека. Холодные  воды, где  плавает  лед.
     Угрюмые и  мудрые  своим  молчаньем  ели  на  холмах. Закат, просвечивающий  в  перламутр  ледяных  сосулек  с крыши. Озера  в  лесах, задумчиво  глядящие  только  в  самих  себя, думающие  о  будущем  преображении  всей  земной  и  плоской  природы.
     Гренландия, Аляска, Камчатка, Чукотка, Огненная  Земля, Ньюфаундленд, море  Уэделла, Алеутские  острова, Шпицберген… И  - тут.
     Уже  с  неделю  несет  пургой, задувая  глухие  деревни  в  лесах, раскачивая  провода  на  ЛЭП, чуть  видные  в  мареве  метели, наметая  шапки  на  столбах  забора, на  сараи, на  сьежившиеся  кусты  в  саду.
    Днем  так  же  сумрачно, как  и  вечером, поэтому  хорошо  в  такие  погоды  топить  печь, следить  за  весело  перемигивающимися  огоньками  на  поленьях, на  раскаленный  чугун  колосников, когда  в  оконца  стучит  веткой  черемуха  и  просится  в  тепло, а  по  сугробам  нерешительно  ползет  соседский  пес, утопая  в  мягком  снегу.
     Снег  вертит  и  вертит  по  смятым  простыням  высоких  сугробов, свивается  в  хороводы  метельных   кружевниц  на  опушке, раскачивая  молодые  веточки  сосен, скворечник  во  дворе, останавливая  всякое  движение  по  шоссе. Иностранные  машины  стоят  в  недоумении  перед  Россией  и  ее  всемогущей зимой.
     В  лесах  непролазно, темно, серо, стволы  сосен  и  елей  гудят  как  корабельные  мачты  при  шторме.
     В  маленьком  городишке, поселке, селе  странным тогда  кажется  Интернет  на  почте. Яркие  пятна  цивилизации  на  экране – осознаются  придуманными, абсолютно  фальшивыми, чуждыми  этой  величественной  и  необьятной  русской  зиме, этим  продутым  снеговым  просторам, чуждыми    равнодушию  грозной  природы  ко  всему  живому, что  робко  прячется  теперь  по  домам.
      В  такие  бураны  хорошо  берет  налим, и  при  полном  безлюдье  на  шири  реки  легко  заблудиться.
      Вечерами  же  во  мгле  снега  и  ветра  в  окна  смотрит  само  Неизменное, Вечное. Смотрит. Дышит. Перешептывается. Такое  же – как  и  смотрело  оно   и   пять, и  десять  тысяч  лет  тому  назад.
     А  говорят – время!
     Входим  на  веранду  Созина. Он  из  Москвы, переехал  в  нашу  глушь  насовсем, живет  теперь  в  лесу, в  стороне  ото  всего: « Вне  суеты!» Невероятное  событие, чтобы  кто-то  из  сытой  столицы  перебрался  жить  в  нищую  глубинку, тем  более, в  эту  глухомань, в  медвежий  угол!
     Пурги  наконец-то  кончились, надолго  ли, яркое  багровое  солнце  заката  смотрит  на  большую веранду  сквозь  опушенные  инеем  большие стекла.
     Синее, пурпурное, розовое  и  фиолетовое. Вязанки  мерзлой  рябины  по  стенам.
    
    
     В  большой  избе Созина  на  четыре  окна – горы  книг  на  полках, журналы  по  живописи, скульптуре, книги  по  искусству, неподьемный  альбом  Греза, древние  фолианты - многие  иностранные. Музыкальный  центр. Без  телевизора. Скульптура – повсюду.
     Говорит, лепя  из  пластилина  нагую  пышнотелую   красавицу: «Самые  счастливые  сейчас  на  свете  только  те, кто  живет  как  я».
     Пигмалион  и  Галатея.
     Которую  вряд  ли  когда-нибудь  увидят  города.
     -  Ведь  какая  профессия  самая  древняя? – Шаман, художник, сказитель, поэт, собиратель  тайн, знаний  и  культур, всех  зовущий  куда-то  в  неведомое. На  Север, туда, где  ночами  горит  Кол-звезда, центр  мира, вокруг  которого  все  и  вращается. И  живое, и  мертвое.
     Мы  молчим, зачарованно  смотрим, как  живые  формы  появляются  вдруг  из  хаоса  под  его   рукой:
     - Чудно!
     А  он, не  слушая, продолжает  мысль:
    - Пушкин  писал: « Когда  народы, распри  позабыв, в  единую  семью  соединяться». Об  этом  теперь  все  дураки  на  свете  мечтают. Этого  никогда  не  будет! Потому что  каждый  народ  считает  только  себя  истинным. Но  все  народы   и  были  единой  семьей, в  древности. Художники, скульпторы, поэты  могли  беспрепятственно  ходить  по  всей  Земле. Границ  и  таможенников  с  бюрократами  не  было. Как  и  идеологий. Золотой  век!
   - Хорошо  жить  только  тем, кто  видит  цивилизацию  издали, – продолжает  Созин. – Как  бы  давно  для  всех   умер… Такое  зрение, как  бы  загробное, многое  откроет  любому  художнику. Позволяет  охватывать  все  вещи  во  всей  их  тайной  взаимосвязи,  целостности. Чего  никогда  не  увидишь  в  больших  городах. Так  и   наблюдаешь  далеко  свысока, куда  катиться  вся  эта  Матрица. Черт  в  колесе  по  полю…На  одном  концлагере, кстати,  было  написано: « Работа  делает  человека  свободным». По  этому  девизу  теперь  и  живет  весь  земной  шарик. Главное, что  считать  работой, а  что – не  считать. Если  ты, скажем,  целый  день  сидишь  в  офисе  на  стуле, потеешь, считаешь, пишешь, или  сплетничаешь  на  всю  страну  по  радио  или  на  телевидении, а  потом  еще  и  называешь  это  работой, какая  же  это  работа? Что  осязаемого, полезного, радостного, необычного, долговечного  людям  сегодня  вышло  из-под  твоих  рук? Что  такого  вещественного  произвел  ты  для  людей, чтобы  люди  долго радовались  твоему  труду? Если  ты, скажем, рабочий, кидаешь  уголь, кидаешь  в  огонь  души  тургеневских  дев, как  все  сейчас  делают, оставляя  будущему  только  шлак  21  века, то  ясно – весь  мир  теперь, это  шлак. Он  не  производит  ничего  вечного. Зато  весь  этот  наш  свет  изготовляет  и  изготовляет  мегатонны  бумаги  и   мегабайты отчетов. Чтобы  инфернальные  владельцы  Земли  богатели  на  своих  виртуальных  валютных  операциях  в  своем  инфернальном  любимом  Нью-Йорке  и  Сан-Франциско. А  все  вещественное, что  теперь  выпускается  на  конвейере, выходит  из  строя  уже  через  пять  лет! Весь  мир  теперь  работает  только  на  свалку. И  все, заметьте,  гордо  и  самоуверенно  называют  это  « работой»! А  вот, - он  показывает  в  угол, - самовар  1880  года. Я  на  нем  себе  частенько  чай  кипячу. Вот  это – работа.
    Он  долго  смеется, оставив  инструменты. Расхаживает  у  окон, глядя  на  яркий  закат, за  реку, на  холмы  и  леса, на  полузасыпанный  снегом  колодец.
    Сорока  стряхивает  с  ветки  яблони  целый  ворох  снега. Косой  луч  заходящего  солнца  выхватывает  из  полутьмы  скульптуры, как  бы  оживающие  перед  ночью –  нагие  Афродиты  и   Афины. От  этой  повсеместной  красоты   дух  захватывает.
    Созин  садится  в  кресло-качалку, зажигает  трубку:
    - Над  нашей  страной, - думает  он  вслух, - над  теми  немногими, кто  действительно  работает, производит  настоящий  долгосрочный  продукт, пролетела  птица  Ничто. Освободительница  от  горя  и  нужды. Платить  таким  истинным  творцам  наш  наркотический  адский  мир  не  желает. На  теленаркотик  же, веселящий  газ  для  тупых  толп, на  всякую  там  поп-бездарь  тратят  миллиарды  долларов  и  триллионы  человеко-часов. А  истинные  творцы? Но, как  говорится в  одной  древней  книге, сладка  нищему  смерть!
    Он  долго  молчит, думая  о  чем-то  своем. Ворошит  кочергою  угли  в  печке, красное  пламя  освещает  его  молодое   лицо, густую  бороду  и  усы, старый  синий  свитер, тяжелый  золотой  перстень  с   птицей  из  бирюзы.
   - Нет, это  все  -  это  конец  Рима. Сенаторы, которые  молятся  всем  богам  одновременно. Плебс  на  боях  гладиаторов. Голубые  меценаты  голубых  художников  и  поэтов. Пуганые  христиане, бегущие  как  мыши  в  свои  катакомбы. Архиереи, показушные церкви, где  внутри  дует  только  Пустота. Евромонахи, которых  купили  на  золото  и  сундуки. И, боже  ж  ты мой,  ни  одного  Вергилия  или  Горация! Черви  и  червивые всенародные  философии…Как  полагаете, разве  на  этот  наш  развратный  Рим, на  эту  так  называемую  Москву  в  наше  время  никаких  германцев  и  не  найдется? – лукаво  вопрошает  он  нас. Глаза  его  смеются  и  лучатся.
    И  продолжает  тут  же:
   - Да, люди  слепы, и  не  видят  того, что  у  них  перед  носом! А  великие  времена  России  давно  прошли. Никем  не  замеченные, впрочем. Вот, к  примеру, вам  Анна  Каренина, наркоманка, морфинистка, особа  импульсивная, неуравновешенная, и  то  прекрасна. А  почему? Потому, что  в  тех  настоящих  русских  людях  все  же  был  какой-то  стержень, то, чем  они  вообще красили  бытие  вокруг  себя. А  в  нынешних? Конечно, дворянство  упустило  огромные  возможности, уповая  на  какой-то  мифический  «народ»! Упустило  Россию. А  то, что  сейчас – это  не  история  даже. Так, эпиложек. Дико  и  кощунственно  звучит  даже  название  их  партии. «Единая  Россия»! Надо  же! Это  каким  надо  быть  идиотом  и  ограниченным  субьектом, чтобы  так  вот  коряво  назвать  то, что  в  массе  своей  не  едино – даже  по  доходам. Сплошь в  этой  их  партии одни  чиновнюги и  партбонзы-управляющие с  тройным  подбородком  и  брюхом, которое  в  их  «Мерседесы»  и  не  пролазит. Ни  единого  простого  человека  с  русской  зарплатой  там  не  замечено! Голосуют. Выборят  своих  свинят… И  как  ни  посмотри  на  них, большинство  этих  руководителей ведь  больно  олигофренией! Что  народу  на  выборах, всей  нашей  России  и  ждать-то  от  них? Впрочем, народ  этих  ушибленных  и  выбирает… А  что  в  остальном  мире, господа? Вообще, знаете  ли, эмблема  современного  мира – такая  жирная  свинья  глобализма  кормит  семь  детенышей: Германию, США, Францию, Англию… А  какой  знак  у  свиньи  во  лбу, не  скажу… Сами  узнаете, если  повезет…
   Созин  смотрит  на  полки  с  альбомами  и  книгами:
    - Самая  гениальная  вещь, какую  я  читал, это, конечно, « Кошкин  дом». Современная  наша  жизнь. Как  бы  живая  жизнь: мещанство, накопительство, шмотки, зависть, сплетни. Газеты. Передачи. Шоу  свиней  и  козлов. Скоробогачи  тусуются, соревнуются  своими  тряпочками  из  Парижа, кормят  своих  поросят. Козлищи  с  козами  играют  от  скуки  в  карты, бродят  по   московским  казино, катят  боулинг  в  Португалии. Куры  в  журналишках  и  желтых  газетенках квохчут  над  петушками-тинейджерами: вселенские  проблемы! Мама-свинья  ведет  теперь  на  всю  страну  семейное  телешоу. Всё  смотрит, не  отрываясь! Военные-грачи  хорохорятся  на  концертах-юбилеях  армии  и  милиции… Словом, мещанство  в  ударе – его  времена. А  весь  наш  глупый  народ  наблюдает  возню  всей  этой  фермы  с  утра  до  ночи… Народ! Истина! А    настоящие  истинные  новые  люди  живут  так: « А  пол  прогрызли  мыши!»
   - А  литература  вообще?- говорим  мы, сидя  на  софе. – Литература  у  нас  всегда  определяла  все.
   - Литература? Как  говорили: « Вот  умрет  Чехов, и  все  полетит  к  черту!» - «И  литература?» - « И  литература».
   - По-моему, не  Чехов, а  Толстой.
   - А  какая  же  разница? Обломов  наш  прекрасен  тем, что  он  вне  суеты. Суеты  сует.  Вот ведь  искони  единственный  в  нашей  словесности  истинно  русский  человек! Мещанская  возня  и  прыжки общества по  всему  свету  его  не  интересуют. А -  « лишний  человек»! Белинские  ничего ровным  счетом  и  не  поняли, революцию  им, вишь, подавай!.. Построили  титаническими  усилиями  и  страшными  жертвами  оболваненного  народа  общество  для  нехристей!..- Показывает  на  стопку  глянцевых  журналов.- А  теперь  обильно  публикующаяся  и  возносимая  бездарь  и  графомания, с  дипломами  литинститута, кстати  сказать,  всегда  ворует  чужие  идеи, тем  и  питается. Паразитический  слой  общества. Раньше  таких  проживал  у  нас  на  Руси   метко  называли  «мироеды». Читаешь  и  зеваешь. Мухи  дохнут…Элиты  и  аристократии  у  нас  нет  с  17  года. То, что  сейчас – сплошная  самодовольная  своему  богатству  и  процветанию гиль, нежить, смрад, болото, ящерицы. Внуки  Ваньки  Каина. Обитающие  на  правах  хозяев  в  продутом  и  разграбленном  доме  Обломова. Этот  мрачный, сырой, сквозняковый, полный  тенями  упырей  дом -  и  есть  современная  «Россия». Вся. Разве  упыри  будут  читать  и  чтить  литературу? У инферно, у  ада  совсем  другие интересы…Троглодиты  в  галстуках!
    Он  ударяет  ладонью  по  столу.
    Медленно  меж  сугробов  пробираемся  по  нечищеной  от  снега  деревенской  улочке.
    Багровый  сегмент  солнца  все  раскрасил  в  пурпурное, сиреневое  и  фиолетовое. Розовые  и  синие  снега  задули  ельник  сбоку, и  до  шоссе, до  магазинов, идем, плутая,  то  и  дело  увязая, зачарованные  тишиной  и  молчаньем  лесов   перед  ночью.  
    Черные  деревянные  заборы отмечают  края  улицы. В  убогих  лачугах   уже  зажегся  неяркий  свет, собаки, забираяясь  на  верхи  заборов, на  сараи  по  снегу, самозабвенно  и  по-хозяйски  лают, выглядывая  на  редких  прохожих.
    Если  не  обращать  внимания  на  столбы  с  проводами  и  еще  редкие  задутые  снегом  машины, кажется, что  попал  в  нищую  деревню  середины  19  века.
    Прямо  перед  нами  уже  стоит  на  горизонте  над  крышами  изб  и  деревянными  мачтами  антенн  большая,  желтая  грустная  луна, склоняя опрокинутое  наклоненное  лицо  на  яркую  жемчужную  Венеру, ослепительно  зажегшуюся  над  рядом  задутых  снегом  улочек.
    В  клубе, где  идет  концерт  учащихся  музыкальной  школы, Созин  долго  рассматривает  советскую  фреску  на  стене  холла – на  всю  ширину  клуба: « Надо  же, и  в  такой  глухомани  обитали   неплохие  художники!» - замечает  он, засунув  руки  в   карманы  своей  темно-синей  «аляски».
    На  большом  панно  во  всю  стену  кем-то  написаны  пляж, несколько  нехудосочных, приятных  девиц, белый  теплоход, чайки  и  яхты  в  лучах  яркого  солнца. « Чем  не  рай, а?» - спрашивает  Созин. « Никогда, никогда  больше  мы   не  будем  жить  так  хорошо  и  спокойно, справедливо, как  тогда!»
    - А  теперь  весь  народ  России  делится  на  два  сорта, - замечает  кто-то, - на  тех, кто  ест  сыр, и  на  тех, кто  не  ест. Сыр  стоит  уже  200  рублей, а  тогда – рубль  двадцать, помните?
    Все  смеются: «Так, так».
    - Вот  он  вам  и  « застой», и  « вегетарианские  времена»! Так  кто  же  поливает  грязью  это  прошлое? Кому  миллионы  воровать  не  давали  и  получать  по  сорок-сто  тысяч  долларов  в  месяц. Пятая  колонна, а  по-русски  сказать, предатели  родины. Враги  народа. Сынки  и  внучатки  секретарей  и  директоров  заводов. Их  личные  бесплатные  крепостные  безропотные  рабы,  в  их  этих  чертовых  ОАО, ЗАО, МП! Кошмар! Слава  Богу, что  эти  господчики из  бывших  лакеев …  без  чести, родины  и  совести – все, все   теперь  уезжают  из  наших  глухоманей, наворовав. И  все, все  они, смотрите-ка, собираются  в  одну грязную  и  копошащуюся  червивую  кучу, в  Москву.  В  Америку. Мусоросборник  человечества. Москва - мусорная  яма  России.  Для  всякой  новорусской  гадины… И  уж  поверьте, это  всё  тут  деется  неспроста!
     Мы  ходим  за  Созиным  по  холлу, смотря, как  Витька  Рыжий считает  бутылки  в  своей  необьятной  сумке.
     А  Созин, усмехнувшись, продолжает: « Запомните  на  всю  жизнь, господа  пролетарии, что  кутить, веселиться  и  пировать на  роскошный « Титаник» всегда  лезет  с  дорогими  билетами  всяческое  отребье  истории. Читайте  хоть  Карла  Маркса! Мудрые  же  люди  плывут  на  старой  рухляди  по  жизни, в  своих  убогих  каютках,  на  деревянных  нарах. Едят  пустые  щи  всю  жизнь, как  здесь. Но  зато  всегда и  добираются  до  своей  новой  америки, не  той, конечно, не  до  географической, которая  теперь…»
     «И  живут  они, простые  люди,  в  таких-то  вот  фанзах  по  России!» -   продолжает  он, когда  мы  все  выходим на  крыльцо  клуба, на  мороз – и   показывает  на  черные  избушки  в  снегу.
     - А    зато… пусть  эти-то  все  новые  богачи  отсюда  уезжают!  Нам  без  сытой   сволочи, которая  поет  и  пляшет, обжираяся,- всем  нам  без  них  когда-то  дышать  будет  гораздо  легче. Всем  настоящим  русским… У  нас   есть  наша  нищая  и  убогая  родина. Которой   Бог, лучшей  ее  части, не  дал  земного  благополучия. Вопрос: почему? Зато, ей-ей,  увидите  сами, что  этой  самой лучшей  части  нашего  народа  приготовлено  там… Той  части  общества, которую  здесь  все  сытые  и  веселые  в  упор  не  видят. Даже  те  сытые  и  веселые, которые  живут  вон  в  том  доме, видите? – он  показывает  с  крыльца  клуба  на  чей-то  новый  двухэтажный  кирпичный  особняк. - А  ведь  кто-то  там, потом, после  всего, будет  скрежетать  зубами  от  зависти, что  зря  распылил  жизнь. Так  оно  и  будет!
     - Все  человечество  занято  только  мамоной, суетой, - замечает  Колька  Рогов (он  когда-то  несколько  лет  провел  послушником  в  Оптиной). – Настоящих  же  русских  людей, которые  живут  вечным, теперь  можно  по  пальцам  пересчитать.
    -  В  том  числе  и  в  искусстве, - продолжает  Созин. – Особенно  в  искусстве. Кому  много  дано, с  того  больше  и  спросят. Именно  поэтому  большинство  художников, увлеченные  суетой   мира  сего…
     Колька  замечает:
    - Так  говорили и  древние  святые  отцы…
    - Да, да, читал, - продолжает  Созин, - увлеченные  суетой  мира   сего  декларируются и  делегируются  на  всеобщее  обозрение  теперь  обществом  как  таланты,  гении. На  самом  же  деле  слепая  толпа  невеж  и  выскочек  в  искусство  выбирает  только  своих. Имена   же  этих  псевдоталантов – первые  кандидаты  на  свалку  забвения. То, что  они  создают – не  искусство, а  самый  пошлый  сиюминутный,  но  зато  популярный  у  толп  китч… Так  что  стоит  ли  слушать  всякому  художнику такое  вот  «мнение  народа»? Если  даже  люди, призванные  самой  своей  оплачиваемой  должностью и  долгом  перед  вечным,  не  имеют  хорошего  вкуса!
    - И  смелости.
    - И  смелости  противостоять  всеобщей  пошлости. Именно  поэтому  искусство  теперь  и  пало  так  низко: « Вот  умрет  Чехов, и  все  полетит  к  черту». И   ведь  никакой  искусствовед  этого  не  замечает…
    - Ты  царь, живи  один! – цитирует  неожиданно  кто-то.
    - Я  так  и  живу. – Созин  улыбается. – Разве  не  заметили?
    Идем  по  заснеженной  дороге  посреди  неярких  окон  изб, когда  луна  уже  переместилась  почти  в  центр  неба – поздно. Созин  что-то  говорит, споря  с  учительницей  литературы  местной  школы, куда  он  подарил  несколько  своих  картин.
     Слышно, между  прочим, что  Созина  просят  открыть  в  нашей  глуши  художественную  школу. Говорят, что  нам  наконец-то  повезло: в  район  приехал  настоящий  мастер.
     На  веранде  Созин, пристроив  маленький  переносной  обогреватель, пишет  реалистичный ночной  пейзаж. Хотя  многие  прошлые  его  картины  веют  абстракцией: « Грехи  московской  моды!»
     Ходили  странные  разговоры, что  ранее,  в  Москве,  Созин  был  очень  богат. Мы  спрашиваем.
     Он  надолго  умолкает, потом  махает  рукой  и  говорит:
     - А-а, что  теперь  вспоминать? Сначала  ей  нужно  было  искусство, вернее, его  знаменитые  люди… Потом  она  стала  требовать  и  денег, я  работал  на  коньюктурщине, зря  и  попусту  терял  талант  и  время! Всем  нравилось! «Феррари», дворец  под  Москвой, Багамские  острова, Таиланд, Египет! Портреты  этих  жутких  наших  нуворишей. Шелковые  простыни  и  одеяла! Щупальца  осьминога! Террариум  с  удавом  даже. Как  у  всех… Все  было, а  вспомнить  и  нечего! Это  суррогат, пустышка, а  не  жизнь  для  всякого  умного  человека… А  теперь  она  с  каким-то   банкиром. Если  вообще  с  ним. А  я  покоен … и  с  разбитым  корытом. Глупые  телевизионщики, чтобы  заработать  побольше  денег,  об  этом  бы  сняли  огромаднейший  сериал, и  все  бы  миллионы смотрели. Мечтали  бы  о  том  же  всей  страной! Публика! Вокс  попули! Такое  нынче  искусство!
    - Жену  надо  выбирать  такую, чтобы  она  паровоза  не  видала! – уверенно  замечает  кто-то.- У  меня  вота  такая! С  глухой  деревни.
    Все  смеются, оживляются  этой  теме.
    Кто-то  с  этим  согласен  вполне: « Если  начинает  ерепениться, можно  ее  хорошо поколотить, и  успокаивается!» - «Женщине  нельзя  получать  высшее  образование, иначе  она  будет  кричать  на  мужа  и  смотреть  влево! Разве  это  женщина?- Точно! А  сейчас  мы  к  чему  пришли? Одни  разводы, жены  своего  места  не  знают! - И  сами  же  и  мучаются. Вот  все  и  идет  в  разнос  и  под  откос!»
    Мужики  спорят, долго  шумят, потом  все-таки  успокаиваются, обсуждают  новое  нагое   диво  Созина.
    А  на  улице  тихо, торжественно, совсем  по-неземному.  Вечно, недвижно, ясно.
    Огромная  луна  в  морозной  дымке  слепит, яркие  колкие  звезды  перепрыгивают  на  снегах, у  заборов, под  крышами, у   редких  фонарей, на  лапах  сосен  и  елей. Мороз  гудит  и  скрипит – и  звук  очень  далекого  поезда, визг  колес  по  стали, лай  сельских  собак  слышен  за  великие  километры.
     Чайник  уже  закипает, а  метель  опять  начинает  плести  кружева  за  окнами, и  поэтому  так  уютно  в  доме, где  за  еще  не  разобранной   русской  печью  свиристит  и  сходит  с  ума  сверчок. Прижмешься  к  теплому  боку  печи, смотря  через  окно  на  большие  мохнатые  звезды  измороси  в  окне, на  лапы  развесистой  ели  в  самом  верху  незамерзших  стекол – и  слушаешь  какую-нибудь  заграницу  по  коротковолновому  приемнику, скороговорку  ведущих. Все  это  кажется  таким  далеким  и  никому  не  нужным – как  на  другой  планете!
     Чуть  видный  у  дороги  фонарь, уже  один-одинешенек  на  всю  длинную  улицу, выхватывает  из  тьмы  высокие  ели  у  дороги, где  изредка  тарахтит  гусеничник  из  района. Захлебывающийся  все  падающим  и  падающим  снегом – смотрящий  своими  фарами  на  заборы, на  нелепую  иномарку, утонувшую  в  снегу, на  уже  темные, ночные  оконца  домов  и  высокие  валы  снега  на  поленницах, у  ворот, у  палисадников.
     То  и  дело  приходится  выходить, отгребать  лопатой   хлопающую  на  ветру  дверь, и  тогда  очень  приятно  дохнуть  этим  свежим  лесным  снеговым  воздухом, зная, что  впереди  еще  много-много  дней  отпуска. Значит, не  надо  будет  с  утра  ехать  в  промозглом, сонном  автобусике  на  работу  с унылыми  и  серыми  от  недосыпа  и  холода  лицами  угрюмых  нищих  рабочих  глубинки.
     Терпкий  чай  с  лимоном  и  печеньем  скрашивает  длинные  зимние  вечера  в  глуши. Стены, обитые  фанерой  еще  старым  хозяином, потрескивают  от  жара  печи.  
      Иногда  включаешь  телевизор, но  смотреть  там  нелепую  бесчеловечную  жизнь  планеты  никак  не  тянет: все  эти  взрывы, похищения, суды, ловких, многословных, вечно  самодовольных адвокатов, упивающихся  своей  телевизионной  славой  и  мнимой  светскостью, все  эти  бесконечные  мещанские  сплетни  в  нерусских   диковатых  шоу, «курс  доллара  на  сегодня», «субсидирование», «поддержку  малого  и  среднего  бизнеса», пошлость  и  глупость - и  сразу  же  выключаешь, морщась,  как  от  ночного  долгого  кошмара  и  наваждения.
     Спускаясь  в  подполицу  по  старой  прочной  деревянной  лестнице,  там  находишь  на  полках  банки  с  огурцами, помидорами, капустой  и  грибами. Бока  их  покрыты  капельками  сияющего  при  слабой  лампочке  конденсата – и  потом  так  весело  и  охотно, приятно  есть  простую  картошку  с  растительным  маслом, с  этими  же  помидорчиками  или  огурцами  прошедшего  лета, находя  в  древнем  холодильничке  как  особое  экзотическое  уже  на  Руси  лакомство – колбасный  сыр. Даже  и  он  теперь  мало  кому  тут  доступен! Страшна  обыденная, никем  теперь  не  замечаемая  в  огромных  городах  жизнь  глубинки  в  нынешней  стране!
      Старые, затрепанные  книги, которых  уже  давно  никто  и  нигде  не  читает – скучно, неинтересно -  в   такие  вот  вечера  оживают  вместе  со  всеми  своими  героями, рассказывая  о  такой  же   жизни  в  России  еще  до   революции: в  помещичьих  умирающих  усадьбах, в  таких  же  вот  глухих селах, в  маленьких  городишках  далеко  от  железной  дороги.
     Журналы,  еще  60-х  годов,  приятно  читаются  своей  неспешной  прозой  и  поэзией:
                               Я  уеду  из  этой  деревни.
                               Будет  льдом  покрываться  река.
                               Будут  ночью  поскрипывать  двери,
                               Будет  грязь  на  дворе  глубока……

      Лежа  на  диване  с  круглыми  валиками, перелистывая  журналы, особенно  старый  «Огонек», постигаешь  ту  огромную  и  мощную  державу, ради  которой  всем  стоило  просто   трудится, стремиться, надеяться. А  не  ту, которую  видишь  теперь  в  телевизорном  мареве: этот  скокочущий, поющий, блеющий  апофеоз  разрушения, погибели, пожирающий  собственных  детей  Кронос, хаос, довременные   ужасные  темные  воды  с  чудовищами, пожирающими  друг  друга… Но – рай  для  всех  адских  личностей, пляшущих  и  поющих  «попсу», рассуждающих  о  кризисе, экономике: теперь, в  сущности, на  русских  могилах, не  ежедневных  смертях, набивающих  карманы  на  наших  стонах  и   на   беспредельно  растущих  вширь  кладбищах…
       Думать  уже  о  том  проклятом  и  нечестивом  мире  нет  никакого  желания- пустая  трата  всех  душевных  и  творческих  сил, которые  даны  настоящим  людям  на  совсем  иное:
                                 Не  для  житейского  волненья,
                                 Не  для  корысти, не  для   битв,
                                 Мы  рождены  для  вдохновенья,
                                 Для  звуков  сладких  и  молитв.
     « Не  обманывайтесь, братья  мои  возлюбленные, что  посеет  человек  в  этой  жизни, то  и  пожнет».
       Поэтому  и  читаешь  «Одиссею», или  древних  римлян, или  какую-то  «Повесть  временных  лет»…
       Особо  же  радостно, приятно  и  чудесно, когда  вдруг  хлопнет  калитка  во  дворе  в  глухой  час, осветятся  коротко  окна  фарами, и, засыпанные  снегом, сгибаясь  на  пороге, шумно  входят  в  дом  нежданные  гости  из  города. Сломавшиеся  на  лесной  дороге - но  все-таки  доехавшие.
      До  утра – длится  беседа, расспросы. То  и  дело  хлопает  дверь, впуская   и  выпуская  курящих  в  сенях.
      А  в  обычные  полночи  опять  тикает  механический  будильник, успокаивающе, монотонно.
      И  неумолимое  земное  время, равнодушная   к  нам  всем  вселенная, кажется, вся  вращается  вокруг  этого  обычного  сельского  домика, почти  по  крышу  утонувшего  в  снегах  и  зиме:   вокруг  идут  и  идут  по  кругам   все  эти  континенты, течения, аэропорты, снующее  по  вокзалам  и  мегаполисам  стадо  муравьев, телемачты  в  холодной  измороси, контейнеровозы  в  тропических  Лесото  и  Мали, футбольный  матч  в  Голландии, подиумы, шлюхи  в  Лос-Анджелесе  на  презентациях  каких-то  загробных  демонов  в  костюмах  с  бабочкой -  с  серыми  лицами  мертвецов, все  эти  их  девальвации, галлоны, ренты, биржи, их   бесплодная  и  грохочущая  на  всех  частотах  возня  в  вечности, пролонгации, бденье  у  компьютеров  в  Пентагоне  или  в  сингапурском  небоскребе… Все  эти  темные  сборища  личностей  в  ООН  или  каком-нибудь  банке  всемирного    развития – которые  неизвестно  зачем  и  для  чего  живут  на  Земле! В   морозящем  душу   мороке  телевизионного  астрала  там  и  сям  мелькают  серые  смазанные  личины – тех, кто  всегда  говорит  не  то, что  думает, и  делает  вовсе  не  то, что  обещает: президенты, дипломаты, жеманные  телезвезды  со  злыми  адскими  лицами, бизнесмены, голубые  модельеры. Все  лица – как  одна  истертая, позеленевшая, захватанная  миллионами  рук  монета! Ни  одного  истинного  поэта, художника  или  писателя! Ни  одного  небесного  тихого  человека!
       А  тут, далеко-далеко  ото  всего, как  в  ином  веке, интересно  в  буранную  ночь  набирать  ведрами  из  неглубокого  колодца  в  саду  воду  для   баньки.
      В  черной  волне, еле  колеблющейся  внизу, мнится  в  слабых  отблесках  дальнего  ночного  света  то  время, когда  копали  этот  колодец – 60-е  годы. Тогда  в  селе  жило  великое  множество  и  стариков, и  молодежи, держали  скотину, так  как  корма  были  дешевы, и  никакие  «бизнесмены»  не  спекулировали  ими, не   увозили  за  границу, не  набивали  карманы, чтобы  вольготно  отдыхать  в  своих  любимых  Швейцариях  и  Испаниях.    
      Тогда  все  работало, строилось, а   пруд  был  весь  усеян  белым  снегом  гусей  и  уток.
      Теперь  же  полузабытые  могилы  тех  селян  забиты  глухой  полынью, мать-и-мачехой, пыреем, рогозой. Разве  могли  они  даже  предположить, что  после  этого  нашего  времени, через  каких-то  лет  двадцать,  от  этого  села  уже  ничего  на  земле  и  не  останется! Умрут  последние  старухи, немногочисленная  молодежь  укатит  в  города. И  еще  неизвестно, чем  эти  города  станут  жить…
      Два  старых  ведра, одно  из  которых  почти  худое, морозят  руки, цепь  звенит  и  гремит, край  колодца  толсто  обледенел, но  зная, что  скоро – баня, поеживаясь  от  холода  и  снега  в  лицо, натаскиваешь  в  баньку  полную  флягу  чистой  пахучей  морозной   колодезной  воды.
     После  бани  же  в  доме  вдруг  обнаруживаешь  в  покосившемся  серванте, оставшемся  от  прежнего  хозяина, старые  фотографии: фото  довоенных  лет, пятидесятых  годов. Видишь  какой-то  старинный  гусеничный  трактор  на  деревенской  улочке, а  подле  него  – мужичков  в  кепках, напряженно  вглядывающихся  в  обьектив, потом – косцов  среди  трав, нескольких  горожан  возле  пыхтящего   паровоза, у  депо, майскую  демонстрацию  1956  года – с  гармонями, плакатами, портретами  партийных   руководителей, улыбающихся, обнимающих  молодых  жен.
     А  вот – довоенные. Дамы  в  шляпках, манто, в  перчатках  до  локтя  в  платьях  из  ткани  в  горошек, с    кружевами  по  вороту, с  воланами. Крестьянки  в  ситцевых  платьях, в  платочках, возле  какой-нибудь  кузницы…
     Совершенно  иные  простые  лица! Без  рисовки  и  самомнения. Совсем  иное  выражение  лица, немного  даже  удивленное.А  в   современном  журнальчике  «Лиза»  рядом – злая, жадная, бесчеловечная, резиновая   личина  международной  голливудской  дивы…
    В  саду  оцепенелые  яблони  и  груши, качаяся  при  пурге  при  слабом  свете  из  окон, держат  само  необьятное  зимнее  тяжкое  небо. Снег   сыплет  и  сыплет!
    Вот  в  такие  длинные  зимние  ночи  хорошо  сидеть  в  избе  при  печке, следя, как  к  утру  медленно  исходит  темень,  и  по  уже блестящим  ярко-розовым  сугробам, когда  наступают  утра,  с  синими  тенями  рассвета  медленно, брезгливо  ползет  кошка, стараясь  сделать  вид, что  ей  нет  никакого  дела  до  воробьев, чудом  угнездившихся  на  тончайших  ветках  промерзлой  черемухи.
    Мнится  порой, что  и  само  время  замерзло, не  движется – и  это  хорошо.
    Сугробы  уже  так  высоки  в  саду, что  кажутся  порой  горами,  совсем  недалеко. Блестит   в  ночи  снежинками  тропочка  к  баньке. Там  всю  ночь  пахнет  березовым  веником, летом, рябиною, домашним  квасом, который  сварила  старушка-соседка  и  вкуса  которого  уже  почти  никто  не  знает.
    И  в  доме, и  в  бане – тот  домашний, веками  заведенный, неспешный  русский  провинциальный  уют, вечный  закон  России, согласующийся  с   таким  же  вечным  покоем  небес, лесов, снегов, замерзших  лесных  озер  среди  елей - и  всей  этой  зимней, огромной  и  теперь  совсем  безлюдной  страны.
    Отходит, умирает, заканчивается  эта  сладостная  глухоманная  небесная  тихая  здоровая  русская  жизнь  деревни! Вся  уходит  в  какую-то  «историю   России».
    Вокруг – уже  полное  безлюдье, пустота  брошенных   и  едва  дышащих  русских  сел, некогда  богатых  и  цветущих  совхозов. Там,  теперь  в  эту  беспроглядную  ночь  и  пургу,  только  едва-едва  чернеют  в  снегах   остовы  полусгнивших  изб  и  домов  без   окон. В  длинных  пролетах  ферм  в  полях – снег, снег, комья  мерзлой  глины, свисающие  с  потолков  лохмотья   проводов, огромные  дыры  в  шифере  крыши, откуда  валит  и  валит  на  Русь  мерзость  запустения. В  полях  несет  и  разгоняется  на  тысячи   километров  ветер  и  поземка, а  на  сельском  кладбище  среди  лип  жалостливо  и  по-сиротски  звенит  и  звенит  на  ветру  пластмассовый  венок   у   железного  креста. И – ни  одного  огонька   уже  на  темных  слепых  горизонтах!
      Если  размышлять, видеть  всю  эту  жуть  соединенно, без  расстояний  и  лет, можно, пожалуй, сойти  с  ума: чем  была  и  чем  стала   Россия!
      Проклята  та страна, где  все  ее  жители  обитают  только  в  мегаполисах  и  больших  городах!
      И  странно, диво, Россия  процветала  только  тогда, когда  из  150  миллионов  в  ней  было  100 – неграмотных, причем  130  миллионов  жило  именно  в  деревне, в  маленьком  городишке, занимаясь  спокойно  хозяйством: садом, сенокосами, разведением  гусей  или  овец, выращиванием  ягод, простым  незамысловатым  трудом. Но  сколько  лжи, фальшивых  цифр   и  словесного  навоза  всяческих  прохиндеев, крючкотворов, болтунов, чуждых  выскочек  вылито  на  ту  Россию  за  последние  сто  лет!
      Теперь  наша  нерусская  элита, и  русская, едва  вылезшая  из  этих  неграмотных – из  грязи  в  князи – она  и  разрушает  последние  остатки  былого  величия  той  крестьянской  малограмотной  России – « лапотной», о  которой  с  таким  холуйским  и  лакейским  презрением  и  ненавистью  вещают   здесь, на  этой  глупой  и   слепой  Земле, все  явные  и  неявные   наши  вознесенные  наверх   сытые  и  бездарные  нехристи. Принесшие  ненависть  к  России   из  Лондона, откуда  всегда  науськивали  на  нас  все  народы, откуда  всегда  плели  на  Россию  цепи  интриг  и  насылали  на  нас  разные  народы  с  войной  -  давно  потерявшие  образ  Божий  в  своей  мелкой  и  завистливой   жизни, потребительской  мелкой  обывательской  душонке.
     «Презирать  же  простого  человека - есть  черта  прямо  адова  и  бесова» - так  говорится  об  этом  в  одной  древнейшей  книге.
     Иногда  мы  говорим  об  этом  с  Созиным, когда  он  продолжает  писать  на  веранде  нашу  глухомань, нашу  уже  «вчерашнюю»   Россию – так, как  она  есть  и  каковой  всегда  была,   и  каковой, вероятней  всего, ей  и  должно  быть  меж  сонмища  всех  иных  суетящихся  и   всем  недовольных  народов.
     Разумея  свистопляску  другого  человечества, Созин  замечает, работая: «Что  ж  поделать! Если  теперь  все  наши  сто  миллионов, а  и  того  больше, думают  так, как  некогда  только  думали  враги   русских. Что  делать! Мертвых  с  кладбища  не  носят. Что  может  один-единственный   художник  или  писатель  против  всех  остальных  шести  миллиардов? Слепоглухонемых, которые  своей  слепотой  и  глухотой  притом  еще   чванятся  перед  всеми  и  гордятся! Мало  кто  в  мире  теперь  не  рвется  в  город  из  деревни!... O  rus! О  rus!  Но, впрочем, такая  многовековая  политика  по  отношению  к  нам  добром  для  Запада  не  кончится! Это  уж  точно. Запад  получит  то, что  сеял. Впрочем, всем, кто  обитает  по  глухоманным  местам, ничего  не  грозит. А  за  город, за  комфорт  и  уют  тела,  всему  человечеству  придется  заплатить. По  самым  дорогим  расценкам. А  у  нас  есть  еще  те  единицы, на  плечах  которых  весь  остальной  земной  шар  и  сидит, свесив  ножки  и  жуя  свой  гамбургер».
    -О  чем  это  он? – недоуменно  спрашивает  всех  Кашимов, куря  папиросу, держась  за  печень, сидя  на  табурете  и  поклевывая  мерзлую  рябину.
   - Про  хороших  и  бедных  людей, это  ясно! – замечает  Дронов, стоящий  за  спиной  Созина  и  глядящий  в  картину.
    Ну, вот, взять  хоть  этого  Кашимова. В  свое  время   закончил  институт, работал  начальником  участка, потом  пошел  и  повыше. Имел  жену, дорогую  машину, дачу, потом  коттедж, ездил  в  Ниццу, в  Америку. Полный  набор  нынешнего  «богатого  и  преуспевающего». Но  бросил  все, перебрался  сюда  к  матери. Нигде  не  работает, впрочем, что-то  получает  по  болезни, по  инвалидности. Сказались, наконец, все  эти  вечеринки, заграничные  вояжи  в  Тайланд  на   популярнейший  у  богатеньких  «тайский  массаж», девицы, сауны, бассейны!
    Sic  transit  gloria  mundi.
    
    
    Стучит  будильник, телевизор  сломан, и  слава  Богу, старые  сухие  обои  потрескивают, а  стекла  так  невероятно  расписаны  райскими  узорами, что  точно  знаешь: непременно  есть  тот, кто  созидает  и  создает  без  устали  из  века  в  век  эту  хрупкую  красоту.
    Кажется, что  сами  эти  серебряные  травы  на  стеклах   так  невероятно  и  нездешне  ярко  освещают   утреннюю  горницу  избы  и  ее  деревенский  сосново-желтый  покой. Красота, недоступная   никому  где-нибудь  в  Африке, на  каких-нибудь  островах  Туамоту. Это – зимы, стояние  времен, постоянство, сама  Россия.
   Рассвело. Розовое, пурпурное, синее  и  фиолетовое  море  света  и  искры  драгоценных  камней  повсюду, перламутровый  жемчужный  снег  утренних  крыш  деревни – все  сияет  и  горит  небесным  пламенем!  
   Далеко  в  лесу  дробно  звенит  трель  дятла, на  просеках  полно  беличьих  и  сорочьих   следов, опавшей  хвои, и  часто  из  бурелома  выходит  лосиха, чтобы  посмотреть, как  далеко  внизу  под  холмами  живут  и  бегают  зачем-то  непонятные  люди.
    Созин  рассказывает, как  в  эти  места  за  три  тысячи  лет  до  нашей  эры  приплыли  сюда  самые  первые  люди  России – из  Ура  на  берегу  Персидского  залива - разглядывая  с  борта  корабля  эти  райские, чудные, сказочные   для  их   соплеменников   края, все  заросшие  хвойным  тихим,   туманно-задумчивым  лесом.
    Они, южане, с   удивлением  смотрели, как  в  здешних  серебряных  реках  с  чистым  песчаным  дном   рыбы  ходило  столько, что   было  непонятно, почему  в  этих  райских  местах  никто  не  живет - все  эти  сазаны, налимы, форель, осетр, лещи, белуга, похожая  на  акул.
    Олени  и  лоси  также  удивленно  стояли  у  низкого  берега, рассматривая  непонятных  существ  на  большой  коричневой  рыбе  с  белым  облаком  сверху. Птицы, совсем  рядом, плавали,  резвились  в  лазурной  воде  великой,  недоступной  дотоле  для  живых  реки  Севера -  и  такие  крупные  гуси  и  утки, каких  моряки  и  их  пассажиры  и  не  видывали  давно. « Так  истинно  было, уж  поверьте  мне» - замечает  Созин, усмехаясь  своим  мыслям.
    Потом  он  достает  какую-то  старую  книгу  и  читает: « За  Скифией, за  степями  находятся  густые, непроходимые  и   весьма  дичайшие  леса, чистые  озера  и   непроходимые  топи  и  болота, а  среди  них,  на  холмах,  новая  столица   гипербореев,- примерно  там, где  пересекаются  две   широких  и   больших  северных  реки. Говорят, что  тамошние  люди  умеют  хорошо  обжигать  кирпич  и  строить  трех-, и  даже  четырехэтажные  дома, и  хорошо  обогревать  их, несмотря  на  северные  тяжелые  морозы  зимой. В  Египте  слышали, что  перед  концом  мира  Гиперборея  и  ее  население  укажет  всему  человечеству  новый  свет  истины. Но  путь  в  эту  северную  столицу  блаженных  людей  весьма  далек  и  опасен  из-за  варваров, и  немало  уже  путешественников  погибло, пытаясь  добраться  туда. От  Танаиса  до  реки  Ра  надо  тащить  корабли  волоком  по  степи  на  бревнах  или  же  колесах, нанимать  лошадей  или  верблюдов, но  с  местными  варварами  тяжело  сторговаться, они  всегда  норовят  обмануть  и  все  поголовно  нечестны. Купцы  рассказывали, что  они  почти  не  рискуют  торговать  с  этими  богатейшими  местами  самого  края  ойкумены, простирающейся  до  самого   ледяного  океана  на  севере, где  ранее  была  самая  первая  столица  Гипербореи  и  всего  древнейшего  мира, о  котором  рассказывает  нам  Гесиод. Таким  образом,  товары  оттуда  попадают  к  нам  только  через  посредников, что  удорожает  их  цену  чуть  не  в  пять  раз. Также  говорят, между  прочим, что  и  наши  предки, сохранившие    до  наших  времен  самый  древний  диалект  греческого, до  сих  пор  живут  там, у  самого  края  ледяного  океана, где  ранее  находилась  самая  древнейшая  родина  всего  человечества, так  называемая  Арктида, знания  о  которой  сохранились  только  в  Египте  и  Индии»…
     Все  долго  обсуждают  это, расходясь  под  звездами  по  домам.
     Утром,  недалеко  ото  льдов  реки, сияющих  уже  под  первыми  лучами  солнца  как  бесплатные  алмазы  и  сапфиры, обнаженная  глина  обрыва  напоминает  о  лете, о  древнем  меловом  периоде, когда  тут  повсюду  плескалось  неглубокое, очень  теплое  море  с  какими-то  трилобитами  и  ракоскорпионами. Тому, кто  создал  все  это, все  возможно.
      Теперь – там, под  обрывом  и  снегом,  бьет  из-под  глины  ключ, целый  ручей  в  новую  долбленку  из  сосны, и  часто  бабы  в  ватниках  приходят  сюда  полоскать  белье  в  лотке, даже  не  подозревая, что  за  эту  вот  яркую  и  светлую  воду  в  Нью-Йорке  надо  платить  огромные  деньги. И  то - пьют  у  них  такую  воду  только  те, кто  считает  себя  самыми  лучшими  на  всей  планете.

----------------------

Другие произведения автора:

На скалах домик одинокий.......

Будущее.

Высоты