Полузабытый день рождения

Не помню, лежал ли в ту пору снег, скорее  всего - нет,  но всё вокруг было уже испытано первыми ночными морозами. Зимы в Чехословакии были мягкими, с редкими ясными солнечными днями и частыми ветрами:  влажным и тёплым – западным, и холодным, пронизывающим насквозь – северным.

Перед ужином объявили построение на плацу. Несмотря на относительно тёплую погоду для конца ноября, сибиряки, служившие в нашем батальоне, ёжились, потирая озябшие руки и переминаясь с ноги на ногу.

–   Эх, вы, сибиряки… Чего скукожились? – подтрунивал над ними  один из старших офицеров. – Мороза испугались?

–   Наш сибирский мороз, товарищ майор, совсем другое дело, – бойко отвечал ему кто-то из старослужащих. – Кусать-то он кусает, но чтобы вот так до самых костей пробирать!

«Отчего же так получается, - подумал тогда я. - Люди, привыкшие с малых лет к жестоким морозам и легко их переносящие, так страдают от несильных холодов?»

Сам приезд 22 ноября 1978 года в отдельный батальон Правительственной связи, который находился в Оломоуце, старинном чешском городе, не произвёл, по-видимому, на меня особого впечатления. Во всяком случае, я плохо запомнил этот, несомненно, немаловажный день в моей жизни, просто принял произошедшее как неизбежность и был доволен одним лишь тем, что прибыл наконец-то в ту часть, где и предстояло мне отслужить весь оставшийся срок – полтора года. (Полгода я провёл в сержантской школе в Воронеже.) До этого дня я ни разу, даже краем уха не слышал об Оломоуце  и вначале даже удивился, что вообще такой город существует. На слуху были Прага, Брно, Острава, Карловы Вары, даже Банска-Бистрица, но никак не Оломоуц! Уже после службы, перечитывая в очередной раз «Войну и мир», я с удовлетворением для себя отметил, что упоминаемый в описании наполеоновского нашествия Ольмюц есть ни что иное, как Оломоуц, где мне   и довелось служить!

Весь день был занят заботами обустройства на новом месте. Наша часть располагалась на юго-западе города. С одной стороны батальон граничил с нашим же, советским, автобатом, с другой  – его опоясывала асфальтированная дорога, за которой виднелись жилые многоэтажки, а напротив КПП стояло несколько частных домов. Во двор одного из них, как я заметил позже, иногда заезжали легковые автомобили, заполненные кроличьими шкурками. Хозяин этого двора, должно быть, занимался частным предпринимательством, и у него было что-то вроде сборного пункта. Казармы в нашем батальоне, как и все остальные строения: штаб, клуб, столовая – представляли собой одноэтажные строения – щитовые бараки, выкрашенные в светло-серый цвет. Временно нас разместили в казарме второй роты, на территории взвода дальней связи, который занимал вторую половину барака, и по случаю прибытия пополнения был временно расквартирован по другим подразделениям.

Кровати стояли в два яруса, между которыми громоздились одна на другую тумбочки. В проходах – два ряда табуреток, а если на табуретках ещё и сидели, то попасть к своему месту было проблематичным: приходилось к своему месту пробираться боком. Вот так и стали с того дня жить в батальоне две  группы: одна из тех, кто считал себя здесь уже старожилами, другая – из новичков, для которых всё вокруг было ещё незнакомым и пока совсем  непривычным. Вечером в свободное время новобранцы занимались подшивкой выданного им обмундирования, изучали уставы, кое-кто писал уже первые письма домой.

Нас, сержантский состав, прибывший из учебки вместе с молодым пополнением, распределили по подразделениям, где мы и должны проходить службу дальше. Судьба определила мне третью роту под командованием капитана Рубцова.

Утром, когда наше учебное подразделение вышло из столовой и строилось, чтобы следовать в казарму, мимо прошли два офицера, на которых я сразу как-то не обратил внимания. Шагов через двадцать они вдруг остановились и повернулись к нам. Тот, что был повыше, худощав на лицо и горбонос, в звании капитана, обернувшись, выкрикнул в сторону нашего строя: « А кто из сержантов идёт ко мне,  в третью роту?» Я не знал, как быть: отвечать ли ему из строя, и если отвечать то как? Просто крикнуть: «Я!», или назвать своё  звание и  фамилию? Вышла заминка и тогда капитан Рубцов (а это был он) не вытерпел и сказал: «Ну, руку, что ли, подними!» И тогда я вытянул руку вперёд и вверх, словно в фашистском приветствии.

Итак, мы стояли на плацу, обдуваемые холодным ноябрьским ветром. Вскоре на построение подтянулись и остальные подразделения. Командир батальона подполковник Вовк, оглядев строй, раскрыл красную папку и стал зачитывать приказ:

–   Сегодня, двадцать третьего ноября одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого года…

И тут меня будто молнией пронзило от головы до пят, я уже ничего не слышал и ничего не замечал вокруг: ведь сегодня день моего рождения! И не простой – исполнилось ровно двадцать лет!  Никогда прежде я не забывал про эту дату! Такое случилось впервые! Каждый год в этот день, проснувшись, с самого утра я ощущал какую-то исключительность этого наиважнейшего для меня дня. Ещё лёжа в постели, я вспоминал прошлое, мечтал, строил планы на будущее, которые часто и оставались лишь планами, давал себе очередную серию обещаний, которые обязался выполнять с этого дня, и которые, как правило, не выполнялись. Никогда прежде я не пропускал этого дня, а в этом году  –  забыл! «А что было бы, – думал  я в тот вечер, и от ужаса озноб проходил по телу. – Если бы вспомнил о дне рождения не сегодня, а только на завтрашний день? Смог ли бы я простить себе такую забывчивость?»

 Вот так я чуть было не пропустил день своего рождения… 

А с Вами такое  случалось?

Другие произведения автора:

Слон и телефон

Новогодняя сказка

Годы армейские