Осколки зеркала...

 

В день Покрова пошел первый снег, он падал крупными хлопьями. Снег пошел ближе к обеду, а вечером разыгралась буря, принёсшая с собой такое количество снега, что лежал он полуметровым слоем, укрывая поля, дороги, крыши домов. И детвора, и взрослые сидели в своих домах, нос на улицу не высовывая. Не в диковинку был снег, часто приходил он в Покров день, но такое количество селяне видели впервые. Глядя в окно, старик Пахом качал головой, приговаривая:

— Снег хорошо на Покров день, к урожаю. Да больно много его, не ровён час кого в пути захватит. Не сменили ещё люди колёса на полозья, ездят телегами, а по такому снегу трудновато будет лошади тянуть воз. Спаси, Господи, и сохрани оказаться в пути.

Домашние, усевшись за стол пить чай, дивились словам старика, о ком печалится, свои все дома, вон за каким столом праздничным сидят.

Старшая дочь Дарья и сказала:

— Ты чего это, тятя, тоску на нас наводишь. Поди все дома, детвора накормлена, на печи улеглись. Да и мы рады снегу. И то правда, к урожаю снег-то. Садись, пирогов отведай, чаю на малинке попей. А хочешь, так и браги налью, медовая она у нас нынче, со стакана на сон потянет, устал ты сегодня, вот и лезут всякие мысли в голову.

Старик продолжал стоять у окна, вглядываясь в темноту и прислушиваясь. Все сидящие за столом замерли, с улицы донёсся скрип колёс и голос возницы, останавливающего коня, а через короткое время раздался громкий стук в ворота. Зять встрепенулся:

— Кого это нечистая принесла на ночь глядя? Накаркал старый хрыч! Иди теперь, отворяй ворота гостю незваному да нежеланному. Только приладился выпить браги стакан!

Бурча, зять Егор накинул на плечи полушубок и пошёл отворять ворота и глядеть, кого там принесла нелёгкая в этакую непогоду. Открыв ворота, увидел цыганскую кибитку, из которой выглядывало несколько детских голов да женщина со свёртком на руках, видать, совсем мальца держала:

— И чего это вас в такую непогоду в дорогу понесло? Такую ораву в доме и разместить негде. Может, ещё к кому направитесь, где дом побольше будет?

Цыган, скрестив руки на груди, просил пустить во двор с телегой, он со старшими детьми и этому рады будут, а в дом только жену пустить:

— Ты, мил человек, пусти жену только в дом, она пару часов назад сыночка родила, а мы тут во дворе, в кибитке схоронимся от пурги, да сменю колёса на полозья, они в телеге есть. Колёса тебе оставлю. Утром ранёхонько съедем со двора. Ничего у вас не пропадёт, Богом клянусь, крещёные мы, вот только младшенького не успели.

— Давай, загоняй телегу во двор, на сеновале с детьми располагайся, там тепло будет. Да не спеши, поутру поможем тебе сменить колёса. Огня, слышь, не разводи во дворе, я принесу старый самовар, вот детворе и сварганишь чай, чтоб обогреться. Подворье у нас теплое. — И, обращаясь к цыганке: — Пойдём в дом, мальца застудишь. Там тебе бабы чего-нибудь на пелёнки нарвут из белья старенького. Зовут-то тебя как?

— Рада, мил человек. Так родители нарекли. А сыночка ещё и назвать не успели. Тебя как величают?

— Егор, Егор Силантьевич Жарёнов буду. Зять я в этом дворе. Примак, стало быть. Тесть мой вас накаркал, всё выглядывал в окно битых три часа…

— Егор? Красивое имя. Вот и наречём мы своего родившегося сыночка Егоркой. В честь тебя, добрый человек.

Во двор из дома выскочила Дарья, увидев цыган, рассмеялась, приговаривая:

— Ну тятя! Накаркал-таки гостей. Егор, ты чего так долго? Ждём, ждём тебя. А куда мы их разместим-то, места нет в доме от своих? Ой, а кто это в кульке верещит? Дитя?

— Погоди, Дарья, дай людей разместить. Принеси-ка полог с полатей, на сеновале спать будут, а женщину с младенцем в дом надо забрать, пару часов как родила, согреться надо, ребёночка искупать. А может, в баньке ещё вода горячая? Глядишь, и сама обмоется.

Дарья кинулась к цыганке, взяла кулёк из рук и повела к двери бани, благо со двора не надо было выходить. Потом побежала в дом, принесла полог и охапку простыней для младенца. Егор достал из кладовки старый самовар, налил воды и набросал щепы в трубу. Тёща Марфа принесла пирогов к чаю. Ребятишки цыганские сидели в телеге, свесив ноги, и пили чай. Вскоре и Дарья с Радой, намыв младенца, вошли в дом.

Вошедших в дом Дарью и Раду встретил громкий звук бьющегося стекла, который доносился из горницы. Распахнув двери в горницу, Дарья увидела, что висевшее на передней стенке зеркало потрескалось и часть осколков лежала на полу. В горнице никого не было. Пахом и Марфа разглядывали горницу через плечо дочери и, никого не увидев там, плюхнулись на скамейку у стола, от удивления разводя руками. Марфа запричитала:

— О Господи, помилуй! Сколько лет висело целёхоньким, никто не трогал, и на тебе, потрескалось на осколки и посыпалось…

— Бывает так к новостям иль беде какой, — промолвила Рада, стоя у двери.

— Типун тебе на язык, востроглазая. Какая ещё беда, и откуда ей взяться-то, — отреагировала Марфа. — Все дома, сыты, обуты, не хворые. Выдумаешь тоже. Да вам цыганам лишь бы людей стращать небылицами. Давай проходи, клади младенца на кровать и к столу. Чаёвничать будем, уже второй раз самовар подогреваю. Зовут-то как?

— Радой зовут, спасибо за приглашение к столу. Я совсем обессилела, а скоро Егорку кормить придёт время. Мы почти день целый маковой росинки во рту не держали. Отбились от табора, а потом роды начались, не до того было…

— Давай, милая, присаживайся, сейчас мужики детвору вашу угомонят на сеновале и тоже к столу пригребут. Ужин у нас скоро за полночь уйдёт.

Егор привёл в дом цыгана, представил — зовут Павел. Обмыли руки и стали усаживаться вокруг стола. Пахом, сидя во главе стола, предложил всем пропустить браги на меду, пирогов отведать и почаёвничать с плюшками и ватрушками.

Разговор пошёл о разбитом зеркале. Егор встал из-за стола, заглянул в горницу и, увидев висящие в раме осколки, удивлённо спросил:

— Неужто никого в горнице не было? А может, дверью сильно хлопнули? Как же это?

— Нет, Егор, в горнице никого не было, дверьми не хлопали. Вот Рада сказала, что к беде это, когда зеркало само рассыпается, — ответила Дарья.

На том разговор и закончился. Время было позднее, решили укладываться спать. Павел пошёл к детям на сеновал. Раду уложили на топчане за печкой. Тепло и места много. Все устали и заснули крепким сном. Только Пахом долго не мог уснуть, ворочался, вздыхал. Мысли разные в голову лезли. Откуда эта кибитка здесь взялась. Вроде цыган у них никогда не бывало и от какого табора они могли отбиться. Какой бедой стращала цыганка. Дура Марфа, на полуслове остановила цыганскую речь, а ведь хотела рассказать ещё о чём-то Рада. Вот и имя чудное — Рада. Чему, кому рада? Сон берёт своё. Уснул и Пахом под утро.

В деревне жизнь начинается спозаранку. Спал — не спал, а животинка в хлеву разбудит. Сена поднеси корове, водицей напои. Поросята болтушку требуют, визгом своим наполняя двор. Там и куры кудахчут, оповещая о снесённом яйце. Гуси, утки свой базар открывают. Только успевай, разнося всем корм. Живут же братья младшие! Всё им поднеси, налей. Даже Трезор, дворовый пёс, и тот не помолчит, хотя вчера вёл себя тише воды. По двору народу чужого несчитано бродит, а он забрался в будку, поджал хвост и молчит.

Марфа заправила в печи щей два чугуна, чтобы и цыганское семейство перед дорогой подкормить. Видать, путь их долгим будет. Молчат, откуда приехали, куда поедут. Рада с утра на ногах. Муки из кибитки принесла, замесила тесто пресное и стала на печке-голландке печь лепёшки в дорогу. Марфа глаз с неё не спускала, мало ли чего. Цыганка, одним словом. Не утерпела и за вчерашний случай с зеркалом спросила:

— Чего-то ты, Рада, вчера про зеркало не договорила. Чем стращать думала? Поведай.

— Да не стращать я хотела вас, бабка Марфа. Есть поверье. Коль зеркало рассыпается, то будет новость. Мало что хорошего. Тот человек вдали от дома погибает, который в это зеркало смотрелся. Но ваше зеркало как-то чудно рассыпалось. Середина вылетела, а края целёхоньки. Надо бы с нашими старухами посоветоваться, да где их взять сейчас.

— Ты, Рада, моим не рассказывай. Они у меня трусливые и уж что втемяшат в голову, калёным железом не вытравишь. Пусть в неведении остаются. Да знаешь, я вчера на твоего мальца посмотрела, не больно-то он на цыганёнка похож. Волосики редкие, но беленькие, и глаза светлые. Муж твой на него и не глянул за весь вечер. Чудно как-то.

— Ты, бабка Марфа, сильно глазастая! Тебе какая печаль, какой цвет волос у цыганского дитя? Почернеют со временем. А что Павел не смотрит, так у нас до сорока дней никто, кроме матери, не смотрит, лучше так младенцу выживать. Что глаза на кроху пялить!

— Да ты, девка, осерчала на меня. Без злобы ведь я. Что ещё хотела спросить. Ты Дарью мою хорошо разглядела? Скажи мне старой, что в ней не так? Родила двух дочек, и как обрезало. Егор ещё деток хочет, сына ждёт, а их нет. Я и к бабкам её водила, всё хорошо вроде по-женски. Слава Господи, хоть двоих родила. Вон у младшей нашей семеро ребятишек.

— Не горюй, Марфа! На сносях твоя Дарья. Сама пока не знает. Родит дочь опять, но и сыночек у них будет. Любимый да желанный. Отцу подмога, сёстрам защита.

Сказала Рада свои слова, и потекли слёзы по щекам ручьями. Марфа, глядя на ручьи слёз, понять ничего не могла. Чего бы так плакать на ровном месте? Ничего обидного не сказала вроде. Разве что за мальца, так просто к слову пришлось.

Пришло время кормить всех. Посадили ребятишек за стол, и цыганских, и своих. Голов за столом не счесть, одни белёхонькие, а другие чернявые, кучерявые. Дружно стали щи хлебать, чесноком горбушки натирая. Сопят, молчком рты набивают. Блины со сметаной вмиг со стола смели. Всем ребятишкам велели со двора не выходить, чтобы в снегу не намочили цыганские дети одежонку перед дорогой. Свои обсохнут, а им путь дальний, неведомый. Во дворе места много, играй — не хочу. Светло от оконцев, и фонари не погасили.

Мужики приладили к кибитке полозья. Сена свежего постелили. И тепло, и корм для коня. Конь исправный, но и седоков полный воз. Овса выделили, пригодится в дороге. Устлали в кибитке одеялами стёгаными. Пахом расщедрился, старый тулуп овчинный придарил. Детей в дороге накрыть, пусть спят. Павел, смахивая слезу, бубнил:

— Дед Пахом, Егор, век не забуду! Приняли, как родных! Обогрели, накормили! Век не забуду! Нигде нас так тепло не встречали!

Расчувствовался человек. Оно и понятно. Редко кто в дом цыган пускал. Боялся народ. Порчу на скот напустят, обворуют до нитки и мало ли что ещё. Подальше от греха.

Поели сытно, перекрестили лбы и пошли провожать гостей. Усадили детей. Раду с кульком в руках среди них поместили, чтоб тепло мальцу было. Отдохнувший и накормленный, конь побежал резво, унося вдаль незваных гостей.

Притомились все и решили вздремнуть. Спалось недолго. Разбудил всех детский плач. Что за чудеса в доме творятся. То зеркало осколками сыпануло, то теперь детский плач мерещится. Своя детвора на санках пошла с горки кататься, нескоро домой загонишь.

Плач доносился из-за печки, с топчана, где спала Рада с ребёночком своим. Подошли… Действительно дитя лежит, оставила мать, окаянная. Верещит почём зря, грудь мамкину требует, а рядом кружка стоит с молоком, видать, с материнским. Последний поцелуй от цыганской матери. Первым опомнился Егор, взял мальчонку на руки, говорить с ним стал:

— Забыла тебя, Егорушка, мать твоя непутёвая! Да не верещи, малец, не бросим мы тебя! Дарья! Чего встала как вкопанная, кормить ребёнка надо. Молоко материнское подогрей! А вы, маманя, что стоите с разинутым ртом, как остолбенелая? Ребёнка живого не видали?

— Так это, Егор, остолбенеешь, не каждый день дитя забывают! А ведь не зря она плакала горючими слезами, с сыночком прощалась. Дарья, ты поосторожней тяжёлое поднимай, на сносях ты. Не таращь глазищи свои, Рада так сказала…

— С чего это мне на сносях-то быть, маманя? Почитай семь лет ничего, а тут — здрасьте, на сносях! Выдумаете тоже! Да меня с первых дней знаете как… — и, закрыв ладонью рот, кинулась во двор, не договорив.

Один дед Пахом стоял у окна молча, вглядываясь вдаль. Где по первому снегу был виден чёткий след полозьев цыганского возка.

***

Посыпал снежок, заметая следы, а на пороге дома нарисовалась Настя, младшая дочь Пахома и Марфы. За младшего брата Егора, Степана Жарёнова, уж восемь годков как выскочила, но родителей не забывала, с самой окраины прискакала. Степан поросёнка прирезал, так она свежатины принесла. Да ещё пригласить Дарью решила, чтобы помочь колбас накрутить.

Как вошла в дом, так и обомлела. Егор стоит с ребёночком на руках, Дарья со двора пришла бледнёхонькая, Марфа бутылку с молоком ладит для дитя.

— Мамань, Егор, а дитя-то у вас откуда взялось, вроде и не говорили, что Дарья на сносях, хотя шут её разберёт, толстенная, как бочка, ходила. Мам, тятя, чего понурые стоите? Или что случилось? Да не молчите… — А увидев через открытую дверь в горницу разбитое зеркало, запричитала: — Да не рвите вы душу мою, подрались что ли?

Пахом радостно улыбнулся, подскочил к младенцу, взял его на руки и, повернувшись к домочадцам, зачастил:

— Дарья родила, вот ведь сестра даже не поняла, как да что. Такого мальца сладила доченька старшая, нам с Егором подмога вырастет. Да, Настюха, Дарья разродилась на Покрова. Зеркало… само оно, окаянное, разлетелось вдрызг. Новое купим, не велика потеря. Выправим. А ты, Дарья, чего обомлевшая стоишь? Кормить младенца надо, мало что молоко не пришло, дитя ждать не может.

Дарья, поняв отца с полуслова, забрала бутылку из рук Марфы и пошла в горницу. Егор с Марфой молча переглядывались. Марфа быстрёхонько оделась и пошла с Настей, надо кому-то подсобить. Всю дорогу до своего дома Настя не переставала пытать мать расспросами:

— С каких это пор вы стали скрытничать? Мне, дочери, сестре не сказать, что Дарья на сносях. Обидно, право, маманя. Вот скажи кому, так не поверят. Видать, сглазу боялись. Как назвать-то мальчонку надумали?

— Вроде как Егором, в честь отца. Будет Егор Егорович Жарёнов, — вздохнула с облегчением Марфа и до самого дома Насти шла молча.

Степан, муж Насти, встретил с порога бранью жену — долго ходила, но, услышав новость, обрадовался, что наконец и у братки Егорки сынок народился. Знал Степан, как желал брат сына. Решил быстрее дела завершить и сходить в гости. Глядишь, Пахом в честь рождения внука своей диковинной настойкой угостит. А что не говорили, так в чём обида, родили и сказали, чего попусту трещать.

Так появился Егорка Жарёнов в далёкой, всеми забытой деревне, куда по зимнему времени ни одна живая душа не заглядывала. Разве летом, когда дороги просыхали.

Через восемь месяцев родила Дарья дочь, чем окончательно сбила с панталыку всю деревню. Дивился народ, как кошка плодовитая, сына родила, следом дочку.

Егор младший удался на славу. Чуб отцовский, с волной, пшеничный, глаза серые от Дарьи унаследовал, всем пригож. Подрастал потихоньку, меж отцом и дедом вьюном крутился, всё с лёту схватывал. Малец, а туда же, любит трудиться, хлеб даром не ест. В школу пошёл, от других детей не отставал, хорошие оценки получал, а уж как пел, так в деревне сроду не слыхали такого голосища. Но была одна особенность у него — не любил смотреться в зеркало, обходил стороной. Шутки об этом пропускал мимо ушей.

Сёстры старшие замуж повыходили, разъехались по деревням, изредка навещая Егора с Дарьей. Младшая, Дашутка, росла степенной красавицей.

Быстро время течёт, быстрее вешних вод. Пришло время идти служить в армию, всего-то и погулял Егорка после школы годок. Когда пришла повестка, кинулся он к отцу, признался, что влюблён он в Таисию Дикову до полусмерти и ждёт она от него ребёночка…

Егор по-отцовски пожурил, но сказал, что до призыва успеет и сватов заслать, и свадьбу сыграть. Таисию заберут к себе, в обиду не дадут:

— Служи, сынок, спокойно. Ребёнка твоего не бросим. Отслужишь, дом отдельный поставим. Хозяйство разведёте и будете радовать внуками. Дед Пахом желал на твоей свадьбе погулять, вот и погуляем всем селом. Не журись, всё по-ладному сделаем. Диковы и глазом моргнуть не успеют. А что раньше времени родит, так бабка Марфа всем рты заткнёт.

Свадьба удалась, вся деревня гуляла, семьи-то известные, живут всегда дружно. В работе все, не лодырничают, как некоторые, вот в доме и всего хватает. Столы накрыли — неделю есть не переесть. Невеста в платье белом, фата до пола. Жених в костюме светлом, так и светится, как пятак медный.

В разгар свадьбы откуда не возьмись две цыганские кибитки в деревню заехали. Молодёжь цыганская, разодетая в наряды яркие, с гитарами и песнями, к молодым поспешили, подарками одаривать стали. Старый, седой цыган от кибиток не отходил. Коней кормил, поил. Рядом сидела седоволосая цыганка, смотрела на гуляющих со стороны и молча курила трубку.

Степан Жарёнов, дядька жениха, решил осадить гостей непрошеных, но Егор-отец остановил брата:

— Степан, не гони людей, всем угощения хватит, пусть народ повеселят, душу песнями порадуют. Пойду старших угощу. Сидят степенно в стороне, никому не мешают. А молодёжь пусть повеселится. Слышишь, как племяш твой соловьём заливается, вторя цыганятам.

— Да не говори. Голос у Егорки чисто цыганский, я и раньше всё удивлялся. Молодец парень!

Долго об чём-то говорил Егор с цыганами, угощал снедью деревенской, которую подносила Дарья. А когда цыгане уезжать засобирались, то деревенские видели, как обнимали Егор и Дарья старших, гладили по щекам молодых. Чудно, вроде как с родными прощаются. Подошли и Егорка с Таисией. Цыганка сняла свой крест нательный и надела молодой на шею:

— Родишь сына, красавица, чёрного да кудрявого, не пугайся. Всяко в жизни бывает. Примут твоего кучерявого родители Егорки с радостью. На то она и жизнь, чтобы быть разной…

С Егоркой и словом не обмолвилась, поторопила своих быстрее ехать, ночь на дворе. Дарья напоследок прослезилась, удивляя селян. Чудно всё как-то.

Егорка ушёл служить. Дед Пахом слёг, из дому не выходил, не дождался рождения правнука. В день, когда его не стало, в горнице разлетелось зеркало на мелкие осколки. Бабка Марфа собрала все кусочки и закопала за двором. Степан с района привёз новое…

Таисия родила крупного мальца. Волосики чернее ночи тёмной, глазки тёмные, голосистый. Имя выбрали Степан, чем порадовали брата и дядьку. Прижилась Таисия в дому, с Дашуткой была не разлей вода. К Марфе ластилась, помогала ей во всём. Дарью с Егором теплом не обходила, норовила угодить свёкру со свекровью, ненавязчиво, с любовью. Всё дни считала, дожидаясь Егорку своего любимого, письма писала часто.

Дождалась, дали Егорке отпуск, и приехал он красавец красавцем, форма как влитая. Впервые к зеркалу подскочил покрасоваться перед тем, как с сестрой и женой к молодёжи податься. Отпуск пролетел скоро. Одно радовало Марфу, что служить осталось ровно половину и Таисия осталась беременной вторым ребёночком.

***

Постарела Марфа, сидит в уголочке под образами и глядит, как Дарья ловко у печи управляется. Не стало Пахома, и пусто в душе, одними воспоминаниями и живёт. Как полюбила Пахома, старшего сына Тимофея Морозова, замуж за него пошла с радостью. Долго бродил Пахом по свету, повздорил с отцом и ушёл из дому, а вернулся, узнав, что не стало отца. Часто задумчив был, всё думы его одолевали, а спросит Марфа, так отмахнётся, как от мухи назойливой:

— Не приставай со своим расспросами. Где жил, там меня уж и нет. Как жил, зачем тебе знать. Ты, Марфуша, не копайся в моей душе. Горького там много, зачем ворошить. Тайны мои сердечные тебе лучше не знать, жить будет легче. Сыночка я от тебя ждал, а ты одарила двумя дочерьми. Да на то воля Божья. Глядишь, наградит нас Господь зятем толковым, примем в дом заместо сына и проживём до глубокой старости. Когда Дарья за Егора Жарёнова замуж собралась, обрадовался. Сватов принял по чести, настойкой своей диковинной, на травах и корешках настоянной, угощал щедро. Одно только пожелал, чтоб Егор пришёл к тестю в дом. На том и поладили, жить молодым у Пахома с Марфой. Вскоре и младшую Настю выдали. Стал Егор полноправным хозяином в доме. Что делать, как хозяйство вести — всё решал сам. Пахом от дел отошёл, изредка советовал, что и как лучше сделать.

А уж когда слёг Пахом, то призвал Марфу и долго рассказывал, как жил до неё. Много чего узнала Марфа, где-то по земле ходит дитя Пахома. Дочь ли, сын — Пахом не знал, на сносях была его невеста, когда он домой решил вернуться. С ним в деревню ехать не пожелала, больно ей город нравился. Так и сказала ему на прощание:

— Проживу одна и ребёночка вскормлю, а в захолустье твоё не поеду. И не люб ты мне вовсе, надумала дитя родить, вот и сошлась, но век жить с тобой мне не с руки, не моя ты судьба.

От обиды такой Пахом напрочь выкинул зазнобу из головы и более не видел никогда. Вернувшись, взял Марфу в жёны, со временем полюбил её, душу нежную и добрую. Но мысль, что где-то там ходит без его ласки дитя, не давала покоя, всякое думалось.

Когда ребёнка цыганка оставила, решил — то знак Божий, принять ребёночка, на ноги поставить, обласкать. Стал Егорушка подрастать, и видел он в нём себя молодым, глаза у парня были не Дарьины, его, Пахома. Да как родным сказать о мыслях своих. Что смуту вносить в души родные. Так напоследок и Марфе сказал:

— Ты прими, Марфа, мои слова покаянные. Запомни, что рассказал. Не могу я уходить с этим. Вроде и нет моей вины, но на душе тяжко. Прости меня, Марфа, за моё долгое молчание. Хочу, чтобы ты знала. Мало ли что в жизни приключится. Возьми хоть этот случай с Егорушкой. Всегда думаю, не случайно он в доме нашем оказался. Сердце моё сразу к нему прикипело, полюбил мальца с первых дней, души в нём не чаю. Дочек так не любил. 

В этих думах и жила теперь Марфа. Нянчила правнука Степашку, чернявого да кудрявого. Всем деревенским бабам быстро рты позакрывала, когда судачить про мальчонку стали и разное про Таисию болтать.

Жалела Марфа об одном. Почему на свадьбе Егорушки не подошла к цыганам, не поговорила с Радой. Ведь узнала Раду с первого взгляда, хоть и постарела та и поседела. Седина никого не красит. Нет чтоб подойти, разговор завести, может, и рассказала бы цыганка правду. Чего было им, цыганам, в такую даль забираться, чтобы дитя рождённого оставить. Есть в этом какая-то тайна, поди теперь разбери. Хотелось с Дарьей поговорить, но всё на потом откладывала. Чего пугать дочь своими мыслями разными. Пусть хоть её душа в покое будет. Чудно у них в доме, приняли Егорушку как своего, теперь вот внука с Егором милуют, в чёрную макушку расцеловывают.

В жизни много чего непонятного. Живут люди, совершая поступки, от которых потом бы и рады откреститься, но не повернуть вспять. Бежит время, как речка их деревенская, вроде малая река, но несёт свои воды к реке могучей, вливаясь в неё, и бежит дальше в больших водах с другим именем. Жизнь человеческая короткая, не успеешь подумать, чего и как, а уж уходить пора. Кабы всё знать наперёд и делать всё правильно, то и каяться не пришлось бы. Слабости и тайны у самого сильного да разумного человека есть. На то он и человек. Но есть люди, жизнь которых — дорога прямая.

Возьми Егора, зятя милого, всё у него в жизни светло и безоблачно. Нарожали с Дарьей трех дочерей, сыночка подброшенного на ноги поставили. На всех у него, Егора, тепла и нежности хватает. Марфу иначе как маманей не называет. Вот теперь внуков своих милует, сам в гости к ним ездит, к себе привозит. Хозяйство в порядке держит. Повезло им с Пахомом, упокой его душу, повезло с зятем. Дочки — красавицы, заматерели, бабушками стали, а статность не утратили. Спаси и сохрани их, Господи, от бед и напастей.

Сидит Марфа под образами, думает думы свои разные…

Егор Жарёнов рано осиротел. Остались они с братом Степаном сиротами, когда Степану едва исполнилось тринадцать, а Егорке пятнадцать годков. Однажды простудившись, родители сгорели один за другим, оставив сыновей сиротами. Дальние родственники понаехали, чтобы определить парней по приютам, а хозяйство прибрать к рукам. Но сосед Жарёновых, Пахом Морозов, грабёж остановил, решив, что Степан вполне сможет вести хозяйство, парень он ладный, ко всякому труду приучен. Поартачились родственники, да и разъехались по домам и более парням не докучали.

Время было смутное, революция по стране бушевала, власть чуть не каждый день менялась, то красные, то белые. Прискачут в село, фураж да скотинку позабирают, но дома не палили. Схоронить и еду можно было, и парней от призыва. Отбушевала революция, и стала жизнь налаживаться. Заметил Пахом, что братья на его дочерей заглядываются. Девки ладные да статные, одна другой красивее. Степан младшую, Настюху, облюбовал, а Егор по Дарье сохнуть стал. Наоборот бы надо было, но не захотел Пахом в дела сердечные встревать. Степан хоть и младше был, но хваток шибко. Первыми Степан с Настей пришли к Пахому, в ноги бухнулись:

— Не гневись на нас, батюшка, согрешили мы, ребёночек будет. Сами не знаем, как получилось… Разреши нам пожениться. И свадьбы нам не надо, лишь бы вместе.

Что с ними поделаешь, согласился Пахом и свадебку сыграл отменную. Вся деревня гужевала на той свадьбе. Дочь ушла к мужу в дом. А вскоре и Егор пришёл свататься к Дарье. Тут уж Пахом поставил свои условия:

— Соглашусь на вашу свадьбу, коли жить будете в моём доме. За нами, стариками, приглядывать, обихаживать, чтоб на старости лет не остались мы с Марфой одни, без помощи.

На том и поладили. Егор хорошо хозяйство повёл… Да пришла война проклятая…

Братья почти всю войну отвоевали, ранения каждый не раз получал, но ждали их дома жёны и дети. Вернулись братья поседевшими, постаревшими, но на радость целёхонькими. На харчах домашних поправились быстро. Впряглись в дела колхозные, и о домашних не забывая…

Мысли Марфы прервал звон битого стекла, в горнице вдрызг разлетелось зеркало, что вот совсем недавно повесили. Новёхонькое, на крючках крепких — и вдрызг. Сердце Марфы сжалось от беды незваной. Дарья, отпрянув от печи, открыла дверь в горницу. От передней стенки до самой двери лежали осколки зеркала, отражая лучи солнца…

Невестушка Таисия, услышав на улице звон битого стекла, вбежала в дом на руках с сыном Степаном, хоть была уже на седьмом месяце. Запричитала от страха:

— Что это опять у нас? Какую беду вещает зеркало? Неужто с моим Егоркой что случилось?

Дарья металась между матерью, которая не могла продохнуть от боли в сердце, и Таисией. Забрав Степашку на руки и прижимая его к груди, просила и мать, и Таисию успокоиться. На счастье вернулся с работы Егор. Услышав новость, побелел и уселся на край топчана за печкой, держась рукой за сердце:

— Зачем я дурень старый попросил Степана привезти зеркало!? Не надо было! Что теперь-то случилось? Неужто что с Егоркой? Как теперь узнать?

От слов свёкра Таисия осела на пол и начала корчиться от боли, начались преждевременные роды. Егор, шатаясь, вышел из дома и попросил соседского мальца сбегать за повитухой деревенской и братом Степаном. Сам присел у дома на скамейку.

Степан и повитуха прибежали мигом. Увидев брата, Степан побежал к фельдшерице, чтоб хоть что-нибудь от боли в сердце взять. Прибежала фельдшерица. Сделала укол Егору, вроде полегчало. Потом в дом, а там уж Таисия разродилась мёртвым ребёночком… Марфа сидит в углу, прижимая Степашку к груди, изредка всхлипывая.

Степан пошёл сделать гробик, чтоб завтра похоронить мальца по-человечески, от боли в сердце скулы свело. Что за напасть этакая! Зачем послушал брата и привёз зеркало в дом, от него одни беды в доме…

На рассвете в окно постучали, приехал представитель военкомата из района со страшной вестью. Погиб сын Егор на боевом посту, охраняя ракетные установки. Ещё ничего не было известно, что и как произошло. Это родным было уже не важно. Надо было ехать за телом Егора. Путь был недалёким…

Долго не совещались. Поехали Дарья и Степан. Егора старшего не взяли. Куда было ему ехать, только приступ перенёс, слаб ещё, не выдержит сердце.

Через три дня в село въехала машина, которую сопровождало несколько военных, а следом ехала цыганская кибитка, запряжённая парой вороных коней…

 

                                                                          ***

Правила лошадьми старая седая цыганка, одетая в чёрную блузку и чёрную юбку нецыганского покроя. Не было в наряде женщины тех множественных складок и оборок, что присущи цыганской одежде. Волосы были закручены на затылке в тугой узел. Она смотрела на толпу собравшихся селян отрешённым взглядом, отчего у многих стыла в жилах кровь. Люди отворачивались, чтобы не видеть этих чёрных, смолянистых глаз. Не было в этих глазах слёз, и не текли они по щекам, но боль и страдание этой женщины были безмерны:

— Хоть бы покричала, бедная, видать, совсем сердце от горя зашлось. Кто она Егорке, что так убивается? Глядеть на неё жутко, — шептались в толпе бабы.

У дома Жарёновых машина остановилась, а следом и цыганская кибитка. Егор, Марфа и Таисия стояли понурые, с согбенными плечами, слёзы текли у них из глаз непрерывными потоками. Обняв Дарью, потом Степана, Егор подошёл к кибитке, помог цыганке сойти на землю и, обнимая за плечи, поглаживая рукой по голове, приговаривал:

— Поплачь, Рада. Сердце так не выдержит. Поплачь, родная. Не у одной у тебя горе, мы все с тобой. Посмотри на внучка своего Степашку, вылитый ты. Ради внука жить нам надо.

От слов Егора женщина разразилась плачем, коего никогда не слыхал народ. Толпа вздрогнула и ответила громкими рыданиями. Испугавшихся детей матери прижимали к себе, гладя по головкам, успокаивая ласковыми словами:

— Не бойтесь, родненькие, с вами мы. Горе великое случилось. Потерпите, любимые.

День прошёл в хлопотах и печали. Похоронив Егорку с почестями, военные собрались уезжать. На дорогу снеди солдатикам нанесли. Провожали их всем селом до самой околицы. Поздно ночью разошёлся народ по домам. В доме Жарёновых повисла давящая тишина. Не выдержав напряжения, первая заговорила Марфа:

— Похоронили мы свет наш солнышко Егорку, светлая память ему. Лежит мой внучок рядом с дедом Пахомом. Ты уж, Рада, откройся нам до конца. Двадцать лет в неведении мы прожили. Настало время, голуба, всю правду нам знать. Почему в нашем доме оставила ты своего мальца, а не в каком другом? Кто ты, кто он был? Ведь неспроста так поступила?

— Тяжко мне сейчас, Марфа, но, боюсь, не выдержит моё сердце, пора вам знать правду. Не хочу с собой уносить. Тогда на свадьбу приехала, чтоб открыться, а посмотрела на вас всех, весёлых да радостных, и не стала говорить, а зря. Пахом ушёл, так и не узнав, что это его родной внук. Был у Пахома сынок Андрюша, краса моя ненаглядная. Ради него, любимого, я из табора сбежала, детей своих на мужнии руки оставила. Да не судьба нам было быть вместе. Заболел мой сокол синеглазый. Всё мне напоследок и рассказал. О матери своей непутёвой, об отце родном, которого не довелось видеть. Всё просил ребёночка народившегося отцу отдать на воспитание, не хотел дитю цыганской судьбы. Как не стало любимого, нашёл меня муж Павел, упросил вернуться к детям. Да в табор с животом не резон было возвращаться. Вот тогда и отбились мы от табора. Сами кочевали. Павел всё про Пахома разузнал, а когда пришла пора мне разродиться, привёз сюда. Не стало Павла пару месяцев назад. Дети всё про нас с ним знают. Не судят и сами стали жить оседлой жизнью, не пожелали с табором кочевать. Работают в совхозе, здесь недалеко. Живут все исправно, на девицах местных переженились, детей и внуков мне нарожали. Так что у Степашки нашего родных не счесть, в обиду его не отдадут, помогут на ноги поставить. Ты, Таисия, судьбу свою построишь, счастлива будешь, поверь старой цыганке. Об одном тебя попрошу, не забирай Степашку у Дарьи с Егором, здесь его дом родной, только здесь и будет счастлив твой сын…

Светила луна, освещая реку ярким светом, водная гладь напоминала зеркало. Небо стало синеть, предвещая рассвет, запели первые петухи. Рада засобиралась в обратный путь. Осеннее небо было ясным, вроде как и солнышко должно взойти, а тянуло прохладой студёной, от земли пар поднимался. Приходило время Покрова…