Ночь в безымянном городе

                             

НОЧЬ В БЕЗЫМЯННОМ ГОРОДЕ                                                                      

 

                                           * * *

           

Город был похож на часовой механизм, пахнущий машинным маслом. Всё время в нём что-то вертелось, дёргалось, колебалось, подвластное внутреннему взаимодействию,  и это движение, принудительное по своей природе и хаотичное по содержанию, было единственным и бесспорным признаком жизни. Бледный, болезненный свет фонарей загустевшим клеем стекал на грязную декабрьскую мостовую. Троллейбусы, как зубную пасту, выдавливали из себя людей, и те разбегались в разные стороны, растворяясь в скользких, растянутых, как органный звук, сумерках.

 

                                                           * * *

Муза появилась в двенадцатом часу.

 

– Почему так поздно? – спросил я, отложив авторучку.

 

– Вас много, а я одна! – парировала она полуобиженным тоном, снимая пальто.– Надо же было помочь человеку.

 

– Кому ещё?

 

– Зотину.

 

– Этому дурачку кумачовому? И над чем он опять пыхтит? Небось, к Новому Году что-нибудь? Дед Мороз неси подарки октябрятам всей страны, потому что октябрята делу Ленина верны! Угадал? Нет, скажи, угадал?

 

– Почти, – вяло ответила Муза. Она устроилась на диване, поджав под себя ноги, ноготком выудила из пачки сигарету. – Я уже шла к тебе, когда заметила его. Представь, сидит в своей лоджии на девятом, как эмбрион скукоженный, курит и приговаривает: о, Муза верная приди, и строчку нужную найди. Я и задержалась.

 

– Глупая, давно пора понять, что ваш союз бесплоден! – почти вспылил я. – Этот рифмоплёт выше праздничных стихов никогда не поднимется. Самое удивительное, правда, что его шедевры регулярно печатают в газете. Ты читала последний?

 

– А ты завидуешь? – съязвила она.

 

– Ну и стерва ты! – вырвалось у меня. – О какой зависти речь? Кому

завидовать? И вообще, это чувство у меня атрофировано, запомни!

 

– Знаю-знаю, – ничуть не обидевшись, сказала Муза и смастерила губами подобие улыбки. – Ты у меня самый бескорыстненький, самый талантливый.

 

– Ага, всем так говоришь! Зотину тоже?

 

– Бог с тобой, Юрочка! Мы вообще на эту тему не говорили.

 

– Надеюсь, ты не проболталась, что ночуешь у меня?

 

– Ещё чего!

 

Она, наконец, закурила, трогательно округляя рот и медленно выпуская дым тоненькой, прозрачной струйкой.

 

– Кофе сварить? – по-домашнему спросила она между затяжками и положила руку на мои листы. – Что пишешь?

 

– Не знаю, – ответил я, честно глядя ей в глаза. – Что получится...

 

– О чём, хотя бы?

 

– Естественно, о любви. – Я повернул к ней первую страницу, подождал, пока она прочитает. – Ну?

 

– И это о любви? Этот мрачный загустевший клей, эта паста, это хаотичное движение – о любви? Бедный Автор, ты не болен, а?

 

– Глупая, это только фон. Понимаешь? Антураж. Всё ещё впереди.

 

– Всё-таки я сварю кофе,– сказала Муза, неумело притаптывая сигарету о скользкое дно пепельницы. Она поднялась, грациозно пригладила юбку на бёдрах, потом обхватила меня руками сзади и поцеловала в затылок.

– Работай, – пробормотала на ухо томным растянутым шёпотом.

                                                 * * *

 

Квартира дышала напряжённой, застоявшейся тишиной. Только старомодный будильник ритмично "разговаривал" на кухонном столе, неутомимо поворачивая внутри себя шестеренками.

Холодильник, по обыкновению, встретил меня радостным, утробным дребезжанием. Я разогрел суп, вскипятил чайник. Из плохо закрытого крана пунктирно сочилась вода, скатываясь в чёрную металлическую бездну.

 

Зазвонил телефон. Этот пластмассовый сводник явно приглашал к разговору, но я настолько устал за день, что поленился пойти в комнату и снять трубку. В такое время мне может звонить человек, абсолютно не знакомый с расписанием моей жизни, следовательно – чужой человек. Зачем тогда подходить? Чтобы вежливо сообщить о неправильно набранном номере? Обойдутся.

 

Однако вызов повторился, и, бурча под нос гадости, я пошёл грубить.

 

– Ты?!

 

Я действительно был удивлён, причём двум вещам одновременно: тому, что звонила Она, и тому, что я узнал её голос.

 

– Бог ты мой, сколько лет, сколько зим!

 

– Много... – ответила Она, протяжно вздохнув.

 

У неё была такая манера – часто вздыхать, и после этого знакомого шороха в трубке, ничуть не изменившегося за долгие годы, я вдруг совершенно ясно вспомнил почти всё, что было между нами. Нет, наверное, всё…

 

                                                      * * *

В моём фартуке, с закатанными по локти рукавами блузки, Муза выглядела очаровательно. Она вплыла в комнату, толкая впереди себя поднос с кофейником и двумя чашками – последними оставшимися в живых предметами моего сервиза. Тончайший парок, преодолев замысловатую кривизну, струился из носа кофейника, вызывая при этом грёзы о далёкой стране, в которой я никогда не бывал.

 

– Милый, оторвись на несколько минут, – пропела Муза, занимая часть моего письменного стола кофейными приготовлениями. Она разлила дымный напиток в чашки, размешала мне сахар, подвинула печенье. – Пожалуйста, не нарушай нашей традиции.

 

Я позволил ей отнять у меня ручку, потянулся и поцеловал её в висок.

 

– Ты знаешь, я не люблю горячий, – сказала она. – Можно я пока...

 

– Да, посмотри, конечно, – разрешил я, передавая Музе только что исписанные страницы.

 

За несколько минут она пробежала глазами текст.

 

– Совсем другое дело, – сказала, как бы размышляя вслух. – Только "малиновый колокольчик", по-моему, штампом пахнет, а?

 

Окончание фразы неожиданно обернулось вопросом, и Муза, подняв глаза, преданно и робко посмотрела на меня.

 

– Я подумаю, – ответил я, не собираясь открывать литературную дискуссию, потом быстро перечитал страницу и заменил колокольчик  пластмассовым  сводником.

 

– А кто это звонил? Твоя первая любовь? – непринуждённо спросила она, продев заострённый пальчик в ушко и поднося чашку к губам.

 

– Не совсем. – Я помялся, не решаясь выкладывать Музе часть своей биографии. Впрочем, от неё у меня никогда секретов не было.

 

– Просто с этой девушкой мы очень долго дружили, даже были настолько близки, что понимали друг друга с полувзгляда.

 

– А как близки – духовно?– с некоторым ехидством  спросила  Муза.

 

– Нет, у нас ничего не было, поверь. Мы только целовались.

 

– И сколько же вы были рядом? – спросила Муза, нажимая на последнее слово.

 

– Года три.

 

– А почему не поженились тогда? – не унималась Муза.

 

– Что за допрос ты мне устроила?! – вспылил я. – Не всё ли равно тебе, что было в моём прошлом?

 

– Но ведь речь идёт о женщине – значит, и меня каким-то образом затрагивает, – обиженно сказала Муза, и я пожалел, что накричал на неё.

 

– Извини за резкость, – как можно нежнее сказал я, поглаживая её руку. – Спасибо за кофе.

 

Муза была отходчива. В её глазах вспыхнул весёлый огонёк.

 

– Я буду на кухне. Захочешь курить, приходи.

 

Я кивнул, потом, сложив руки замком на затылке, откинулся на спинку стула. Передо мной лежал чистый лист – всё ещё было впереди.

                                                   

* * *

Этот звонок, этот сигнал из другого мира, как камень, брошенный с высоты, всколыхнул застоявшееся болото моей жизни, пробудил память к невероятным усилиям. Я превратился в пляжный песок, не успевающий просохнуть до следующей волны: так воспоминания, наслаиваясь и теснясь, хлынули из всех закоулков памяти, где хранились столько лет.

 

Институтские лекции, пропущенные нами, вечера и шумные сборища однокурсников по поводу и без повода, наши походы в кино и просто поздние скамейки вдвоём – всё это с голографической расплывчатостью вдруг заполнило мою комнату. И я лавировал между этими картинами, заглядывал в глаза себе и ей тогдашним, прислушивался к нашим голосам – и ностальгическая боль сладко вплывала в мою нынешнюю жизнь.

 

А потом я оказался за письменным столом и раскрыл тетрадь.

“Когда полжизни прожито не так,
и понимаешь: ей не повториться;
когда двенадцать лет – сердца не в такт,
да и теперь моё не так стучится, –
тогда ложатся мысли, будто цепь,
и со смертельным лязгом вяжут руки,
отодвигая радужную цель
на самый край пожизненной разлуки.
А цель проста, как чистая тетрадь,
стихами не успевшая начаться:
мы все живём, чтоб после – умирать
и лишь потом вовек не разлучаться...”

Господи, мы не виделись двенадцать лет – с тех пор, как я бросил институт, сойдя с середины дистанции. А она доучилась, закончила и уехала. До её отъезда тогда оставалось целых два года, можно было что-то решить, как-то определиться. Но после моего демонстративного выпада, после того, как, забрав документы, я перестал появляться в тех местах, где появлялась она, – жизнь потекла совсем по-другому, больше наперекосяк, чем гладко. Иногда мы перезванивались, намечали встречи, но в последний момент всё срывалось, откладывалось, и козни судьбы оказывались сильнее нашей слабеющей тяги друг к другу.

Это была агония любви, оборвавшейся на взлёте, это был спуск на тормозах головокружительно разогнавшейся юности.

 

                                                     * * *

Дописав до этого места, я остановился. Трудно восстанавливать в памяти воспоминания о воспоминаниях. Если бы тогда, в те самые январские вечера всё записать,– вышло бы совсем иначе: свежее и ярче. Но разве до этого было тогда?

Вошла Муза. У неё было удивительное чутьё на те моменты, когда я переставал писать. Или она постоянно прислушивалась к фигурному бегу шариковой ручки.

 

– Покури,– сказала она ласково, левой рукой обняв меня за шею, а правой поднося пачку "Пегаса".

 

"Ну, баба! – подумал я. – Уж сколько лет не выпускают эти сигареты, а у неё – всегда пожалуйста!"

 

– Специально для тебя! – прочитав мои мысли, сказала Муза.

 

– А ты знаешь, между прочим, – сузив глаза, сказал я, – что в "Пегасе" обнаружили наибольшее количество канцерогенов? Он даже хуже "Беломора".

 

– Этот – не хуже, – спокойно парировала Муза. – Кури, не бойся.

 

Она устроилась рядом на диване,  положив ногу на ногу, и её бёдра приобрели умопомрачительные очертания. Сигарета в тонких пальцах придавала женщине особый, неповторимый шарм. И в расстегнутой верхней пуговице ее бежевой блузки было куда больше сексуальности, чем в любой полуголой красавице из варьете. В эту минуту Муза стала похожа на утонченную парижанку, сидящую за столиком маленького кафе на Монмартре. Так мне казалось.

 

Несколько минут мы курили молча. Я смотрел на нее, она – на тлеющий кончик сигареты. В какой-то момент мне захотелось оставить свою писанину до следующего вечера, но Муза, как истинный знаток моей души, моментально уловив эти колебания, в одно мгновение преобразилась. Она была волшебницей по этой части. В общем-то, мне было грех на неё обижаться, да и права на это, если быть честным, я не имел. Но в строгом коричневом костюме, закрытом, где только можно, она всё равно смотрелась как кинозвезда.

 

– Зачем ты? – спросил я почти обиженно.

 

– Чтобы ты не отвлекался, – улыбнулась она. – Хочешь, я к Зотину слетаю, посмотрю, что он там  наваял.

 

Мысль была интересная. Я взглянул на часы.

 

– Да он спит давно! Кроме того, ты думаешь, я тебя отпущу так поздно?

 

– Юрочка, ты же знаешь, что мне ничто не угрожает. К тому же это тебя развеселит.

 

– Пожалуй, только ты не долго, – сказал я, поднося к губам её руку.

                                                * * *

Мы встретились в последний день года. Невольно вспомнилась песенка про пять минут из "Карнавальной ночи". И хотя до полуночи оставалось ещё несколько часов, – по сравнению с долгими годами разлуки и  неведения  они и впрямь стали похожи на мимолётные пять минут. Мир застыл в ожидании, притворился неподвижным;  казалось,  ничего уже не может произойти.

 

У меня была маленькая искусственная ёлка, оливье и холодец, над которыми я колдовал накануне, две бутылки вина и торт, доставшийся мне в качестве трофея после боя в "Кулинарии".

 

Наконец, звонок заикнулся и осёкся на полуфразе. Я распахнул дверь, даже не посмотрев в глазок.

 

Это была Она, но невесть откуда возникшая досада вдруг засвербила у меня внутри и примешалась к радости, которую сулила наша встреча. Это была она – но совсем другая, изменившаяся настолько, что в это трудно было поверить. Впрочем, чего же я хотел: чтобы женщина на четвёртом десятке выглядела, как в девятнадцать? И всё же в пыльном свете тусклой этажной лампочки стояла моя юность.

 

– Ну вот, это я, – вздохнула она, снимая с головы лисью шапку – должно быть, для того, чтобы я точно узнал её.

 

– Здравствуй, Света, – сказал я, с трудом сокращая паузу между словами. – Входи.

 

Она юркнула в прихожую, не спуская с меня своих зелёных глаз, и я почувствовал, что она как будто ожидает моего движения в сторону взаимных объятий. И я действительно готовился именно к такой встрече, но что-то удержало меня, я спасовал, и Света тут же уловила эту мою нерешительность.

                                                        

                                                      * * *

В этот момент вернулась Муза.

 

– Ну что? – спросил я, отложив ручку и закуривая.

 

– Ты был прав: он спит, – ответила она грустно. – Не туши.

 

Она тоже подожгла сигарету, сделала несколько торопливых затяжек. Потом затушила ее и прошлась по комнате, обхватив себя руками, так, что ладони едва не касались друг дружки на спине.

 

– Замёрзла?

 

– Совсем чуть-чуть. – Она остановилась посреди комнаты, посмотрела на меня в упор. – А знаешь, ты этого Зотина неплохо изучил.

– То есть...

 

– Могу воспроизвести то, что он сочинил.

– Ну-ка, забавно.

 – Ёлки-палки, лес густой, три бочонка кваса!
Где ты прежний наш застой: колбаса и мясо?
Где ты прежний Новый Год, до утра попойка?
Спать ложусь, пустой живот – вот так перестройка!

– Слушай, Муза, – сказал я, поморщившись, – у меня на твоём месте язык бы не повернулся. Это как вообще называется, поэзия?

– Милый, но ты же не на моём месте. Послушай, во все века находились бестолочи и графоманы. Так что же мне из-за них в тартарары лететь? Слава Богу, что на тысячу бездарей находится хоть один нормальный поэт, а это значит, что я ещё нужна, что ценности этой жизни ещё не до конца утрачены. А сор – он осыплется, как отмершая кожа, перегниёт, как на свалке, и исчезнет.

 

– И ты называешь это сором? Но почему этот сор забивается во все щели, мешает дышать?

 

– Юрочка, пожалуйста, я тебя очень прошу: ты пиши, обязательно пиши, ты должен это делать. Не отвлекайся.

* * *

– Ты сильно изменилась.  Извини... – сказал я, отводя глаза.

 

– Догадываюсь, – вздохнула Света. – Той девочки, которую ты знал, больше нет, не существует в природе.

 

– А ты – ты другой человек? Не она?

 

– Я...

 

Света поставила бокал, откинулась на спинку кресла, пытаясь стряхнуть с себя напряжение.

 

– Я слышал, что у тебя всё в порядке: работа, семья...

 

– Хм, слышал... Из Северодвинска сюда не слышно.

 

– Допустим, но разве это неправда?

 

– Правда, – вздохнула она. – Всё правда – и работа и семья. Но в прошлом, всё в прошлом...

– Не понял, – сказал я и убавил звук телевизора.

 

– Ну что, на работе не заладилось с самого начала. Технологом я не хотела и пошла мастером. Что ты, это была северодвинская аномалия – баба мастер! Со всего завода ходили смотреть. Механосборочный цех, в коллективе одни мужики, а тут я... Честно говоря, я не представляла себе эту работу. Для того чтобы всё шло хорошо, нужно крутиться, как белка в колесе, всё время что-то выбивать, с кем-то ругаться, ловчить. А ведь я наивно полагала, что завод – это чётко отлаженный механизм... Куда там! Вот и пошло-поехало. Терпела сколько могла, потом уволилась. За последних семь лет сменила несколько работ, сейчас – приёмщица в ателье женского платья, вот...

 

Она умолкла. Я подсыпал ей в тарелку оливье, наполнил бокал.

 

– Дай сигарету, пожалуйста, – попросила она.

 

– Ты – куришь? Вот уж чего не могу представить!

 

– Я не курю. Так, иногда...

 

Света затянулась глубоко, самозабвенно, и мне показалось, что она слукавила

насчёт  "иногда".

 

– А семья, знаешь, тоже... Не думаешь ли ты, Юрочка, что мы с тобой оба были запрограммированы на это?

 

– Но я ведь не знал, я думал – у тебя порядок.

 

– Ах да! Это мне писали о тебе. Что-то у тебя не сложилось…

 

– Ты хочешь сказать, что если бы мы остались вместе...

 

– Не знаю, – вздохнула она и отпила из бокала. – Сколько времени?

 

– Около десяти. До поздравления Михаила Сергеевича еще далеко.

 

– Можно подумать, что я за этим приехала…

 

Я взглянул на нее и промолчал, понимая, что рано или поздно наступит минута, и все тайное станет явным. Потом жестом предложил Светлане продолжить ужин, она жестом отказалась, и я поднялся из-за стола, чтобы убрать холодец. На кухне я поставил на огонь чайник, вымыл тарелки.

 

– Тебе помочь? – Она бесшумно вошла и тепло посмотрела на мой фартук.

 

– Спасибо, что ты! Я уже справился.

– Хозяин... Никогда не думала, что ты можешь быть таким. Прости, но ты всегда витал в облаках.

 

– А я и сейчас витаю, просто иногда приходится спускаться на землю. Чтобы оттолкнуться – и снова витать.

 

– У тебя чисто, уютно.

 

– Света, кто бы мог подумать, что Новый Год я буду встречать с тобой! Это в голове не укладывается: из Северодвинска вдруг...

 

Она приблизилась ко мне, прикрыла ладошкой мои губы, потом обхватила обеими руками за шею.

 

– Неужели это ты? – выдохнула печально и тихо, и её глаза наполнились родниковой влагой.

– Неужели... мы? – поправил я.

                                                      * * *

– Слу-у-ушай, – протянула Муза, откладывая листы, – вы такая пара! Серьёзно. По-моему, она все эти годы тебя любила, а?

 

– Скажешь тоже!

 

– Я женщина!  Уж поверь моей интуиции.

 

Я промолчал. Контраргументов не нашлось.

 

– А что у неё с семьёй было? – спросила Муза.

 

– Напишу – узнаешь, – может быть, излишне резко ответил я, закурил, прошёлся по комнате, распахнул дверь балкона. На улице бесшумно и вяло падал снег.

* * *

На улице бесшумно и вяло падал снег. Он кружился с обречённым однообразием, будто знал, что в этом городе ему не судьба залежаться.

 

– А в Северодвинске холодно?

 

Я опустил свой вопрос в золотистые локоны и услышал где-то рядом с левым плечом её голос.

 

– И одиноко...

Мы танцевали. Этот вечный, неумирающий медленный танец, это монолитное топтание на месте под спокойную мелодию – давало возможность не смотреть друг другу в глаза, создавало иллюзию близости и родства.

 

– Скоро двенадцать. Жаль, что у меня нет шампанского.

 

– Есть, – сказала она. – В коридоре сум...

 

Я поймал её губы, не дав договорить, и долго согревал их своими губами.

 

– А ты всё такой же неистовый, – сказала она, слабея. – Помнишь, как мы целовались...

 

– Света, ты превращаешь мой Новый Год в праздник!

 

– Нам бы не прозевать его приход, – прошептала она, отклонившись назад и повисая на моих руках. Её тело стало мягким и податливым, с ним уже можно было делать всё, что угодно.

 

Я усадил гостью в кресло, выставил закуски и чистую посуду, отыскал в коридоре шампанское.

 

– Я не хочу, чтобы ты считал меня идиоткой, – сказала она, посерьёзнев в последнюю минуту. – Понимаешь, есть вещи, которые невозможно объяснить.

 

– Бог с тобой! О чём ты?

 

– Так... За тебя!

 

– За тебя и за нас!

 

Куранты на экране телевизора  медленно, с достойными паузами, чтобы каждый в стране успел налить и пожелать, отсчитывали двенадцать ударов.

 

– Ну вот, всё опять сначала, – сказал я.

 

– Не хочу сначала! Пусть будет всё по-другому, – капризно сказала Света. – Сделай музыку, будем танцевать!

 

Я понял, чтО именно ей нужно, и отыскал кассету. Тут были и Газманов, и Добрынин, и кто-то еще. И хрупкая фигура из розового шифона закружилась по комнате. Она выделывала такие коленца, на какие и в юности не была способна. Перед моими глазами вереницей проплыли наши институтские вечеринки, но ничего подобного выудить из памяти мне не удалось. Наконец, обессилев, полностью сбив дыхание, пышущая жаром она упала мне на колени.

 

– Никогда... так... не плясала! – раздельно выдохнула она и заплакала.

                                                              

                                                           * * *

Было около трёх. Я дико устал. В голове, под "крышкой", перекатывался какой-то воздушный пузырь, как в лежащей бутылке.

 

Выбравшись из-за стола, я прошёлся по комнате, разминая одеревеневшие суставы, потом закурил. И тут только почувствовал, что зверски, невероятно голоден. В такие минуты я всегда обращался за помощью к моей непревзойдённой ночной хозяюшке, но, взглянув на Музу, тихо и отрешённо сидящую на диване, я забеспокоился.

 

– Что, что с тобой? – Я подошёл к ней, тронул за плечо. Она подняла на меня глаза, полные невыразимой женской тоски, и сказала с несвойственной для себя интонацией:

– Как я её понимаю...

                                                  * * *

         

– Бедненький мой, – шептала она, прижавшись щекой к моему влажному плечу, – я помню, как ты хотел меня тогда, как мучился…

 

– Ещё бы, – хмыкнул я. – Были дни, когда я не мог смотреть в твою сторону от злости и досады.

 

– Но между нами был уговор, табу...

 

Я промолчал.

 

– А теперь, сегодня – ты доволен мной?

 

На этот раз я выразил свой ответ движением всего тела.

 

– Выключи телевизор, – попросила Света. – Мне кажется, что все они смотрят на нас.

 

– Им не до нас, они пьют и веселятся.

 

Я поднялся, совершенно не стесняясь, как будто при жене, с которой прожил много лет, прошлёпал к голубому экрану, повернулся к Светлане.

 

– Выпьешь ещё?

 

– Больше нет, всё, – ответила она. – Может быть, кофе.

 

– Спать, как я понимаю, ты не собираешься?

– С тобой разве уснёшь? – шутливо пожаловалась она, села в постели и надела трусики. – Пошли варить кофе.

 

Уравняв положение по части одежды, я отправился за Светой на кухню. Выдав ей кофемолку и банку зёрен, я закурил и устроился на табурете, закинув ногу на ногу. Минуту-другую я наблюдал за тем, как моя гостья хозяйничает, потом спросил:

 

– Может быть, ты не захочешь, но, по-моему, тебе самое время рассказать о муже.

 

– Ты знаешь, я ждала этого вопроса. Почему-то сама не решалась начать...

 

Я промолчал, давая ей собраться с мыслями.

 

– Понимаешь, – начала она, – всё довольно глупо, хотя и не тривиально. Тебе же не нужны подробности, правда? Я постараюсь покороче. Дело в том, что он... у него... Нет, он хороший человек, у нас было всё нормально, просто... Понимаешь, он оказался, ну, в общем, он оказался... он не может иметь... Ну, ты меня понял?

 

Я пожал плечами.

 

– Я проверялась, у меня всё нормально. А он... Я его понимаю, он не хочет идти. А я не смогла уговорить. Это длилось целых пять лет. Я клялась, что не брошу его, что всё будет по-прежнему хорошо. Возьмём ребёнка из детского дома. А он... он ушёл в себя, стал каким-то другим, начал меня избегать. Можешь себе представить, что за жизнь пошла у нас. Тут у меня ещё и на работе, я говорила. В общем, было весело. – Света поставила кофемолку на стол, села на второй табурет, опустила голову. – Я ходила по врачам, консультировалась, достала немецкое лекарство. Он, когда его увидел, сначала наорал на меня, потом заплакал... не могу тебе передать. В общем, попил он это. Потом три месяца почти каждый день – и ничего. И тут он сломался, понимаешь? Приходит раз домой – пьяный, за стены держится. Упал на колени передо мной: ты только не бросай меня и всё! Ну, как, как мне было это выдержать?!

 

– Тебе не холодно? – Я заметил, как она дрожит и ёжится.

 

Не дожидаясь ответа, я принёс свою рубашку и набросил ей на плечи.

 

– А недавно мне дали адрес одной бабки, недалеко, в деревне. Взяла я у неё траву какую-то. Бабка сказала, что если через месяц ничего не будет, то уже не будет никогда. Но он думает, что нужно пить дольше, так я сказала. Прости меня... теперь ты понял, почему я пришла...

 

ПризнАюсь, я ожидал любого исхода, только не этого. Как удар молнии, как столбняк. Это теперь я буду... как отец чужого реб... Почему "как отец"? Отец!

Прошла секунда, и кровь, хлынувшая к мозгу, получила от него информацию о том, что я ненавижу эту женщину, не-на-ви-жу! И кровь, растекаясь по всему телу, передавала эту ненависть уже каждой клеточке, каждому нерву.

 

Я готов был задушить, разорвать, уничтожить её! Ах, дрянь какая, юношескую любовь она вспомнила, соскучилась, видишь ли! Одиноко ей в Северодвинске. Тварь, сука, дешёвка!

 

Я сидел, обхватив голову руками, не слыша и не видя вокруг ничего. Я кипел, бурлил, я готов был вот-вот взорваться.

 

И вдруг её мягкая рука легла мне на затылок. И сразу какие-то тёплые лучи разбежались по моему телу, успокоительно-нежные, материнские.

 

– Я знаю, – сказала она почти шёпотом, – всё будет хорошо, правда? И только мы с тобой...

 

Я медленно поднял голову, перехватил руку Светланы и опустил губы в её влажную ладонь, пахнущую кофейными зёрнами.

 

– Если бы меня так любили... – сказал я.

 

Большая горячая слеза сорвалась с её ресницы и упала мне на колено.

 

                                                         

 

                                                     * * *

Муза долго молчала.  Сигарета в её пальцах давно погасла и осыпалась.

 

– А знаешь, – сказала она, наконец, – ты так и не понял, ведь Света тебя до сих пор любит.

 

Я пожал плечами.

 

– Да-да, правда, – добавила Муза. – Не пропала даром, не исчезла бесследно ваша юность. И ребёнок этот – от любви, а это хорошо.

 

Я молчал.

 

– Ещё хочу спросить: её муж знал, где Света встречает Новый Год?

 

– Нет, он был в командировке и возвращался только пятого. А она улетела от меня на следующий день.

 

Мы ещё посидели молча.

 

– У неё сын? – тихо спросила Муза. – Или... у вас...

 

– Дочь, – после паузы ответил я. – Елена Николаевна.

 

– Елена Юрьевна, – поправила Муза.

 

– Да, конечно. Хотя это не имеет значения. Кто об этом знает?

 

Усталость от бессонной ночи пополам с неповторимым удовлетворением от завершённой работы заполнили меня целиком. Окно посерело, и Муза стала собираться.

 

– Уже утро, – сказала она. – Ты устал, Юрочка. Ложись отдыхать. Я

поздравляю тебя. Ты сделал то, что должен был сделать.

 

Она нежно, по-матерински, поцеловала меня в лоб, и сразу как будто полог выстраданного сна окутал моё сознание. И мне приснился город, незнакомый, безымянный город, похожий на часовой механизм.

 

                                                                                                  Николаев 

 

Другие произведения автора:

Один вечер из чужой жизни

Рифмы - как звезды

О чем стихи...