Невидимые поезда

 Было это давно. На заре, так сказать, моей «туманной юности». Не буду сейчас подробно останавливаться на изложении обстоятельств, вследствие которых оказался в психиатрической больнице. Хочу лишь поведать кое-что из моих непосредственных воспоминаний, возможно, в некотором роде отрывочных и субъективных, о том «весёлом» заведении. Сразу оговорюсь: вполне сознательно не называю город, в котором это произошло. К тому же, упоминание его названия в сущности, ничего бы, ровным счётом, не изменило.

            …Много лет прошло… Много… Однако, как сейчас стоит перед глазами, огромная, мрачная, серая палата, больше похожая на склеп. Здесь всего лишь по три – по четыре палаты в каждом отделении. Зато, каждая палата – человек на сорок, не меньше.

            …Только что объявили отбой. Свет в корпусе погашен. Лишь ночной плафон-«бублик» источает своё грязновато-розовое свечение. Но и его скоро выключат.

            Где-то, в незримом далеке раздаётся стук колёс идущего в ночи поезда. Это единственное, что сюда доносится с воли, напоминает хоть как-то о существовании всего остального мира. Этот стук всегда, но особенно в тёмное время суток, когда и слышится он гораздо отчётливее, волнует, тревожит, до спазмов в горле, до резей в животе. Но, он же и придаёт сил. Не даёт окончательно сойти с ума. Спасибо вам, незримые ночные поезда. Стучите колёсами. Стучите. Ещё и ещё.

            …Режим здесь ещё тот. Подъём в шесть утра. Ванная комната открывается ровно на пятнадцать минут. Успел умыться – повезло, не успел…

            Потом в столовую строем. Как в зоне. Там, в столовой положено находиться до самого отбоя. Теснота страшенная. На стуле сидишь – даже ноги вытянуть не представляется возможным. Не говорю уж о том, чтобы из стороны в сторону шаг – другой сделать, суставы размять. Так и вовсе мышцам атрофироваться недолго. Хуже тюремного карцера.

            За окном – совершенно дикий пейзаж. Больница находится на самом краю города. Вдалеке виднеются заснеженные поля, кое-где – давно выработанные и заброшенные песчаные карьеры, также засыпанные глубоким снегом. Ещё дальше протянулись провода высоковольтной линии. Отсюда кажутся они застывшими, словно окаменевшими в своей мертвенно-ледяной неподвижности, поколебать которую не способны никакие бури и ураганы. Хотя знаю, что это так только кажется на достаточно большом расстоянии. Однако, сам вид этих проводов и гигантских стальных мачт, каким-то необъяснимым образом, ещё более усиливает царящее вокруг тебя и внутри тебя самого, тягостно-гнетущее чувство, иссушающее и вымораживающее и душу, и тело.

            …Пару дней назад врач предупредил о неблагоприятном прогнозе погоды. Сказал, что возможны обрывы линий. Призывает к спокойствию. Не знаешь: смеяться или плакать от подобных призывов. Тем не менее, вчера с обеда поднялся штормовой ветер. Где-то за час до отбоя, по всей больнице погас свет. Из-за этого даже отбой задержался на полчаса, поскольку санитары не решались разводить больных по палатам, пока не дадут свет. Сидишь в темноте и ждёшь: вот-вот схватит тебя кто-нибудь за горло, пользуясь моментом.

            Народ тут всякий. К примеру, в соседней палате несколько человек – глухонемые. Они, естественно, особняком держаться. У них своя компания. Они друг друга понимают. И то, на днях, один из них, светлый такой, кучерявый, стоит, в окно смотрит, а другой, из его же «собратьев», подходит и его так вежливенько за плечё трогает, мол, обернись ко мне, приятель, дело есть. Он и оборачивается. А тот, ни слова не говоря, даже на своей мимической азбуке, ему, ни с того, ни с сего, со всего размаху как заедет между глаз – аж кровь из носа потоком хлынула. Ещё, мразь такая, совести хватило, подойти к санитару, и на меня пальцем показать, дескать, он это, он.

            Хорошо, хоть свидетели нашлись, подтвердили, как всё обстояло на самом деле. Особенно Игорьку спасибо. Соседу моему по палате. О нём, пожалуй, стоит несколько слов сказать особо. Парень он странноватый, хотя и вовсе не больной. Дзюдоист. К тому же, и боксёр ещё. А вот проявил в своё время малодушие – от армии «откосил». И, стоит признать, небезуспешно. Через годик пошёл работать слесарем в одно очень солидное автопредприятие. Там ребята молодые есть – и слесаря, и шофёры. И его ровесники, и те, кто немного постарше. Уже в армии отслужили. И все-то они Игорьку в один голос твердят: зря ты это сделал. Мол, и такие парни, как ты, армии нужнее чем воздух, и тебе бы самому на пользу пошло. Вскоре он занятия в секции по борьбе дзюдо продолжил. Там тоже кое-кого из прежних знакомых встречает, кто уже тоже успел отслужить и вернуться. И они ему – то же самое. Застыдился Игорёк своего малодушия. Пошёл в военкомат, да сам во всём честно сознался. Там посмотрели на него, посмотрели, да и решили – точно псих, раз в таком сам признаётся, значит – у парня совсем плохи дела с головой.

            Игорек – идеалист. Не понимает, что однажды совершённую ошибку уже, скорее всего, не исправить. Если говорят: в воровской мир вход – рубль, а выход – жизнь, то в здешний мир цена входа - простая человеческая глупость, при чём, порой бывает так, что «человеческая» вовсе не означает, что совершённая именно тем человеком, которого касается напрямую, а выход имеет ту же цену, как и в первом случае.

            …Несколько дней назад приходила старуха. Бледная, горбатая. Спрашивала своего сына Виктора. Фамилию его называла. Её сын пролежал здесь десять с лишним лет. На прошлой неделе его увезли отсюда в одно заведение, находящееся от нас примерно в полусотне километров. То заведение – для совсем безнадёжных. Оттуда не выписывают. За все эти годы мать Виктора не навестила его ни разу. Говорит, что болела, была прикована к постели, не вставала. Выглядит слишком фантастичным. Но её вид и то нечеловеческое напряжение, с коим даётся ей каждый шаг, поневоле заставляют, пусть и не без колебаний, поверить в истинность её слов. Так и ушла старушка ни с чем.

            Из числа «долгожителей» самый интересный человек – Александр Матвеевич. Он пролежал здесь ровно двадцать лет. Причём, болел-то по-настоящему. Всё утверждал, что из какого-то здания, стоящего напротив, по его голове каждое утро стреляют особой электронной пушкой. Такие обычно уже не выходят. А он вышел. И вскоре уехал на Украину, в Кривой Рог. И болезнь его – странное дело! – в самое ближайшее время, сама собой, без всякой врачебной помощи – он и вовсе-то ни к каким врачам там не обращался! – пошла на убыль, а потом и окончательно сошла на «нет». Он даже ухитрился, не смотря на свой, к тому времени уже достаточно солидный, возраст, окончить заочно институт, правда, не знаю: какой точно, и работать инженером на одном из криворожских заводов, доработав там до самого выхода на пенсию.

            …С торца к нашему корпусу, почти вплотную, примыкает корпус для детей. Да, да… Они тоже болеют. Как? – Да, по-всякому. И причины тоже разные. Мне пришлось немного познакомиться с их жизнью. День выписки им назначают заранее. Сообщают о том дне родителям, если они, конечно, вообще есть, и если, хоть изредка, бывают на свиданиях. Как ждут эти дети потом того заветного дня! Считают часы и минуты! Когда же, когда за ними приедут?! А каково им, когда случается так, что в тот долгожданный, столь вожделенный день никто за ними так и не приезжает. Случается, что не приезжают за ними вообще никогда…

            …Позавчера видел покойника. Его выносили из дверей подвального помещения. Фургон подкатил. Санитаров стояла целая толпа. Два милиционера там были. Покойник, мужчина неопределённого возраста, лежал на носилках, будучи совершенно голым, он даже не был ничем прикрыт. Я сам успел лишь разглядеть, через окно, огромное, то ли кровавое, то ли гнойное пятно, местами красноватого, местами жёлтого цветов, покрывавшее едва ли не всю голову мертвеца, через которое топорщились в разные стороны, будто проволочная щётка, его седые волосы. Кем был этот человек? Как и почему он здесь оказался? Кто его убил? – Не знаю ответов на эти зловещие вопросы и по сей день. И теперь уже – не узнаю никогда…

            Впрочем, коль скоро зашла речь о покойниках, тему эту придётся продолжить, поскольку, спустя примерно полмесяца после того, о чём только что было сказано, появились они и в нашем отделении. Именно «покойники» - во множественном числе. Впрочем, обо всём по порядку.

            Здесь лежит один художник. Вернее, теперь уже – не лежит. Увезли. Зовут его Николай. Фамилию называть не буду, когда-то она была очень даже на слуху. При этом, стоит особо подчеркнуть, на слуху она была в таком хорошем контексте, что упоминать её в связи с чем либо отрицательным – рука не поднимается.

            Было время, когда состоял Николай в Союзе Художников. И у нас, и за границей не одна выставка его картин прошла. С немалым успехом. Потом, никто толком и не помнит, как угодил он в тюрьму. Угодил, между прочим, поделом, за драку. Стоит думать, драка была хорошая, если весь прежний авторитет Николая нисколько не помог ему по части смягчения приговора. Из Союза Художников его исключили. Срок получил не такой уж большой. Да, за драку много и не бывает. Отсидел «от звонка до звонка». А вернулся со странностями. То «галюники» одолевали, то заговаривался, иногда – весьма капитально. Спустя некоторое время получил по психиатрии третью группу инвалидности, а потом – и вторую. С тех пор стал он здесь постоянным клиентом. Даже скучали сотрудники иной раз: «Что-то Колечки давно нет: плитка кафельная где обобьётся – он бы помог, и на кухне он – помощник незаменимый, и по части починить чего». Но после последнего «фортеля», который он успел выкинуть, скучать пришлось долго. Будучи дома, Николай зарубил топором соседа. На все вопросы отвечал с потрясающим спокойствием, будто речь шла о каких-то мелких делах из области домашнего хозяйства: «Так надо было». Его судили. Признали невменяемым. Отправили в специализированную психиатрическую больницу – в ту пору она была одна такая на весь Советский Союз и находилась в городе Черняховске Калининградской области. Там Николай пробыл три с половиной года. За тем был переосвидетельствован, признан более не опасным и отпущен на волю. Ещё через год с небольшим, он сам явился сюда, в эти, теперь уже «родные» для него стены.

            Что правда, то правда – помощником он был незаменимым. Но, вот однажды… Работая где-то на больничном дворе, стащил Николай шило и маленький топорик. Спрятал всё под одеждой и принёс в отделение. До сих пор не могу спокойно рассказывать о том, что случилось в тот трижды окаянный вечер. Скажу лишь о том, каков был трагический итог случившегося. Топориком Николай раскроил голову санитару. Шилом заколол двоих соседей по палате. Разумеется, насмерть. Ткнул в живот тем же шилом медсестру, которая скончалась по дороге в городскую хирургическую больницу, куда её сразу же повезли.

            Самого Николая облили пеной из огнетушителя, повалили с ног, скрутили. Тогда санитары, озверев до такой степени, что их самих было впору усмирять, поломали оказавшуюся поблизости металлическую кровать, и прутьями от той кровати били Николая по голове, до тех пор, пока он не потерял сознание, но и тогда они всё продолжали и продолжали избивать Николая – ещё и ещё.

            Опять был суд. Опять – экспертиза. Николая признали невменяемым и назначили принудительное лечение сроком на 15 лет, отбывать которые, согласно предписанию суда, надлежало всё в той же специализированной психиатрической больнице в Черняховске.

            За те 15 лет, как все мы знаем, случилось многое. Калининградская область превратилась в так называемый российский анклав, отделённый от России землями других государств. Незадолго до этого, то ли предвидя возможность подобного поворота событий, то ли руководствуясь какими-то иными доводами, на самом «верху», в соответствующих инстанциях было принято решение об открытии аналогичного лечебного учреждения, только теперь уже не всесоюзного значения, а – всероссийского. После создания означенного учреждения, за несколько месяцев до распада Советского Союза, и некоторое, хотя – и очень короткое, время – после, в специальных вагонах с зарешёченными окнами и опломбированными дверями, пациентов этой полубольницы-полутюрьмы перевозили в Россию, пока ещё была такая возможность, и пока границы между государствами-новоделами ещё имели изрядную долю условности. Николай оказался среди тех, не очень уж многих счастливчиков, вернувшихся в Россию подобным образом. О судьбе же остальных ничего не известно.

            Почти половину срока отбыл Николай в Черняховске. Вторую половину предстояло отбывать в одной из российских спецбольниц, потому что вскоре после описанных выше событий их было открыто ещё несколько.

            И отбыл бы он положенное! Непременно бы отбыл! Да, надо же! Меньше чем за год до окончания срока снова потянуло на старое. На сей раз, порешил ни кого-нибудь, а своего лечащего врача. Теперь уже без всякой экспертизы, и без всякого суда, на чисто «келейном» уровне, было принято решение: оставить здесь Николая навсегда.

            Обо всём этом я узнал гораздо позже, но посчитал нужным рассказать на этих страницах, поскольку сказанное имеет прямое отношение к сути моего повествования.

            Впрочем, здесь каждый день что-нибудь случается. Просто, история с художником Николаем - слишком вопиющая даже по здешним меркам. А так…

            Вот, например, совсем недавно смылись двое зеков – Пашка и Мишка. Оба они здесь – на обследовании. Им поручили после отбоя убирать в столовой. Они и рады стараться – один пол моет, а другой тем временем решётку на окне расшатывает. Стало быть, всё по науке. Так сказать, разделение труда. Когда решётка, их стараниями, держалась буквально на соплях, они весьма нервничали, мол, вдруг теперь она до срока сама отвалится. Случись такое, виновного, конечно, скорее всего, не найдут, но решётку основательно укрепят – значит зря пропадут их старания, затраченные на протяжении стольких месяцев. Оно-то, на самом деле, может, и лучше б было для них же самих, если б что-то подобное произошло. Пока новую решётку, основательно укреплённую, заново расшатали бы до нужной кондиции, глядишь – и срок бы у обоих вышел. Отправились бы домой, как белые люди. Сами понимаете: сделать дело – это одно, попытка сделать – другое, а просто желание совершить – это ноль. Тем более, и об этом желании, всё равно бы, так никто никогда и не узнал. Но, не напрасно же говорится: горбатого могила исправит. Словом, расшатали Пашка с Мишкой решётку, а когда она едва держалась – просто хорошо по ней саданули. Ещё исхитрились, не без риска, само собой, на больничный склад проникнуть, тёплыми вещами поживиться – морозы стоят страшенные.

            Пашку на следующий день милиция сцапала. Узнали, откуда он сбежал, и вернули назад, при этом основательно «разукрасив» его физиономию.

            С Мишкой же дело обстояло гораздо серьёзней. Его тоже едва не сцапали. На вокзале милиционеры гнались за ним по платформе. Мишка вскочил в вагон электрички, стоявшей на путях. Сделал это на свой страх и риск. Всё равно, зная его прежнюю биографию, с уверенностью можно сказать: теперь ему терять было нечего. Дверь закрылась прямо перед носом у раздосадованных милиционеров. Состав тронулся с места.

            С машинистом связались по рации, сообщив ему о случившемся, велели на ближайшей станции впускать и выпускать всех пассажиров только через головной вагон, в дверях которого наряд милиции осуществлял проверку лиц и документов. Одновременно с этим, другой наряд прочёсывал вагоны. Всё оказалось бесполезным. Мишки не было. Не было нигде. Обо всём этом, по большому секрету, проболталась старшая медсестра нашего отделения. Дальнейшая Мишкина судьба остаётся загадкой и поныне. Жив ли он? Ведь столько лет уж прошло…

            …Тем не менее, всё на свете имеет свойство когда-нибудь заканчиваться. Закончилось и моё пребывание в этих мрачных стенах. Закончилось, если не полной реабилитацией, то, во всяком случае, чем-то вроде того. Полная же была гораздо позже, спустя годы и годы, через бесконечную череду судебных заседаний, экспертиз, комиссий, протестов и проволочек… Но, обо всём этом – как-нибудь потом, в другой раз.

            Заранее решил, дождусь выписки, получу свои вещи и ни за что не зайду в эту злополучную столовую, о которой уже сказал в начале, как делают многие выписывающиеся, желая попрощаться, а тут – сердце дрогнуло, не утерпел. И, наверное, хорошо сделал. Попрощался со всеми.

            Спускаюсь с больничного крыльца. Знаю, те, кто остался, смотрят сейчас на меня в окна, что называется, во все глаза, завидуя, кто чёрной, кто белой завистью.

            …Вот я – на воле! Аж, не верится! Сильно кружится голова, напрочь отвыкнув от свежего воздуха – ведь, здесь никогда даже толком не проветривали, не говоря уж о прогулках.

            …Но, что это там, внизу, в конце улицы, идущей под уклон, что так причудливо изогнута?

            Там движется поезд. Движется в утренней, морозной дымке. Кажется, что движется он вне времени и пространства…

            Тишина, безмолвие и безлюдье, царящие вокруг, незримо оживают, заполняясь стуком вагонных колёс. Единственный звук, доносившийся в эти зловещие стены из внешнего мира. Он и сейчас первым встречает меня на воле…

Другие произведения автора:

Борис Пастернак о Сталине

Аспекты возрождения казачества

Размышления о Сталине