Могильный крест
В
селе Плоском Курской губернии люди жили испокон веков. И временами умирали.
Хоронили тех на кладбище при церкви. В церкви в советское время клуб устроили,
вели проработку против мракобесий и лихо отплясывали на костях покойничков, а
потом и вовсе сожгли: цигарку, что ль, кинул кто…
Ну,
а кладбище осталось: куда ж без него. Особенно в год, когда по зову страны
комсомольцы повыгребли хлеб у
сельчан, и народ помирать начал – очень пригодилось. Потому представлялось
местом привычным и нестрашным.
Да
и не производило оно зловещего впечатления: ни тебе могильных склепов из
чёрного мрамора с рвущими сердце надписями, ни крылатых статуй с горестно
воздетыми руками. Так, холмики да кресты.
Потому
Федя Нотиков на работу ходил мимо кладбища запросто. Без глупых суеверий. Ну,
может, слегка прибавлял шагу, особенно когда в сентябре стало поздно светать –
но больше по привычке. Дойдёт до первого креста, на могиле соседского деда
Никодима – и спохватится: не опоздать бы!
Дед
Никодим помер о прошлый год, и крест ему соседи воздвигли на схороненные от
комсомольцев сбережения. Можно было в дальнем леске ракитку срубить, обтесать
да сложить двумя поперечинами – но тягостно думалось про такое решение: не
забор же, с самом деле, ставим! Крест – он крест! Ну, что ракитка? Дело
несерьёзное, сгниёт через пару лет. Вот дубовый крест – это навек, это покой
деду и память. Дерево старое, просмолённое, и надпись внизу у основания: раб
Божий такой-то, преставился в год от Рождества Христова 1935-й – а когда
родился, никто не помнил: книги церковные сгорели, а молодым других забот нет –
дедовы годы считать. Ванька-внук, дружок Федькин – уж какой башковитый: в Курске
в ремесленном учился, в общежитии жил на казённых харчах, каждый понедельник на
проходящий товарняк с ходу запрыгивал – а дедовых годов не знал. Дед и дед.
Одно слово – старый.
Потому
надпись на кресте была короткая. Без сантиментов.
И
вот, минуя кладбище очередным сентябрьским вечером, Никодимовского креста Федя
не обнаружил. Даже испугался сперва: заплутал, выходит, средь могил! Где дом-то
родной направо от дедова холмика? Ищи его в темноте! Потом отлегло от сердца:
дом как стоял, так стоит – вон вдали крыша знакомая соломой топорщится, и шест
воткнут, не обознаешься. Крыша на месте – а вот креста нет.
Нет
креста у деда Никодима, на сбережённые семейные деньги поставленного, ради
которых Ванька Никодимов третий месяц на курский товарняк зайцем запрыгивает. И
надписи короткой нет. Ничего нет. Одни сантименты.
Сантименты
в первый миг были такие: сила крестная, спаси и защити! Что там с дедом
неладно, что креста лишился?!
Потом,
вспомнив про комсомол и мракобесие, Федя спохватился: не годится! Не годится
здоровому парню в суеверия впадать! Ясно ж в агитлистовках написано и
активистами сто раз повторено: выдумки всё, вражеский обман, чтоб народ
порабощать. Вот и церковь сожгли за ненадобностью. И книги церковные. Чтоб не
прошлые годы считать, а в светлое будущее смотреть. Глядишь, и доживём до него,
если опять хлеб не выгребут.
Вспомнил
Федя, как мать голосила, как сестрёнки с голоду опухали – и только рукой
махнул: мракобесие, конечно, но без креста деду не дело лежать. Как ему там без
креста-то? Горюет, небось, один-одинёшенек: ему теперь ни пожаловаться, ни
попрекнуть – совсем дед бесправный, если живые не заступятся. Вот как тут не
защитить? И Ваньку жаль…
Подумав
о дружке, внимательней всмотрелся Федя в кладбищенский мрак, благо глаза
привыкли, и ночь глухой теперь не казалась: чтобы защищать – разобраться же надо!
И в ночной тьме неладно показалось ему.
Там-сям рябили холмики, и был с этими холмиками какой-то непорядок.
Дома
Федя к печке подсел: замёрз, пока шёл, в куцем пиджачишке. Скорей соломы
подкладывать, вон и кизяка чуток осталось – и его в огонь. Мать, из печи горшок
выволакивая, через плечо глянула: «Ты не очень-то! Чем утром будем топить?»
Лес,
реденький да тоненький, от села Плоского далёк рос, не набегаешься. Роскошь это
– в Курской губернии дрова в печь бросать. Девчонкам-сёстрам и так забота что
ни день – коровяк собирать, а только куда денешься. Пока скотину не извели,
хватает этого добра, все и собирают. Манька Красникова – и та с мешком на речку
ходит. По пути лугом перевернёт десяток лепёх, чтоб сохли – на обратном пути
твёрдые, шуршащие в мешок закинет. А уж ей ли помёт в траве искать? Ей бы
ромашки рвать луговые да васильки полевые, да венки плести на кудрявую голову!
Манька
Красникова одна такая была на всё село Плоское и окрестные деревни. Когда хлеб у
них выгребали, Прошка-комсомолец политическую слабину дал. Поглядел на блестящие
манькины глаза цвета смородины, ямочки на щеках, тёмно-русые завитки на висках
– и, как воз отъезжал, последний мешок втихаря с него скинул. Тем семья и
продержалась.
Вот
из-за Маньки, чтоб не думалось ей, будто соседский парень Фёдор Нотиков
подвержен суеверию и мракобесию, и залёг Федька следующим вечером в жухлой
осенней траве за Никодимовой могилой. Для маскировки этой самой травы по пути
надёргал и сверху прикрылся. Заодно и под себя подложил: телогрейка выручала,
конечно, и земля за лето прогрета, а всё не лето.
Терпелив
родился Федька. Не меньше часа лежал. Сизое небо тучами затянуто, ночь дымчатая,
светлая, и всё в ней видать, хотя рассматривать особо нечего: что направо –
кресты-кресты, что налево – кресты-кресты, что прямо…
Хотя
прямо – крестов явная нехватка: неровен ряд, щербат. Там-сям прорехи. И нынешним вечером оказался Федька вот здесь,
на дедовом холмике, потому как смутные мысли набивались в голову и покоя не
давали.
Со
смуты принялся представлять он, как разламываются надвое могилы, и
проваливаются в глубь могил кресты, и покойники выбираются из ям, кряхтя да
поскрипывая, да бредут невесть куда, беспомощно выставив перед собой костлявые руки.
Чего не напридумываешь, чем бы время занять. Бабьи байки, кто ж не знает!
Никогда
Фёдор мракобесию не поддавался. Сейчас лишь от скуки себя развлекает: все эти
россказни ему нипочём! Не могут мертвецы из могил вылезать да по белу свету таскаться.
Совсем Федька себя в этом убедил и даже снисходительно поухмылялся иным
недалёким и несознательным элементам, которые в темноте мимо кладбища невзначай
шагу прибавляют – как вдруг почувствовал, что нижняя челюсть бессильно падает
вниз. А макушка дальнего высокого креста, чётко прорисовывавшегося на светлом
горизонте, вздрагивает. Покачалась, подёргалась, а потом медленно, со скрипом,
завалилась.
Сперва
Федька глаза давай тереть: ну, как мерещится? А потом всмотрелся – и глазам
поверил: был крест – и нет креста, чистый горизонт.
Мракобесие
мракобесием, но только блескучие Манькины глазки да кудряшки заставили Федьку
пригвоздиться к месту и не рвануть прочь. Самый гвоздь потребовался, когда издалека
шорох приблизился. А потом гвоздя вдруг стало не надо: послышался шаг, нескладный,
грузный, но торопливый. Ну, какой покойник в своей потусторонней бестелесности
станет этак переть, сопя и покряхтывая? А кряхтенью была серьёзная причина: за
несколько могил от Федьки, там, где тропинка пошире, ковыляла небольшая согнутая
фигура, то и дело приостанавливаясь. И не столько рассмотрел парень, сколько
уловил неясное движение замотанной платком головы: оглядывается. Следом по
земле тащилось, цепляясь за ограды, нечто тяжёлое, нескладное. Протащилось это
всё мимо и при повороте в проём между двух могилок, неуклюже перевалилось и
приподнялось, и различил парнишка задравшуюся вверх прямую тесину – аккурат,
рука, взывающая о помощи!
Ах,
дед Никодим, похоже, и твой крест вот также взывал о помощи!
Федя
грамотно проследил за таинственной похитительницей: прямо-таки слился с
темнотой, ни шагом, ни шелестом себя не выдал. Та с кладбища выбралась и
открытым лугом резво припустила, по скользкой росистой траве груз на верёвке катил,
как салазки. Спешит, пыхтит, аж жалость прошибает – хоть подхватывай-помогай
бедной бабёнке! Но что за бабёнка, Федя понял только у крайней избы, куда та
свернула. Вот она кто! Тётка Груха! Несчастная одинокая женщина – ну, кто
согреет сироту?! Мужа отродясь не было, сын носа не кажет, и сама безносая.
Тётка
любила горестно всхлипнуть при бабах: вам-то хорошо, дети, внуки, а я,
брошенная-беззащитная, хворая-больная, никто не поможет!
Бабы
воздерживались. Никто не поддел горемыку, мол, не таскалась бы ты смолоду по
чужим мужикам, и нос был бы, и муж был бы, и дети, и внуки. Не напомнили, что судьбина
и их не обошла: у каждой кто-нибудь да лежит на кладбище: у кого дети, у кого
внуки, у кого мужья, а у тебя, де, пусть один сын, а жив-здоров, в городе
устроен, при хорошем месте, ну, забыл мать, так ведь жизнь-то суетная, разве на
село наездишься?!
Жалуется
человек – стало быть плохо, стало быть не попрекать – ободрить надо. И на
всхлипы Грухины бабы сочувственные слова находили.
Без
баб она не всхлипывала, а деловито прикидывала: с этой соломы только и толку:
вспыхнет-сгорит, ни жару, ни вару. Кизяк собирать – ходишь не находишься, да и
годы не девичьи! То ли дело старый сухой дуб! Хорошо горит, тепла даёт,
любо-дорого, и ходить недалеко!
Втащив
в избу добытый крест, она пристроила его у печки: сейчас попилить, чтоб в топку
влезало, вот и ладно, вот и погреюсь, кашу сварю. Ох, устала, ох, продрогла –
да и боязно, если честно… Среди могил бродишь – а в каждой покойник. Как за
куст, за сук какой подолом зацепишься, сразу внутри ёкает: схватил!
А
впрямь схватит! Крест-то стащила у которого – тот и схватит! А может, и не тот!
Вот так вот руку вытянет из могилы – да и схватит! Да и потащит! Да и не
вырвешься! Да туда, с собой… Ой!
Бежишь,
сколько ног хватает – скорей-скорей до дому! Только б живой добраться! Но уж
дома, в родных стенах при закрытых дверях дурные мысли враз пропадают. Дом есть
дом! Размякай у огня после напруги, пили себе помаленьку старое дерево да в
огонь подкладывай.
Там,
на кладбище-то, пока светло, пилкой крестовую ось заранее подпилишь: вершок
оставишь, чтоб чуток продержался. А в темноте остаётся только дёрнуть – щепа
косо хрустнет, ось повалится. Своротишь – тащи, пока не увидали! Приладилась уже.
Большой
хороший крест, надолго хватит! У кого его сломала – где там особо разбирать? Всё
одно сгорит!
Груха
как раз обернулась взять пилу, когда за окном шевельнулась тьма, и ветка
поскреблась о раму. Чегой-то? Нет вблизи никаких деревьев. Тётка замерла и
уставилась в сизый прямоугольник давно немытого стекла. И рука, протянутая за
пилой, похолодела и потеряла всякую чувствительность. А с пяток вверх, куда-то
в рёбра, поднялась волна дрожи и пришпилила бабу к бревенчатой стене.
За
окном стоял белый саван.
«Вот
оно! – задёргалось у тётки внутри, – вот оно!»
Саван
качнулся и толкнул окно. И оно подалось. А чего ему не податься-то? Рама
старая, и подпиливать не надо… Толкни – и свалится…
«Чего
тебе?» – само собой сказалось у тётки в глотке – а наружу нейдёт. Язык как не
свой! И воздуху нет! И бежать-то некуда! Это ж дом родной! И стена сзади! А
вбок и покоситься невозможно: ни на миг от окна взгляда не отвести!
Тяжкий,
низкий голос прозвучал оттуда. Белый стоял там во всю высь и ширь, насколько
окна хватало:
«Отдай
крест».
Гулко
отдалось под самую крышу и зашелестело в соломе, до костей мороз продрал, и
почудился вместо родного дома гроб сосновый.
Дёрнула
Груха слабой рукой – крест сотворить, да с перепугу забыла, как! Потянула
щепоть вверх – да в шею попала. Потыкалась в щёку, в ухо… а саму трясёт, аж об
стенку колотит. Худо-бедно до лба дотянулась, лево с правым перепутала, совсем
пропала – как осенило вдруг:
из-за креста ж это! Выкинуть крест наружу – и сгинет упырь!
Едва
лишь сообразила – сразу троекратно силы вернулись, и крест показался не тяжёл.
На ж тебе, мертвяк, твою деревяшку, да пропади пропадом!
И
верно. Только выпихнула Груха
крест за дверь, покойник исчез, словно не бывало. Она скорей засов задвинула да
ещё лопатой подпёрла. Но дрожь её до утра так и не оставила. То ли от страха,
то ли от холода.
Федя
изрядно продрог у окна в белой исподней рубахе, потому с радостью влез обратно
в телогрейку. Будет с тётки! Выбросила крест – и ладно.
Он
подобрал крест, взвалил на плечо и пошагал в сторону кладбища. Вернуть следует
покойнику крест. Им, покойникам, нельзя без него, и правило то неоспоримо, от
дедов-прадедов, и всегда так было, и с кровью слилось, с костями срослось:
крест над умершим! И ему, и людям живым, чтобы знали! А без креста – это что ж?
Мракобесие!
Могилу
Фёдор отыскал далеко не сразу, долго бродил и шарил впотьмах, и даже собирался
оставить до утра, как есть: рассветёт – разберёмся. Наткнулся на неё случайно:
как-то вдруг понял, что вот она, потом обломок и спил нащупал. На прежнее место
уже не утвердить, это ясно – и он просто воткнул конец креста с оставшейся
длинной и острой занозиной в рыхлую землю холмика.
В
воскресенье они с Ванькой торчали под Манькиными окнами. Хоть и пришли
спозаранку, а Прошка-комсомолец уже переминался тут с ноги на ногу. Оно и
понятно. Кто на селе не торчит спозаранку и не переминается с ноги на ногу у
Манькиных ворот? Попереминается – и дальше проходит, будто по делу. За угол
завернёт, потопчется – и назад мимо окон.
Парни
уже двинули проделать традиционный путь, как вдруг сама Манька,
раскрасневшаяся, по-воскресному нарядная, в яркой юбке, показалась в конце
улицы. Быстрым широким шагом шла домой, и глаза пылали гневом.
– Представляете, ребята! – с пылу-жару
обрадовалась встрече Манька, благо нашлось, на кого пыл-жар излить, – у нас на
дядиной могиле крест сломали! Спилили да воткнули! Ходила-навестила, а там…
–
Так это ваш крест? – изумился Фёдор, – то-то я смотрю, вроде в той стороне
вашенские лежат… Битый же час искал эту могилу, да не сообразил! Это я его
воткнул. У тётки Грухи отторговал.
Ванька
уже знал всю историю, потому слегка только похмыкивал, а Манька с комсомольцем
хохотали. Манька – ну, колокольчик колокольчиком, и гнев улетел, только знай
кудряшки на висках трепыхаются:
–
Как, говоришь?! «Отдай крест»? И в лоб никак пальцами не попадёт? Ха-ха-ха! Ну,
теперь будет могилы за версту обходить!
Потом
посерьёзнела:
–
Придётся вам, ребята, деду Никодиму другой крест добывать. Вот к Воздвиженью
бы!
–
Оно понятно, – вздохнул Ванька. – Куда ж без креста? Может, деду там полегче
будет…
Прошка
тоже вздохнул:
–
А секретарь комсомольской ячейки сказал, что проблему отсутствия дров можно
решить за счёт экспроприации бесполезных предметов культа и сноса старорежимных
построек, – и задумчиво пожал плечами, – так что тётка Груха, получается, в
ногу с задачами комсомола.
И
сразу же плечами передёрнул:
–
Это что ж я, у родной бабки крест отниму? А бабка добрая была. И не может она
без креста, так сама и говорила.
Загрустила
Манька, покрутила пальцами кончик тёмной косы и тихо сказала:
–
Никто не может, Прохор! Да не минуешь его. Вот улицей идёшь – а поперёк тебе
перекрёсток. Ворота ставишь – крестовина. Ткёшь – уток накрест основы. Да и
шьёшь-то крестиком, гляньте, – она подбоченилась, выставив локоть в пышном
рукаве, расшитом красным зубчатым узором, – ну, подумайте сами, разве просто
так это, разве случайно? Коль уж даровал Господь, то даровал. Крест
Животворящий. Все под ним! Так что ты, Фёдор, – тут же обернулась она к тому, –
доброе дело сделал, и за то превеликая тебе благодарность! – и, отбросив на
спину косу, красавица опустила чёрные ресницы и почтительно поклонилась парню.
Утро
светило по-осеннему яркое, золотое от широких полей убранных хлебов, и синее
небо распростёрлось над миром. И мир сиял, и жизнь продолжалась, и где-то там,
в высях горних, возносился на всей землёй невидимый Воздвиженский крест, и
осенял собой всё сущее, всех людей, которым выпало на долю столько бед и
невзгод!
Ещё
год оставался до зловещего 37-го, и целых пять – до роковых-сороковых! Ещё жить
и жить!
Живите,
ребята!
Рег.№ 0307862 от 5 сентября 2019 в 17:13
Другие произведения автора:
Людмила Кузнецова # 5 сентября 2019 в 20:43 +1 | ||
|