Лестница

Ежедневно, поднимаясь на второй этаж старого АБК «Северной», и смотря под ноги, на лестницу, ловил себя на мысли, что иду по следам отца.

Четверть века – снизу вверх, сверху вниз.

Двадцать пять ступенек. Из бани – вверх, из нарядной – вниз. Из года в год, с перерывами на отпуск, ОРЗ и травмы.

Снизу вверх…

По одной ступеньке за каждый год жизни, отданной шахте-кормилице!

Сверху вниз…

Кто только по ней не ходил!

След в след. Поколение за поколением. Сын за отцом. И уже внук (а если быть точным, то уже правнук) проторенной дорожкой поднимается по старой лестнице, изредка вспоминая отца и деда.

А когда-то и дядя, тяти брат (и не один!) хаживали по этим ступенькам.

О чём они, братья, думали?

О семьях?

О том, что, пройдя сквозь все лишения и завалы, сумели выжить, и нужно поднять детей?

Нижние ступени – самые стёршиеся, как опытные бойцы принимали на себя основной удар грязи, сырости и снега.

Перед лестницей – площадка. Раньше тут была курилка. Проходя через неё в баню, можно было не бояться, что на одежду нападёт моль. Пять секунд – шесть шагов, и ты насквозь пропитан мощным средством от всего, что летает, ползает и кусается.

Когда-то на этом месте разыгралась довольно комедийная история…

Иосиф Виссарионович умер. В стране попустило… Позже начали говорить, мол, наступила хрущёвская оттепель. А на местах, мы что имеем, с приходом новой власти?

Правильно. Чьё-то необычное стремление к переменам.

И опять выездные суды бичуют врагов советского общества.

Это случилось приблизительно через пару лет после смерти Сталина… Как раз я уже благим матом орал, требуя, чтоб родитель, пришедший со смены, меня, настырного, покачал, да на руках поносил…

На втором этаже АБК состоялся показательный суд. Судили вора – у шахтёров воровал. Большинство присутствующих на суде искренне удивлялись: что можно в те годы украсть в бане, кроме заношенной одежонки?

Решили хорошо его посудить, чтоб другим было неповадно. Наверное, именно такая цель преследовалась. Ведь разнарядки (для известных целей) по областям уже закончились, а доносы соседей канули в прошлое, став неактуальными.

Суд идёт. Прокурор, естественно, просит. Защита взывает непонятно к чему, но мотивирует, мол, если подсудимый скатился до подобной низости – воровать в шахтёрской бане, значит, у него было совсем безвыходное положение.

Впереди моего тяти сидел забойщик. Дело не в профессии…

Люди в театре молчат?

Молчат.

В кинотеатре молчат?

Молчат, только несознательный зритель лузгает семечки, да на пол скорлупки бросает.

А здесь суд идёт, а впередисидящий шахтёр бухтит и бухтит, болтает и болтает, как бабка, торгующая разной зеленью на базаре.

Объявили перерыв. Народ ринулся в курилку – сидячие места занимать.

Родитель в то время уже не курил (бросил), но в общей массе спустился вниз, тем более знакомого встретил, и хотел с ним поговорить. И вдруг он видит, как известный болтун собрал вокруг себя доверчивую аудиторию, и что-то ей начал доходчиво объяснять.

В стране-то уже можно вслух о некоторых вещах говорить, не боясь, что завтра на работе тебя не дождутся.

Этот мужчина, повысив голос (наверное, до предела), приступил к обсуждению судебного действа, мол, судья неправильно судит, а прокурор вообще не от мира сего. И болтает, и болтает. Несёт какую-то околесицу, вперемежку с матом, большей часть в адрес служителей Фемиды.

Нельзя не согласиться, что есть определённая категория мужчин, которые могут выговориться исключительно вне стен родного дома, потому как там им быстро закроют говорящее место.

На возмутителя спокойствия уже начали шахтёры коситься, как на назойливую муху. Но особо любопытные (точнее, кому делать нечего), естественно, поддакивают, таким образом, вдохновляя оратора на продолжение обличительной речи. И главное дело, из-за его крика, даже словом с товарищем нельзя было тяте перекинуться. Он долго не думал…

Хочу дополнить характеристику своего родителя: Герасим Федоссеевич, хоть и слыл спокойным человеком, но с шуткой всегда был на короткой ноге.

Так вот, из внутреннего кармана пиджака он достаёт карандаш и записную книжку, где ежедневно, не надеясь на память, отмечал: ФИО горного мастера, дату упряжки, объём работы. С серьёзным видом подходит к говорливому мужичку, открывает блокнот, смотрит тому в глаза и спрашивает:

- Как твоя фамилия?

В курилке мгновенно оборвались все разговоры. Стало настолько тихо, что если бы летела муха, то был бы слышен её полёт.

Болтун замер с полуоткрытым ртом. Лицо побагровело. Глаза расширились. Поддакивавших слушателей, как ветром сдуло. Образовался широкий круг.

Тятя в эпицентре внимания. Все взоры на него.

- Я жду, - совершенно спокойно он напомнил о заданном вопросе, и приставил карандаш к чистому листу бумаги.

У болтуна краска с лица слетела, и он тут же побледнел, словно из него мгновенно выкачали всю кровь. Показалось, что он даже дышать перестал.

Только пара лет прошла с весны 53 года…

Или уже пара лет?

А люди-то ничего не забыли. Страх до сих пор жив в крови.

И в это время знакомый отца рассмеялся, потому, что больше не в силах был сдерживаться, наблюдая, как тот мастерски разыграл говоруна. Следом, уяснив сложившуюся ситуацию, десятка три глоток зашлись в гомерическом хохоте.

Болтун опять покраснел, и юркнул вверх по лестнице. До оглашения приговора он просидел на своём месте, не проронив ни единого слова.

Вот такое приключение случилось в курилке у лестницы. Из тех очевидцев, что находились на площадке, во время розыгрыша, наверное, уже никого нет в живых.

А ступеньки ещё служат шахтёрам – держатся, все двадцать пять.

Люди помоложе – держат удар новой войны.

Правда, шахта-кормилица, к великому сожалению, начала агонизировать…

24.03.2016

Другие произведения автора:

Мир свободной демократии, или Оно мне надо?

Слово-загадка

О чести