Лёгкая смерть

28 апреля 2012 — Валерий Панин

(Ветеранам Великой Отечественной Войны посвящаю)

I
Кузьма Поликарпович вторично чертыхнулся и снова посмотрел в угол, где проглядывали Лики Святых. «Прости, Лукерьюшка, прости, супружница моя вечная!» – почти слышным шепотом подумал он и тут же чертыхнулся в третий раз. Виновато глянул на иконы, сделал попытку перекреститься дрожащей рукой – вышло невнятно, оттого в груди явственно заклокотали накопившиеся с утра раздражение и досада. Кузьма Поликарпович открыл впалый рот, – ни одного зуба, – оперся руками в столешницу, напрягся и кашлянул. С первого раза не вышло: в глазах потемнело, сердце рванулось к горлу, а руки задрожали и ослабели. Пришлось сесть на табурет и отдышаться. Грудь ходила ходуном, там внутри сипело, хрипело и булькало. Отдышавшись и вновь собравшись с силами, для чего пришлось вцепиться руками в край стола, он снова кашлянул. На этот раз мокрота отошла, музыка в груди смолкла, но надо было еще дойти до умывальника и сплюнуть. Как назло палка висела на вешалке возле двери. Как встречал давеча почтальоншу, зашел домой, так и повесил на крючок по привычке. В глазах еще мельтешили черные хлопья, да и ноги занемели – верный признак подскочившего давления. Пришлось взять в помощники табурет и, осторожно передвигая по неровному полу, добраться до умывальника. Мокрота во рту заставляла дышать носом, воздуха не хватало, и Кузьма Поликарпович испугался, что упадет. Но Бог миловал. Сплюнув мокроту в умывальник и усевшись тут же на табурет, он стал делать глубокие вдохи, чтобы успокоить прыгающее сердце. Шея с трудом держала крупную голову, она клонилась к груди, мешая восстановить дыхание.

И вдруг он вздрогнул. Он всегда вздрагивал, когда неожиданно появлялась его умершая супруга Лукерья Степановна. Она возникала ниоткуда, в разное время, но именно в тот момент, когда ему было особенно худо. Вот и сейчас она взяла в свои натруженные руки его седую голову, прижала к своей груди и, слегка покачивая, зашелестела своим окающим говорком: «Ну, ну, что ты, мой соколик! Ну, ну, что ты, мой ясненькой! Будя, будя… Вот сейчас отдышимся, сейчас успокоимся, до кровати дойдем и полежим рядышком, поотдыхаем маленько…»

Сердце, как по приказу, перестало прыгать, дыхание успокоилось, даже в глазах посветлело. С помощью жены Кузьма Поликарпович поднялся, оперся на ее прозрачное, но крепкое плечо. Она обхватила его вокруг пояса, и они пошли в светлую – на четыре окна – комнату, где гордо, занимая едва ли не половину пространства, стояла никелированная кровать с четырьмя подушками и белоснежным покрывалом. Обстановку дополнял старинный комод с витыми ручками, на котором стоял огромный телевизор – шедевр советской электроники, подаренный ему в далеком 85-ом году по случаю 40-летия Великой Победы. В углу притулилась на четырех ножках радиола «Романтик», используемая как приемник, а за красавицей кроватью, за ширмой висели немудреные вещи Кузьмы Поликарповича и Лукерьи Степановны. Пользовался ими он чрезвычайно редко, обходясь по слабости здоровья малым, тем, что было теплым и удобным.

Уложив мужа поверх покрывала, Лукерья Степановна присела на край кровати, взяла худую, узловатую руку Кузьмы Поликарповича в свои ладони и прошелестела:

- Ну, рассказывай, что произошло, что приключилось? Только не волнуйся, не надо! Просто расскажи… – она с легкой полуулыбкой похлопала по его ладони, как бы приглашая высказаться.

Кузьма Поликарпович не знал, как начать. То ли рассказывать, как вчера приходила внучка с мужем помыть его в бане, и как молодой Бугай, выпив чекушку самоделанной дряни, купленной у непутевой, разбитной соседки, стал требовать у старика его боевые награды, говоря, что за них знакомый цыган обещал ему «большие тыщи». А когда Кузьма Поликарпович стал объяснять, что награды продавать нельзя, что он их своей кровью заслужил в прямом смысле, тот заорал на него и обозвал «вонючей сволочью», который не может «сдохнуть как все добрые люди». Досталось и внучке за то, что не дает «этого дебила определить в Дом престарелых, чтобы продать его избушку приезжим узбекам за большие тыщи»…

Или поведать о сегодняшнем разговоре с Альбиной из соцзащиты, которая расписывала ему прелести жития в «прекрасном, теплом и удобном интернате для ветеранов войны и труда, где прекрасный и вежливый персонал выполняет все пожелания находящегося там контингента, а высококвалифицированные врачи ежеминутно следят за самочувствием дорогих пенсионеров»…
Но заговорил Кузьма Поликарпович о другом:

- Я, Лукерьюшка, последнее время вспоминаю ту осень в 45-ом, помнишь? Ты меня тогда на вокзале в Бийске среди умирающих отыскала… А как ты узнала, что меня туда привезут? Написать-то я тебе не мог, сильно плохой был?
- Так я ж тебе рассказывала, – Лукерья Степановна поправила на голове сиреневый цветастый платочек. – Приснился мне за неделю сон, будто бы свекровка, мать твоя, и говорит бы мне: «Ты, доченька, продай-ка поскорее всех своих курочек да гусей, да уточек, а поросеночка продавать не моги – заколи, а окорка-то закопти да прибери! А к 18 сентября поезжай до Бийска и выкупи там на вокзале сыночка моего, Кузьму, у Смерти Костлявой!..»
- Так ты же, Лукерьюшка, мою мать и не видела вовсе. Она ж в 32 году на Украине от голода померла сердешная! У меня даже ее фотографии не сохранилось… Я тебе говорил, что умолила она сельского попа увезти меня куда-нибудь подальше, чтобы не погиб голодной смертью, как другие мои сестры и братья. Сама-то уже и не вставала от слабости. Тот правдами и неправдами привез меня на Алтай и определил в училище ремесленное…
- Ты, родненький, не волнуйся, лежи смирно… Я и не знаю, как она мне привиделась, мать-то твоя, но только видела я ее ясно, вот как тебя сейчас вижу… Я все сделала, как она велела. До Бийска сутки с узлом добиралась, а там – сразу и на вокзал. Как раз эшелон с ранеными разгружали, говорили, с самого Дальнего Востока прибыл… Иду я вдоль теплушек, про тебя спрашиваю, а никто ничего сказать не может. В самом конце вижу: разгружают носилки с теми, кто дорогой помер… - глаза у Лукерьи Степановны заблестели и сделались совсем прозрачными, и Кузьма Поликарпович в который раз поймал себя на мысли, что похожа она на одну из своих икон, где Божья Матерь держит на своих руках Иисуса…
- Меня же за мертвого признали. Ранение тяжелое было – в легкое, три операции перенес, а тут, как на грех, тиф по дороге подхватил, ну и совсем худо стало… Но ты же не поверила!
- Не поверила! Как увидала тебя, бросилась к носилкам, хотя не пускали санитары – тиф же… Говорят, не положено, зараза. Да, мол, и помер ты! А я прижалась к тебе и вдруг услышала, как сердечко-то твое стукнуло, слабенько-слабенько! Я и давай голосить, чтобы врача позвали. Врач пришел, послушал тебя через трубочку, а потом принялся объяснять мне, что ты не жилец и что помрешь с минуту на минуту… Вот тогда-то и пригодились денежки за проданную птицу и окорока копченые…

Кузьма Поликарпович все же заволновался, захотелось ему приподняться и взять дорогое лицо в руки, чтобы лучше всмотреться глазами, пораженными катарактой, в каждую морщинку, в каждую складочку, но сердце вновь заподпрыгивало, натужно, как по наковальне, застучало в правом виске, и он, словно за спасательный круг, снова ухватил полупрозрачную ладонь супруги. А образ Лукерьи Степановны заколыхался, становясь то голубым, то молочно-белым. Лежащий на кровати человек испугался:

- Погоди, Лукерьюшка! Погоди, не исчезай, милая! Расскажи, как везла меня домой на типографской машине… как Петька-шофер у тебя все деньги выманил…
- А ты не елозь, соколик, не волнуй сердечко-то! Оно у тебя слабенькое, не надо… Петьку-то я на площади увидала, он бумагу и ящики с буковками для типографии грузил. Ну, я к нему и кинулась в ноги: помоги, мол, моего Кузеньку до Горного доставить. А он – ни в какую! «Не положено», и все тут… Я и так его, и эдак, а он уперся: «Не повезу я твоего дохляка на государственной машине! Я мертвяков боюсь…» Я говорю, мол, живой мой Кузьма Поликарпович. А он опять свое ведет: «А как помрет твой благоверный по дороге, кто в ответе-то будет?»

Вот тут я ему из узелка окорока и достала! Смотрю, глаза у него загорелись. Слюни во рту забулькали, где, говорит, твой дохлый? Грузи, давай!

Бросилась я к санитарам, сую им деньги и причитаю: «Отдайте моего Кузьму, пожалуйста! Вам-то все равно, где он помрет, а я его, родненького, дома-то может и выхожу…»

- Не взяли санитары с тебя ничего…
- Они-то не взяли. Даже помогли тебя на машину погрузить и лекарства в руки сунули, а Петьке наказали, чтоб шибко не гнал машину… Я в кузов к тебе забралась, уселась среди ящиков и бумаги, голову твою на колени положила и стала молитвы Матери Небесной читать, чтобы позволила тебя соколика до дому живым доставить. А Петька по дороге остановится и ну талдычить, как ему попадет от начальства за то, что меня с мертвецом в кузов загрузил. Так я ему все деньги-то и спровадила…
- Ах, Лукерьюшка! Если бы не ты, родимая, ни вжисть бы мне не выкарабкаться тогда! И где схоронили, не знала бы… Ты ж меня больше года выхаживала, травами да настоями отпаивала. Соседки-то, кумушки тебе все уши прожужжали, мол, свези ты его в госпиталь, там быстрее окочурится.
- Да я ж любила тебя, Кузьма Поликарпович, я за тобой и десять лет ходить бы могла…

II

- Ты с кем это, хрен старый, разговариваешь? – В дверном проеме комнаты возникла фигура внучкиного мужа. С первого взгляда было видно, что Бугай побывал у соседки, торгующей «паленкой». Толстые губы были мокры и висели больше обычного. Кузьма Поликарпович беспомощно глянул на край кровати, где мгновение назад сидела жена, на свою руку, которую она держала в своей ладони, но мерцающий фигуры родного человека нигде не было.

- Ты че молчишь, пень вонючий? Знаешь, зачем я пришел? А пришел я в твой гребаный курятник за медалями и орденами. Мне твои юбилейные цацки ни к чему, носи на здоровье! А вот «Орден Красной Звезды», «Красного Знамени», потом две «Славы» и медали «За Отвагу» ты мне выложишь да на ладошку положишь. Понял, ветеран сраный! А не то я душу твою из нижнего белья вытрясу…
- Нету у меня медалей… – голос старика звучал ровно и без страха. Сейчас он к своему удивлению не боялся этого грубого и жадного подонка, для которого мерилом жизненной ценности любого человека служило толщина его кошелька.
- Как это нету!? – Бугай вытаращил свои кругленькие поросячьи глазки и впился в лицо немощного старика. Казалось, он с трудом переваривает несложную информацию. – Как нету? Как нету! А куда ж они делись? Ты че это мне тут фуфло впихиваешь, колода трухлявая? Вчерась еще были, а седня и нету?..
- И вчера не было и давно уже нету… Год назад, после юбилея передал я их в музей… в Дом ветеранов… Там они… я бумагу отписал… для потомков… – Кузьма Поликарпович закашлялся и уткнулся в подушку.
- Кому передал? Какому дому, каким потомкам? Ты чего борогозишь?! – Он подлетел к кровати и схватил старика за плечи. – Кто твои потомки, а? Кто? Мы, мы твои потомки! Внучка твоя родная, корова стокилограммовая, дети наши, правнуки твои – вот кто твои потомки! Ты им должен был железки свои отдать. Я тебя, говнюка, два раза в год на могилу твоей карги катал, это что, за здорово живешь? Да если бы не пенсия твоя инвалидная, если бы не хибара твоя, железки твои боевые, кому бы ты нужен-то был? А?.. Сын твой на испытаниях самолета грохнулся, сноху твою в Анголе партизаны расстреляли, а бабка твоя, моралистка хренова, седьмой год на кладбище гниет! Кому ты нужен нынче-то? Государству? А где оно государство? Чем оно тебе помогло? Бабке твоей операция нужна была, помог тебе кто-нибудь? Хрен с коромыслом!..

Бугай забегал по маленькой комнате, под его тяжестью скрипел пол и, казалось, шатались стены. Его злые, несправедливые слова, словно булыжники, хлестали оконные стекла, потолок:

- Потомкам он медали отдал! Не, ты глянь, сволочь какая! – он снова подскочил к кровати, бухнулся на колени и схватил беспомощного старика за грудки. – Мы! Понимаешь, мы твои потомки! Я и дети мои твои потомки! Слышишь ты, козел вонючий?

От крика и шума, от пьяных слов и тряски у Кузьмы Поликарповича разом зашкалило давление, от нехватки воздуха на лбу вздулись узловатые вены. Он, словно рыба на берегу, хватал воздух и безуспешно пытался оторвать здоровенную ручищу Бугая. Из открытого, пустого рта слышалось сипение, но все-таки он сумел прохрипеть в ненавистное лицо:

- Ты… не потомок! Ты – не мой потомок… Ты отродье, выродок! Ты… чужой… для России… – Кашель захлестнул его последние слова. А Бугая словно кипятком ошпарили, он даже отпустил трясущееся в приступе тело старика:
- Что?! Кто?.. Это ты мне? Да я… да я тебе… я тебя…

Он своей здоровенной ладонью захватил лицо Кузьмы Поликарповича, словно хотел собрать его всего в свою потную пятерню и растереть в порошок. Этого хлипкое здоровье старика вынести уже не могло – все тело зашлось в предсмертных конвульсиях. Последнее, что подарила ему судьба на этом свете, было появление его незабвенной супруги Лукерьи Степановны, которая легко отстранила Бугая от тела Кузьмы Поликарповича, взяла его за руку и впервые не зашелестела, а заговорила своим обычным певучим говорком:

- Ну, что ты опять-то разволновался? Хватит тебе маяться, соколик мой ясненькой! Пора нам насовсем соединиться с тобой. Вставай, милый мой, вставай, пойдем-ка мы теперича ко мне… Там тебя никто тревожить не будет, никто нам уже не помешает…

И Кузьма Поликарпович невесемо, словно и не одолевали проклятые недуги, поднялся с кровати, крепко, как в молодости, сжал в своей ладони руку жены, и они пошли вперед сквозь растерянного Бугая, сквозь стены их когда-то родного домика и стали подниматься по широкой Небесной Лестнице туда, где нестерпимо и радостно светилось неописуемое сияние.

- Как я по тебе соскучился, Лукерьюшка! – сказал помолодевший Кузьма Поликарпович.
- И я тоже, – ответила Лукерья Степановна. С ее лица не сходила мягкая и щедрая улыбка…

III

На поминках собрались немногочисленные соседки умершего ветерана, пили разбавленный спирт и судачили о покойном. Клавка, та, что подторговывала паленой водкой, громко верещала в лицо опухшей от слез внучке Кузьмы Поликарповича:

- Ты, Люська, зря слезами себя изводишь. Знаешь, как твой дед помер? С улыбкой! Я тебе говорю! Я самая первая вечером к нему пришла, решила посмотреть, чего это дедуля свет не зажигает. Зашла, свет включила, прошла в спаленку, а он такой благостный лежит на кровати и улыбается! Прикидываешь? Лежит на кровати с такой улыбкой, словно Ангела встретил! Так что хватит реветь. Дай Бог каждому такую смерть. Легко твой дедуля помер! Легко…
- Ага! И вовремя, – вступила в разговор пожилая Елизавета, много лет проработавшая на межрайбазе потребкооперации, – вовремя, вовремя! Узбеки-то, переселенцы на вашу халупу глаз положили, такие деньги предлагают! Избушка ваша им побоку, снесут они ее к чертовой матери – коттедж строить будут. А там глядишь и мой участочек прикупят! Люди-то не бедные, магазины строят да игровые залы открывают. Смотри, Людмила, не продешеви…

А Клавке не терпелось договорить про дедову улыбку:

- Ты знаешь, Люська, я первый раз в жизни видела, чтобы человек с улыбкой помирал! Это что же он такое перед смертью увидел, чтоб так улыбаться?.. Ты чего ревешь-то, дура ненормальная? Я ж тебе толкую, легко, с улыбкой твой дед окочурился…

А Людмилу душили слезы. Перед глазами стоял образ орущего на нее Бугая, машущего перед лицом своими ручищами:

- Твой козел сраный чего натворил-то. Медали да ордена боевые в Дом ветеранов отдал хранить для потомков. Мне за одну только «Славу» Яшка-цыган сорок тыщ обещал как с куста отвалить! А у деда твоего их две было! Две, понимаешь ли ты, корова двухведерная, чего он нас лишил!.. А теперь еще и сдох! Где деньги на поминки брать, а!?

Теперь он спал пьяным сном на той самой кровати, на которой скончался дед. Дети наотрез отказались ехать на поминки прадедушки, заявив, что там, в избушке, «пахнет нехорошо». Они и раньше-то не ездили к нему в гости, а в те редкие дни, что он бывал у них в благоустроенной квартире, воротили нос и дождаться не могли, когда папочка увезет «это беззубое чудовище».

А Клавка все талдычила:

- Не реви, Люська, не реви… Помер твой старикан как надо, с улыбкой. Надо же – с улыбкой… Дай Бог каждому. Легко помер… Ну, давайте помянем раба божьего!

11 марта 2007