Учился я так-сяк. Хотя в начальной школе троек в четверти было две-три, но это давалось в основном настойчивостью родителей. Они заставляли меня просиживать часами над уроками и переписывать тетрадки по много раз, пока в них не исчезали ошибки. Во времена моего детства порка ремнём, как педагогический метод, имела повальное применение. Меня пороли ремнём в среднем два-три раза в неделю. По неподдающимся анализу причинам, папа произносил страшную фразу: «А ну-ка, неси дневник!» При этих словах всё внутри меня обрывалось и холодело от ужаса! Мама долго хранила мои дневники, потому как они были достойны стать интересными экспонатами музея в «Стране невыученных уроков». Мало того, что в них через частокол единиц перелетали гуси двоек, но все поля ещё были испещрены замечаниями учителей: «Срочно зайдите в школу! Ваш сын вырывал на уроке природоведения иголки из ёжика и колол ими девочек. Испорчен ценный экспонат» или «Ваш сын ударил кулаком по глобусу, который стоял на окне. В глобусе дыра, а окно разбито», а вот ещё: «Алёша плевал на уроке из трубочки жёваной промокашкой и попал мне в глаз». Места для замечаний на полях дневника порой не хватало. Эту проблему я решал стирая замечания и двойки разными хитроумными физическими и химическими способами. В ход шли резинки, лезвия бритвы, белок варёного яйца, растроритель. Последним спасением было вырывать из дневника лист и вставить туда другой из купленного для этой цели в магазине чистого дневника. Короче, хотя это и непедагогично, но признаю - наказывать меня было за что. Стегал обычно папа, зажав голову между ногами, но бывало доставалось и от мамы. На ляжках ног у меня постоянно были кровоподтёки от ремня и мне приходилось на физкультуру одевать длинные тренировочные штаны, хотя положено было ходить в трусах. Иногда, когда папа слишком увлекался, мама пыталась его остановить, за что доставалось и ей.
Всех наших отличников в классе уже приняли в пионеры, а остальные, уже со стыдом, ещё носили октябрятские звёздочки. Класс вдруг разделился на пионеров и тех, кто этой чести был не достоин. Скрывая, мы с завистью смотрели на красные галстуки, на белоснежную форму, на нашивки на рукавах в виде костра, на алые пилотки с кисточками на концах, на значки с портретом Ленина. По утрам пионеры собирались на линейку и маршировали как настоящие солдаты за знаменем. В общем, завидовать было чему и было от чего чувствовать себя недочеловеком, застрявшим где-то в детстве. Пришлось приналечь на учёбу. Однажды меня даже внесли в списки на очередной приём, но потом почему-то вычеркнули. Переживал я очень. И вот незаметно подкрался май. Прекрасная пора, когда забываешь в гардеропе тяжёлую одежду, в рубашке и сменной обуви вылетаешь на улицу. Пора, когда пахнет оттаивающей землёй, почками, дымом горящих в кострах листьев, когда грудь наполняется непонятной радостью и надеждами. Последняя возможность стать пионером в этом учебном году. Зачитывают списки тех кого будут принимать. С ноющим волнением слушаю. Есть, есть моя фамилия! Хочется прыгать, кричать от радости, но я сдерживаюсь и лишь слегка улыбаюсь, с деланным равнодушием. «Ребята, вас будут принимать в пионеры Первого мая, на революционном крейсере Аврора». Вот это да! До этого я видел крейсер только издали, а тут! Если верна поговорка, что беда не приходит в одиночку, то может она верна и в отношении счастья?
Уже куплен ярко-алый галстук. Отглаженная мамой, белоснежная рубашка с нашивкой висит на стуле - что бы не помялась. Завтра меня принимают в пионеры! Ну как тут уснёшь? В голове вертятся строгие слова пионерской клятвы. Только бы не забыть, только бы не перепутать! «Я, юный пионер, вступая в ряды пионерской организации…» - твержу в сотый раз. Скорей бы завтра!
Как мы доехали до Авроры я не помню. Помню только яркое солнце, сверкающие золотом ручки оборудования крейсера. Помню реющие на весеннем, тёплом ветру флаги расцвечивания, пушки, грозно смотрящие на врагов революции. Помню, что стоило большого труда не прослезиться, когда мне, именно мне, завязывали на шее заветный галстук и крепили на груди пионерский значок. И вот торжественный голос произносит: «Пионеры, к борьбе за дело коммунистической партии, будьте готовы!» Дружный хор звонких, детских голосов, искренне готовых сию секунду умереть за это дело, грохнул: «Всегда готовы!» Рука, вытянутая в струнку, поднята над головой: «Всегда готовы!» Сердце переполнено радостью, гордостью: «Я уже взрослый!»
Домой я не бежал, я летел, едва касаясь земли! Солнце, ветер, весна всё это смешалось в одном счастливом калейдоскопе, который сыпал свои блёстки мне в лицо. На шее шелестел красный галстук. Казалось, все смотрят на меня и думают: «Вот идёт настоящий пионер!»
Наконец и родной двор. Никого нет, только на скамеечке, возле столика, где обычно взрослые играли в домино, сидел старый, хромой еврей - дядя Боря. Изо рта его торчал потухший окурок папиросы "Беломор Канал". Он жил в коммунальной квартире, на втором этаже, с такой же старой, седой и выцвевшей тётей Симой. Во дворе их недолюбливали. За что? Я тогда не понимал. Дядя Боря опирался на покусанную его собакой Джерри палку и дремал. Мне ужасно хотелось похвастаться перед всем миром: «Меня приняли в пионеры!». Думалось, что не только весь наш двор должен был бы сбежаться с поздравлениями, но и люди из соседних домов, не могут оставатьсяя от этого в стороне. Все как повымерли! Ладно, подождём вечера, а пока и дядя Боря сгодится. «Здрасте, дядя Боря!» - гаркнул я. Дядя Боря нехотя разлепил свои сморщенные, как кора дуба веки и пошевелил нависшими кустами седых бровей: «Здравствуй, шпингалет». Он всегда почему-то называл меня шпингалетом. Это слово я считал идиотским и уж никак ко мне не подходящим. «Ты чего не в школе?» - просипел дядя Боря. Он много курил и голос его, как часто бывает у заядлых курильщиков, был смесью шипения, хрипения и свиста. «Да… нас в пионеры сегодня принимали» - сказал я безразлично. «В пионеры?» - переспросил дядя Боря и хитро улыбнулся. «Это хорошо, что ты теперь пионер! Сходи тогда к тёте Симе и спроси её: «Скоро ли будет готов обед?» Крутая лестница на второй этаж, тёмный, длинный коридор коммуналки. Я запыхался. Дверь, скрипнув, отворилась. «Тётя Сима, меня прислал дядя Боря, спросить скоро ли обед». «Скажи дяде Боре, что обед будет через 20 минут» – ответила тётя Сима, шкрябая ложкой по чугунной сковородке на столе и не поворачиваясь ко мне. Она произносила слово "Боре" кортавя букву "р", что меня тоже раздражало. Выскочив на улицу, я вернулся к дяде Боре. Он по прежнему дремал с потухщей папиросой - она постоянно у него гасла. Когда он просыпался, то поджигал её спичкой и снова засыпал. «Дядя Боря, тётя Сима велела передать, что обед будет готов через 20 минут» - бодро доложил я. «Скажи тёте Симе, пусть она принесёт мне покушать сюда, на улицу», - не открывая глаз, ответил дядя Боря. От бега я вспотел и чувствовал, как воротничок белой рубашки неприятно прилипает к шее: «Дядя Боря, я ведь вам не посыльный, бегать по сто раз туда-сюда!» «Что?» - возмущённо спросил дядя Боря и кусты волос над его глазами грозно вздыбились. «А ещё пионер! Завтра я пойду в школу, пожалуюсь, и тебя исключат из пионеров!» На глазах у меня навернулись слёзы. Я и раньше часто бегал по поручениям дяди Бори и вот она его благодарность! К тёте Симе я ещё раз сходил, но радость моя куда-то улетучилась. Наверное тогда, с чувством несправедливости, ко мне в первый раз пришло понимание того, что новые звания и должности несут и новые, порой трудные и неприятные обязанности.
Другие произведения автора:
Таракашики
Любимая книга Пушкина
Я всё бы мог!
Это произведение понравилось:
Новые
Меню
