Дид Йиван

 – Ану́, той, як тэбэ́, Эдик, пишлы́ поможешь – обратился ко мне Иван Андреевич.

 Мы прошли на задха́ты – каменистый задний двор, окружённый хозяйственными постройкам, глинобитными сарайчиками и навесами, сооружёнными из кривых, серых от старости, стволов акации. Там он вывел из гаража, за рога облупленный мотоцикл, с дощатой платформой, вместо коляски и покатил его к воротам. Я, хоть и не Эдик, последовал за ним. Выведя своего железного коня на улицу, Иван Андреевич не стал заводить мотор и не сел в седло. Он, молча, толкал машину метров пятьдесят, а я шёл рядом, не понимая в чём должна заключаться моя помощь. Тем же порядком мы свернули с улицы в ворота и остановились в чьём-то дворе у сарайчика. Вышла хозяйка и без лишних разговоров открыла дверь каморки. По мере того как глаза привыкали, из темноты, как привидения выступили находившиеся там предметы. Под стенкой были сложены наполненные мешки, а посреди земляного пола стояли большие заржавленные весы, на каких взвешивают овощи. Снова же, не прибегая к моим услугам, Иван Андреевич принялся укладывать тяжёлые мешки на весы. Хозяйка, женщина неопределённого возраста, какими бывают сельские бабы, сложив руки на животе, равнодушно наблюдала за манипуляциями гостя. Я стоял, рядом ожидая распоряжений. Соорудив из мешков солидный штабель, Иван Андреевич задвигал гирьки по планке весов. Сообщив хозяйке, результат измерений Иван Андреевич обратился, наконец, ко мне. Оказывается, моя помощь требовалась ему вовсе не физическая – в этом отношении он не ждал от меня подвигов – Иван Андреевич возлагал надежды на мои интеллектуальные способности. Ему требовалось посчитать, сколько денег причитается с него хозяйке приобретаемой им картошки. Однако умножать в уме двух и трёхзначные числа я не мастак, и к моему стыду приходится признаться, что пропустив по болезни тот момент, когда в школе проходили таблицу умножения, я впоследствии, так и не удосужился её освоить. Пока я морщил лоб, в тщетных попытках вычислить сумму, Иван Андреевич, закончивший при румынах несколько классов сельской школы, успел сосчитать и объявить результат хозяйке. Та покорно согласилась и приняла от покупателя деньги. Перегрузив мешки на платформу мотоцикла, Иван Андреевич, более не нуждающийся во мне как в счетоводе, предоставил возможность оправдать роль помощника, сказал «толкай». И мы выкатили мотоцикл на улицу.

 – Шось нэ заво́дыться, – пояснил Иван Андреевич – так поко́тымо.

 Мне казалось глупым толкать по разбитому асфальту, бездыханную машину нагруженную картошкой, но сказать об этом я стеснялся и, упершись руками в мешки, толкал. Во дворе Иван Андреевич коротко сказал «всэ, нэха́й» и перетащил мешки пид пови́тку¹. В моей помощи для переноски двадцатикилограммовых мешков Иван Андреевич нужды не испытывал. Высокий широкоплечий с короткими, не то седыми, не то белыми волосами, он был восьмидесяти лет от роду. Все звали его – дид Йива́н. Его богатырской силе и сверхъестественной трудоспособности позавидовал бы любой молодой человек. Тугие, под завязку, пятидесятикилограммовые мешки пшеницы, взвалив на полуметровое плечо, он поднимал по приставной, хлипкой лестнице на чердак, и мешков этих было не один и не два. Знойным бессарабским днём он возился на огороде, с сапой или лопатой, методично пидгорта́ючи папушо́ю². Самозабвенное южное солнце не находило на Ивана Андреевича управы. Толстая суконная кепка надёжно защищала его голову от палящих лучей. Вечером, закончив все дела, дид Йиван, раздевшись до пояса, становился перед висящим на столбике чугунным умывальником, широко расставив ноги, он мылся, щедро намыливая лицо и шею. Фыркал и отдувался, и брызги летели далеко вокруг. Если он покидал пределы своего двора, неизменно облачался в ле́тнык³, и не допускал мысли, что возможно на улице появиться в одной сорочке. Из болезней, как свойственных его возрасту, так и нетипичных он страдал только желудочными коликами от переедания.

  – Всэ, – сказал он, как-то беря со стола полную сахарницу – мэни́ капэ́ць, в мэ́нэ са́харь⁴. – говоря так дид Йиван наклонил сахарницу и белый песок свободно сыпался в чай – Зустри́в Муси́я Шкуропа́та, в йо́го са́харь. Вин мэни́ россказа́в, и в мэ́нэ так са́мо як в йо́го. – он поставил на треть опустевшую сахарницу на стол и подытожил – Всэ, мэни́ капэ́ць.

  Его недюжинного здоровья хватало даже безболезненно переварить пригоршни таблеток, которые он сам себе назначал в терапевтических целях. Лекарства эти он принимал не под влиянием рекламы – телевизора он не имел, просто услыхал, случайно, на базаре, что эти таблетки помогают. Пропуская мимо ушей увещевания взрослых дочерей, Иван Андреевич мог съесть двадцать, сваренных вкрутую яиц, или строщить в один присест миску орехов, заесть таблетками и уехать на рыбалку.

 Дедушка мой много лет проработал начальником геологоразведочной партии и считался руководителем справедливым, инициативным, решительным, смелым и твёрдым. Его уважали подчинённые, но и, что немаловажно, ценило руководство. Дома же он был человеком тихим, и занять руководящие позиции не стремился. Всем здесь управляла бабушка, женщина властная, никогда не повторяющая своих распоряжений. Железная дисциплина и беспрекословное подчинение были законом в её доме. Четверо дочерей слушались свою мать всю жизнь, допуская вольность сугубо в рамках дозволенного. Вся же мужская привилегия дедушки состояла в том, что он мог безнаказанно подойти к телевизору, когда вся семья смотрела фильм и молча переключить на другой канал. Пощёлкав переключателем, хозяин дома оставлял никого не интересующую передачу и, под хоровое негодование дочерей уходил в свою комнату.

 Выросли дочери, вышли замуж, и дедушка вышел на пенсию. Теперь, когда появившиеся внуки окончательно свергли уют жизни в квартире, дедушка нашёл выход. Купив удочки, подсаку и даже – апофеоз оптимизма – проволочную сетку для улова, он пристрастился к рыбалке. Варил прикормки и приманки, заготовлял червей. Прихватив с собой весь, без исключения, рыбацкий свой инвентарь, дедушка отправлялся туда, где не ступала нога человека, и никто не мог бы нарушить его покоя. Бесконечно бредя по берегам Днепра, проливов, рукавов, речушек и прочих водоёмов, которыми изобилуют окрестности Киева, он выбирал место, забрасывал удочки и сидел, вглядываясь в поплавок. Ничего длиннее десяти сантиметров он не ловил, просто не попадалось. Нести домой такой кошачий корм было незачем – кошки не было. Возвращаться же с пустыми руками не хотелось, ведь бабушка могла резонно спросить, зачем это он ходит на рыбалку, если рыбы нет. И дедушка нашёл выход. На обратном пути заходил в рыбный магазин, благо он был возле троллейбусной остановки и приобретал улов там. Однажды дед был уличён в подлоге, купив по незнанию морскую рыбу.

 Рыбную ловлю с помощью удочек, спиннингов и прочих подобных приспособлений, Иван Андреевич не считал достойным занятием, а лишь детской забавой. Он седлал свой многострадальный мотоцикл, собранный из частей самого разного происхождения. К дощатой платформе был привязан мешок с самодельной сетью. Время для рыбалки он выбирал, не соотносясь со временем суток или года, но исключительно по вдохновению. И если пять минут назад Иван Андреевич был занят хозяйством и не намеривался рыбачить, это не мешало ему вдруг умчаться на лиман, оставляя за прямой спиной тучи пыли, поднятые лысыми колёсами его мотоконя. Независимо от погоды и температуры воздуха он раздевался до утративших цвет, безразмерных, похожих на юбку трусов, брал сеть и расставлял её, бродя по шею в воде, в зарослях камыша. Развернув свои тенета, он с треском пробирался по камышам выгоняя оттуда карпов, толстолобов и пр. А затем собирал набитую крупной рыбой сеть и выволакивал на берег. В воде Иван Андреевич проводил по полчаса, действуя не спеша и сосредоточенно. Если улов был скромнее его ожиданий, он повторял попытку в другом месте. Ни ранней весной, ни поздней осенью рыбак не менял тактики и никогда не болел. Привезя домой улов, Иван Андреевич не интересовался дальнейшей его судьбой. Жена и дочери обречённо принимались чистить рыбу, и её было много, несмотря на то, что большую часть улова он раздавал соседям.

 Рыбнадзор, не одобрявший подобную рыбалку, охотился на Ивана Андреевича. Дид Йиван, считая рыбу Божьей, относился к этому обстоятельству с присущим ему юмором. Раз, даже завидев инспектора, он скрылся в камышах, едва успев прихватить одежду и, так камышами, а дальше степью, усмехаясь, пришёл домой. Рыбнадзор, осмотрев мотоцикл, тщетно попытался его завести, не счёл его дееспособным, и арестовывать не стал. А Иван Андреевич сходил ночью и забрал верного железного коня.

  Летом 1940г., когда Бессарабию заняли части Красной Армии, Ивану Андреевичу было восемнадцать лет. В сарае его отца, зажиточного хозяина, сделали штаб. У двери стоял часовой и внутрь не пускал никого. Восемнадцатилетнему па́рубку очень любопытно было посмотреть на военных. Сарай, как и всё хозяйство, был добротным, с чердаком. Иван забрался на крышу, влез в чердак и сквозь щель разглядывал офицеров. Посередине стоял стол, а на нём карта. Военные совещались.

  – Если бы вас там поймали, были бы неприятности – сказал я.

  – Якшо́ б мэнэ́ там вловы́лы, – ответил Иван Андреевич – мэнэ́ б розстриля́лы, та и всэ. Хто б розбира́вся? Вже ж нэ малы́й. Сказа́лы б – шпион, пидслу́хать хоти́в, карты выдывля́вся…

  – Чего ж вы полезли?

  – Бо ж цика́во. Хиба́ ж я ду́мав тоди́? – весело ответил дид Йиван.

 Отчаянностью он пошёл в отца. Раскулаченного, его усадили в телегу и повезли в райцентр, чтоб отправить в Сибирь. Андрей Иванович, проезжая плавни, попросился «до ви́тру» и конвоиры разрешили. Войдя в камыши, арестант припустил, не разбирая дороги. Вслед ему, отчаянно вопя, стреляли, но не попали. Андрей Иванович добрался куда-то в западные области Украины, пересидел некоторое время и вернулся в своё село, где и дожил до старости.

  Но, вернёмся к рыбалке. Как-то, в сеть попали бакланы. Высвободить их было не просто, так как они ожесточённо оборонялись. Один баклан ловко схватил рыбака за руку и прокусил её своим загнутым на конце клювом. Это не впечатлило укушенного, а лишь дало возможность поймать птицу за шею, выпутать из тенет и выпустить. Разъярённая птица улетела не сразу. Злобно оглядываясь и растопырив крылья, баклан торопливо проковылял несколько метров, с раскрытым клювом, встряхнулся и только после этого, с разбегу взлетел. Вторая птица шипела и вертела головой.

 – Нэ пидхо́дьте, – сказал дид Йиван столпившимся вокруг разнокалиберным внукам – мо́же о́ко вы́клювать.

 Иван Андреевич, набросив на баклана пыльный мешок, взял его за шею и тоже освободил.

 Однажды Иван Андреевич повёз нас «на юху́». Ехали мы в Серёжиной машине, а дид Йиван был штурманом.

 – Давай, нэ би́йся! – говорил он, когда Серёжа, жалея свой «Фольксваген» крался по просёлку, перебираясь через вымоины и втоптанные в землю брёвна, лежащие поперёк дороги – На́шо тоби́ машина, якшо́ ты на нэ́йи бойи́ся йи́здыть?

 Серёжа улыбался и не решался возражать, но машину щадил. Ехали очень осторожно, медленно и долго. И тут приходит на память случай, когда я ездил с Иваном Андреевичем за глиной.

  Дом ди́да Йивана, как и все, был построен из саманных кирпичей – замешанная на соломе глина, высушенная на солнце – без фундамента. Одна стена его, просела со временем, и хозяин взялся поправить дело. Подперев потолок бревном, Иван Андреевич вывалил стену. Для восстановления её нужна глина. Тогда к, заменяющему люльку дощатому щиту он прикрепил прогнившее цинковое корыто и две лопаты. Мы уселись на мотоцикл и выехали из двора. На улице дид Йиван развил такую скорость, что ветер загудел в ушах. Так как асфальт на улице часто перемежался ямами и выбоинами, ехать на такой скорости мне было боязно. Однако страхи мои были преждевременными, улица закончилась, а с нею и асфальт. Дальше грунтовая дорога, вся из ям, извивалась змеёй, и меня подбрасывало значительно выше того, как я даже теперь могу себе представить. Вылететь не давало кольцо на седле, в которое я вцепился мёртвой хваткой. Однако на пути нам встретилась большущая лужа, и Иван Андреевич, не сбавлявший скорости до сих пор, не стал делать этого и теперь. Он просто объехал лужу по высокой траве, в которой я мгновенно представил себе проволоку, бревно, брошенную борону, или любое другое препятствие, через которое мы перевернёмся, опять же не снижая скорости. Но воображение дида Йивана не рисовало ему таких картин, и он просто объезжал лужу. Мотоцикл нёсся дальше по степной дороге, и на поворотах платформа с третьим колесом задиралась выше наших голов. Опасаясь перекинуться, я наваливался всем весом, вылезая далеко на дощатый щит, как видел по телевизору, делали мотогонщики на ралли с коляской. После этого набирать лопатой глину мне было совсем невмоготу в основном от того, что конечности мои тряслись от напряжения и испуга. Обратно ехали медленнее, но не намного. Когда я рассказал об этой поездке сыну Ивана Андреевича, он ответил, что отец часто их, маленьких брал с собой. Падали они неоднократно, обдирая колени, локти и бока. Иван Андреевич усаживал их с братом снова, говоря «ничо́го, в лима́ни одмы́етэсь». И вот теперь я понимал реакцию дида Йвана на Серёжину манеру вождения.

  Мы добрались до лимана и остановились на берегу в редкой лесополоске. Иван Андреевич разоблачился, вооружился сетью и углубился в камыши. Чем заниматься нам было не ясно, и мы сидели, следя за маневрами рыбака, по трясущимся кисточкам камыша. Спустя полчаса появился Иван Андреевич, мокрый, в прилипших к ногам трусах, он начал выбрасывать на землю из багажника Серёжиной машины, собственноручно заготовленный инвентарь. Большой топор, лопата, связанные проволокой дрова. Выкопал продолговатую канавку, на самом высоком месте полянки, набросал туда дров, плеснул бензина и поджог. Из багажника появилась ржавая железяка, формой напоминающая подкову, но большего размера. Эту подкову Иван Андреевич положил поверх канавки. Следом извлёк вместительную кастрюлю, зачерпнул ею воду из водоёма, поставил её на железяку и снова удалился в камыши. Серёжа поёжился и красноречиво посмотрел на меня – дома, в Киеве, он пил только хорошо фильтрованную воду. Ветер раздул огонь, и через несколько минут горело как в печи. Вода кипела. К тому времени, и рыбак подоспел с уловом. Тут же в кастрюлю полетела рыба помельче, живьём, разумеется, в чешуе и с потрохами. Затем Иван Андреевич принялся выбирать остальную рыбу, чистить у воды и резать основательными кусками. Вода в кастрюле кипела достаточно интенсивно, куховар не вытираясь, наспех оделся, выловив шумовкой разварившуюся рыбью мелочь, выбросил её наземь. Нарубил крупно лук, морковь и болгарский перец. Помидоры, чеснок и перец чили, швырнул в юшку целиком, за ними большие куски рыбы, головы и хвосты. Пять минут и Иван Андреевич, выбрав рыбу шумовкой, сложил её в большую миску.

  – Давай мыскы́ – сказал он, протягивая руку.

  – Уже готово? – удивился Серёжа, подавая грубые керамические плошки – Так быстро?

  – Ну, ба́чышь – объяснил рыбак – о́чи в рыбы побили́лы, зна́чыть звары́лася.

  – А картошки вы не бросаете? – спросил Серёжа.

  – Ни. Нашо́ тут кортошка? Цэ ж нэ суп. То бабы́ ва́рять из кортошкою, та з чим попало. А цэ ж рыба́льська юха́. То вжэ попа́лася одна морквы́на, так я вкы́нув, а правы́льно ти́кы рыба та цыбу́ля, ну ще лыст той лавровый и всэ. Шо знайшо́в, тэ й вкы́нув.

  Юха была фантастически вкусна, но такая жирная, что съесть больше одной порции, мы с Серёжей не смогли. Варёная рыба, с «саламуром» – соусом из толчёного чеснока и перца чили, была на второе.

  – Ну, шо, найи́лыся?

 Мы сыто покивали.

  – Ну, тоди́, пойи́халы?

  Иван Андреевич, не задумываясь, выплеснул остатки ухи, и разбросал рыбу по берегу. Ясно, что довезти это домой было бы трудно, но такого расточительства мы – городские жители спокойно видеть не могли. Оба мы с бессильным сожалением взглянули на следы нашей трапезы и засобирались в обратный путь.

 Дом Ивана Андреевича расположен перпендикулярно к улице и делит двор на две части. Передняя, та к которой дом стоит фасадом, собственно называется двором, хотя преимущественно занята огородом, окаймлённым цветником, обсаженным персиками, черешенками и вишенками. План дома выглядит так, как ходит шахматный конь.

  – Цэ я мо́дню хату стро́йив. – пояснял дид Йиван – Раньше стро́йилы прямы́й дим, як у ни́мцив. Тут, у Помаза́нах, раньше, ще пэ́рэд вийно́й, ни́мци жилы́. Було́ нимэ́цькэ сэло́. Лю́ды в ных рабо́талы и бага́то вид ных пэрэйма́лы. От воны́ стро́йилы прями́ дома́, таки́, шоб горы́ще⁵було́ прямы́м. Туды́ пшены́цю засыпа́лы. Ни́мци тут всю́ды пшены́цю выро́щувалы. В Килийи́ еврэ́йи жилы́, воны́ цю пшены́цю купля́лы, та ба́ржамы по Ду́наю выво́зылы. Тоди́, як вийна́ почала́сь, ни́мцив вы́сэлылы куды́сь. А люды́ так прями́ дома́ стро́йилы, як нимэ́цьки. А, я вже мо́дний дом постро́йив.

 От калитки к цементированной площадке, ведёт г-образная дорожка, сопровождаемая с обеих сторон розами и виноградом. Три двери выходят на живописную галерею с ажурными деревянными колоннами, называющуюся пры́зьбой, а по центру площадки, абсолютно заплетённой виноградом, с тяжёлыми изумрудными и кобальтовыми гроздьями, возвышается цементное горло колодца безо всяких механизмов для подъёма воды. На крышке колодца ведро с затрепанной брезентовой стропой. Этот дворик скрыт от солнца и любопытных глаз. Тут под ветвями марабэли⁶, старинный, но крепкий как сам хозяин, деревянный стол, за которым сиживают гости и любит обедать Иван Андреевич. Он выносит сюда арбуз в эмалированном тазу и ест его с хлебом.

 Задхаты отгорожен от двора дощатым, двухметровым забором, без щелей, с калиткой, навешенной на могучие петли. А за забором каменистое пространство, окружённое мазанными глиной сараями – комо́рямы, и всюду валяются большие и малые части мотоциклов, машин и прочих механизмов, имеющих вид палеонтологических находок. Среди этого железа, «лунной походкой» Майкла Джексона, деловито вглядываясь себе под ноги, гребутся куры. На ржавой раме восседает петух, созерцая свой горем. Иногда любопытные птицы забредают в гараж, или во двор, через неплотно закрытую калитку, и тогда Иван Андреевич, хватает двухметровый шест и с утробным «У-у-у!» гоняется за курами. Те в панике бегут, куда глаза глядят, но спастись удаётся не всем.

 – Ната́лко! – кричит дид Йиван жене – Иды́ зари́ж ку́рку! – бросает шест и уходит.

 Баба Наталка – жена Ивана Андреевича – мудрая, святая женщина, с немыслимым смирением, собирает побитых мужем курей. Дорезает их на задха́ты и несёт ощипывать.

 Однажды, по недосмотру пастуха, гнавшего по улице стадо, во двор зашла чужая корова. Увидев это, Иван Андреевич, погнался за ней, со своим шестом, и вместо того, чтобы просто депортировать нарушительницу, принялся выколачивать из неё пыль. Корова спасалась бегством, ежесекундно изменяя вектор движения, попутно топча копытами капусту. Последнее обстоятельство приводило в ярость хозяина огорода, и удары сыпались с нарастающей интенсивностью. Впоследствии владелец коровы предъявил претензии Ивану Андреевичу в связи с тем, что скотина после посещения его двора выкинула недоношенного телёнка, и дид Йиван выплатил компенсацию.

  «В сэло́», то есть в центр, туда, где стояли два выкрашенных под бронзу памятника, Ленину и Шевченко, различить которых можно лишь по непропорциональным усам, Иван Андреевич ездил на велосипеде. Выкатив его за калитку, становился на педаль, ловко на ходу перебрасывал ногу и уезжал, никому не сообщая о цели своей поездки. И только в «собрание» – баптистский молитвенный дом, он отправлялся пешком.

  Ещё в субботу, когда солнце устало, скатывалось к горизонту, Иван Андреевич оставлял всякую работу, и говорил жене:

 – Ната́лко, давай мэни́ мы́ться.

 Баба Наталка вносила в пустую, мазанную глиной комо́рю цинковую ванну, согревала большим кипятильником ведро воды и относила её туда же, прихватив большое полотенце и старую юбку. Дид Йиван становился в ванну и мылся, поливаясь из ковша. Затем он вылезал, ставя ноги на брошенную на пол юбку, и вытирался. Выходил во двор, он в чистом и выглядел торжественно. После этого Иван Андреевич усаживался читать библию, а жена и дочери доваривали воскресные блюда, по-крестьянски простые и вкусные, время от времени цыкая на детей, чтобы те не мешали деду читать. Вскоре глава семейства облачался в белоснежную сорочку, воскресный костюм и, надев чистый картуз, чинно отправлялся в собрание. Женщины же управившись на кухне, тоже грели воду и поочерёдно мылись и переодевались в чистое. Иван Андреевич не одобрял будничной одежды в воскресенье.

  – Нэди́ля захо́дыть – строго говорил он вечером в субботу.

 В собрании дид Йиван музицировал и изредка проповедовал. Младшая его дочь рассказала историю, на тему его музыкальной деятельности: Павловский Иван Андреевич играл на мандолине в церковном оркестре, под аккомпанемент которого, хор сестёр и братьев исполнял песни и гимны, во время богослужения. На инструменте он гвоздём нацарапал свои инициалы ПИА. Маленькая, тогда ещё, Люба, увидав эти буквы, решила, что отец, начав писать, отвлёкся и забыл закончить. Девочка взялась помочь отцу и, так же крупно и выразительно, процарапала на полировке деки «пианина». Повторяя и повторяя это слово, отец приговаривал его потом при каждом ударе ремня.

  Проповеди дида Йивана были живы, остры и вызывали противоречивые чувства. Молодёжи они нравились углублённым анализом и не припудренной трактовкой библейского текста. Пастырь церкви и дьяконы слушали его с деревянным видом, ибо очень неудобно иметь в поместной общине прямодушного брата. Увещевать его попытались лишь однажды. «У-у-у! Торбохваты!» сказал в ответ Иван Андреевич и вышел из «братской» комнаты. Братья-наставники облегчённо выдохнули, довольные, что обошлось только этим.

 – Шож братья, – сказал пастырь, разведя руками – мы, з хрыстыя́ньською любо́въю, наста́вылы брата Йивана. 

  Пастырь прекрасно знал, как остро и, главное метко, может высмеять Иван Андреевич. Да к тому же сам пастырь, осилив библию однажды, и уже не так хорошо помня её содержания, опасался вступать в диспут.

 Зрелое поколение слушало проповеди дида Йивана, ёрзая и покашливая. Призывы Иисуса, передаваемые иронически глядящим проповедником, гнаться не за богатством, но за благочестием и человеколюбием, плохо соотносились с крестьянской хозяйственностью.

 В годы антирелигиозных кампаний, в доме Ивана Андреевича, собирались собрания. После этого милиция проводила обыски, а дети уносили огородами религиозную литературу.

 Гости Ивана Андреевича посещали часто. А, как говорится – если гора не шла к Магомету, последний сам отправлялся на её поиски. Не редко уехав куда-нибудь, как всегда без объяснений, дид Йиван привозил гостей в свой двор. Заходил в кухню, вешал кепку на крючок и говорил:

 – Ану́, Ната́лко прыйма́й гостэ́й.

 А у порога уже разувались люди, и проходили в двери. Никогда гостеприимного хозяина, не волновало, есть ли чем угощать приглашённых. Баба Наталка беспрекословно выставляла на стол всё, что есть, или бежала по соседям, одалживая то, чего не доставало. Иван Андреевич мог пригласить кого-то на пироги или «вэрту́ту» – слоёный пирог с тыквой. И вводя гостя в дом сказать жене:

 – Ану́, Ната́лко, зробы́ нам вэрту́ты.

  При гостях Наталья Фёдоровна никогда не перечила, а безропотно варила и пекла угощения.

  – Йива́нэ, – говорила она мужу после ухода гостей – ну цэ ж нэ ско́ро ро́быться. Трэ́ба ж замисы́ть, спэкты́…

 Но он только махал рукой и уходил. С женой Иван Андреевич разговаривал очень мало, зато со своими гостями он шутил и смеялся. Весельчак и насмешник, дид Йиван подмечал в каждом детали и мелочи, которые с удовольствием высмеивал, доводя слушателей до слёз и икоты от хохота.

  Коммерческие предприятия Ивана Андреевича тоже заслуживают, того, чтобы о них рассказать. Однажды он засадил весь огород арбузами, смастерив над ними каркас, на который натягивалась плёнка. Если начинался дождь вся семья – жена и шестеро детей – бежали на огород накрывать полиэтиленом арбузы. Когда выглядывало солнце, семейство, теряя башмаки в липком чернозёме, стаскивало мокрую плёнку. Полиэтилена требовалось много, и покупка его проела дыру в семейном бюджете, но предприниматель уповал на будущую прибыль. К тому же он спилил три грецких ореха отбрасывавших тень на его баштан. Собрав, наконец, драгоценный урожай, нанял машину и вывез свой товар на базар в Вилково. Покупатели не проявили должного рвения, а совсем наоборот – крутили носом – то им дорого, то арбузы мелковаты… Такая торговля не доставила удовольствия Ивану Андреевичу. Настроение портилось. А когда, какой-то проходимец просто унёс арбуз и, не подумав заплатить, незадачливый продавец, с утробным «У-у-у злы́дни!» высыпал свой товар на прилавок, и покинул рынок. И только теперь вокруг плодов труда всей семьи поднялся ажиотаж. Через пару минут прилавок был чист, и только на земле сиротливо валялись осколки нескольких арбузов, демонстрируя отменно спелое нутро.

 – Ну, як вторгува́в? – спросила Наталья Фёдоровна, когда муж вернулся и бросил пустые мешки на пол в кухне.

 – Та-а… – махнул в ответ рукой Иван Андреевич и ушёл со двора.

 Были и более успешные предприятия, и тогда, на обратном пути отец семейства привозил на всю выручку подарков. Наряды дочерям, карманные фонарики и приёмники сыновьям, платки жене. Бывали конфеты, пряники и жестяная пятикилограммовая банка халвы.

 – Чу́ешь, Йива́нэ, а гро́ши ж дэ? – спрашивала Наталья Фёдоровна, глядя на подарки.

  – Та-а, гро́ши… – отвечал муж, усаживая младшую дочь на колено и обращаясь к ней – Дывы́ красу́лька, якэ́ пла́тячко та́то тоби́ купы́в.

 Внуков Иван Андреевич любил и баловал. Хватал на руки, подбрасывал высоко, и те летали с хохотом и визгом. Когда же, кто-то из малышей плакал, дид Йиван недовольно спрашивал дочь:

 – Люба, чого́ воно́ лящи́ть?

  Своих детей, он воспитывал в строгости и наказывал часто. Если Иван Андреевич являлся домой мрачным, дети знали, что он проведал о каком-то их бесчинстве, в которых никогда не было недостатка. Все стремглав мчались в комнаты, натягивали штаны потолще, а лучше одни на другие. Отец, тем временем войдя на кухню, спрашивал:

 – Ната́лко, дэ рэ́минь?

  Вооружившись ремнём, он врывался в комнату, где по лавкам сидели притихшие дети и, всё с тем же «У-у-у!» хлестал налево и направо без разбору правых и виноватых, справедливо полагая, что провинности есть у каждого.

 Дети Ивана Андреевича, стойко снося родительские экзекуции, всё же имели собственный взгляд на жизнь. Строгий пуританин Иван Андреевич категорически не позволял им украшать себя и следовать мирской моде. Хотя сам он не отказывал себе в покупке брюк и пиджаков, а также заказывал кепки и картузы у местного мастера. Все его наряды соответствовали стандарту определённому его религиозными воззрениями. Иной раз, когда Наталия Фёдоровна шила себе новую юбку, блузу, или фартук, тоже, к слову, отличавшиеся от предыдущих исключительно расцветкой, муж говорил:

  – О! Знов соро́чка. Ски́ки йих вже в тэ́бэ?

  – А в тэ́бэ ски́ки ле́тныкив та штани́в! – весело отвечала жена.

  – Мэ́нче ниж в тэ́бэ.

  – А ну давай пораху́ем! – предлагала Наталья Фёдоровна.

 И начинался весёлый подсчёт. Со всех вешалок, приколоченных к глиняным стенам, с верёвки над лежанкой⁷, из шкафа, отовсюду извлекали одежду, при деятельном участии детей. В этом соревновании неизменно проигрывал Иван Андреевич, так как его нарядам не было числа.

 Пока дочери были маленькими, они вставляли в носки катушки, на манер каблуков, и так ходили по дому. В школе пришивали к гольфам кисточки и балабоны, а в старших классах подкатывали юбки, выходя за калитку. Однажды, столкнувшись с матерью на улице, драпанули в чужой двор и огородами перебежали на другую улицу, не оборачиваясь на призывы Натальи Фёдоровны.

  – А, шо цэ вы в коро́ткых спидны́цях хо́дытэ, та ще й тика́етэ? – спросила мать, когда девицы явились домой.

  – Та то нэ мы! – наперебой загалдели сёстры.

  – Як цэ, нэ вы? Хиба́ я свойи́х до́чок нэ впизна́ю?

  – То нэ мы! То, мабу́ть, Олька-Колё́лька була́! – упорствовали модницы.

 Олька, прозванная Колёлькой, приезжала к своей бабушке, на каникулы, из Одессы и вид имела городской, на зависть всем.

  – От зажди́ть, – добродушно ворчала мать – ба́тько узна́е, бу́дэ вам бата́й!

 Но, конечно, Наталья Фёдоровна, не только, что сама никогда не рассказывала мужу о проделках детей, но и всячески спасала их от наказания. Не считая себя вправе возражать хозяину дома, она прятала ремни, заговаривала зубы отцу семейства, и пускалась на прочие хитрости.

 Однажды дид Йиван побывал в Киеве. Я, не слишком разбираясь в конфессиональных различиях и, полагая, что ему будут интересны религиозные достопримечательности, повёл его в Печерскую Лавру. Иван Андреевич не возражал и смотрел по сторонам, как мне показалось, не без интереса. Когда мы ждали очереди, войти в пещеры, он обратился с вопросом к, проходившему мимо, монаху. В чём именно заключался вопрос, я не услыхал, однако монах, заметно прибавил скорости и, не оглядываясь, скрылся за ближайшей дверью.

 – Втик! – весело прокомментировал дид Йиван – Зляка́вся! Ду́мае «цэй дасть по спы́ни, аж пальто рэ́пнэ»!

  – В нас пип, прыйи́хав дэсь из За́падний – сообщил Иван Андреевич, выйдя из Лавры – Та вин як прыйи́хав, то був бедный, з одны́м чамайда́нчиком, а тэпэ́р в йо́го й поля́, й лю́ды на полях, и продае́ шось, и завод кынцэ́рвэнный вже його́, и склад колхо́зьськый його́. Гладкы́й став, як кабан. Цэ ж всэ вид людэ́й. Вин йим росска́зюе про смирение та сокровища на нэбэса́х, а воны́ йому́ всэ шо е зно́сять, же́ртвують, а вин, як нэ лу́снэ. Оцэ́ ж и туто́, всэ  з золота, а воно́ ж всэ вид людэ́й. Чы Богу воно́ надо, всэ цэ золото?

 В возрасте 85-и лет, могучий дид Йиван заболел внезапно, тяжело и безвозвратно. Два месяца он мучился болями и просил прощения у всех, кто его проведывал. Просил он прощения и у бабы Наталки. В бреду, приходил к нему сатана, сидел на стуле, у стены, предлагал отречься от веры, взамен облегчения боли. Дид Йиван не сдался.

  – Колы́ брат Йиван выхо́дыв для проповеди, – говорил на похоронах дьякон баптистской общины – вси втя́гувалы го́ловы у плэ́чи. Такэ́ миг сказать, шо ти́кы дэржи́сь.

  – Да… – невольно улыбнулись молодые братья – Йиван Андри́йовыч, дава́в подумать. Алэ ж, хто так зна́е Слово Божье як вин? Хто всэ для людэй робыть, як вин? Хто, на помощь пры́йдэ и оста́нне отда́сть, як вин? Вин нам завжды примером був…

1.     Под навес.

2.     Пропалывая кукурузу.

3.     Пиджак.

4.     Здесь диабет.

5.     Чердак.

6.     Дикий абрикос.

7.     Горизонтальная печь.

Другие произведения автора:

Мурка

В метро

Рождественская звезда