Червяк

     Сижу, брат, здесь с самого утра! Такая скучища, что и выразить тебе не могу. Дёрнул же меня чёрт привыкнуть к этой ловле! Знаю, что чепуха, а сижу! Сижу, как подлец какой-нибудь, как каторжный, и на воду гляжу, как дурак какой-нибудь!

                                                                 А. П. Чехов "Дочь Альбиона"

 

 

                              Его толстые пальцы, как черви, жирны

                              А слова, как пудовые гири, верны...

                                         О.Э. Мандельштам "Мы живём, под собою не чуя страны"

 

 

 

     Утро, летнее утро, бесконечно раннее летнее утро. По заросшей полевой дороге, оглашая тишину дребезжанием, шумливым сопением, иканием, а иногда даже что и досадливо негодующим чертыханьем, мчится на разбитом велосипеде тощего вида рыбак, одетый в не приведи Господи что, а именно в то неприлично истасканное и почти всегда несколько испачкано дрянное, что любит напялить на себя это беспокойное и неприхотливое племя, неугомонное племя граждан, извечно спешащих на первый, неповторимо запоминающийся и вполне себе соблазнительно многообещающий утренний клёв. Поклажа, драгоценнейшая поклажа за его плечами — пучок смотанных удочек всех цветов и размеров, то снуёт вверх, когда велосипед, чуть наклонясь, нечаянным рывком ныряет во впадинку, лужицу или просто вырытую добросовестным псом ямку, то внезапно, когда велосипедисту удаётся с разгона выскочить на некоторое возвышение очередного бугорка, весьма чувствительно и пребольно, со всего размаха хлопает рыбака по щуплой его спине, вернее, по чрезвычайно деликатному и ранимо значимому её завершению, находящемуся чуть ниже пояса.

 

 

     К слову, надо бы заметить, что этот хитроумнейше продуманный маневр, а именно выскакивание с разгона из ямок и впадинок, а иногда и непредсказуемо глубоких луж — не всегда удаётся спешащему рыбаку, затем что цепь его велосипеда очевидно изношена и стара, к тому же слабо натянута, затем что зубчатка, точнее неизменно приличествующий ей атрибут — торчащие колючим ежом зубья, давно затуплено истёрта и бессильно нехватка (как истёрто негодны и слабы праздношатающиеся зубы восьмидесятилетней старухи), затем что заднее колесо, тонко виляя из стороны в сторону, выписывает по росам трав и дорожной пыли готическую замысловатость изощрённо невиданнейших вензельных восьмёрок. Оттого, стоит лишь велосипедисту невзначай зазеваться да при подъёме поднажать от всей окрыленно нетерпеливой рыбацкой души на чудесно скрипящие педали — цепь препротивно и преподло соскакивает с этой самой зубчатки, заставляя путешественника в который уже раз бесславно спешиваться да, огорчительно бранясь, опрокидывать своего норовливого железного конька навзничь,— дабы вновь, наскоро и спешно, пристроить заржавленную цепь на причитающееся ей, отведённое самим Господом Богом, приличное её званию и назначению законное место.

 

 

     Впрочем, именно то, что перед нами рыбак, вовсе необязательно выводить из наличия злополучного пучка удочек, впопыхах перевязанных первым попавшимся под руки снурком. Но учащённое дыхание и громкое, по юношески громкое сердцебиение, но радостное возбуждение ожиданья, но появляющаяся время от времени, плутающая на губах и совершенно ни с чем не связанная (обыкновенно непосвящённому читателю дивно непонятная и именуемая малахольной) томливая улыбка осчастливленного, затейливо воодушевлённого мечтанья,— всё это вместе, смею заметить, является несомненнейшим признаком высоко одухотворённого создания под кротко благозвучным именованием — рыбак.

 

 

     Однако наш рыбак выбрался очевидно рано. Ещё всё спало, предаваясь блаженству предрассветного покоя и роскоши утреннего сновиденья, роскоши того чувственно сладостного и одновременно чуткого сновиденья, когда утончённая нега пугливого воображенья девственно чиста и прозрачна, когда лёгкая дымка причудливо грёзливого мечтанья витает над вашей главой, являя пред очами желанные картины одну ярче, живее и вдохновенно соблазнительней другой, когда воздушная дрёма минутного забытья небесным обольщением обмана чарует ваш ум, когда... Одним словом, ещё всё спало, тихо и мирно предаваясь лени предрассветного забвенья.

 

 

     Спали птицы, в чуткой полудрёме примостившись край уютных своих гнёздышек над многочисленным, ещё не избавившимся от пуха, крикливым и прожорливым потомством. Спали ловкие и юркие мыши, минувшим, отрадно жарким летним деньком счастливо набегавшиеся по окрестности полей да огородов и удачливо натаскавшие в мелкопоместные свои норки множество драгоценнейшего скарба: зёрнышек, стебельков, пёрышек и прочего несомненного в наших глазах хлама. В преогромной луже, счастливо закатив выпуклые глаза и с видимым удовольствием выставив из воды передние лапки да широко улыбающуюся умиротворённым покоем физиономию, спал зелёный лягушонок галантно привлекательной, с утончённым изыском перламутрового перелива, окрасочной наружности. Этот лягушонок, лишь недавно перешедший из презренного чина темнокожих головастиков в титульное сословие ярко голосистых лягушек, чрезвычайно гордился этим своим чудесным превращением, этим неожиданным прыжком в иерархической табели карьерного роста, этим подарком изменчивой судьбы, этой улыбкой отныне благоволившей ему, непостоянной и непредсказуемо капризной фортуны.

     Также чем ещё с недавних пор весьма гордился наш лягушонок, так это ловкой стройностью чрезвычайно прыгучих и подвижно прытких задних лапок. Именно теперь, когда гигантская волна от внезапно въехавшего в лужу велосипедного колеса накрыла его с головой, именно теперь, молниеносно развернувшись вглубь, ошалевший и ничего не понимающий, он с особо энергическим рвением, сильно и бестолково начал дёргать перепончатыми, стройными своими лапками и... и почти мгновенно очутился в благодатно спасительной мути знакомо илистого дна.

 

 

     Однако ещё было очевидно рано. Всё дремало, сладостно прохлаждаясь в серой мгле предрассветного покоя. Солнце, лёгкой зарницей лишь обозначив место своего восхода, по всему вероятию не могло ещё согреть ни заботливую птицу, ни расторопную мышь, ни бабочку, ни стрекозу, ни даже самую мелкую, самую крохотно ничтожную чёрную мурашку, отбившуюся от своего муравейника и ждущую под листом чебреца первого солнечного луча, дабы по тени древоподобно высоких трав угадать верноспасительное направление предстоящего пути.

     Хотя, конечно, мурашка могла бы и забраться куда повыше, к примеру, на самый верх какой-либо травинки, и уже оттуда, подробно и толково, произвести рекогносцировку окружающего её ландшафта, что она, мурашка, ранее с неизменно сопутствующим успехом делала не раз. Но именно сейчас это сделать было невозможно. И сделать это было невозможно по одной весьма простой и значимо важной причине — всё вокруг: травы, кусты, птицы, мыши, стрекозы, листья, нераспустившиеся соцветия, распустившиеся соцветия, стебли, ветви, завязи, деревья, сама мурашка и вообще всё, всё, всё вокруг, даже невиданные по изящно витой красоте затейливого убранства тонкие паутинные нити,— всё вокруг, весь благословенный промыслом Божьего провиденья, весь благословенный воплощением любви и совершенства, весь благословенный Божий мир, ярко блестя ослепительным великолепием серебра, бриллианта и жемчуга, утопал в холоднотрепещущей свежести утренней росы.

     Нависшие причудливыми гирляндами и отражающие в себе как в перевёрнутом зазеркалье, отражающие в себе весь окружающий мир выпуклые, прозрачные, крупные капли этой самой росы, стекаясь между собой, наливаются упругой своей силой и тяжестью, чудно округляются завершённо совершеннейшей своей полнотою и... и, наконец, падают вниз, гулко ударяясь об землю и разбиваясь с этим весёлым, звонким звуком удара, разбиваясь на мельчайшую, не различимую невооружённым глазом, отрадно живительную влажную пыль. Всё было мокро'. Всё было мокро' и обольстительно прекрасно...

 

 

     Впрочем, не мешало бы заметить, что было холодно. Наш рыбак, усильно вцепившись окоченелыми своими руками в холодный и мокрый руль, чувствовал всем телом, что несколько иззябло продрог. Вместе с тем Ростислав Иванович, едущий впереди на истово чихающем мопедике, был также радостно возбуждён будоражащей мыслью предстоящей ловли и совершенно не обращал внимания на изрядно уже отстающего, совершенно не знающего дорогу и напрочь воодушевлённо запыхавшегося своего сотоварища...

 

 

     Но здесь, долготерпеливый мой читатель, нам пристало бы остановиться, внимательно осмотреться и несколько свернуть в бок, с тем чтобы перевести дух да покороче свести знакомство с совершенно выбившимся из сил рыбаком. Нелишним при этом было бы проведать имя, происхождение, гражданский статус, горестные или напротив радостные страницы многострадальной его судьбины, а также то, как он очутился здесь, на этой полевой дороге, в раннеутренний час предрассветной росы и тихой дрёмы.

     Итак, тот, с кого мы начали своё повествование, именовался Андреем... Андреем Гули... Андреем Вильгельмовичем Гули...

 

 

     Вижу, вижу, мой избалованный читатель, твою досадливо снисходительную улыбку, знаю, что тебе не раз случалось встречать на страницах иных, занимательнейших повествований куда более затейливо замечательнейшие имена не только главных но и стаффажно второстепеннейших героев.

     Авторам, по скверности их неугомонно тщеславного естества, вольно состязаться в остроумной находчивости оригинальных, неслыханных ранее прозваний, вся обольстительная прелесть коих, смею предположить, беззаконно зиждется исключительно на раздражающем ухо неожиданье в сочетании изредка отечественных, а чаще что и вовсе иноплеменных, неизъяснимых по своей важно надуманной эпатажности — звуков и именований. Однако имя нашего заглавного героя ни в малейшей степени не зависит от взбалмошной прихоти сумасбродно находчивого автора.

     Со всем откровением, присущим исключительно этим самым бесстыдно сумасбродствующих авторам, смею заверить, что наш Андрей Вильгельмович звался именно Андреем Вильгельмовичем лишь оттого, что отец его, Вильгельм, в давнее, тревожно беспокойное время сороковых годов прошлого века, время бесславно разбойного захвата куса финской стороны своим алчным и неудержимо нахрапистым соседом, решил несколько сподличать пред новой властью, пред обстоятельствами и реалиями нового, принесённого извне бытия, захотел заслужить благосклонный взгляд нового начальства да и вообще, вообще захотел в этом немыслимом котле народов и новых, безусловных к исполнению правил казаться, а в дальнейшем возможно и быть,— быть своим. Именно оттого он и прозвал своего отпрыска на новый, одобряемый и поощряемый манер — Андреем.

     Однако же сам Андрей Вильгельмович при знакомстве с новым, ранее не встречавшимся человеком, во всю свою жизнь испытывал чувство истинного, невыразимо величайшего удовольствия и тихо тщеславного удовлетворения, наблюдая приподнято удивлённую бровь собеседника, впервой заслышавшего не совсем обычное сочетание славянского имени и немецкого, отборно немецкого, отчества.

 

 

     По происхождению, как уже догадывается мой читатель, Андрей Вильгельмович был природный финн. Впрочем, и вся его лысовато курносая физиономия тут же и тотчас же спешила будто нарочно прыгнуть в глаза да и сообщить первому встречному, что эти решительно ничего не выражающие черты обличья, эти худые плечи, эта сутулая спина невысоко невзрачной и щупло непоказной его фигуры принадлежали, принадлежат и могут исключительно принадлежать уроженцу суровых скал да сосновых лесов пустынно неприступной и отдалённо глухой финляндской стороны.

     Вообще, Андрей Вильгельмович был безобиднейшее и смиреннейшее существо из той безвредно бестолковой породы тихих и скромных людей, спешащих со всем и всегда тотчас же достоверно согласиться, даже и с внутренним ощущением собственной, чаще всего надуманно измышленной, вины.

 

 

     Нельзя бы сказать, что судьба Андрея Вильгельмовича с самого начала складывалась несколько неудачливым и скверно несчастливым образом. Вовсе даже напротив — по окончании школы Андрею Вильгельмовичу посчастливилось поступить в военное училище (по интендантской части); пути, открывающиеся пред молоденьким (и уже тогда начинающим слегка полновато лысеть) лейтенантиком, казались привлекательно многообещающи, возможности — соблазнительно значительны.

     К месту службы Андрей Вильгельмович прибыл уже будучи женатым человеком. Его прехорошенькая юная жена (лишь недавно вступившая в права владения сердцем, временем и достатком розовощёко самодовольного офицерика) обладала привлекательными качествами, присущими всем без исключения прехорошеньким жёнам (всем без исключения прехорошеньким жёнам этих самых молоденьких офицериков), а именно: качествами прелестно смешливой живости, играющего во взрослость девичьего кокетства, а также заносчивой наивности и очаровательно обольстительной глупости одновременно.

 

 

     Андрей Вильгельмович был образцовым офицером, офицером службы тыла, у которого наличествующая данность всегда сходилась с цифирью ведомости (не больше и не меньше, но как раз с точностью до ничтожнейшей единицы). Видимо, отчасти этому способствовало его почти немецкое происхождение и, как следствие, выплывающие отсюда пунктуальная аккуратность, деспотизм корректной требовательности к служащим чином ниже и любовь к ригористическому правдоподобию ведущейся отчётливо крупным и правильным почерком ведомостной строки. Кроме того, Андрей Вильгельмович был совершенно несмыслен в делах предприимчивого хватовства и договорного делячества, в скользких делах ловкой сметливости и сомнительной безукоризненности, столь милых и близких лукавому сердцу среднестатистического славянина.

     Иные из сокурсников Андрея Вильгельмовича, выпустившись одновременно с нашим героем, поддались искушению и исполняли службу, именно согласуясь с собственными соображениями праведной законности и нравственной чистоты категорий воровства и подлога. По службе эти бывшие однокурсники Андрея Вильгельмовича росли несравненно быстрее, добиваясь очередной звёздочки и выгодного перевода чуть ли не вдвое раньше против обыкновенного. Но карьера этих ранних капитанов и майоров, интендантов и начальников служб зачастую оканчивалась столь же скоропостижно неожиданным и горестно печальным образом, сколь начиналась головокружительно ярко и обнадёживающе блестяще. Оканчивалась, по обыкновению, немилостью сменившегося вдруг, нового, или неожиданно прозревшего старого начальства (начальства, ранее хорошо осведомлённого о расторопных наклонностях молодцеватого дельца, смотрящего сквозь пальцы на творческие затеи практикующей натуры и, кажется, даже потворствующего этим капитанам и майорам, интендантам и начальникам служб в рискованных и проворно находчивых оборотах служебной изворотливости).

     Внезапным служебным расследованием, неожиданно и вдруг, вскрывалась бездна злоупотреблений, нарушений, а то и просто — фактов халатного небрежения и воровства. Карьера этих сокурсников оканчивалась в лучшем случае тихим и быстрым увольнением (изгнанием из армии) и холодным предубеждением всеобще глухого забвенья.

 

 

     Однако не таков был наш Андрей Вильгельмович, он не поддался соблазну обманчиво быстрого карьерного роста и приятности начальственного благорасположения. Вернее, он был бы вовсе и не против ходить в некоей фаворе избранных любимцев, пользуясь всеми выгодами покровительственного снисхожденья, но некая немецкая приверженность его к буквалистически разумеемому порядку, правильности и пунктуальной точности той самой, почитаемой почти святой, исписываемой им же, Андреем Вильгельмовичем, ведомостной строки всецело и полно владела умом и убеждениями безукоризненно безупречного офицера.

 

 

     Именно в это время в Андрее Вильгельмовиче проснулась маленькая слабость, проснулась вожделенная привязанность, почти любовь, к правильной отчётливости крупно и ровно исписываемых им букв и цифр. Он любил их всех, всех без исключения, каждая буква и цифра казались ему давними, дивными знакомыми и что-либо да и говорили пафосно возвышенной душе витиевато размечтавшегося тыловика. Все они, будто ровный строй послушных солдат, лишь ждали приказа, условного движения руки, изъявления его, Андрея Вильгельмовича, малейшей воли, чтобы, явившись во всей парадно торжественной красе идеального фрунта, открыть пред взорами проницательного полководца невиданнейшие картины, картины полные волнительнейших знаков и пленительнейших смыслов тайнописанья.

     Так единица, в зависимости от канвы открывающегося Андрею Вильгельмовичу скрытного повествования, то представлялась грозным и неумолимо строгим часовым, стоящим на посту у старинного и мрачного особняка — угрюмо напыщенной заглавной буквы Д, либо же эта единица была бесценнейшим артефактом — искусно и вычурно кованым копьём в тяжёлых лапах надменно развернувшегося длинной шеей, страшного и чарующе обольстительного существа — стоящей рядом, прописанной каллиграфически безукоризненно, цифры два.

     Оттого-то сердце Андрея Вильгельмовича, будто сердце невинного, чистого дитяти, радовалось каждой встрече со страницей (пусть самой ничтожно неказистой, измятой и никчёмно бездарной) ещё не прочтённого им меж строк, невиданного ранее и дотошно не изученного нового документа.

 

 

 

     Ты можешь согласиться, мой читатель — не было ничего чрезвычайно исключительного в том, что меж сослуживцев Андрей Вильгельмович прослыл исключительным буквоедом, а за глаза к нему и вовсе надёжно и прочно прилепилось неприличнейшее прозванье, прозвание, которое добропорядочному автору, автору, любящему своего героя, вымолвить вслух, а тем более прописать печатным тихомолком несколько неловко и совестно... Ну да впрочем, что уж там... Сослуживцы за глаза, промеж собой, с несколько насмешливым пренебрежением именовали нашего Андрея Вильгельмовича — немчурой, или же и вовсе с презрением само собой разумеющегося превосходства — фашистом. Что, однако, отнюдь не подразумевало отмену со стороны ничего о том не подозревающего и кроткого Андрея Вильгельмовича по отношению к этим же самым лукавым своим сотоварищам — искренне дружеского благорасположения и приязни.

 

 

     Но шло время, служба продвигалась вперёд, и Андрей Вильгельмович, тихо и в срок дослужившись до чина майора, получил давно присмотренное местечко зампотыла в небольшом курортном городке того же военного округа. В ведении Андрея Вильгельмовича оказалось несколько небольших пансионатов санаторного типа, проходящих по военному ведомству как лечебницы от разнообразнейших кишечно-пищеварительных недоразумений, нажитых скверной нервотрёпной службы, огрехами воинского рациона и чрезмерно усердным потреблением горячительных напитков, что вообще было отнюдь не редкостью для низшего, среднего, а часто что и высшего командного состава той армии, в которой посчастливилось служить нашему финну.

     Надо бы ещё заметить в скобках, что сам процесс непробудно оглушительного потребления этих самых, исключительно вредоносных правильному пищеварению горячительных излишеств отнюдь не противоречил сложившимся в то время и в том обществе представлениям о мере допустимого и о пристойности этого самого допустимо возможного.

 

 

     Служба стала походить на тихую, ничем невозмутимую жизнь какого-нибудь вовсе гражданского человека, даже лучше,— какого-нибудь чиновника районного масштаба. Дела шли само собою именно так, как им надлежало идти; об утренних и вечерних построениях, нарядах да прочей воинской строгости Андрей Вильгельмович вскоре и вовсе счастливо позабыл за полным отсутствием таковых; начальство, из высшего, поправить свой пищеварительный тонус не заявлялось вовсе (у него, у высшего, для того имелись специальные пансионаты да санатории куда более престижного и респектабельного вида) — самое большее, кто мог наведаться, так это какой-нибудь сизоносый подполковник, жалующийся на всё и вся, недовольный всем и вся и страдающий от постоянной мигрени, редкого стула, обжорства и ежевечернего пьянства. Немногочисленные сослуживцы, находясь в большинстве своём под началом именно Андрея Вильгельмовича, вполне искренне и добровольно спешили прислужиться своему новому начальнику, с любезной находчивостью простодушного верноподданничества, настойчиво и ярко, доказывая своё участливое рвение во многих, почти во всех, отправлениях не только служебного, но и частного порядка его, Андрея Вильгельмовича, существования.

     Ежедневные мелкие подношения (курочкой, грибами, вареньями, разносолами, проводкой, рубероидом, краской, цыплятами и прегадко рыжим котёнком) уже не воспринимались как нечто из ряда вон выходящее, но, напротив, как само собой разумеющаяся обыденность, не принять которую почиталось чуть ли не обидой, чуть ли не демонстративно неуважительной крайностью со стороны неблагосклонно вскапризничавшего зампотыла.

     Одним словом, среди этой провинциальной, благословенно забытой начальством и Господом Богом глуши Андрей Вильгельмович чувствовал себя неким полномочно всемогущим государем, неким чуть ли не отцом, чуть ли не добродетельным патриархом мирной и дружной семьи,— семьи приязненно симпатизирующих ему, услужливо и мелко подличающих перед ним подчинённых сослуживцев.

 

 

     Впрочем, ещё одно, новое и чудное обстоятельство теперешнего его положения как-то неожиданно и случайно открылось перед взорами Андрея Вильгельмовича. Начальственная смётка настолько упрочилась в уверенно окрыленном, самомнейно укрепившемся духе его, что при чтении, составлении и сверке очередного служебного документа наш майор чувствовал в себе силы, способности да и непреодолимую потребность (о чём раньше он не смел даже и потаённейше возмечтать в сокровенно прытких, заветнейших мечтаниях своих),— потребность не только и не столько читать тайнопись открывающегося межстрочного повествованья, но самому расставлять парадный фрунт волнующе значимых, отобранных исключительно по его, Андрея Вильгельмовича, самовластному усмотрению букв и цифр.

     В Андрее Вильгельмовиче проснулся художник, быть может величайший, непревзойдённейший, невиданнейший до того в веках тысячелетней истории художник — по потрясающей новизне творческого прозрения, по остроте непредвзято отстранённого, смелого суждения, по увлекательной обнажённости заветно пленительнейших красот раздумчивого повествованья.

     Ему было знакомо всё: неисповедимые тайны души и обширнейшие картины мирозданья, начертанья небесных сфер и линии земных судеб, бессистемная логика мысли и вздорная система поступка, непредсказуемая механика причины и безжалостная пружина следствия,— всё, всё, над чем некие любопытствующие доброхоты из беззатейно ограниченного человечьего племени ломают в веках себе да и иным другим, потворствующим им ротозеям, головы, всё это было открыто пред наивным, чистым и потому непритязательно отстранённым взглядом нашего майора.

 

 

     Сообразуясь с этим своим сокровенно искушённейшим уверением в силе и опыте познанья, Андрей Вильгельмович начал творить. Вначале робко и несмело, тихо и почти неприметно он позволял себе лишь поменять в отдалённом, затёртом углу какого-нибудь незначительного документа что-то слишком нахально подбоченившуюся крикливую букву А на приветливо благообразную послушницу О, либо же неумно щетинящуюся колючим своим ежом литеру К на ловкую и бойко податливую, ласкающую взоры и услаждающую душу говорливую болтунью Л.

     Вообще же, в толпе покорных его власти и прихоти печатных знаков образовалась немногочисленная, но особая партия избранных любимцев, партия символов, наиболее часто упоминающихся в письме межстрочного повествованья, фаворитно приближённых его, Андрея Вильгельмовича, благосклонно вообразительному вниманию и покровительственно утешенному милованью. Остальная же алфавитная масса была оттеснена в разряд иногда необходимых по смысловому звучанию, но низких по статутному своему положению (менее желанно достойных упоминания на письме) подданных.

 

 

     Со временем, впрочем, маленькие успехи скрытного его творчества перестали удовлетворять величию масштабов оригинально разворачивающегося и неуёмно взрастающего гения. Андрей Вильгельмович жаждал большего, был способен к большему и, главное, был готов к большему. Картины, рисовавшиеся пред его взорами, были пленительно прекрасны, образы — соблазнительно затейливы, и оттого воодушевлённый замыслом всё новых и новых сказочных сюжетов, фантасмагорических видений и поучительных иносказаний он стремился передать их на письме во всей вдохновенно-необузданной, буйной красоте первозданного созданья.

 

 

     Целые вязи, на первый взгляд, ничего не значащих букв и цифр начали, к неописуемому восторгу и тайному удовольствию Андрея Вильгельмовича, начали выстраиваться на полупустом пространстве уныло смиреннейшей ведомственной строки. Сомкнуто ровными, плотными рядами эти буквы и цифры, сливаясь и поглощая в себе (вербуя в свою бесчисленную рать) исконно законную цифирь документа, образовывали тот самый парадно торжественный, витийственный фрунт вообразительного повествованья. Возможно ли себе представить ликование самодеятельного автора, заслышавшего впервой, ощутившего в полную силу правильную податливость послушно звучащих письменных знаков?!

     Заметим и то — малопонятная неожиданность этих пиитически проникновенных писаний была бы невдомёк лишь тебе, простодушный мой читатель. Андрей Вильгельмович мог растолковать суть написанного с любого, самым случайным образом выбранного места любого же, самого что ни на есть незначительного и заваляще ничтожнейшего документа, прошедшего через его руки.

 

 

     О скорбь моей души! О грусть! О печаль! Сердечная, неизбывно проникновенная печаль повествованья!

     Само собой разумеется, что творческие свершения Андрея Вильгельмовича не могли долгое время оставаться незамеченными. Среди ближайшего окружения любого из человеков неизменно найдётся некий добросовестнейший доброжелатель, некий сокровенно незаменимейший приятель, который всегда будет рад прислужиться ближнему и вполне по-дружески, добровольно и простодушно укажет драгоценному своему сотоварищу, ближайшему его окружению да и просто всему свету на любую ничтожнейшую оплошность, на малейшую и незаметнейшую скверность, которую неведомо каким образом, неизвестно какими путями этот разлюбезный доброжелатель самым подробнейшим манером разузнает, разнюхает да и выведет наружу. Нет даже такого, утаиваемого по умолчанию, отчаянно скрываемого факта, которого бы не проник любознательно благожелательнейший взгляд этого, впрочем, достойного человека.

     Кроме того, ещё вовсе не редкость особый, тщеславно беспокойный род людей, главный акцент существования которых, чудно показательный, значимый акцент существования, сводится всегда, везде и единственно к осуществлению потаённо заветнейшего, усильно лелеемого и издавна внушаемого в себе желания, кажется, основного желания всей их целеустремлённейшей жизни,— неистового желания славы. Оттого-то вся суть помыслов, чаяний и надежд неугомонных соискателей этой самой, капризно неуловимой и непостоянной славы извечно сводится к одному — поиску всеми возможно доступными путями хоть какого-либо рода нарочитой популярности.

    Именно для таинственно священнодейственного (в их глазах) прикосновения к передаваемой из уст в уста наушной известности, пусть даже самой захудалой и никчёмно вздорной, эти люди готовы на всё — как на невиданно жертвенное самоотречение в свершеньях беспримерно высочайшего героизма, так и на самобытно оригинальнейшую низость неслыханно омерзительнейших и гнуснейших деяний. Причём этим людям, по их любви к славе, вовсе даже безразлично, чем именно прозвучит, что именно обозначит их имя в последующих преданьях слуха и соблазна.

 

 

     Андрей Вильгельмович также в свою очередь мог бы (и имел бы на то всю бесспорную серьёзность оснований), сердобольно сетуя и жестокосердно негодуя, вспомнить некоего предостойно добрейшего человека, некоего разлюбезнейшего доброжелателя, некоего бывшего своего сослуживца, некоего капитана, который формально, по чину службы, будучи под непосредственным началом нашего маиора, будучи несколько младше и по годам, тем не менее был принят самим Андреем Вильгельмовичем с подобающим великодушием благоволивого наставничества — а именно: добродушно приязненно и открыто. Капитан был вхож в дом Андрея Вильгельмовича, пользовался всеми правами чуть не доверенного приятеля Андрея Вильгельмовича и по покладистому снисхожденью его, Андрея Вильгельмовича, дружеского благорасположения был поставлен чуть ли не на равную ступень, занимал статусное положение едва ли не равного ему сотоварища. Старшинство Андрея Вильгельмовича лишь изредка выказывалось в ласкательстве покровительственного поощрения и дружестве товарищеской же его опеки.

     Однако уже очень скоро Андрею Вильгельмовичу с очевидной долей ярко прочувствованного, негодующего сожаленья пришлось горько раскаяться в своей беспечальной открытости и самонадеянно излишней доверчивости.

 

 

     Капитан, заприметив творческие посягательства Андрея Вильгельмовича на многострадальную строку внутриведомственного документа, по-дружески (незамедлительно и вдруг) решил прислужиться старшему своему сотоварищу и вполне добросовестно да подробно указал вышестоящему начальству на факты безусловно гениальнейших поползновений новоявленного мастера пера. Кроме того, будучи по природе своей человеком ищущим знаков скандальной знаменитости, будучи неугомонным соискателем той самой неуловимо привлекательной и капризно показательной славы, а также будучи разбитным малым безупречно привлекательной наружности и безусловно неосновательных нравственных начал, злосчастный капитан почитал чуть ли не долгом, чуть ли не святейшей обязанностью своею попытаться обольстить прехорошенькую жену своего неосторожно снисходительного наставника.

 

 

     План соблазнения удался и вполне; кроме того, именно по настоянию капитана любовная интрижка получила широчайшую, насколько это было возможно, известность и распространение. Чтобы получить больший эффект яркозвучной фабульности и историйной занимательности, крикливый эффект новостной затейливости и сентиментальной значимости, капитан сделал всё возможное для как можно более скандального и громкого расторжения брака начальственного рогоносца. В свою очередь, чтобы возыметь как можно скорейшую наглядность этих самых эффектов, слащавых эффектов куртуазного жеманства и делано пикантного романтизма, негодяй, после доноса получивший должность отстранённого своего патрона, с незамедлительной решимостью благороднейшего человека весьма самоотверженно и поспешно женился на прехорошенькой и простодушно глупой своей пассии. Вскоре, с очередным переводом по службе, новоиспечённая пара и вовсе навсегда исчезла из вида несчастного Андрея Вильгельмовича.

 

 

     Изгнанный из армии, утративший былое положение, всеми покинутый и забытый Андрей Вильгельмович оказался совершенно один в беспамятстве скорбного и безысходно бедственного своего положения. Даже фигура его с этого времени приняла какое-то выражение покорной забитости и робкого смирения пред отвернувшейся от него, капризно неблагодарной и взбалмошно эгоистичной изменщицей судьбой. Худые плечи и сутулая спина невысоко невзрачной и щупло непоказной фигуры именно с этого времени стали... стали как-то по-особому, именно, сутулы и худы. Печать самодовольного покоя и мирволивого удовлетворения, ранее столь счастливо, уютно и казалось навсегда поселившаяся на безмятежно округлившемся и важно начальственном его обличье, выказывающаяся в гордыне уверенно развёрнутых и приподнятых плеч, в приятно-пружинной красоте самолюбованно подтянутой осанки, в аккуратной, нарочито показной примятости безупречно чистого кителя, в тщеславном блеске строго отточенных погонных звёздочек,— одним словом, всё это сменилось начертаньем обречённой безысходности да выражением равнодушно невыразительной грусти и скучной отрешённости одновременно.

 

 

     О горесть! о горесть многостранично многострадальнейшего повествованья! О горечь строк, горечь многословно разноречивейших чувствий!

    Ты верно весьма удивишься, мой читатель, узнав, кого же в первую голову винил мой Андрей Вильгельмович во всех тех бесчисленных и неслыханных деяниях, кои произошли с ним в весьма короткое время, во всём том скверном, огорчительно недостойном и печальном, что невероятнейшим образом изменило самую суть его существования. Во всех этих бедственных недоразумениях и скорбно вопиющих несправедливостях несчастный майор винил отнюдь не себя, не легкомысленно прехорошенькую свою супругу и даже не подлого и злонамеренно дерзкого подчинённого своего сослуживца...

     Во всех ужасных испытаниях неприкаянно горестной своей судьбины Андрею Вильгельмовичу достало сообразительной находчивости обвинять... обвинять ранее служившие верой и правдой, умозрительно ласкаемые и лелеемо перебираемые буквы и цифры из того самого парадно-торжественного фрунта вообразительного повествованья. Все, все они (даже те, кои прежде выгодно пользовали статус фаворитно избранных любимцев),— все, все они были обвинены в крамольной, тяжкой измене и отнесены в презренно низкий разряд опально изгнанных, преступных негодяев.

 

 

     С тех самых пор Андрей Вильгельмович думать позабыл о прекраснодушной тайнописи межстрочного повествованья. Гримаса неизбывного отвращения и робкого неудовольствия всякий раз неожиданно и ярко проявлялась на его безразлично отрешённой и невыразительной физиономии, едва лишь стоило ему заприметить какой-либо листок, какой-либо клочок печатного текста, в котором меж строк, всенепременно и вдруг выскальзывала, преподло гнуснейшим, намекающе пренеприятнейшим образом выскакивала которая-либо буква из тех самых обманно-красноречивейших предательских букв, прежних наперсников покровительственного внимания и творческого любования.

     Скажу даже больше, не только буквы, но также (и даже в большей степени) люди, особенно самоуверенно безапелляционные всегдашнею своею правотою, лаконично категоричные и чванливо сановитые люди чиновного круга, люди прижимистые, смекалистые и находчиво изворотливые в требовательной основательности измышлённого ими же грозного фантома,— фантома, именуемого буквой закона, люди причастные к составлению и написанию той самой, невыразительно скучной, сухой и чопорно взыскательной строки ведомственного документа,— эти то люди, невесть отчего и почему, в глазах Андрея Вильгельмовича приобрели неожиданное значение, значение отвратительнейших и мерзко недостойных людей.

 

 

     Говорила ли в Андрее Вильгельмовиче ревность оказавшегося не у дел бывшего чиновника, был ли это праведный гнев несостоявшегося, оскорблённо уязвлённого, непризнанного и постыднейшим образом затёртого в веках творческого гения,— судить не берусь, но одно можно утверждать с достоверной убеждённостью: Андрей Вильгельмович до самой глубокой старости носил в себе это непреодолимое, отчасти неожиданное и нам не совсем понятное чувство — чувство брезгливости и гадливого отвращения ко всем печатным буквам и цифрам, а в особенности буквам и цифрам, пошлейшим и бездарно негоднейшим образом вписываемым чиновничьей рукой в гнусно унылое поле официального документа. Именно в них Андрей Вильгельмович с умозрительным размахом беспокойно творческой своей натуры предполагал неистребимейший корень зла, всепечальнейший источник вселеннозначимых несчастий, горестей и бед.

 

 

     Но шло время. Оказавшийся не у дел, лишённый власти и, самое главное, возможностей власти, лишённый малейших средств к существованию, Андрей Вильгельмович был принуждён устроиться наконец сантехником в один из тех, знакомых ему и попечительно прежде руководимых им пансионатов. Туда, где ещё совсем недавно Андрей Вильгельмович счастливо был начальником и майором, зампотылом и офицером, чиновником и семьянином, и где с горделивой заносчивостью самомнейно значимого восхваленья считал себя почти полномочно всемогущим государем, почти отцом, почти патриархом мирной, услужливой и всенепременно подличающей перед ним семьи подчинённых сослуживцев.

     Впрочем, надо бы отметить, что эти самые прежние подчинённые сослуживцы, те самые, которые раньше, находясь именно под началом Андрея Вильгельмовича, вполне добровольно и искренне, с любезной расторопностью настойчиво верноподданнического участия спешили прислужиться своему излюблено боготворимому начальнику, теперь, несколько неожиданно и вполне бесповоротно, охладели к персоне бывшего зампотыла. Безразличие сдержанного равнодушия, а часто, что и язвительный кураж едко насмешливого превосходства стали не в новинку безответно молчаливому и робкому сантехнику.

 

 

     Однако даже в этих, новых и плачевно безысходных обстоятельствах Андрей Вильгельмович оставался верен себе и сохранял привычки смиренной скромности и дотошно въедливого (присущего исключительно уроженцам финской стороны) педантизма. Даже теперь, будучи заурядным мастером резиновых прокладок и разводного ключа, трубной резьбы и сальниковой набивки, он, Андрей Вильгельмович, не позволял себе небрежения в накладывании пусть самого второстепеннейше необязательного, второсортно бессмысленнейшего бандажа на трубу самого никчёмного и захудало ненужного стояка. Или же, к примеру, закручивая шуруп и не смея противиться неизъясненнейшим наклонностям пунктуально неторопливой своей натуры, Андрей Вильгельмович терпеливо и стойко продолжал находиться в исключительно неудобном и прекаверзно дурном положении тела именно до тех пор, покамест этот очередно заржавленный шуруп, с усильным напряжением тщедушных его сил и несгибаемой воли, не бывал вкручен в положенное ему место (в мысль Андрею Вильгельмовичу, даже пустым, случайным ненароком, не входила общеспасительная догадка сметливого славянина о громовержно размашистом, мгновенном водворении этого самого шурупа на то самое единственно предназначенное ему место коротким и мощным ударом безапелляционно тяжёлого молотка).

     Есть ли необходимость, мой проницательный читатель, лишний раз упоминать о безусловно неизбежном, верном и само собой разумеющемся: люди, близко знающие Андрея Вильгельмовича, со всегдашней душевностью насмешливого остроумия (впрочем, безобидные и по-своему добрые люди) по-прежнему именовали нашего героя — немчурою, а иногда, с особым удовольствием находчиво ёрнического острословья — фашистом.

 

 

     Чуден позднею осеннею порою вид отлетающего за горизонт ключа. Ключа серых откормленных уток. И чего не взбредёт тогда раздумчивой дремотою в вашем растроганном уме, и чего не проснётся в странно душевном отголоске, и чего не развернётся перед вами в картинах ярких и печальных, и что не аукнется, не разольётся, не раскобенится, не раскочевряжется, не пропоёт и не пронесётся залётной тенью вообразительного повествованья пред вашим грустно очарованным взором? И как тогда доброму человеку удержаться, досадуя на избыток незапно нахлынувших, заветнейших мечтаний, чтоб прослезившись и махнув рукой, не крякнуть истово и громко да не примолвить убедительнейше красноречивым сумасбродом: вот оно... эвоно чего-то!

 

 

     Так и годы жизни нашего заглавного героя (подобно этому неуловимому ключу диких, откормлено жирных уток) промчались мимолётной и быстрой чередою. Теперь Андрей Вильгельмович предстаёт пред нами неприметным, сухоньким человечком пристойно почтенных лет и соответствующей этим летам скромно невыразительной и огорчительно престарелой наружности.

     Лысина на его голове (с неизменной аккуратливостью покрываемая в летние жары холщовой панамкой белого, а с осенних непогод добротной кепкой серо-крапового оттенка), так вот эта, досточтимо знакомая по предыдущему повествованию лысина весьма даже препорядочно разрослась до размеров среднестатистического блина. Надо бы также заметить, что, несмотря на тщание в покрывании этого блина головными уборами белого и крапово-серого расцвета, он, этот приснопамятно знакомый нам блин, отнюдь не отличался изнеженной невинностью розоватого отлива, но, напротив, с годами весьма своевольно, достопримечательно и чудно приобрёл убедительнейший признак сурово возмужалого, обветренного и вполне себе загорело пропечённого желтоватого блина. Даже больше, стоило бы ещё прописать маленькую, частную и почти необязательную к распространению подробность из жизни этого блина,— наш блин отнюдь не выделялся здоровым блеском подсолнечномасленого благополучия, но, напротив (что весьма характерно для блинов именно этой возрастной принадлежности), отличался видом скромно изношенной потёртости да поблёкло непритязательной оригинальности.

 

 

     Пожалуй, больше ничего и не изменилось ни в судьбе, ни в окружении, ни в обстоятельствах существования знакомого нам финна. Андрей Вильгельмович жил там же, в том же городке и по-прежнему работал скромным сантехником в небольшом пансионате санаторного типа. Щупло непоказная его фигура настолько стала обыденным и почти необходимо привычнейшим атрибутом не только пансионата, но и городка вообще, что на неё уже давно ровным счётом никто не обращал хоть сколь-нибудь значительно заинтересованного внимания.

 

 

     Ничего не изменилось в жизни Андрея Вильгельмовича... разве одно (что имеет прямое, наиважнейшее отношение к фабуле дальнейшего повествования),— наш финн обзавёлся дачей. Дачный участок, находящийся в пятнадцати километрах за чертой города, неприлично отличался именно своей крохотной мизерностью и собственно совершеннейше дрянной негодностью земли, под него отведённой (в пансионате при распределении паёв совершенно справедливо решили, что сантехнику, по причине его холостяцкого одиночества, и этого надела будет хватать с избытком). Однако же Андрей Вильгельмович и тому был рад чрезвычайно. Со временем была возведена одноэтажная хибарка в одну комнатёнку, закрывавшаяся на тяжёлый, заржавлено неприступный амбарный замок.

 

 

     Именно здесь Андрей Вильгельмович познакомился с Ростиславом Ивановичем, близким соседом по дачному участку — бухгалтером какого-то там коопторга, не весьма удачливым садоводом и аграрием, но закоренело неугомонным и неутомимо скорым на подъём рыбаком, которого однако же сам Андрей Вильгельмович именовал Иванычем, рыбьим прихвостнем, а также по-дружески, с некоторым оттенком потаенно скрытного восхищенья — карасятником.

     Наблюдательный мой читатель, случалось ли тебе заметить именно странность этих садоводческо дачных товариществ — их члены знают друг друга и обращаются друг к другу исключительно и не иначе как через уважительную, почти неизменно обязательную форму по отчеству и на вы:

— Егор Фомич, душенька, когда вы наконец уберёте к чёртовой матери шифер с моего огорода?

— Нет, Илья Прокопьевич, моя коза отличается изыском чистоты и благородства; напротив того, ваша породистая сука — разбойник, каких поискать.

— Оля Петровна, вы вот осенью поленились обтрусить орех,— расплодили ворон; а вот теперь по весне, вот сороки мне весь посеянный горошек повытаскали!

     Как согласится читатель, безусловно исключительное применение форм настоятельной толерантности имеет свои несомненнейшие преимущества.

 

 

     Но знакомство Андрея Вильгельмовича с Ростиславом Ивановичем дивно переросло из просто дачного знакомства в некий род соседской привязанности и товарищеской приязни. И даже больше, можно в совершеннейшем уверении утверждать, что они стали почти приятелями, почти друзьями.

     Во-первых, они обращались друг к другу не иначе как на ты:

— Здравствуй, Андрей Вильгельмович,— при встрече обыкновенно говаривал бухгалтер коопторга,— Здравствуйте пожалуйста, — весьма вежливо ответствовал благовоспитанно находчивый сантехник.

     Во-вторых же, Ростислав Иванович, без сомнения проявляя чувства высочайше доверительного благоволения, в замысловато ярких и чудно привлекательных рассказах о рыболовных своих досугах простосердечно и без утайки делился важнейше наисекретнейшими сведениями рыбацкой премудрости. Кому доводилось сталкиваться с гражданами, неистово увлечёнными по части навыков и смекалистой сноровистости рыбацкого мастерства, тот верно согласится, что выудить у них, у этих граждан, пусть самый заурядный, никчёмный и бездарно пошлейший рецепт самой что ни на есть пошлой и бездарно отвратительнейшей мастырки — можно почитать за счастие почти несбыточное, а уж выведать секреты хитроумно витиеватого вязания крючков — немыслимая, неслыханно редчайшая по невиданной своей значимости удача.

 

 

     Благоразумно вдумчивый мой читатель, ты наверняка справедливо и по достоинству оценишь великодушное бескорыстие бухгалтера. Однако же поспешу сообщить тебе ещё одну маленькую подробность, почти мелочь, почти пустяк — Ростислав Иванович всё же не вовсе бескорыстно воспламенял дух и отзывчивое воображение легковерного соседа. У Ростислава Ивановича были ведомые только ему виды и планы, и далекоглядные соображения, и верно расчётные амбиции относительно простодушного своего приятеля.

     Всё заключалось в том, что Ростиславу Ивановичу страх как хотелось иметь компаньона, а также верного, надёжного и безотказно покладистого товарища по части неистово неугомонных и отважно предприимчивых рыбацких своих набегов на окрестные болота, пруды и озёрные глади. Впрочем, для воплощения этих планов и далекоидущих намерений Ростиславу Ивановичу не довелось слишком уж изощрять красноречие витийственного своего мастерства да вычурную изящность правдоподобно сложенных баек. То ли слова испытанного рыбака попали на благодатную почву, то ли сама матушка природа непредсказуемо и ярко напомнила о себе, пробудив в носителе этой лысовато курносой физиономии вековечную память о пустынно диких берегах, холодных фьордах и рыбацком промысле сурово неприступной и отдалённо глухой, милой и родной ему финляндской стороны, но только скромный наш сантехник вдруг и в краткий срок воспылал заманчивейшей идеей рыболовного почина. Он был твёрдо и вполне решительно готов к дерзновенью утренних вылазок на хорошо знаемые Ростиславом Ивановичем близлежащие болота, где по уверенью того же неугомонно вездесущего Ростислава Ивановича изобильно расплодился, жировал и охотно клевал упитанно округлый красный карась ладоневой длины.

 

 

     Именно на полпути к желанно искомой болотной заводи, переведя дух и свернув несколько в бок, мы и оставили наших нетерпеливо спешащих рыбаков...

 

 

     Наконец, измокнув и препорядочно продрогнув, компаньоны достигли цели вожделенных своих устремлений:

— Лагуна! — таким именованием тихо воодушевлённый Ростислав Иванович определил собственно самую суть камышёво зарослого берега, к которому их привела узкая, заглохло теряющаяся в густом покрывале перепутавшихся трав тропинка. Над озерцом стояла молочно матовая неколебимая пелена предрассветно плотного тумана. Пахло тиной и болотом, и ещё тем, от чего прожжённо закоренелым рыбакам (а впрочем, и едва начинающим удить юнцам, а впрочем, и случайным манером, неизменно и вдруг, оказавшимся на рыбалке, страсть как раздражающим мужскую половину отчего-то всегда большим уловом и истошностью радостного крика по поводу "этой мелочи" — барышням всех возрастов, окрасок и комплекций),— одним словом, публике любого пошиба, красующейся на берегу в этот благословенно утренний час, было несомненно очевидно, что здесь-то и состоится пиршество рыбацкой потехи, что здесь-то, сейчас и немедля, необходимо чем быстрее утаптывать пятачок берега, разворачивать снасти, цеплять наживку и ... быстрее, быстрее — не измерив глубины, на авось, примостить аккурат среди болотистой тины наклонённо полупритопленный, безнадёжно унылый, неподвижный поплавок.

 

 

     Но вернёмся к Андрею Вильгельмовичу. Оказавшись впервые в столь вольготно чудеснейших обстоятельствах этого несомненно привлекательного места, наш сантехник поначалу растерялся. Простейше необходимая последовательность очевидных действий по заботам обустройства, по разборке рыбацкого инвентаря (для того чтобы приступить к сакрально таинственному и желанно долгожданному началу рыболовли),— всё смешалось и перепуталось в уме закоченелого финна. Первым делом Андрей Вильгельмович открыл пластмассовый контейнер с червями и удобно (по крайней мере, так представлялось самому Андрею Вильгельмовичу) по правую сторону своих ног разместил его в притоптанной траве. Запах, тошнотворный и приторно сладкий запах червячного жилища мутил разум и даже, на голодный желудок, вызывал некое неприятное подобие лёгкого головокруженья.

 

 

     Вообще в тех краях черви представляли особую ценность — то ли почва, её состав, был по-особому неподходяще противен тонкой организации червячьей натуры, то ли черви тех земель отличались от своих собратьев пугливо догадливой сообразительностью и особенной проницательностью не в меру подозрительного и чуткого ума, но только раздобыть вёртко упругого пятисантиметрового червя у тамошних рыбаков почиталось задачей почти невыполнимой. Ещё бы стоило заметить, что гурманно избалованные, раскормленные и ленивые караси да карпы тех краёв велись исключительно отменнейшим образом именно на редчайшую невидаль червячного деликатеса. Червяк почитался эталонным залогом гарантированно безотказного клёва, удачной рыбалки и неуловимо капризного рыбацкого счастия вообще.

     Впрочем, к вящему удовольствию автора, у Андрея Вильгельмовича в пластмассовом коробе таки копошилось преизрядное количество отменной червячной наживки. Неугомонно предусмотрительный бухгалтер свёл знакомство с предприимчивым пенсионером, престарелым рыбаком, который на специально отгороженном земельном участке, с внесением одному ему известного набора удобрений, компостов и грунтов, под плёнкой парника создал весьма благоприятно привлекательные условия для размножения, благоденственного проживания и быстро телесного роста червячного организма. Престарелый селекционер весьма успешно, поштучно, под строжайшим секретом и по большому знакомству реализовывал среди рыбаков своих краснотелых питомцев.

 

 

     Надо ли уточнять, с каким именно самоуверением успеха, с каким волнением воодушевлённо радостного ожиданья, с каким бессомненьем сокровенно вожделеннейших (вожделеннейших рыбацкой душе) предчувствий, надежд и чаяний компаньоны, в чьих руках оказалось редчайше преизрядное количество отборно вёрткого червя, добрались наконец до болотистого берега "лагуны". Андрей Вильгельмович уж заранее торжествовал, с некоторой приятною живостию взоров рисуя пред собой предсказуемо ошеломляющий результат предстоящей ловли.

     Вот уже и пучок удочек развязан и аккуратно положен сбоку... только теперь Андрей Вильгельмович с некоторым неудовольствием и даже досадою заметил, что все эти наиважнейшие действия по подготовке к рыбалке он производит, по-прежнему находясь на велосипеде — левая нога всё время соскальзывала с мокрой педали, правая же, по колено измокнув и запутавшись в высокой траве, служила единственной точкой опоры...

     Наконец и велосипед был положен сзади, полупримяв целый сноп травы... Вообще всё: и велосипед, и перевязанный набор удочек,— всё это было собственностью Ростислава Ивановича, по случаю предстояще первой рыболовли всемилостивейше одолженной своему компаньону.

 

 

     Андрей Вильгельмович, дрожа всем телом (от нетерпеливого желания своего скорее, ещё скорее, приступить к ловле, а также несколько, как автор может осторожно предположить, от всепроникающей сырости предрассветного утра), дрожа всем телом, приступил к разборке и подготовке снастей.

     Крепко памятуя россказни Ростислава Ивановича о затаённо дремлющих под берегом гигантских карпах, способных по-разбойному, злодейски и тихо, утащить в воду не то что бамбуково лёгкую удочку, а даже что и полугодовалого телёнка, — старательно памятуя это, Андрей Вильгельмович в первую очередь разложил преогромно впечатляющего размера подсак, в который уж точно могли поместиться и полугодовалый телёнок, и гигантский карп, и ладоневый карась (поместиться туда они могли вдруг и вместе — причём никто бы не поручился наверное, что в этом подсаке не разместится ещё какая-либо совершенно неожиданная и испуганно диковинная живность объёмных размеров и прилично впечатляющего, соответствующего этим объёмным категориям веса). Затем в воду на толстой леске был спущен не менее поражающих размеров, ржавопроволочный, видавший виды садок, причём свободный конец лески для наглядно убедительнейшей надёжности и прочности был намертво привязан специальным тройным узлом к лежащему позади велосипеду.

 

 

     И только после этого Андрей Вильгельмович приступил к разбору удочек. Шестиметровый иссиня-чёрный телескоп был разложен на одном дыхании, леска выпущена, оставалось лишь пристроить на заточенно впивающиеся во что ни попадя крючки именно главнейше необходимый атрибут рыбалки, соблазнительно дурманящую карпа, карася, окуня да и самого прегадко мелкого, распоследне ничтожного пескаря, — аппетитно пахнущую, возбуждающе дразнящую наживку.

     Андрей Вильгельмович вполне справедливо рассудил, что незачем размениваться на бездарно никчёмные каши, смеси, ароматизаторы, но необходимо, не тратя времени попусту, начинать с безотказно эффективного и раритетно желаемого, упруго изворотливого, краснотелого червя. Андрей Вильгельмович наклонился к коробу, хранящему бесценную наживку, протянул руку и… о ужас! — застыл в недоумении очевидного. Возясь с подсаками и удочками, поводками и велосипедами, вероятно по случайной неосторожности, впопыхах и в спешке, Андрей Вильгельмович перекинул пластмассовый контейнер, вывалив всё его драгоценнейшее содержимое наружу.

 

 

     Есть ли необходимость вспоминать особые, выдающеся значимые способности тамошних червяков к многоумной благодати проницательного рассужденья? Кроме же всего прочего, именно сейчас местные представители червячного рода показали недюжинные способности сообразительной находчивости, смелости и дерзкой изворотливости вдруг.

     Тесносплетённое сообщество коробочных червей неизъясненнейшим для автора образом единодушно, решительно и сразу заблагорассудило расползтись в разные стороны по своим неотложно наиважнейшим червячным делам и заботам. Оттого-то, когда Андрей Вильгельмович взглянул на пластмассово грязное червячное жилище, его взор неприятно изумила пугающая пустота запустелого забвенья. Черви, пятисантиметрово откормленные полнощёкие красавцы (по крайней мере, таковыми они представлялись расстроенному воображению Андрея Вильгельмовича), полнощёко откормленные красавцы по умопомрачительно немилосерднейшей цене, весьма поспешно, самовольно и бесцеремонно покинули отведённое им жилище.

     И только один червяк, ростом шести сантиметров с лишком, весьма гладких форм (с прилично раскормленной, приятно округлой конституцией брюшка и поясницы), чувствуя, видимо, особо значимую важность своей представительной персоны, чувствуя возвышенный задор нахального удальства и собственноразумеемого достоинства — неспешным, ровным манером удалялся прочь, будто напрочь не понимая святотатственнейшей скверны противоправно преступнейшего своего поступка. Червь был немедленно отловлен да и пренеделикатнейшим образом помещён меж большого и указательного пальцев замёрзло синюшной сантехниковой руки...

 

 

    Ещё мгновение — и извиваться бы ему на крючке, привлекая взоры томно любопытствующих карпов да карасей. Но червь... И куда только подевалась неспешная ровность самомнейно значимого телодвиженья да достойномолчаливая представительность величавой осанки?.. Вёртко упругий червь, проявляя чудеса гимнастического эквилибризма, так и пытался выскользнуть вон из руки неопытного рыбака... однако Андрей Вильгельмович с терпеливым настоянием закоренелого педанта продолжал удерживать беглеца.

     И лишь одно никак не удавалось дотошному сантехнику — поднести жало крючка к склизко раскормленному телу упрямого строптивца да и вонзить его именно туда, куда по совету Ростислава Ивановича должно было бы его вонзать,— лишь только случайным образом, на миг, посчастливилось приблизиться и даже приложить уже крючок к тому самому обговорено положенному месту, как червь, сильно дёрнувшись, в очередное вывернулся вбок да и, оцарапавшись об отточие жала, отчаянным невероятием развернулся к рыбаку...

 

 

     Гнев... бешенство гнева... ярость и бешенство гнева... негодование и презрение, выражение непередаваемо изысканного отвращения (как будто червь с высоты своего шестисантиметрового роста с лишком смотрел на нечто ничтожнейше мелкое, негодно сквернейшее, на какую-нибудь и вовсе пренедостойнейшего вида блоху или вошь, мерзость и дрянь),— всё это явственно читалось на гладко закруглённой, закровавленной морде дородно развитого представителя сановитой червячной расы. Казалось, ещё мгновение, и червь, багровея раздувшейся шеей, промолвит увещевательно грозным, беспощадным тоном начальника какого-нибудь замухрыжно захудалого ЖЭКа: "Экий ты, Андрей Вильгельмович, премерзостнейший мерзавец, шельма и дрянь!"... И только опытный, отменно опытный наблюдатель, съевший не только собаку, а даже, пожалуй, что и целый воз крупно-кристальной соли на чтении потаённейших движений скрытной натуры, и только вот этот высоко умудрённый бесценным своим опытом наблюдатель смог бы заметить где-то там, в углу грозно нахмуренных червячьих глаз, дрожащий отблеск совершенно, казалось бы, неожиданного к упоминанью, совершенно, казалось бы, постыднейшего чувства... постыднейше низменный порыв отчаянно животного ужаса и страха.

     Растерявшись, а отчасти и испугавшись, Андрей Вильгельмович выпустил червяка из своих закоченевших рук и оторопело наблюдал, как оскорблённо негодующий червь, полный спесиво гордынной вальяжности и достоинства, неспешно удаляется прочь...

 

 

     У Ростислава Ивановича начался нешуточный клёв — поплавок, ещё мгновение тому назад недвижимо красовавшийся на мертвенно холодном полотне водной глади, вдруг мелко вздрагивал, начинал дрожать, подпрыгивать, пускать вокруг себя мелкие круги — чаще, чаще, ещё чаще против прежнего и, наконец, влекомый неведомой силой, резко и быстро нырял куда-то вглубь и вбок, предвещая зазевавшемуся рыбаку заветно желанную удачу незнаемого улова.

     Андрей Вильгельмович с прискорбным увлечением стороннего наблюдателя следил за рыбацким торжеством удачливого своего сотоварища, однако ему было совестно сознаться в собственной неловкости да и попросить у Ростислава Ивановича хотя бы пару-тройку тех самых полнощёко откормленных красавцев-червей... Хотя, положим, Ростислав Иванович безусловно и смилостивился бы над оплошавшим своим компаньоном, но в голову раздосадовано огорчённого финна невероятнейшим роем незвано мысленных соображений взошло...

 

 

     И Бог его знает, что тогда пригрезилось Андрею Вильгельмовичу — скажу больше, автор вовсе даже и не обязан подробно наперечёт знать мыслительно потаеннейшие порывы своего героя, затем что они, эти порывы, как правило, у всякого рассуждающего сантехника имеют суть характер непостоянный, изменчиво капризный и скверный и очень часто напрямую зависят от непостоянных же обстоятельств оказии, места и времени.

     Только об одном (как вскоре поймёт достопочтеннейший читатель — наиважнейшем для дальнейшего повествования) мы можем говорить с почти полным уверением достоверного знания: именно здесь Андрею Вильгельмовичу, вначале намёком робкого соображения, туманно и неясно, как бы невзначай, подумалось, что неплохо было бы заняться (исключительно для достаточности персонально личностного рыбацкого потребленья), — заняться по примеру престарелого селекционера, собственно, разведением полнощёко изысканных и вёртких красавцев червячного рода. Выгоды, явственно и живо рисовавшиеся Андрею Вильгельмовичу, были несомненны, затраты — очевидно ничтожны и счастливо уменьшались до размера сущебездельно обнадёживающего слова "мелочь".

     Неожиданная эта мысль настолько увлекла и воодушевлённо заполонила растроганное воображение начинающего рыбака, что он уже готов был позабыть (а позабыв, даже что и простить) и промозглый холод утра, и собственную свою оплошность, и неблагодарно своевольное бесчестье червяков, и, возможно, впечатляющий взоры и самое душу, завидно обильный и счастливо многообещающий клёв своего компаньона.

 

 

     Ничто не вечно, но, напротив, всё скоротечно и неизбежно преходяще. Минул без следа и достопамятно значимый день злополучной рыбалки. Радостно окрылённый Ростислав Иванович, однако же, всё никак не мог взять в толк, отчего у Андрея Вильгельмовича выловленных карасей оказалось двое против его двадцати трёх, а молоденьких трёхсотграммовых карпиков и вовсе ни одного. Но лиха беда начало — сам Андрей Вильгельмович остался весьма доволен этим днём, его началом, уловом и лишь мечтательно воздыхал о вероятно будущих экспедициях (что безусловно обличает в нём натуру прирождённо истого рыбака) и о специально взращённых для этих экспедиций пятисантиметрово зрелых экземплярах червей-красавцев.

     Однако же для выращивания этих красавцев необходимо было одно пренепременнейшее условие — был необходим пусть маленький, ничтожный, но всё же некоторый участок земли; причём отыскать этот пусть заброшенный, бесполезный и никому не нужный участок надо было именно в городке, где счастливо проживал наш сантехник, и даже по возможности чем ближе к его жилищу. Дачный участок не подходил по одной простейшей, но весьма важной причине — не появляясь на даче по пять-шесть дней, Андрей Вильгельмович справедливо и не без основания полагал, что за отсутствием ежедневно бдительнейшего отеческого контроля, его черви могут быть подвергнуты акту бессовестнейшего насилия, а именно — акту изъятия каким-либо первым, случайно подвернувшимся, страсть как охочим до рыбалки и чужого добра дачником.

 

 

     Проведши на даче долгобессонно ужасную ночь (в неотступных и навязчивых мечтаниях своих о червяках, рыбалке, изменчески непостоянной и горестной юдоли, недостаточности слесарского дохода, убогости слесарского же инструмента, сломанной ножке кухонного табурета, жирных карасях и гигантских карпах, Ростиславе Ивановиче с поразительной удачливостью его в искусстве рыболовли и соблазнительной увёртливостью витийственного увещеванья), уже на следующее утро, невыспанный и разбитый, Андрей Вильгельмович садился в переполненную маршрутку. Эта довольно потрёпанная маршрутка ежедневно, в определённо обусловленный час, курсировала между дачным посёлком и небольшим курортным городком, где проживал наш кроткий финн.

 

 

     Маршрутка с потёрто засиженными сиденьями неопределённого цвета была переполнена отъезжавшими после выходных дачниками. Было душно, сильно пахло укропом, свежими огурцами, цветами, землёй... и ещё, непреодолимо навязчиво и скверно, чем-то знакомо тошнотворным и приторно сладким, мутящим разум и вызывающим непередаваемый эффект неизбывного отвращенья. Андрею Вильгельмовичу показался на удивление знакомым этот запах, однако он не мог тут же, сразу и вдруг припомнить, где именно слыхивал его ещё совсем недавно...

 

 

     Заплатив за проезд, Андрей Вильгельмович, дабы найти незанятое место, начал осторожно продвигаться вглубь салона. Эту невольную осторожность передвижения заранее предполагало изрядное количество ног, сумок и кульков всех размеров и расцветок, выставленных в проходе. К тому же, неожиданно для себя, Андрей Вильгельмович также заметил пять или шесть похоронных венков, прислонившихся среди этого великого разнообразия загораживающего проход скарба.

     Чтобы не задеть сейчас разноречиво пределикатнейших чувствий вельми богобоязненного читателя мы не будем уточнять с беспардонно пристрастной настоятельностью, зачем, куда и, главное, кому были предуготовлены эти печальные предметы прощально обрядового назначения. Скорбь, во всяком случае, имеет право на таинство недомолвки и почтение умолчанья.

 

 

     Наконец приблизительно посередине салона наш финн заметил одно оставшееся ещё незанятым место. Мирно примостившись на потёрто изломанной седушке, Андрей Вильгельмович невольно начал осматриваться. На удивление, среди отъезжавших дачников сидели всё незнакомые ему люди, и оттого с некоторым ожиданьем любопытства наш герой начал всматриваться в лица окружающих, ища, быть может, расположения приязни и некоторого призыва добрососедственного общенья в случайно кратковременных своих попутчиках. Но лица этих сидящих в маршрутке людей не выражали ничего кроме суровой безразличности и холодно неприступной важности, как-будто бы наш сантехник зашёл по какой-либо надобности в бухгалтерию и, тихо присев край стульчика, робко ожидал, когда кто-либо из бухгалтерствующих небожителей обратит на него хоть какую-либо толику наименьшего внимания да и соизволит выдать необходимейшую ему, Андрею Вильгельмовичу, ничтожнейшую справку или подтвердительную записку.

    Таковое настроение соседствующей публики несколько обескуражило и может даже больше — озадачило растерявшегося сантехника. Впрочем, холод неприступности Андрей Вильгельмович охотно и вполне извиняюще отнёс на счёт трагичности драматического момента и слишком глубоких переживаний везущих венки дачников. Совершенно успокоенный этой своей находчивой догадливостью Андрей Вильгельмович заинтересованно взглянул на соседа у окна.

 

 

     Это был довольно крупный, статный мужчина давно не юношеских лет и отменно пристойной, соответствующей этим летам, наружности. Подчёркнутую пристойность его выдающейся наружности выгодно акцентировал безукоризненно подогнанный под формы дородного телосложения (и оттого выглядевший несколько мешковатым) костюм неожиданно землистого оттенка. Однако даже и самая эта мешковатость костюма смотрелась вполне солидно и презентабельно уместно. На шее представительного господина красовался, несмотря даже на несчастие царящей в салоне изнуряющей духоты, красовался идеально повязанный галстук безупречно строгого, чёрного цвета.

 

 

     Величавые черты несколько закругленного обличья показались отчётливо знакомыми... но сразу, наотмашь, наш финн не мог уже и припомнить, где именно имел удовольствие наблюдать раньше эту неспешную ровность самомнейно значимого взгляда да достойномолчаливую представительность горделиво амбициозной осанки...

     Сосед же в это время, преисполненный напыщенной важности и пафосно возвышенной торжественности, держал в руках планшетник... Планшет отличался матовым лоском довольно крупного экрана; наушники от него, обвиснув тонкими нитями чёрных проводков, весьма преудобнейшим и компактным образом размещались в аккуратных ушах среднего размера...

 

 

     Андрей Вильгельмович хотел было завязать весьма беспардонно и некстати беседу с единственной целью,— показать, что и он разумеется в планшетах, что и у него есть вполне даже очень приличный планшет, что за него в магазине надо было бы выложить столько-то, но ему, благодаря проницательной предусмотрительности, удалось через знакомых купить в интернете гораздо дешевле бэушный вариант, что этот бэушный вариант никак не хуже, а может быть и даже много лучше, как если бы вы только купили в магазине новёхонький, дорогостоящий оригинал... но в очередное взглянув на напыщенную многозначительность степенного обличья, сантехник совершенно засовестился самое даже вознамереной возможности беспардонно навязчивого своего поступка и предпочёл деликатно промолчать...

 

 

     Представительный господин у окна, не обращая ни малейшего внимания на оробелого своего соседа, просматривал некое видео. Значительное выражение заинтересованной серьёзности и непререкаемой строгости на его лице время от времени красноречивейшим и неожиданнейшим образом сменялось лёгкой улыбкой приятно восхищённого согласия и благочестиво воодушевлённейшего удовлетворенья...

     Автор принуждён со всем приличием чистосердечного простодушия признаться, что видео не носило общепринятого характера занимательности, скорее наоборот — это было эпохально знаменательное, важнецки наиважнейшее из целого ряда необходимейше наиважнейших (то есть бесполезно бездарнейшее и непотребно скучнейшее) видео выступления правителя той страны, где имели честь проживать и Андрей Вильгельмович, и Ростислав Иванович, и благословенно достопочтеннейший господин в мешковатом костюме неопределённо землистого оттенка.

 

 

     Впрочем, нам совершенно нет дела, какому именно правителю и даже больше — правителю какой именно страны с удовольствием блаженно искреннейшего пиетета внимал в переполненной маршрутке означенный господин. Все властители равны, и Андрей Вильгельмович не без основания полагал даже, что все они суть одно и то же, суть одно лицо, суть один человек, либо же, если уж очень поснисходительствовать в благодушно доброжелательных своих допущениях — ближайшая, кровная родня (как-то, к примеру, родные, или же на крайний, положим, диковиннейший случай — двоюродные братья). И поэтому, являлось ли это лицо в образе полулысо карликовой гниды с мелким бесцветьем лживо скачущих глазёнок, в образе козырного ли франта с апофеозом торчащего чуба да песенной дичью соловьиного звучанья, или же просто в значении возвышенно чувствительнейшего витии, сладкоречивейшего торгаша пафосно напыщенным враньём — наш финн с одинаким равнодушием взирал на эти воплощения, твёрдо зная наперёд, что это то же самое, издавна знакомое, ничем не примечательное, скучное и артистически заигранное обличье.

 

 

     Отвернувшись, Андрей Вильгельмович с неподдельным интересом начал вновь рассматривать едущих с венками дачников — но те по-прежнему пребывали в суровой неприступности гордо сумрачного своего умонастроения...

     Что-то, однако, мешало Андрею Вильгельмовичу,— что-то тревожное и неотступно навязчивое...

 

 

     Надо бы заметить, что, как и прежде, несмотря даже на движение и открытые оконцы, было невыносимо душно и отвратительнейшим образом пахло... тут Андрей Вильгельмович к величайшему своему изумлению совершенно неожиданно и очевидно понял наконец, чем именно столь прескверно гадко и пренедостойно мерзко пахло в салоне маршрутки,— приторно сладкий запах земли и червячного жилища, ещё недавно при столь печальных обстоятельствах слышанный им на рыбалке, мутил разум и готов был, кажется, в преконфузнейшей конвульсии вывернуть самое ество... Несколько удивлённый и даже поражённый этим обстоятельством Андрей Вильгельмович обернулся к соседу, дабы по добродушию простаковатой своей души поделиться нечаянным открытием...

 

 

     На щеке респектабельно достопочтеннейшего господина виднелась свежая царапина, происхождение которой вполне резонно можно было бы отнести к поспешной неудачливости утреннего бритья...

     Что-то неожиданно знакомое и необъяснимо, неизъясненно где-то виденное ранее вновь как будто показалось, неотчётливо привиделось Андрею Вильгельмовичу в гладко закругленных чертах... червячного обличья...

 

 

     Червячного?.. Червячного??.. Не ошибся ли автор, по инерции борзописательской прыти вписав нераздумчивой рукою своею это случайное словцо?

     Именно червячного! мой недоверчиво скрупулёзный читатель, усильно выискивающий между строк беглого повествованья витиеватые намёки искусно закамуфлированного смысла. И полно! Добросовестнейшему автору этой правдивейшей истории присуща исключительная прямота речистовензельного оборота и незамысловатая простота буквалистичного пересказа. Ты не ошибся, резвыми очами проскользнув над этим словечком — именно червячного!

 

 

     Пред ошеломлённым сантехником, совершенно свободно созерцая видео судьбоносно значимого выступления, в возвышенном нахальстве собственноразумеемого достоинства (то есть неприступно важно и торжественно, будто напрочь не понимая святотатственнейшей скверны недавнего противоправно преступнейшего своего проступка) сидел вчерашний его червяк! Шестисантиметрово развитой представитель сановито червячной расы, будто с нарочитым вызовом предерзновеннейшего своеволья, сидел рядом! Тот самый, прескверно ничтожнейший червяк!..

     Потрясённый Андрей Вильгельмович не мог вымолвить и полслова... скоропалительная догадка обожгла его воображение, но так и застряла неразрешимой очевидностью упрямого парадокса...

 

 

     Как червяк? Отчего червяк? Экой вздор — червяк! Зачем не мышь, не жаба или же, к примеру, положим даже не слизняк? Зачем обязательно и всепренепременнейше червяк? Положим даже, что всякий хоть малую толику уважающий себя червяк имеет право на величавые черты гладко закругленного обличья, положим даже, что можно согласиться с этой его неспешной ровностью самомнейно значимого взгляда да достойномолчаливой представительностью горделиво амбициозной осанки, положим даже, что никто и не ставит под сомнительный упрёк счастие этого червяка иметь безукоризненно подогнанный костюм неожиданно землистого оттенка, положим, что и туго затянутый на багрово перетянутой шее галстук также не вызывает серьёзных возражений — но планшет?!..

 

 

     Зачем и откуда даже у современного, величественно расфуфыренного червяка в руках оказался этот неожиданно пределикатнейший предмет? И потом, зачем видео именно эпохально значимого, официального выступления первого лица государства просматривал наш червь? Страшусь вымолвить, уж не собирался ли он глумливейшим образом подточить самые... самые основы?

 

 

     Андрей Вильгельмович со страхом вновь взглянул на планшет — в экстазе пафосного угара, велеречиво ясно, доходчиво и незатейливо доступно с матового зерцала экрана красноречивейше вещал... вещал президент-червяк!

     Он также был одет в элегантно подогнанный костюм, на шее красовался элегантно повязанный галстук, говорил толково и запредельно ясно (в основном о вещах бестолковых и очевидно разумеемых), но замест лица... откровенно и явственно... настойчиво и глумливо... проступало раскормленное рыло самодовольно юродствующего червяка!..

     Несчастно испуганный наш Андрей Вильгельмович до самого конца злосчастного путешествия не смел не только что со страхом взглянуть на незапно преобразившегося соседа и чудовищный планшет в его руках, но даже и шелохнуться на изломанно потёртой своей седушке. Уткнувшись потерянным взглядом в стоящий неподалёку погребальный венок, он, кажется, силился прочесть на причудливо свившейся траурной ленточке традиционную блажь прощально слезливого воззванья... Мысли, феерически непоследовательные, бессвязные мысли, невольным роем кружащие в его бедной голове... а впрочем, автор оставляет благорассудительно догадливому читателю самому, на собственно разумеемое усмотрение составить представление о роде и порядке мыслей нашего героя.

 

 

     Также не берусь терзать твой слух, о мой достойномудрейший читатель, длинным пересказом того, что именно пережил Андрей Вильгельмович по приезде. Несколько дней сряду впечатлительный финн был, что говорится, будто сам не в себе. Черви, сановито осклизлые, вездесущие черви мерещились ему повсюду — в шкафу, за холодильником, под кроватью и даже... — в зеркале, в старо запылённом зеркальном отображении Андрей Вильгельмович страшился увидеть вдруг (внезапно и явственно) наглое высокоумие смешливо презрительной червячной рожи.

     Но время шло, ни в шкафу, ни за холодильником, ни под слегка покосившейся на бок несчастно скрипливой кроватью не обнаруживалось даже малейшего намёка на самодовольно обнаглевшую живность неспешно расползавшихся, жирных и лениво сибаритствующих червей. Зеркальное отображение также в свою очередь успокаивало — на Андрея Вильгельмовича смотрел с беспокойством испытующей серьёзности всё тот же знакомый лик скромно невыразительной и огорчительно престарелой сантехнической наружности.

 

 

     Вполне успокоенный и ободрённый этими обстоятельствами Андрей Вильгельмович тем более охотно уверил себя, что происшедшее в маршрутке ему показалось, что представительный господин у окна был всего лишь представительным господином весьма почтенной и весьма, весьма, весьма строго внушительной наружности (но никак не более того), что видео с правителем той страны, где имели честь проживать и Андрей Вильгельмович, и Ростислав Иванович, и тот же благословенно достопочтеннейший господин в мешковатом костюме неопределённо землистого оттенка,— эпохально значимое, важнецки наиважнейшее из целого ряда необходимейше наиважнейших видеоповествований именно с правителем и о правителе, но никоим образом не о препасквильно негоднейшем, ничтожнейшем и самозабвенно крикливейшем червяке.

     Утвердясь в благословенной мудрости неожиданно спасительного своего умозаключения, Андрей Вильгельмович будто воскрес, будто ожил; с весёлым энтузиазмом (в тихом удовольствии явно ожидаемого результата), как бы невзначай, он подглядывал в старо запылённом зеркальном отображении неизменно торжествующий взгляд издавна и преотлично знакомой ему персоны. Тут-то Андрей Вильгельмович цокал языком, хитро жмурил глаз, хмыкал и, чрезвычайно довольный собой, отправлялся прочь... однако ненадолго, но именно с тем, чтобы самое большее через полчаса совершенно случайным образом вновь не объявиться пред тем же спасительно оправдательным своим зерцалом.

 

 

     Всё улеглось и успокоилось, всё само собою утишилось и образовалось. Андрей Вильгельмович вновь стал вполне деятельным, вполне подающим радостные надежды сантехником с увлекательной и захватывающе радужной перспективой планов на будущее. Сам Андрей Вильгельмович смеялся над недавними своими страхами, теперь ему казались необыкновенно диковиннейшим вздором, басней да и глупостью — и господин у окна, и траурные венки, и самый даже президент с его цветастой скукой заученно самоуверенных и пространно бессодержательных речей.

 

 

     Однако же и то — оправившись от престранно дивного своего злоключения, Андрей Вильгельмович вернулся к навязчивой идее рыболовного досуга и выращивании для того вёртко упругих красавцев-червей. Нетерпеливо впечатлительная его натура жаждала действия, увлечённо вдохновенное сердце словно птица, вырвавшаяся из пут и желающая позабыть ещё недавние свои страхи и ужасы, алкало действенного приложения усилий, мысли мешались в волнующе страстном предвкушении празднества и счастья, поприще, широко открывающееся пред неугомонным внутренним взором...

     А впрочем, именно о поприще, вернее, материалистически осязаемом его воплощении, Андрей Вильгельмович начал заботиться прежде всего. На пустыре, за домом, в котором имел честь проживать наш герой, он любовно присмотрел небольшой, вполне подходящий ему участок заброшенной и ни к чему не пригодной земли. Издавна сюда сбрасывали строительный мусор и иную прочую непотребную скверность и дрянь, оттого, кажется, никто бы не мог и подумать предъявлять на эту малость сколь-нибудь значимо толковые претензии владения.

 

 

     Андрею Вильгельмовичу только того и было нужно. Бросившись по всем необходимым к тому инстанциям, неугомонный сантехник довольно в короткий срок получил официальный листок, в котором сухим языком официального же постановления говорилось, что он, Андрей Вильгельмович, может к всеобщему удовольствию заняться хозяйственной деятельностью на великодушно отпускаемой ему дряни заброшенного пустыря. На бланке значилось несколько подписей (короткие были размашисто широки, длинные же, напротив, тянулись нечитаемой вязью бесконечно уменьшающегося письма). Кроме того, здесь же красовались оттиски нескольких необходимых печатей (круглых и квадратных, прямоугольных и овальных, с прямыми и срезанными углами, чёрного, красного, блёкло-фиолетового и даже неприглядно зелёного цвета чернил). Для придания окончательно завершённой силы и законности, документу необходима была ещё последняя печать и подпись начальника по землеустройству, некоего господина Вирина. Вполне уверенный в успехе незамысловатого своего предприятия с началом пятничного утра Андрей Вильгельмович отправился на приём...

 

 

     В приятно размыслительном предвкушении очередного предстоящего отпуска (предстоящий отпуск должен был начаться с понедельника) господин Вирин поднялся на второй этаж муниципального совета. Попадающиеся по пути сотрудники, стараясь выказать безусловную приязнь личностной симпатии, простодушно правдивейшим образом изображали приветливость на добрых, чистых, бесхитростных своих лицах и, здороваясь, спешили засвидетельствовать свои всенепременно искреннейшие любовь, почтение и восхищённую благодарность. Меж тех же ласкательно улыбающихся сотрудников он, этот начальник землепользования, по скверности своего крючкотворно въедливого и непримиримо начальственного характера, за глаза, весьма едко и справедливо именовался "ипохондриальным геморроем", но зная болезненно самолюбивый нрав начальника, но щекотливо подозрительную его натуру, но его склонность к злопамятству мелко мстительной обиды, каждый старался изъявить при общении с ним как только можно себе вообразить почтительнейшие и благородно уважительнейшие манеры обхожденья.

 

 

     Всеволод Владимирович, так звали начальника по землеустройству, зашёл в приёмную своего кабинета. Секретарша его, Софья Павловна, строгая, напыщенно монументальная женщина с неизменно строгим, давно устоявшимся взглядом на окружающую её действительность, со столь же давно и строго закаменевшим выражением лица и неизменно носимой архаикой коконоподобно высокого начёса на голове встретила его, как подобает секретарше её лет и положения — торжественно, почтительно и преувеличенно спокойно одновременно.

 

 

     Хотя вообще, нужно признаться, Всеволод Владимирович неизвестно по какой причине побаивался своей немолодой уже секретарши. Боязнь эта, видимо, происходила из того, что безусловно преданнейшая его секретарша за многие годы своего безусловно верноподданнейшего секретарства отлично и надёжно разузнала да и усвоила до подлейше мелочной подробности всю подноготную своего представительного патрона.

 

 

     На офисном стуле в углу, скромно ожидая урочного часа высокой аудиенции, расположился единственный посетитель, незадачливый наш Андрей Вильгельмович. Конечно, он мог бы отдать свои бумажки секретарше, но, зная что начальник по землеустройству с понедельника идёт в отпуск, Андрей Вильгельмович не вовсе небезосновательно опасался затягивания дела как раз на термин (а скорее может и более) отпускного отсутствия необходимого ему подписанта.

     Когда в приёмной появился статный мужчина довольно крупного телосложения и отменно пристойного, горделиво представительного вида наружности, он, Андрей Вильгельмович, сразу догадался, что вошедший собственно и принадлежит к начальственному статусу ожидаемого им чиновника — по наочному рассмотрению прилично раскормленной, приятно округлой конституции брюшка и поясницы, по умаслено приторному виду ласково его встретившей, неприступной и строгой до того секретарши, по апломбу самоуверенной обыденности вошедшего. Однако же лица его Андрей Вильгельмович подробно рассмотреть не успел.

     Неизвестно отчего засмущавшийся сантехник чуть приподнялся со стула и несколько оробевшим голосом промямлил некий род приветствия. Впрочем, начальник по землеустройству, не обращая малейшего, сколь-нибудь значимо выдающегося внимания, молчаливо прошёл мимо и прочь... прямиком в двери своего просторно меблированного кабинета.

     Что-то, однако... Нет, показалось... И потом, нельзя же, в самом деле...

 

 

     Строгая секретарша, торжественно приготовив чай, немедля взошла следом. Софья Павловна преотлично знала, что Всеволоду Владимировичу необходимо к чаю положить именно два кусочка сахару, учитывая его природную предрасположенность к некой дородности туго раскормленной поясницы, но всякий раз, когда подавался чай, на блюдечко рядом она выкладывала ещё несколько кусочков рафинада с тем, чтобы начальник по землеустройству мог украдкой, таясь от строгих очей немилосердно строгой своей секретарши, подложить себе ещё кусочек-два. Всеволод Владимирович страсть как любил до невероятия переслащённый чай. В то же время в присутствии Софьи Павловны он совестился бросить в чашку злосчастного сахару сверх нормы.

 

 

     Всеволод Владимирович скрытно положил себе ещё несколько кусочков, медленно помешал чай маленькой, до невероятия удобной ложечкой с закругленным черенком да и с удовольствием зажмуренного присёрба хлебнул горячей сладости.

— Пусть войдёт,— немного подумав, сухо, с некоторым акцентом официозного каприза вымолвил наконец Всеволод Владимирович, продолжая мелкими глотками присёрбывать крепко переслащённый напиток.

 

 

     Ему хотелось сколь возможно быстрее избавиться от докучливого посетителя, упрямо не разумеющего, что сегодня пятница, что пятница у чиновника (тем более чиновного начальника) имеет некое неписанное, святое право на бездеятельно отдохновенное удовлетворенье, что с понедельника у него, Всеволода Владимировича, начинается долгожданный отпуск, что просто неприлично и вызывающе ни свет ни заря мозолить глаза своим долготерпеливо настырным ожиданием, что любое дело, даже мельчайшая, ничтожнейшая точка, прописанная начальственной рукою, имеет первостепенно важнейшую и несомненно бесспорнейшую необходимость к труднейше размыслительному рассмотренью...

     Всё ество рассудливо неторопливого чиновника вопияло против... против... против этого посетителя, его пустячного дела, его никчёмного документа в два листка, испещрённого уже разнообразным множеством печатей и подписей, против пятницы, столь неудачно начинающейся и грозящей незадачливо перерасти в неизвестно какую ещё пятницу, с неизвестно каким ещё испытанием, бестолковой беготнёй и беспокойством.

 

 

     Кроме того, Всеволод Владимирович ценил и любил исключительно многосложную запутанность представляемого к рассмотрению документа. Именно эта запутанно нюансовая многосложность казуистической формулировки, многостранично обширнейшей терминологии, непостижимейше оппунктованного порядка и превратно истолкованного факта позволяла ему вольно, по своему усмотрению обращаться с делом. Позволяла, подчёркивая его, Всеволода Владимировича, безусловную авторитетность, незаменимую важность и персонифицированную значимость, поворачивать дело в любое, порою пределикатнейше неожиданное положение. Здесь же было два листка, вероятно, простейше незамысловатого документа (Всеволод Владимирович с трёх метров мог оценить с точностью до единицы количество листов в стопке любой толщины). Оттого-то с некоторой долей досадливо раздражительного неудовольствия, сухо и нарочито официально Всеволод Владимирович и произнёс это, Бог его знает что обещающее "пусть войдёт".

 

 

    ...Андрей Вильгельмович объявился в дверях кабинета. Вообще, кабинет начальника землеустройства не представлял из себя нечто неординарно выдающееся и замысловато необычное,— это был заурядно меблированный кабинет заурядно начальствующего чиновника, во всяком случае, не выделяющийся из бесконечного ряда подобных по рангу и статусу кабинетов муниципального совета. Посреди него тянулся отменно длинный светло лакированный стол для совещаний, стол же начальника по землеустройству, примыкая в конце, образовывал внушительноразмерную деревянную конструкцию, напоминающую прописную букву Т. Сбоку, у стены, выстроился пафосный ряд сомкнутых шкафов, блестящих зеркальным убранством хорошо продуманного удобства и комфорта. За спиной чиновника в рамочном оцепенении скромного фотошопа весьма уместно и деликатно распожилось всемилостивейше благодеянное изображение президента. Президент был кроток и мил, лицо его святоотчески мягко и приятно улыбалось изображением здоровой чистоты в меру румяных и упитанных щёк...

 

 

     ...Но что это?.. Вы видите?.. Дайте протру глаза, дайте немедля протру глаза... — всё то же!.. Но возможно ли?.. Неужто, в самом деле?.. И как найти объяснение?.. Нет, я решительно отказываюсь верить... Что же Андрей Вильгельмович?.. он, очевидно, видит то же самое!

 

 

     Пред ошеломлённым сантехником, совершенно свободно расположившись на привычно начальственном кресле, преисполненный напыщенной важности и официозно возвышенной серьёзности, сидел... сидел уже преотлично нам знакомый червяк! Да, да! тот самый шестисантиметрово развитой представитель гордовито червячного рода в суровой неприступности начальствующей особы сидел просто пред Андреем Вильгельмовичем!.. И даже на гладко закруглённом его обличье изобличительным тавром виднелся ещё след недавней царапины. Но, что удивительно, это гладко закруглённое обличье со следами приснопамятной, не вовсе зажившей царапины, неторопливо посёрбывая переслащённый чай, не обращало на появившегося в дверях Андрея Вильгельмовича хоть сколько-нибудь заинтересованного внимания и, казалось, было совершеннейшим образом занято чем-то исключительно своим...

 

 

     Андрей Вильгельмович растерялся. Червь был чрезвычайно, что называется невообразимо, чертовски, важен и неприступен... Шельмец, очевидно, понимал все выгоды своего теперешнего положения и бессовестнейшим образом пользовался им. Но, согласитесь, обращаться к червяку, пусть даже и шестисантиметрово развитому червяку, а уж тем более иметь дело с ним как с начальником по землеустройсту, с чиновником, находящимся на государственной службе, да ещё и непосредственно при исполнении... но его кабинет, престрого почтеннейшая, сурового вида секретарша, фотографический портрет за спиною...

     Наконец нетерпеливый чиновник прервал молчание:

— Давайте, что там у вас.

Андрей Вильгельмович, оробело подошед, вручил ему свои заветные листочки...

 

 

     Я надеюсь объяснить, фигурально анализируя, некий апломб логического соображения, условную рефлексию чиновного червя? Даже больше, я надеюсь предсказать изворотливость его мысли, причинно-следственную связь мотива, побуждения и поступка? Я надеюсь открыть, открыть и прикоснуться к заветнейше сокровенным, условно таинственнейшим струнам его непредсказуемой души? А что как нет этих легкоранимых, чувствительнейших струн? А что как нет и самой души?..

 

 

     Всеволод Владимирович, бегло скользнув взглядом по листочкам представленного документа, нахмурился, надуманно скривился да и прописал нетерпеливо размашистой, начальнической рукой короткое резюме: "В просьбе гражданина Гули А. В. о предоставлении ему в бессрочно хозяйственное пользование земельного участка по адресу такому-то, отказать, ввиду недостаточной обоснованности предоставленных к тому изъяснительно-причинных обстоятельств. Дата. Подпись."

 

 

     Вполне довольный собой и тою решительностью, с которой он прописал это "обстоятельств", начальник по землеустройству небрежно откинул по направлению к назойливому просителю теперь уже бесполезные листочки. С удальством крючкотворного виртуоза он наблюдал озадаченно расстроенное лицо неосторожно затесавшегося к нему на приём недогадливого гражданина. Всеволоду Владимировичу была приятна эта минута. Внутренне гордясь той властью, которая была в его руках, заключалась в коротком прикосновении к бумаге его пера, он исподтиха, с неизъясненным наслаждением наблюдал теперь за произведённым эффектом растерянного опустошенья и замешательства...

 

 

     Андрей Вильгельмович совершеннейше потерянно-недоуменным взглядом уставился на лежащие перед ним листочки... Червь... Негодный, гнусный червь... вершил его судьбою, решал счастие его судьбы...

 

 

     "Обстоятельств... недостаточной обоснованности обстоятельств",— мерзкая изворотливость изуверски изощрённых и лживо бесстыдных букв и цифр, тех самых изменчески подлейших да предательски пренегоднейших букв и цифр, виновников вопиюще прискорбнейших несправедливостей его горестной судьбины, бросилась ему в очи. Да, да, те самые буквы и цифры, призванные служить заветно пленительнейшим красотам мирозданья, высоким идеалам гармонии, добра и совершенства, низко пресмыкались пред едва ли шестисантиметровым, бесчестно нахальным и осклизко располнелым червячным ничтожеством.

     Кровь бросилась к голове. Гримаса брезгливости и гадливого отвращения до неузнаваемости исказила обличье потрясённого сантехника. Гнев, праведный гнев отмщенья, овладел Андреем Вильгельмовичем... до боли сдавил горло Андрея Вильгельмовича... страшной пружиной сжал сутулое, щуплое тело Андрея Вильгельмовича... схватив первый попавшийся под руки стул, он что есть силы запустил им в червя:

     — А-а-а... на! — весьма красноречиво, доходчиво и ярко завопил не в меру разошедшийся Андрей Вильгельмович.

     — А-а-а... на! — и второй стул по не поддающейся математическому анализу траектории полетел в направлении изумлённо перепуганного и ловко увернувшегося Всеволода Владимировича, вернее, в том направлении, где он до того момента имел честь находиться (начальник по землеустройству весьма своевременно и прытко успел ретировать своё дородно развитое тело в тесное пространство подстольного укрытия). Причудливо перевернувшись в воздухе, стул угодил в погрудное изображение президента. Рамочный фотошоп самого важного и первого чиновника со звоном обрушился на пол, причём, именно падая, до того глумливо ухмылявшееся, надменное и хитро закругленное рыльце червя-президента необъяснимо таинственнейшим образом успело изобразить постыднейший порыв отчаянно малодушного, почти животного ужаса и страха...

 

 

     — А-а-а, на! — но в третий раз запустить стулом Андрею Вильгельмовичу не дали кинувшиеся к нему Софья Павловна да подоспевший на шум дежуривший в муниципальном совете полицейский. Андрей Вильгельмович был схвачен, пренемилосерднейшим образом (невзирая на уважительность пожиловозрастно почтенного его положения), пренемилосерднейшим образом скручен да и доставлен в ближайшее отделение.

     Вскоре после того Андрей Вильгельмович был направлен на медицинское освидетельствование, где местные эскулапы от досудебной медицины вынесли блестяще безукоризненный, безапелляционный и не подлежащий даже малейшей доле сомнения вердикт о его неблагонадёжно-психиатрической несостоятельности. Тотчас же Андрей Вильгельмович был весьма попечительно отправлен на некоторый термин проживания в одно из тех медицинских учреждений, где лечебные процедуры носят исключительно принудительный, обязательный характер и проводятся под неусыпным надзором страсть как охочих до тесных дружеских объятий, всеслышащих и всевидящих дюжих санитаров.

 

 

     Выйдя из лечебницы, нельзя бы сказать, что наш бедный Андрей Вильгельмович уж очень особенным образом изменился. Пожалуй, лишь одно, худые плечи и сутулая спина невысоко невзрачной и щупло непоказной его фигуры приобрели ещё большее выражение печально раздумчивого унынья и огорчительно престарелого смирения, приобрели ещё большую, сильнейшую печать покорной забитости и робкого безмолвья.

     Мысль о рыбалке, начисто и навсегда выветрившись из головы, не оживляла больше финна радостной неизвестностью ожиданья. Напротив, окончательно горестное соображение мира и людей, его окружавших, казалось прочной закавыкой засело в расстроенном рассудке несчастного Андрея Вильгельмовича. И это, неосторожно открывшееся ему величайше ужаснейшее значение мира (этого мира) и людей (этих людей) настолько поразило воображение, настолько огорошило откровением цинически беспощадной своей новизны, что потрясённый Андрей Вильгельмович отныне с безутешной скорбью равнодушного отвращения взирал на всё предстоящее его взорам.

 

 

     Горько' ему казалось небо, нависшее над его головой, и горьким хлеб, который он ел, и горек самый воздух, которым он дышал. Как замочных дел мастер, познав все тончайше хитроумные таинства своего мастерства, совершеннейшим образом разочаровывается в надёжной прочности любого из сложенных когда-либо замков и запоров, как набивший на виршевании руку поэт видит в воздушно ветреных творениях своих да сердобольных собратьев по перу одну лишь натянутую условность гримасы, жеманства и позы, так Андрей Вильгельмович, познав скрытные пружины мироустройства, только ахнул и поперхнулся, с безутешным негодованием видя, что этим приземлённо ничтожнейшим миром правит проклятый и неистребимо пошлейший, мерзкий и недостойно вознёсшийся род червей, что всякий из человеков, напротив того, желал бы попасть в этот сановитый род червячной расы, что подл и мелок человек, что гнусны дела его и помыслы...

 

 

     Впрочем, ещё об одном, маленьком происшествии, случившемся с нашим одиноко отрешённым финном, я хотел бы поведать благосклонно терпеливому читателю. Однажды, после ливневого летнего дождя, когда солнце, разлившись в безграничье радостного своего торжества, блистало чистым своим ликом в зерцалах свежих луж, в дождевой росе влажно пресыщенных и ликующих трав, кустов, деревьев и, вообще — везде, везде, куда только могло достать своим благодатно ласкающим лучом, Андрею Вильгельмовичу случилось спасти из лужи тонущего червяка. Это был ничем не примечательный, самый обыкновеннейший земляной червь среднего, а скорее можно даже сказать, что и мелкого размера. Вообще же, в тех краях черви представляли особенную редкость... то ли почва, её состав, был по-особому неподходяще противен тонкой организации червячьей натуры, то ли черви тех земель отличались от своих собратьев пугливо догадливой сообразительностью скрытного мастерства...

     Но как бы там ни было, аккуратно взяв несостоявшегося утопленника меж большим у указательным пальцами, Андрей Вильгельмович тихонько присел с ним на стоявшей неподалёку лавочке. Поблизости никого не было, а если бы кто и был, то уж точно не обратил бы внимания на полоумно собеседующего с собой сантехника, скрюченно присевшего край ветхой лавчонки. Откровенно, я не знаю отчего, но именно в этом неразвито ещё маломерном, несчастном червяке Андрею Вильгельмовичу привиделся потомок того, печально знаменательного, грозно значимого для него червяка Вирина Всеволода Владимировича. Душевно соболезнуя полуутопленнику, Андрей Вильгельмович завёл с ним собеседованье. Он говорил о всём недавно открывшемся ему, потрясшем его... о мерзости и дряни, о негодности и ужасе, об отвратной скверности и бесчестье... о всём, о всём, в чём по собственному своему, бессомненно верному, открывшемуся с беспощадным откровеньем знанию он был уверен и знал... Он знал, он точно, отлично знал, насколько виновны они, чиновно осклизлые, извратившие суть самого простого и верного, лживо юродствующие черви.

     Андрей Вильгельмович говорил долго и успешно... пока червь, надёжно удерживаемый меж большим и указательным пальцами, горестно не всплакнул искреннейшими, покаянно чистейшими слезами. Андрею Вильгельмовичу жаль стало плачущего червяка, и он отпустил его в благословенное великолепие древоподобно высокой, влажной и густой травы...

 

 

06. 12. 2017

Другие произведения автора:

Колодезная русалочка. Подражание украинским балладам

Вам

Железные пуговицы