БОЖЕСТВЕННАЯ ТИШИНА.

«Не введи  нас в искушение…»

Можете мне поверить, что если взять хотя бы немного привычной красоты, при этом вдохнув в неё каплю-другую своей ранимой – а разве есть иная? – души, а после всё это нанести на туго натянутый холст, оговорюсь, девственно чистый, то мир - невероятно изменится.

Но делать это стоит медленно, не спеша, лёгкими, едва уловимыми мазками, правда, можно и широкими, слегка размашистыми, на всю длину вытянутой руки. А можно и этакой своеобразной рябью, дробно-мелковатыми точечками и крапинками. Впрочем, как получиться. Всё зависит от вдохновения.

И тогда произойдёт удивительное: праздник удастся на славу. Вначале для себя, и уж после, если хотите, для кого-то ещё. Для её. Для его. Для их.

Короче говоря, для всех вас, любителей и ценителей прекрасного и неожиданного. Тут главное, уж постараться, как следует. А потом – господа-товарищи! - смотрите на это произведение искусства столько, сколько душе вашей будет угодно. Любуйтесь и внимайте, анализируйте и систематизируйте, поглощайте и ассоциируйте.

Наслаждайте свои чуткие человеческие души.

Между прочим, сколько я живу, я ещё никогда не навязывал кому-либо своего личного представления о красоте, как таковой.

Зачем! Ведь у каждого разумного существа, носит он юбку или брюки, делает тщательный макияж на своей любимой мордашке или же обходиться только одним – смыл недельную грязь, да и ладно, - насчёт этого должно быть своё личное мнение. У меня, к примеру, своё, а вот у соседа, который спрятал свою совесть и многое другое за высоким плотным каменным забором – совсем противоположное. У него любая красота ассоциируется с грохотом и лязгом металла, потому что он день и ночь что-то чинит, ломает и снова чинит, короче, торчит возле своих железок, что тащит черти знает откуда и загромождает ими своё подворье. Я не осуждаю его стиль жизни, упаси Боже, а просто не понимаю. Как не понимаю: почему из динамиков его музыкального центра всегда, если не постоянно, звучит только один блатняк. Нет, не хороший шансон, а именно – тюремная лирика с завываньем. Ведь он же в тюрьме не сидел и туда, понятное дело, вряд ли стремиться. Хотя кто знает.

Совершенно особое представление красоты у соседки, которая живет по другую сторону моих пенатов. Вы не поверите, но ареал возле её жилища зарос-раскинулся прямо в человеческий рост экзотическим бурьяном от горькой полыни до пряной крапивы. И её это нисколько не беспокоит. Наоборот, вдохновляет – на лень.

Иногда меня не покидает ощущение, что все эти разные по своей сути понятия могут постепенно сливаться в единое целое. Для этого достаточно только изменить пропорциональный уровень живого общения. Но это никому не нужно, возможно, по одной простой причине: люди давно забыли, зачем пришли в этот грешный мир и для чего они живут дальше на земле.

Я не профессиональный художник, а если быть точнее, никогда не учился этому искусству в специальных заведениях типа художественного училища или академии, если не считать уроков рисования в школе. Там я блистал, участвуя во всевозможных конкурсах детского, а впоследствии и юношеского рисунка. Помалёвывал я и в институте, потом в армии, куда загремел, когда меня с треском выперли из сего славного учебного заведения поставлявшего нашему не менее славному отечеству мелиораторов. В армии я редактировал нечто вроде боевого листка. И вот это помпезное творчество напрочь отбило у меня охоту держать в руках карандаш или кисточку.

И отбило, к слову, надолго. Почти на двадцать лет. Но так же неожиданно всё проявилось снова. Я стал рисовать. Неважно что, главное, это доставляло мне воистину удовольствие и неслыханное наслаждение. Особенно после тяжкого трудового дня.

Так что на меня иногда от случая к случаю находило этакое неуемное желание – или жажда творчества?! - воспринимать и создавать красоту так, как мне того хотелось. Словно мной, вернее, моей правой рукой, удерживающей вполне приемлемо для дилетанта карандаш или кисточку, правили не только рефлексы, зрительные и умственные, а будто вся основа этого спонтанного воспроизведения была предопределена уже давно. А вернее сказать - спланирована заранее. И не мной, а кем-то более могущественным, короче, тем, кто стоял над моим подсознанием. Ну а мне только и оставалось к этой планировке приложить свой талант и своё время. То есть взять и выплеснуть все свои спонтанные эмоции и умение из мира фантазий - в мир неприкрытого материализма. Кстати, переведя для этой цели просто неимоверное количество дорогой или дешевой краски, что не особо радовало мою супружницу. Как-никак, а это большой минус для семейного бюджета. А толку - никакого. Из-за чего мы и цапались, если не каждый день. Но я уже не мог перестать рисовать. Это было выше меня.

А вот милой женушке это быстро надоело. И она не нашла ничего лучше, как уйти от меня к тому же соседу, который был любитель железа, - мол, он меня понимает, и мне с ним лучше, в смысле материального достатка. Ну и чёрт с ней. Баба с возу – кобыле легче. То есть коню. Детей у нас за совместную жизнь, без малого десять лет, так и не получилось – видимо, слабо старались. А, возможно, так было угодно Богу. В общем, разошлись мы без взаимных обид и претензий. Теперь у нее была своя жизнь, наполненная лязгом и грохотом, а у меня своя – тихая и спокойная. Как же, никто не пилит и не заставляет тебя делать то, что тебе не хочется. Хорошо!

Особенно это касалось моего любимого дела – рисования. Впрочем, уж воистину говорят, тут цель всегда оправдывает средства. Кто знает само искусство и его роль во всемирной истории, тот, думаю, со мной согласится.

Вот и сегодня я сподобился на нечто подобное. Словно бы по наитию свыше – опять некто всесильный и могущественный взвел во мне до упора невидимую пружину – я застыл у расставленного для очередного творения мольберта. К тому, сегодня не нужно было лететь сломя голову на работу – я был в законном отпуске. Ещё и солнце не успело забрезжить на горизонте, а я уже как некая ранняя пташка был готов к созидательному труду. И что вполне естественно, никого не испросив об этом. К чему, скажите, просить разрешения на творческий процесс? Мне кажется, что только одни бездарности пишут или малюют по заказу, - а может, я чего-то не понимаю?

Короче, я принялся мазок за мазком выстраивать одну к одной разные линии и параллели, сплетая их воедино с грациозной небрежностью созидателя. Пока ещё неизвестно, что у меня может получиться: пейзаж, натюрморт или какая-нибудь сюрреалистическая сценка. Я ещё образно не созрел для определенного на то выбора. Но игра, как бы хаотично ложащихся на холст, красок, возможно, в скором времени это определит.

Удивительно, но почему-то именно сегодня мне захотелось, чтобы моя очередная мазня стала чем-нибудь существенным, непохожим на всё остальное, что я малевал до этого, и, безусловно, заблистала новизной. Кстати, в непохожести иногда проще узреть истину, хотя некую её долю.

Так, возможно, и создаётся красота – спонтанно и неожиданно. Ведь любая капля краски, словно капелька жизнетворного семени, попав в долгожданное лоно и, трепетно вживляясь в него, просто обязана начать новую жизнь. Для этого её и создала природа. А у природы, как я успел заметить, всё предопределено - и ничего лишнего не бывает.

В принципе я - реалист, и, как не крути, мне нравиться мир, где всё до невозможности реально, хотя я бывает иногда и не лишёно некой чувственной доли прикоснуться к чему-нибудь этакому надуманному и даже мистическому. Но всё-таки иметь дело с реальными лицами, любыми – одухотворёнными или бессмысленными, отягощенными убийственной скукой значительно проще. А так же мне нравятся фигуры – разных конфигураций и форм, их подвижность или инертность, их живая нестабильность.

Впрочем, я до сих пор не могу понять, в чём проявляется всё это? В чём разница моего оголенного, как электрический провод, реализма со слезливым романтизмом или диким натурализмом? Не знаю. И это странно. Вот возьми я, к примеру, и нарисуй  две обычные фарфоровые чашки, расположив их на обыкновенном обеденном столе. Да так как они обычно бы и стояли, учитывая их положение к источнику света, тень, образ, ничего не умоляя и не добавляя. Вот именно всем этим я как бы воссоздам предельно точную картину реального восприятия мира. И даже если эта простая, без всяческих сюрреалистических нагромождений, картинка поразит воображение какого-нибудь ценителя подобной мазни, она попросту будет изначально мертва, застыв в своей прелести абсолютизма. И это не изменится до тех пор, пока я вдруг случайным или каким-нибудь целенаправленным мазком кисти не сдвину эти чашки немного в сторону, хотя бы на миллиметр. И вот тогда – о, чудо! – изменится всё: и спектры света, и тень, и даже тишина. И тогда - ушедшая внезапно реальность, минуя настоящее, неожиданно сама по себе обретёт определённую реальную будущность. И родиться истина! А в чём она потом проявится - не суть важно. Ну, зачем, скажите, искать всему какое-то объяснение? Разве не достаточно уже самой реальности.

Возможно, пустые чашки – лишь признак моего индивидуума. Но именно он и есть - натурализм, самая его суть. Именно она и проектирует моё отношение ко всему, что окружает эти чашки – и стол, и стены, и окно, и потолок, и пол, и даже воздух. Значит, главное всему – движение, а не мертвое ожидание чего-то существенного. И значит - воплощение реальности не игра воображения,  а лишь последовательное действие чего-то сущего.

Смешно сказать, но именно в такие моменты я считаю себя творцом. Почему? Всё очень просто. Я пишу только то, что мне приходит в данный момент в голову и что иногда выходит за пределы соответствующих стандартов. Это значит - создаю свой мир, мир ничем не похожий на другие. Впрочем, и Господь Бог создавал нашу Вселенную, исходя из обыденной ситуации, своих ощущений и своей сообразительности, а не по кем-то там заранее наложенному трафарету. Тут Он естественно экспериментировал. Создал то, что имеем мы сейчас. И мы до сих пор ещё удивляемся: как это здорово у Него получилось! Но самой вершиной Его мудрости стал человек – существо разумное, но несовершенное. Почему несовершенное? Возможно потому, что Создатель – единственный в трёх лицах: Бог Отец, Бог Сын и Бог Святой Дух – пожелал, чтобы человек совершенствовал себя сам. Чтоб он никогда не стоял на одном месте, удовлетворённый тем, что у него есть, а развивался духовно и самодостаточно, не забивая своё сознание прогнившими за долгие века догматами и традициями.

Кто-то, возможно, возразит: догматы, мол, вкупе с традициями создают историю. Я ни в коем случае не собираюсь спорить с этим набившим оскомину определением. Но история – всего лишь прошлое. А вот творческий процесс созидания сущего – будущее. И, значит, к этому и следует стремиться, выискивая всё более и более новые пути-дорожки для самоопределения своей внутренней свободы.

Когда я пишу, рисую, малюю – как хотите, так и понимайте, - то слушаю не тишину, не пение трепетных пташек на деревьях, не шепот ветра за окном, а музыку, желательно классику, например, Шопена или Моцарта. Но больше всего я обожаю старика Бетховена. Возможно потому, что в произведениях этого великого глухого есть воистину нечто божественное. Нет, не есть, а насквозь проникнуто божественной энергией. Словно сам Господь Бог витал над вдохновенным музами музыкантом и нашептывал тому на ушко как правильно выстраивать ту или иную композицию. Возможно, подобным образом Создатель пытался довести до человечества нечто важное. И уже несколько столетий мы внимаем этому божественному откровению, но до сих пор так ничего и не поняли. А если кто и сумел разобраться в хитросплетении чарующих звуков, будет молчать о том, и не потому, что чего-то страшиться, а потому что невозможно божественное величие выразить жалкими словесами.

Божественное можно лишь прочувствовать душой или узреть его воочию. Только не каждому это дано…

Кроме сопровождающей моё творчество музыки, я ещё люблю пропустить рюмашку-другую, и не какого дешёвого магазинного пойла, а вина собственного изготовления из винограда. А я умею это вино делать. Так почему бы не выпить. Имею право. Как-никак, а человек самостоятельный – и меру себе знаю. Удивительно, но после подернутого бархатистой негой напитка мир вокруг меня преображается удивительным образом. Полностью меняются все ощущения. И совсем иначе воспринимаются цвета, краски. И совсем в ином ракурсе звучит музыка. Я тогда ощущаю её всем телом, кожей, каждой клеточкой.

Вот и сейчас слушая Бетховена, его непревзойдённую «Симфонию номер 5 в си-миноре» и терзая холст очередным построением линий, я ощущал и даже осязал нечто подобное. Кисточка так и вибрировала у меня в руках, словно была её продолжением.

Что я рисовал, я так пока и не понял, ибо не нашёл пока ещё определённой основы для какого-нибудь сюжета. В голове не было никаких мыслей – я был в некой прострации от музыкального сопровождения.

Вот тогда это и случилось. Рука моя словно повисла в воздухе, не коснувшись в очередной раз мольберта.

Алая капелька краски, чем-то похожая на кровь, тягуче растянувшись по волосистой поверхности кисточки, вдруг медленно провалилась в свободное пространство заполненного божественными звуками музыки помещения - и бесшумно шлепнулась на дощатый пол.

Но я услышал этот шлепок, он чувственно отозвался в моей душе некой странной болью, - я даже вздрогнул. И тут же явственно ощутил и прочувствовал, и ужаснулся подобному сравнению, вклинившемуся в этот момент в моё подсознание:

так оглушая и уничтожая вокруг себя все другие пространственные звуки, падала на грешную землю кровь того,  кто нарёк себя Сыном Божьим - Иисуса Христа.

Страшно представить, но ощущение этой адской боли – словно это не Спасителю, а мне, вашему покорному слуге, несколько раз одержимо ткнули под рёбра огромной зазубренной пикой - приблизили меня к мысли: это я уже где-то видел.

Видел. И не только на картинах непревзойдённых мастеров реализма, которые затаскали этот сюжет до невозможности, совершенствуясь между собой – кто из них круче. И не в слащавых роликах на библейскую тему.

Нет, я это видел совершенно в ином ракурсе, как будто в другой реальности, можно сказать, ином измерении. Словно я там присутствовал лично, а не благодаря воле навеянных благородным вином видений.

Вот только в моих воспоминаниях не прослеживалось только одного: кем я там был? Может быть, воином, одуревшим от постоянного вида чужой крови и который исправно делал своё дело, исполняя бессмысленные приказы вышестоящих начальников? Или же обычным праздным зевакой, для которого ужасное зрелище казни был всего лишь лишним поводом показать свою значимость перед ничтожностью распятой на грубо вытёсанном  кресте жертвы? Или купцом, торговым гостем, решившим подобным образом – будет потом что порассказать своим близким и друзьям, когда он вернётся из долгого путешествия - разнообразить свой досуг? Или даже палачом, немного уставшим от обыденной работы?

А может кем-то ещё? Но ощущение было вполне реальным: я там присутствовал. Стоял невдалеке и наблюдал. И мной двигали не ужас, не праздное любопытство, и не ненависть, - я был всего лишь сторонним наблюдателем, которому подобное зрелище явно не в новинку, а просто – констатация факта. Словно какой-то невидимый временной поток перенёс меня из одной реальности в другую, и теперь эта плоскость воспринималась мной как всё само разумеющееся.

И странно, ещё моё сознание зафиксировало, что здесь, на Голгофе, холме Отчаяния, я был не впервые. Меня как бы возвращало и возвращало сюда снова и снова, и явно с какой-то определённой целью. Наверное, в те, прошлые разы, я упустил нечто особенно важное. Видимо, тяжело, когда ты безразличный ко  всему, чтобы что-то почувствовать и определить, а ещё - понять. Может поэтому меня, как проклятого на вечные скитания Агасфера, нечто всесильное и могущественное  и бросает из одной плоскости в другую.

И как только я так подумал, моя былая бесстрастность внезапно куда-то испарилась, как будто это не она целую вечность господствовала над моим безразличным  ко всему духом. Её сменили - и сострадание, и сочувствие, и боль, и раскаяние. А я, огромный комок неожиданно рухнувшей на меня неимоверной боли, рухнув на колени, стал, как безумный, ползать возле окровавленного распятия и стенать, рыдая, никого и ничего вокруг себя не замечая. Кроме великого горя, которое  вдруг стало некой частью меня.

Я даже не почувствовал и не заметил, как поднялся бешенный пронзительный ветер, а на погрязшую в грехах землю с громом и молниями низверглись хляби небесные…

Потом я, как неприкаянный, сопровождал с такими же, как и я, придавленными горем грешниками до своего последнего человеческого приюта тело Спасителя. Правда, никто тогда ещё не знал, что это Спаситель, - видимо, в сознании окружавших меня людей пока ещё не зародилась эта истина. И долго ещё не зародится.

Но, когда все оставили Его одного в темноте и забвении, я непонятно почему вдруг взял и остался. Наверное, не было больше сил куда-то идти.

Я уселся чуть поодаль от тела Христа, лежавшего на камне и завёрнутого в грубую плащаницу, и прислонился устало к голой стене.

Некоторое время я смотрел бессмысленно в одну точку, а потом и вовсе закрыл глаза и стал слушать тишину, казалось, исходившую Святым Духом из земной оболочки Сына Божьего. Возможно, нечто тому подобное услышал в своё время и маэстро Бетховен. И не тогда ли он утратил свою уникальную способность слушать всё прекрасное ушами? Но, учтя это, Господь наделил его другим даром – чувствовать.

Я даже как-то чувственно возбудился. Эх, как мне повезло! Ведь не каждому дано услышать, как молчит Господь. К тому, мне не в  тягость было это молчание…

И лишь по истечении двух суток, перед началом третьих, вся пещера вдруг внезапно осветилась однотонным белого цвета ровным мерцанием, а мрак, господствовавший тут, казалось, вечность, куда-то отступил – исчез, будто его и не существовало. Это мерцание словно парило в пространстве. Прошло оно и сквозь меня,  даже не удивившись – что я ему, всего лишь не стоящая внимания козявка.

Время словно бы застыло на месте.

Но достаточно оказалось мгновения, чтобы стали происходить чудеса: мерцание неожиданно сжалось в некую чувственную плазму и потом начало  потихоньку втягиваться в завернутое в плащаницу тело. И как только этот процесс завершился, ареал мерцания заиграл всевозможными красками, и такой неимоверной красоты, что стало больно глазам, а цвета стали воплощаться в необычные, мягкие формы, настолько совершенных пропорций, каких я ещё никогда в жизни не видел. Впрочем, это никак не изменило амплитуды колебания божественной тишины по отношению ко всему, что ощущалось в пространстве.

Изменения произошли лишь во мне: нечто непонятное вошло в моё сознание и теперь отзывалось в каждой клеточке организма неким торжественным гимном, словно все чувства, какие б только могли позволить себе все люди земли, просто непостижимым образом ужились во мне одном.

Это было и удивительно. Но одновременно и страшно. Ибо я осознал где-то в себе, над собой, вокруг себя присутствие чего-то живого, одухотворенного, и чего-то не живого – того, что вряд ли бы выдержал человеческий рассудок.

Отрицание всего, что только было, есть и будет…

Я был не в силах не пошевелиться, не вздохнуть.

Ужас и благоговение сковали меня.

И вдруг нечто невероятное схватило меня и вырвало, а потом и вовсе выбросило из временного пространства, где я только что был, - так обычно молнию выбрасывает из грозового потока. Вихрь - невидимый, неощутимый, неслышный - подхватил меня, словно невесомое перышко, и уже через мгновение я оказался возле опрокинутого навзничь мольберта. Непроизвольно бросил взгляд на настенные часы и удивился: не прошло и минуты, а сложилось ощущение, что я прожил больше, чем одну жизнь.

Далее я не планировал события, всё происходило спонтанно,  как бы по наитию. Новый холст я натягивал, торопясь, словно боялся не успеть, вдруг всё то, что мне посчастливилось прочувствовать - исчезнет, испариться, и тогда многое окажется напрасным. Поэтому и писал я как никогда, лихорадочно, не прерываясь. Наверное, в подобном темпе витийствовал и старик Бетховен, едва успевая улавливать звуки божественного вдохновения.

То, что вылетало из-под кисти, вскоре постепенно обрело контуры - воображаемое становилось реальным. Усталости как таковой, я не чувствовал, ибо был окрылён творческим порывом. Как же!

Я ведь создаю не просто шедевр.

Я создаю – Истину.

Ведь, насколько мне известно, ещё никто из смертных так и не решился воссоздать на полотне Воскрешение Спасителя. А почему? А потому что свидетелей подобному явлению не было. По крайне мере так утверждают евангелисты. А может, быть они что-то скрывали?

А вот мне повезло.

Наверное…

Стоило последнему мазку коснуться холста, как рука моя, творившая до этого без устали, вдруг повисла безжизненной плетью и выпустила ставшую уже никому ненужную кисть. Сердце просто захлестнуло от криков радости. Я это сделал! И ничто мой дух не устрашило.

Ну и что, что это искушение. Но зато какое я получил удовольствие! Просто ни с чем не сравнимое и непередаваемое. Ведь меня не кто-нибудь, а, возможно, сам Господь выделил из толпы мне подобных. Это он вдохнул в меня мысль для создания воистину гениального творения.

 Deus  me diligi!

В глазах внезапно появилась неприятная резь, а затем оттуда покатились слёзы, обжигающие и горькие.

Потребовалось немного времени, чтобы мне успокоиться.

И уже только после посмотреть на распахнутый холст…  

На следующее утро в распахнутое окно комнаты, где жил чудаковатый мужчина, рисовавший непонятные для обычного воображения картины и считавший себя художником, влетел взлохмаченный, как и его суетливая жизнь, воробей. Пострел неосознанно пронесся по помещению, растревожив лёгким взмахом крыльев пропитанный запахами краски воздух, а затем привычно уселся на стол, который служил художнику, как местом работы, так и местом трапезы, в  поисках хлебных крошек.

Возле стола в неподвижной позе сидел в глухом скорбном молчании седой древнего вида старик, чем-то отдалённо напоминавший хозяина квартиры. Всё в старике казалось странным: и напряжение его сгорбленной фигуры, и выражение лица, какое-то отрешённое, полное печали и горя. Большой посиневший рот был скривлён в безумной  усмешке. И ослепшими, словно обожженными глазницами старик удивленно смотрел на стоящий перед ним холст - девственно чистый.

А в его душе застыла тишина.

Божественная тишина…

Другие произведения автора:

КОГДА СЕКЛИ УПАВШИЙ КОЛОКОЛ...

ЗОЛОТЫМИ ЛИСТЬЯМИ ШУРША...

Я ПАКУТЫ СВАЕ ПАХАВАЮ...

Это произведение понравилось:

Ирина Гвоздева

ВИКА В.