благодатные рассказы

                           Благодатные рассказы из повестей и романов

   Вот словно мечту мою растоптали. Но я подпёр голову руками, и начал понемногу возрадоваться новым солнечным дням в богатой копилке сентября. Ему доход исправно идёт: сыплют серебряной мелочью коротенькие дожди, подбрасывая ценные купюры громов да молний, течёт в карман прибыльное золотишко созревших полей да садов.

   Хорошо в утренней смуртане, когда уже знаешь о наглом появлении солнца, собираться в поход за грибами. Если слякоть не устоялась лесными болотцами, легче ботинки обуть, и обычная ветровка в благодатную рань согреет лучше тулупа.

   Начнёшь собираться один; погремишь чуток копытами - тут и жена поднимется с постели.

   - Далеко ты?- поправив волосы, поднимет весёлые глаза на твою худую шею, обтянутую воротом лёгкого свитерка.

   А ты сразу не ответишь; будешь смотреть на неё, будто не обычная баба, а чудо небесное. Обнимешь мягче пухового платка:- в лес, за грибами.

   Вы уйдёте по полям, по тропинкам, и наберёте в лубяные лукошки грибов да ягод, диких груш, яблок на варенье, слив сочащих в компот. Туда же поместятся громы, дожди, да роса; перекатипаутина присядет на волосы, и лучи солнца уснут к вечеру на ресницах. А в сенцах вашего дома схоронится лето.

   Пойду-ка и я за ним. Рюкзак на плечи - айда. Шишкуя ботинками встречные камешки, подальше от хутора. Сердце осталось угрюмым, тревожным, будто печальное предвестие с телеграммой пришло. А в другой половине громадной души песни пел и плясал я, радуясь своему выздоровлению.

   На малоезженой грунтовке меня встретил тихий дворовый овчар, которого хозяева выпустили на зелёную пасть поклацать зубами. Собакам тоже иногда нужно вместо мяса ботвы цветущей, обезболивающей - от простуды и чумки. Я присел перед ним, почесал за ушами его добрую нежность. Он, счастливо подвизгивая, проводил меня до речки - но там застыл, шаря глазами по кустам, видно выдру услышал. То здесь - плеск, где вода ровная и дно босое; а то из прибрежных коряжин мордочка выглянет.

   Пёс догнал меня у яблонева сада - хвост трубой, сигналя белым берёзкам в карауле тополей. Тут по левую руку шмыганули наперекосяк два зайца, а третий сильно струсил и застыл невменяемо. Я пуганул его огрызком кислой антоновки, и тогда они со псом умчались вперегонки насовсем.

   Дальше версту прошёл я; возле чащи лису встретил. Видно, в деревню - стрёмно шагает, хвостом следы сзади машет, чтобы отпечатков не осталось. Под нос мурлычет песню голодную, поминая врагов браным словом:- ой я, бедная лисица, мне без куры и не спится, на зубах одна трава да пшенична полова. Не с руки питаться этим, подрастают в чаще дети, им бы ярочку под бок - кушай дочка, ешь сынок. Уууу, собачьи горлодёры, пухнете с костей и с лести, пусть вам снится в сонну пору дрын хозяйский с плетью вместе.- При последних словах рыжая сиганула под сиреневый куст, где коровьих котяхов было побольше, извалялась там и вылезла в наружу - шерсть воняет несносно, лапы скользкие. Но для деревенских псов этот запах свой, товарищеский.

   В тихой дремоте леса мне показалось будто я один здесь. Вдруг над головой затараторила сорока, торопясь облететь всех соседей.- привет, сова!- подскочила к дуплу толстого дуба.

   - я филин, а не сова,- буркнул сыч обиженно, и хлопнул крыльями. Сорока отпрыгнула в испуге на дальнюю ветку и осерчала визгливо:- да мне какая разница! кто вас разберёт, летаете всё ночью, когда добрые птицы спят, запужал насмерть своими разбирательствами!

   - разница в том, что я больше на мужика похож, чем баба моя. Лети дальше по свету, и если жену увидишь - вернёшься: доложишь мне, где и с кем.

   Ой, ревнииивец - всплеснула крыльями пёстрая сплетница, и уже надумывала тишком, как об этом случае растрезвонит на птичьей завалинке.

   Сорока завертолётила хвостом в глубь леса; а филин прикрыл ставнем дупло, и опять задремал. С наступлением сумерек дебри всё больше становятся похожими на древнее усыпище. Кругом со штыками деревья - как стража мёртвая, живьём черепа замученные - надёжнее нет проклятья, чем непогребённые души. И уже непонятно: куда идти, где поворачивать - от чьих когтей убегать без задних ног, а кого и по загривку приложить можно. Пока меж стволов рукастых деревьев пробивались неяркие светы, было спокойнее - но сумерки нагнетали панику. И треск сучьев, и лесные шорохи в темноте совсем не похожи на природные шалости: в них виделась мне чьято злая сила, чтобы устрашить и похитить безвольного духом да слабого телом. Шёл я, боясь нарушить дремоту сказочного леса; хотелось песню великую выть от храбрости, да куда только пропала былая отвага. Вернусь, нет ли - то лишь ангелу моему ведомо; а он сам дрожит среди лиха, рядом жижу болотную хлюпая мокренькими сапожками. Ему тоже ветки глаза шпыняют, комарьё кровушку пьёт - уснуть хочет родненький, да примоститься негде.

  ===============================================================

  Сижу безвылазно и жду у окна первого снега. Весна была сильно цветущая, почки вздулись  как дирижабли на ветках, а потом с них выпрыгнули на землю белые, розовые и голубые лепестки майских парашютов. Но это ж не снег.

  Вот и лето пришло. Я не отрываясь смотрю во двор. Голодаю, жаждаю и хожу под себя. Вовсю расцвели одуванчики, их светлые головы легко сносит слабеньким ветром, они даже крутятся в танце на небывалой для них высоте. И всё-таки это не снег.

  Прилетела как будто из джунглей красавица осень, уж очень много оттенков у ней. Красный жёлтый зелёный да синий, фиолетовый к ним примешался. А белого нет. У меня и желудок к скелету прилип, и все капли воды  пересохли, а кровь, что должна бы внутри меня течь, совсем тихо ползает, стыло.

  ==================================================================

  Говорят, что бывают живые глаза на портретах. Кто ходил на художественные выставки, тот видел их сам, и имеет право так говорить, потому что долго, наверно, не мог оторваться от них. А я про портреты так сказать не могу; на вернисажах не бываю, и живопись люблю только издалека - в нашем городе нет знаменитых музеев и таких картин.

  Карась, а карась? ну зачем ты подсаживаешься на крючок, если видишь что из задницы червяка торчит его остриё?

  Вжжжиик - рванула леска кверху, и серебристый подарок с запахом ила уже бьётся на траве, дрыгая ножками как плавниками. А из кустов затопленного ивняка на него завистливо смотрит усатая выдра, похожая на жадного торговца в базарных рядах, который сам не растил, не взлелеял, а скушать хочет. Иль хоть продать подороже.

  Но поздно - этот карась теперь личный трофей рыбака; он протягивает его на кукан через жабры, и снова отпускает в прохладную воду, но уже на веточке в снизке с тремя окуньками.

  Рыбак, а рыбак? ну зачем тебе эти четыре малёнка, если всё равно ты их кошке отдашь?

  Вжжжик - рванулась леска книзу, и опять красный поплавок запрыгал на мелкой ряби в тихой заводи. На каждую поклёвочку сердце рыбака озывается радостной дрожью предвестия, будто хулит там червя толстобрюхий сазан, или язь - а не хилый пескарь. Иль, что ещё хуже, к крючку прицепилась губою лягушка, но совсем не та  из сказки прекрасная, которая в  царевну превращается обземь - а холодная бородавчатая зелень, брррр.

  Лягушка, а лягушка? куда  ты утащила маленькую дюймовочку на лёгком кораблике, что вчера здесь запускали мальчишки?

  Шмяк - шлёпнулась пузом  об речку  лупатая лярва, сорвавшись с крючка, и только последние круги на воде указали место секретного грота, где она прячет свою крохотную златоволосую пленницу.

  Дюймовочка, а дюймовочка? Пойдёшь за меня замуж, а я тебя ради спасу?

  Блямс - осел рыбак своей прорезиненной задницей в зелёную тину, и так его напугал чужой потусторонний голос, раздавшийся неизвестно откуда - то ль справа, иль слева, а может быть сверху - что он верующе закрестился, выпучась в небеса.

 ==================================================================

В понедельник прораб зашёл к ребятам в вагончик: – Вы норию ещё не смотрели?

– Только переоделись. – Муслим протянул ему ладонь. – Сначала здравствуй.

– Сначала надо линию идти выравнивать. Ковши скребут о трубы.

– Ого, в пятницу всё нормально было, – покачал головой Янка, и вытряхнул из сапога уснувшего мыша.

– Ну вот поработала нория под загрузкой, и показала себя. Зиновий в город уехал, кто сможет перекрепить трубы? – Прораб оглядел мужиков, а те друг друга.

Ерёма повертел в руках костяшку домино, и с превеликой трусостью выдавил из себя: – Я могу.

– В самом деле? тогда пойдёмте, ребята.

В зените силосной ямы разгорелась красножёлтая гематома низковольтной лампочки, от которой свет струился, как комариная писька, освещая дорогу лишь самой себе, да ещё грязному проводу, тянущему свой хвост за спиной Еремея. Страх в штанах, а выравнивать норию надо: ковши скребут о трубы, гремят посудинами на все этажи, и на подлое дело протрут вскорости до дыр новую линию – бесславие павшему зерну.

Еремей опасался. Трос страховочный закрепить не за что, и парень елозил на слабой седушке, стараясь ладонью касаться крашеных боков ковшового транспортёра – пусть хоть слабая уверенность постучит в сердце.

– Включите но-оорию! я послушаю, где цепля-аает! – он закричал наверх, но громкие слова не попали в дышло люка, а застряли в сером наросте проросшего зерна, висевшего на стенах гирляндами новогодней ночи.

Чья-то голова выгнулась в люк, заорала: – Чего-оо?! – а ноги сучили по бетонному полу, помогая рукам цепляться в бойницах плохо подогнанных плит.

– Норию включи, я послушаю! – Еремей передал Янке, тот дальше Серафиму. Ковши скребанули сразу, прямо под рукой и ещё местах в трёх пониже. Первую неприятность Ерёма исправил легко. Дополнительный кондуктор поставил между линиями труб и притянул их, закрутив гайки стяжек до упора. Дело пошло: повеселела душа, расправились крылья, ноги развело судорогой внушённой безопасности. Он опустился ещё на этаж, за ним ползла лампочка, и вдвоём они слушали мелодию порванной струны – фальшивила музыка. Где-то здесь мясник по струнам резал лезвием свиного тесака, озлобясь на великого мастера музыкальных инструментов. Еремей заправил струну, натянул колок – и Паганини зазвучал.

Когда Ерёму вытянули на свет из бетонного колодца, ему стыдно стало перед мужиками. Серафим смотрел на него с восторгом, Муслим благодарно жал руку, и даже в Янкиных глазах блестел завистливый интерес.

...Пимен сегодня целый день потерянно ходил по хате – то в одну комнату, то в другую. Седые космы его слиплись, на щеке со сна отпечатались пальцы правой ладони. Дед гриву чесал, занятия себе не находя. Пошёл бы в огород картоху с овощами проведать, да солнце ярое колымачит третий день.

Вчера у Пимена дело сталось – к чему руки приложить. Затеялся перебрать божницу в углу и иконки старые склепать. Вещи недорогие по цене, а по памяти – драгоценны. Почти все оклады жёнка его приобрела – чьи за деньги, а которые и даром. Дед притащил домой только мазаную распису на жёсткой бумаге с обликом святого Николая, да ещё серебрянку в рамке дерева – непонятно, чьего обличья. Пимен особо и не совестился за потраченные гроши, а уж бабка рада была. Да в те времена она ещё за молодуху ходила: здоровая баба, вся в грудях и в заду – а к смерти высохла. Плакала как! – не хочу, дед, сходить от тебя, чужие люди на том свете, и пожалиться некому; одну не оставляй вдолге, поспешай следом, не кручинясь за стариковскую тягомотную жизнь-.

Права старушка родная – день млеет как отсиделая нога, с утрени до сумерек; покой немощный не радует, а к труду уже не сподобиться.

Устал дед. Много было пройдено дорог, прожито синих туманов и жёлтых осеней: всех похоронил, а самому не уходилось. То ли место его заняли, то ли здесь что не доделал.

Как мать умерла, сын не приехал. Года два уж до этого от него слуху не поступало – заболел, или в тюрьму оскользнулся. Он ведь ершистый: как что где – ищи правду в сыновьих кулаках. А воровать не пригоден – стыдится, краснеет до самого пупа даже за колхозные яблоки. Увидеть бы: поговорить напоследок, что нет в жизни особой метины, из-за чего стоит закон людской нарушать. Такая она, сущёба – то худая, то сдобная; то в смех, то с плачем.

– Вот и всё случилось, как бог придумал. Поженил меня и бабку, двух детей дал. Сын пропал без вести в мирной жизни, дочку брюхатую повивалка замытарила. Вроде не жизнь – чернута непроглядная; да у нас скотина не кормлена, урожай убирать пора приспела – и так идёт время день ото дня, жужжит прялка волоконными минутами. Интересно мне, что в раю делается. Если отправляют праведников для живота и разных удовольствий, то и ехать не стоит – скука несусветная. Ананасов заморских я и тут поем, к тому ж здесь у меня гуси с курами. А оттуда их погонят, коли с собой повезу... Должна быть на небесах тайна в оправдание всей моей жизни. Иноче для чего я прожил на земле годы, будто не свою судьбу, а чужой пьяный сон, заговорённый хитрыми целителями.

Полетай-ка, жизнь моя, стрекозой от моста к дверям женской бани; покружи солнечным вертопутом туда-сюда – вжик, и бабы побежали из бани к рыжему венику созревшего зверобоя. Голые жопы светятся как тихие солнца, не показываясь в переулках, не стыдясь в вечерних показах срамотных фильмов.

Сел я как-то молодым поутрене в прибрежных кустах с удочкой; притихнул, для смеха прикормив ловное место, да подглядал за купающими бабами. Сонные на берег вышли, травинки зоряные к лодыжкам росой прилипли, а к пухлым ляжкам тельники пахучие. Девки на ферму собрались, да не выспались, и раздевшись догола, оглаживают себя, вытряхают солому и пух-перья из волосьев. Притоптывают ножками, кралечками молодыми, а какая и села по нужде, раскорячилась прямо тут. Самая шустрая первой впрыгнула в воду, как утка отряхиваясь; остальные гуртом ввалились, завизжали, и девчачье эхо покатилось по туманному студню над серой водой.

Моя любимая краше всех – танцевальная, статная, лебёдушка сладкая: в клуб её на руках ношу, чтоб грязь нерушимая к ботиночкам не пристала.  И как она в гармониста не влюбилась? – по Якову все девки сохли, да и бабы мужние гляделки пачкали, под ним ловились. Яшка зубы под ревнивыми кулаками потерял – у меня б по молодости смелья не хватило свару затевать, кабы Мария не полюбила сама. Господь радостный – ходила, с-под ресниц глядела, думал – не люб, а потом со слуху подобрал, что томится она по мне: неприметно вздохнёт, коли рядом танцую с другой. А я в коленцах слабел, как издаля в кругу Марию видел.

Я не давал никому обещаний, не бросался пустыми завереньями, не играл в кошки-мышки. Съем и ладно. А сейчас мне было немилосердно страшно смотреть в ожидающие глаза, в больном бреду старых невзгод выгадывающие кусочек счастья для будущего. Чтобы не сразу его съесть, а полакомиться сладостью, как нищие старушки растягивают конфетное удовольствие. Стоит девчонка, закрыв глаза, бодает моё плечо и шепчет про себя: – завтрашнее свидание я оставлю на кремовый торт, в воскресенье поцелуй­ное куплю зефира и сынишке конфет, а завершу праздник любви и нежности шоколадом и заварными пирожными.

Так давно Олёнка ждёт своего мужика, его грязных рабочих рубашек; он с семьёй не прощался – жить ушёл к своей властной мамаше. Зачем вы, толстухи крашеные, ползёте в спальни взрослых детей, скрипя гусеницами и оглядывая постель боевыми глазницами камуфлированных башен? к чему сплетничаете про полюбивших детей. Злые скареды, не считайте деньги и мелкие услуги – наземь лбом падайте, простить просите.

Другие произведения автора:

Ярость слепыша

Соберу милосердие-2

Вовка