Тонькина глухомань...

     Дед ещё что-то бурчал, а Тонька, шмыгнув мимо, стояла на крыльце, сладко потягиваясь. Солнышко только первые лучики над землёй показало, туман над рекой стелется, словно вата. Бурёнка и поросёнок подождут, сперва в речке искупаться надо, вода сейчас тёплая, парная. Работы сегодня много. По грядкам пройтись, где травку пощипать, где проредить, постирать бельишко, испечь хлеб на неделю. Дед вернётся теперь не раньше, чем через три дня. Она, Тонька, никогда не боялась оставаться одна. Купаясь в реке, видела уходящего деда. Он помахал на прощание рукой и крикнул:

     - День туда и день обратно, там за день управлюсь. Надо круп, муки, сахарку и чая заказать, чтобы с оказией доставили. Не балуй тут!

     - Не бойся! Я уже большая! Справлюсь! - ответила Тонька, выходя из воды.

     Большая она! Двенадцать годков всего! Самостоятельная с рождения, с первых дней, - думал дед Игнат, убыстряя свой шаг, а мысли потекли, напоминая события из прошлого.

     Родился он здесь, среди лесов хвойных, оттого и стал для него запах хвои, что бальзам для души. Один у родителей, поздний, потому и самый желанный.

     Не рвался он в мир другой, не манила его жизнь в городе. Отец, уйдя на пенсию, передал ему своё лесничество. А было Игнату в ту пору всего-то двадцать годков. Спокойное место. Охотники сюда и не забирались, облюбовали места поближе.

     Сильно разболелась матушка Пелагея. Отец остался на хозяйстве, а Игнат две недели провёл с ней в поселковой больнице. Там он и познакомился со своей суженной, лечившейся в больнице сироткой, потерявшей враз своих родителей в аварии и едва оставшейся в живых. Катенька, тоненькая как тростинка, с косой ниже пояса, с глазами небесного цвета, с голоском, звучащим колокольчиком. Едва они встретились, то сразу матушка Пелагея поняла, что нашёл её Игнатушка душу добрую и быть свадьбе.                      

     Отец принял новость о женитьбе Игната молча. Чего говорить, когда девка стоит на пороге. Тоща больно, но ничего, еды у них предостаточно, откормят, лишь бы не злюкой была. Голосок тоненький и глаза улыбчивые, авось уживутся. Надо им отдельный домик смастерить, попросторнее старого, окна чуть поболее, ставеньками утеплив, подоконник пошире, чтобы горшки с цветами было куда ставить. Пущай себе живут, детей наживая.
     Дом за год подняли, а вот с детишками не заладилось. Дочка родилась лишь через десять лет. Малёха такая, что в руках держать страшно. Не в коня корм, Катерина так и осталась тростинкой, как ни старалась Пелагее пирогами да шаньгами откормить невестку. 

     Назвал Игнат дочь Настёной, записав Анастасией Игнатьевной. Не в мать характером пошла доча. Всё перечить норовила, никакого сладу с ней не было. К двадцати годам такая деваха вымахала, по облику ни на кого не похожая. У самого Игната волосы с рыжинкой были, а Настёну огненной гривой бог наградил. Глазища зелёные, рыжая, а лицо белёхонькое, без единой веснушки, ресницы на семерых, брови дугой, черные, будто сурьмой подведены. Стройная, талия тоненькая.
     
     Бежало время. Первыми ушли родители. Тихо, один за другим, а потом и Катенька простудилась и за три дня сгорела. Остались вдвоём с Настёной. Она пристрастилась на охоту одна ходить. Уйдёт в летнюю пору и два-три дня глаз не кажет. Трофеи не больно большие, сама с ног валится, но пройдёт пару деньков и снова в поход.
     
     Шёл Настёне двадцать третий год. Ни с того, ни с сего толстеть стала, что добрая квашня на опаре. Целыми днями что-нибудь жуёт. Ему, Игнату, присмотреться бы повнимательнее, а он, дурень старый, и в ус не дул. Радёхонек, что дочь не в мать пошла. 
     
     Пришёл февраль. Морозы и метели. Сидели дома безвылазно. Отсыпались, отъедались. Однажды, среди ночи, проснулся Игнат от крика Настёны. Вошёл в её светёлку, лампу зажёг, а Настёна мечется по кровати, губы от боли кусает. Он не сразу сообразил что с ней происходит, пока крик детский в её ногах не услышал.
Поднял подол рубахи, а там дитя копошится. Со страху чуть рассудка не лишился.
Но некогда размышлять-то было. Быстро перевезал ребёночку пуповинку, завернул в простыню, прибрал всё у дочери, а привести её в чувство так и не смог. Ушла, не открыв тайну рождения внучки. 
     
     Ох и намаялся он в те дни. Земля промерзлая, с трудом выкопал могилку.
Дитё без мамкиного молока и корова, как на грех, ещё не отелилась, только через пять дней сподобилась. Тут уж он вздохнул и рассмотрел внучку. Копия матери. По волосикам сразу понял рыжим, а уж после и глаза разглядел. Крупненькая родилась и длинненькая, а главное - не крикливая. Что даст дед, тем и довольна. Размочит печеньку в водице, в марлю завернёт и в рот малёхе, сосёт причмокивая. А уж когда молоко появилось, то совсем хорошо стало. Нашёл старые соски, от Настёны ещё сохранились.
     
     Сразу назвал внучку Тонькой. Не Тоней, не Тонечкой, а именно Тонькой. Потом, через год, попав в посёлок, хотел записать своё отчество, но почему-то записал Антониной Валентиновной. Слыхивал, что был такой святой, который помогал всем влюблённым. Кто знат, может и его дочь встретила свою любовь, плодом которой ему и досталась внучка. И будет звать он её Тонькой, в память о своей тоненькой Катеньке, которую продолжал любить и по сей день. Когда тяжко становилось на душе, то шёл он к холмику под сосёнкой, выплакивал все свои беды и становилось легче ему идти дальше по жизни. 
    
     Вот и сейчас, шёл он ходко для своих шестидесяти пяти лет в посёлок, чтобы там получить пенсию за три месяца, зайти в контору и сделать заказ на крупы, муку, сахарок, маслице постное, не забыв про керосин и прочие мелочи. Накупить гостинцев для внучки и в обратный путь к своему пристанищу.

     Любил Игнат места родные. Жизни своей не мыслил без них. Глухоманью все называли, а в его сердце надежда теплилась, что станет это место Тонькиной глухоманью. Видел, как любит внуча места родные. Сам её грамоте обучал, к ремеслу своему приучал.

Продолжние следует...