Сказ о том, как ПОРА на Русь пришла (гл. 11)

ГЛАВА XI

 

Последняя ночь влюбленных. Прощание Дао с Джоном. Тюханов

проводит митинг у Мавзолея. Из подкопа появляются комитетчики-дезертиры.

Джон нашел исчезнувшего Тынанто. Товодворской понравился необыкновенный пес.

Встреча Елены с мужем. Возвращение Джона домой.

 

17.01.20…

Елена приоткрыла правый глаз и искоса посмотрела на Тыркына (которого, с его согласия, стала называть Тимофеем), мирно посапывающего на ее руке. Рука затекла, но ради такой прелести можно было терпеть. Повернула осторожно голову, стараясь не шуметь, и начала рассматривать его в упор. Несмотря на свою неопытность и непривычный восточный тип лица, Тимофей ей очень понравился, как любовник. Не то, чтобы понравился – была без ума от него, и стала чувствовать – она влюбляется. Да, влюбляется, подобно глупой безрассудной девчонке-пигалице, бросающейся вниз головой в этот всепожирающий омут человеческих отношений. Если бы не разница в возрасте, тогда стоило порассуждать на эту тему, задуматься над смыслом будущей жизни, а так… Помимо того, что он старался быть очень нежным и понятливым, еще показался ей бескорыстным, искренним и чистым.

Да-да, именно чистым. В глазах Тимофея, двух ярких черных угольках, увидела то, о чем давно даже и не мечтала: ее не просто хотели, а любили, и любили страстно, пламенно, словно принося в жертву ей, богине любви, свою любовь и тело. Несомненно, этот фактор оказался последним звеном в большой цепи случайностей, приведшей к тому финалу, когда женщина начинает терять голову. Перед глазами, за несколько мгновений, пронеслась вся жизнь: девичество, студенческие годы, аспирантура, муж-красавец, превратившийся со временем в старого брюзжащего типа, с которым теперь объединяла только жилплощадь и приемы гостей. Детей у них не было. По окончании университета, в преддверии второго диплома – рано; после защиты диссертации последовали заграничные командировки – опять не ко времени; затем муж начал готовиться к диссертации.

 

В длительной погоне за внешним благополучием, они так и не смогли положительно решить для себя столь важный вопрос. И когда, наконец, куча дипломов нашла свое место в комоде из карельской березы, и когда появилось относительно свободное время, именно тогда Елена задала себе вопрос: «Для кого рожать? Для этого импотента, который так, чуть ли не с гордостью, сам себя называет, и одновременно по бабам хаживает, несмотря на свое откровенное признание?!». И если раньше Елена сомневалась в правильности личной оценки своего семейного положения, затрудняясь при этом определить четкую грань между вынужденной стыдливой бездетностью, граничащую с пороком, и радостью, то, чем дольше они вместе жили, тем больше она склонялась ко второму варианту, утверждаясь во мнении: все, происходящее с людьми, не обходится  без прикладывания руки матушки Природы, или Его Величества Случая.

Перед глазами возник образ мужа, шедшего под ручку с какой-то неизвестной Такамадой. Личная секретарша недавно доложила о его новой пассии. Говорили об экстравагантном виде Такамады, имеющей прямые корни из страны восходящего солнца, то ли из Чукотки.

- Неужели ему (мужу) с ней также хорошо?!

Ну и пусть!

Детей не завели?

Завели. Слово-то, какое гадкое!

Елену всегда коробило, когда при ней произносили данный глагол в любом контексте. Шло это необъяснимое чувство откуда-то изнутри, независимо от расположения духа. По всей вероятности, давала о себе знать спящее в ней сочетание женщина-мать.

Она не могла забыть первую ночь, проведенную с Тимофеем на этом ложе. Стройное не по годам тело, трепетно забилось в молодых ласковых руках. Огромный мир рухнул на нее, истосковавшуюся по мужской ласке, и его, встретившего свою первую женщину, ту, которая из юноши делает мужчину. Через несколько минут их близости, Лена, невинно улыбаясь, медленно проговорила, глядя ему в глаза: «Счёт открыт, - и про себя добавила. - Наконец-то, я смогу любить столько, сколько захочу».

 

Елена продолжала ласкать взглядом Тимофея. Осторожно шевельнула пальцами – затекшая рука начала отдавать легким покалыванием.

- А ведь он не спит? - подумала Елена. -  Ах, хитрец! Веко-то дергается.

Неслышно повернула голову в сторону окна, где новый день только начинал вступать в свои права, и тут же почувствовала губы Тимофея, нежно прихватившие мочку уха. Короткая волна услады пробежала по телу, оттолкнулась от стоп, заставляя Елену сжать их вместе, и одновременно вспомнить: как он откровенно ласкал ее ноги, подошвы, целовал пальцы, и как она тысячу раз умирала, и столько же воскресала, чтобы через несколько мгновений снова умереть, проваливаясь  в океан неги, совершенно не понимая, где она, бедная женщина, находится и что с ней происходит.

Тимофей слегка приподнялся, освобождая руку Елены. Откинул головой локоны шелковистых волос, одновременно повел себя «агрессивно», захватывая новую территорию – поцелуй стал настойчивым и нестерпимо горячим. Больше Елена не могла терпеть, не имела права сдерживать себя, и сладостный стон разрезал утреннюю тишину комнаты; начала водить головой по подушке, и было не понятно: то ли подставляет бархатистую кожу шеи, которую пощадила сороковая зима, то ли пытается освободиться от чувственного поцелуя, то ли уже, волшебным образом, срастилась со своим возлюбленным, превратившись в некое четырехрукое и четырехногое божество, способное сеять вокруг себя лишь одни семена любви.

 

Нестерпимый жар разлился по телу. Отбросив ногой одеяло, и, перестав стонать, Елена зашептала пересохшим голосом:

- Это не может продолжаться вечно. Давай…

Елена сделал движение, словно намереваясь вжаться в постель, изловчилась и буквально проскользнула под него.

- Ну, скорее же!

Тимофей посмотрел в приоткрытые глаза, отпустил мочку, и принялся покрывать лицо любовницы мелкими быстрыми поцелуями, задерживаясь на уже закрытых глазах и кончике носа.

Возбужденная Елена, доведенная ласками до сладкого оцепенения, готова была показать под присягой – никогда не испытывала и десятой части подобной сладкой муки. Ей хотелось забыть свою прошлую жизнь, и… отдаваться, отдаваться и отдаваться Тимошеньке. Найдя в себе силы, еле смогла прошептать сквозь стоны:

- Тиша меня обманывал, заявляя: я у него – первая женщина. Он слишком опытен. И он увиливает от ответа.

- Я честен перед тобой, просто я – хороший ученик.

- О, если бы я умела, тогда молилась за тебя. Ну, пожалей меня. Ну, пожалуйста. Пощади. Скорее, умоляю тебя.

Тимофей честно молчал, продолжая нежно целовать Елену. Она собралась с духом, резко увернулась от очередного прикосновения губ, тут же обняла лицо ладонями, и сама впилась в его губы поцелуем, одновременно двигая телом, для того чтобы помочь ему войти в нее. Во время движений, как показалось Елене, он что-то задел в середине ее тела, она вскрикнула от невероятного возбуждения, и тут же вал блаженства обрушился на нее. Елена, изнемогая от нахлынувших ощущений, из последних сил прижала к себе Тимофея руками и, обхватив ногами, попробовала лишить его возможности шевелиться. Он сделал слабую  попытку освободиться, продолжая одновременно двигаться в Елене, но у него ничего не получилось. Вдруг она прекратила сопротивляться, и тут же резко подалась ему навстречу, одновременно прижав его поясницу. Тимоша коротко вскрикнул, и, словно падающий осенний лист в тихую погоду, безвольно опустился,  затихнув на ее груди.

 

- Ты живой, моя прелесть? - спустя минуту, тяжело дыша, спросила Елена.

- Да, моя любовь, - улыбнувшись, прошептал он, куда-то ей в подмышку.

- Ты готов?

- К чему?

- К труду и обороне.

- Я всегда готов с тобой – моим совершенством.

- Тебе-то откуда знать?

- Сердцем чувствую – я попал в рай, потому для меня, наконец-то, встретившего тебя – время прекратило свой быстрый бег.

- Голубь мой, ты – по-настоящему талантливый студент. Сейчас мы проверим, и одновременно испытаем закон «Ваньки-встаньки».

- Что это такое?

- Если бы я знала. Обними меня и держись.

Елена вновь обхватила руками и ногами Тимофея, и с возгласом: «Поехали», они перевернулись, поменявшись местами.

- Зачем мне на небе звезды, если на свете есть ты? Ах, моя хитрая лисичка, мне такой «Ванька-встанька» нравится, - довольно произнес молодой любовник, поднимаясь выше на подушку.

Начав исполнять роль наездницы в дикой сладострастной гонке, Елена только смогла подумать: «Где-то холод, где-то зной, где-то планету сотрясают социальные взрывы, а здесь… Ах, как невероятно хорошо! Сегодня – никакого совещания! Пропади оно все пропадом». Не прекращая двигаться, приложила одну руку к сердцу Тимофея, вторую – к своему, и не поверила – они бились в унисон. Дрожа от удовольствия, с удивлением радостно прошептала:

 

- Какое счастье. Такого не бывает, это неправдоподобно.

- Ты о чем, жемчужина моя?

Елена не стала вдаваться в объяснения (до этого ли), и, стоная, смогла лишь ответить: «О нас с тобой».

Не в силах более сдерживать себя, почувствовала – новый приступ наслаждения накрыл ее с головой. Елена застонала, по телу пробежала крупная дрожь, и, зашатавшись, словно камышинка на ветру, рухнула на Тимофея, извиваясь всем телом и пытаясь что-то сказать в порыве страсти, но из губ вырывались лишь нечленораздельные звуки. Отдышавшись, хотела выровняться, однако он обнял женщину, ставшую его драгоценностью, и она вновь безвольно рухнула на него, нежно зашептав на ухо, будто кто-то мог их подслушать:

- Ты даже не представляешь – насколько ты хороший у меня!

- Нет, это ты – прелесть, - только смог ответить он, сам еле воскресший, после сомкнувшейся над ним неистовой волны ощущения любви, поглотившей, и унесшей, куда-то прочь, в неземные миры наслаждений. - Мне показалось, что я умер, но мое сердце бьется! Послушай.

- Да.

- Оно тебя любит, и требует, чтобы ты принадлежала только одному ему.

Вместо ответа Елена лишь оставила на его устах долгий страстный поцелуй.

- Я недавно читала одну книжку, где было написано: «Истинное блаженство возможно обрести только после смерти».

- Блаженство вне тела моей богини? Какая глупость! По-моему, жизнь на Земле – это и есть рай.

- Милый мой, ты слышишь – сегодня стоит необыкновенно дивная тишина? Это ради нас с тобой!

 

- Да, любовь моя. У тебя мягкая и нежная кожа, срочно требующая внимания! Как же я вчера не заметил эти два волшебных рая? - шутливо прошептал Тимофей, ловя, и пытаясь поочередно целовать девичьи груди, следом осторожно покусывая их, он, познавая новый букет сладостных ощущений, протяжных стонов и страстных вздохов Елены, вновь испытал неистребимый огонь желания обладать своим сокровищем.

- Мне кажется, что мы снова вернулись на нашу Землю, - радостно проворковала Елена, почувствовав, бурное возбуждение любовника, начавшее заполнять ее. - Хорошая метаморфоза. Очень хорошая. - Освободившись от его ласк, она  через мгновение сама подарила ему сочный поцелуй, и начала умело и быстро двигаться. Результат не заставил себя долго ждать: Тимоша, начавший было ласкать спину, переложил руки на талию, пытаясь остановить:

- Я думаю – нужно сделать маленькую передышку…

- Правильно думаешь, - согласилась Елена, даже не собираясь останавливаться, - но у меня долг преобладает над чувством вины.

- Заклинаю тебя, моя богиня!

- Да, конечно, мой шедевр целомудрия. Вчера я тебя тоже просила…

У нее, истосковавшейся по мужской нежности, движения стали еще настойчивее и слаженнее. Елена торопилась восполнить хотя бы частично тот недостаток тепла и ласки, которых она была лишена, уже в течение нескольких месяцев (да что там месяцев – лет!). Не пощаженный Еленой, Тимофей захрипел, забился в конвульсиях, непонятно зачем схватился за спинку ложа, пытаясь, то ли вырваться из-под нее, то ли просто подтянуть тело вверх. У Елены вырвался легкий стон наслаждения, вся она напряглась, выгнулась неестественной дугой, затем взвизгнула совсем не по-человечески, и рухнула в полном изнеможении на постель, словно низверженный памятник с пьедестала. Исступленная волна страсти, на вершине которой раскачивалась лодка их любви, разверзлась, и пучина блаженства поглотила любовников, заставляя их забыть о сосуществовании иных миров, и, в том числе, земного.

 

Елена не знала – сколько прошло времени, по рассвету за окном можно было понять – минут через пятнадцать-двадцать, одному из них нужно уходить. Обвела взглядом комнату – сегодня здесь время ее жизни остановилось и начало свой новый отсчет…

- Объявляем короткое перемирие в нашей битве?

В ответ Тимофей лишь кивнул, и, прижавшись щекой к ее плечу, сначала бессвязно пробормотал: «Меня начинает сводить с ума аромат твоего тела, моя любовь, - затем перешел на игривый тон. - Не хочу никуда уходить, и не могу, в конце концов, имею право – я обессилен. Меня нужно пожалеть. Я требую пощады».

Тыркын ощущал изумительную легкость в душе и теле. Впервые за время пребывания в Кремле, почувствовал, что изменился не только мир вокруг него, но и он сам. Отсутствовало какое-либо угрызение за не выполненную миссию, возложенную на него. Заинтересованные люди, из Министерства обороны, сумели отправить коменданта в командировку – это был удачный ход, но его заместитель оказался расторопным командиром, поэтому план тихого захвата Кремля провалился. В одиночку Галицкий ничего не мог сделать, разве что уничтожить физически караул на Никольской башне, но тогда революционный лагерь размели бы за четверть часа, а это тоже не входило в план мирного выступления. Даже если бы он был каратистом – все равно не мог летать по воздуху. Искать помощника среди осажденных – утопия. А идти на задание вдвоем, значит, заранее обречь себя на провал: один чукча в святая святых России – нормально, два чукчи – подобный номер прошел бы только на Родине дальних родственников Гринчука, в Киеве, а здесь сразу вызвал бы подозрение. Поэтому его совесть может спать спокойно – план был изначально недоработан. Три дня спустя, после их прихода, шел сильный снегопад – могли через стену перемахнуть…

 

- Сударь, не хотите ли долг вернуть? - с улыбкой спросила Елена, шумно повернувшись к Тимофею, и одновременно ухватив губами мочку уха. Тут же они непринужденно рассмеялись. Он повернулся к ней, укрывая обоих одеялом, и взял ее лицо в ладони. Тихо и протяжно застонав от ласкового прикосновения его пальцев, почти неслышно прошептала:

- Обожди. Дорогой, ты не находишь – сегодня там слишком тихо? - и оттопыренным большим пальцем показала через себя на окно. - Странная тишина? Ненормально. Чтобы это значило? Опять какой-то подвох, или случайность? Обычно в это время начинают бить бубны, от звуков которых мне хочется бежать на край света. Мне страшно. Если случится нечто тяжелое и непредвиденное, ты не оставишь меня здесь одну?

- Не бойся, Ленушка, я буду все время рядом с тобой.

Елену, уткнувшуюся ему куда-то в грудь, забил мелкий озноб. Неожиданно почувствовав на своей коже влагу, Тимофей понял – его любимая беззвучно плачет, бормоча при этом невнятные слова. Растерявшись, глубоко вздохнув, он начал успокаивать ее, прижав к себе, и гладя по волосам. Елена шмыгнула носом, приподнялась и посмотрела в глаза:

- Ты сейчас правду мне сказал?

- Я думал – ты мне доверяешь, - несколько обескураженный, он протянул обиженным голосом.

- Не бери близко к сердцу. Хоть я и замужем, но одинока, а вы – мужчины, каждый, норовите обидеть беззащитную женщину, - начала оправдываться, но, не договорив, и, склонившись над ним, не скрывая чувства радости и утешенья, с заискрившимися глазами, впилась поцелуем в его губы.

 

Сколько длился затяжной поцелуй – неизвестно, но они внезапно оторвались от полезного занятия, посмотрели удивленно в глаза друг другу, потом, словно следуя отданной команде, сели на кровати, и немного растерянно посмотрели на свои мобильные телефоны, лежащие на столе, и начавшие наперегонки принимать sms-сообщения.

Телефон Тимофея напоследок жалобно пискнул и умолк, второй – продолжал разрываться.

Любовники сидели обнаженными, нисколько не стесняясь друг друга, в ожидании, когда умолкнет телефон. Сидели и ждали, не ведая о событиях, случившихся там, как они говорили между собой: на Большой Земле. Не знали, но предчувствовали – с этой минуты, в их отношения, вносятся поправки.

Галицкий нахмурил брови, силясь оценить ситуацию. Чем она будет чревата, он не мог предугадать, но чутье человека, знакомого с охотой не понаслышке, подсказывало – сказочные дни закончились.

Телефон умолк. В наступившей, страшной в своём ожидании, тишине, притихший лагерь показался замершим пчелиным роем, приготовившимся к нападению.

- А у, - Елена запнулась, подбирая нужное слово, - у этих – сильная воля? - Вырвалось со вздохом из ее уст. Ткнула пальцем на окно, и, по-детски прижавшись к  Тимофею, показалась совершенно обессиленной и размякшей.

- Сильная воля, но при пустых мозгах – от нее тоже толку мало. Не смотри на меня так, - попросил он Елену, поймав ее удивленный взгляд. - Земля не уйдет у меня из-под ног от такой откровенности.

- Уходят! - тишина в коридоре взорвалась пронзительным диким криком, в виде мужского баса.

 

От неожиданности наши молодые вздрогнули, обернувшись, на дверь. Елена обвила его шею обеими руками, и, с явной грустью в голосе, готовая разрыдаться, уткнулась ему в плечо:

- Почему? Почему именно сегодня? Я же чувствую – ты все знаешь! - В потускневших глазах стоял немой вопрос. - Женское сердце не обманешь.

Галицкий резко встал с постели. Елена схватила его за руку:

- Ты куда?

- Посмотреть, - ответил он, кивнув головой на окно.

- Сейчас вместе посмотрим.

Тимофей подставил два стула к окну, и они нагишом взобрались на подоконник, с которого увеличивался обзор площади. Прежде чем посмотреть на лагерь, они критически осмотрели друг друга, словно впервые встретились на нудистском пляже, и синхронно улыбнулись.

- Уходят, - равнодушно протянула Елена, положив Тимофею руку на талию.

- Последний поезд уходит, - подытожил он, с грустью человека, неожиданно попавшего на похороны близкого родственника, так, что Елена интуитивно заподозрила неладное.

- А ты жалеешь?

- Да.

- Очень?

- Да, - Тимофей спрыгнул с подоконника, отодвинул стулья, и протянул руки навстречу Елене, - давай, я буду ловить тебя.

Она усмехнулась, и самостоятельно спрыгнула с окна на пол.

- Ты меня, с первого дня знакомства, за старуху считаешь?

- Нет.

- Ответь мне: почему тебе жалко, что лагерь ушел? С кем тебе более жалко расставаться: с ними, или со мной? Только по-честному отвечай.

 

- К сожалению, теперь придется мне расстаться с тобой.

- Я подспудно ощущаю – ты был связан с ними. Так?

- Да, Леночка! Так было нужно, пока я не встретил тебя.

- Хочешь, Тыркын, я куплю тебе квартиру в Москве?

- Зови меня Тимофеем – я уже привык. А квартиру я могу и сам купить.

- Так в чем же дело?

- В тебе!

- Во мне?! - удивленно-обрадовано переспросила Елена.

- Да!

- Хочешь – я помогу с учебой?

- Нет!

- В чем же тогда дело?

- Я люблю тебя! Люблю больше жизни! Жить с тобой – для меня одно блаженство. Я хотел бы умереть в один день с тобой.

Елена покачала головой.

- О, Господи! Я же замужем, глупыш мой.

 

- Разведись. Я увезу тебя с собой. Клянусь – ты будешь самой счастливой женщиной на свете, и мы будем всегда вместе. Все остальное не имеет значения. Загвоздка лишь в том, что я, возможно, не смогу жить без Севера, - смутившись своей откровенности, поспешил неуверенно добавить. - Нет, он, конечно, тянет…

«Глупец, - подумала Елена, это я смогу быть везде счастлива, если захотеть и смириться с окружающими обстоятельствами. Но так, как с тобой, точно, уже никогда».

В коридоре снова тот же голос проревел Иерихонской трубой:

- Членам Комитета через двадцать минут собраться в кабинете Семена Тарасовича! Завтрак после совещания!

- Ну, вот и все! Будешь теперь иногда вспоминать старушку из своего московского приключения, или на вокзале уже забудешь обо мне? - Елена попробовала пококетничать, но голос предательски задрожал – она, как не старалась, но не в силах была справиться с чувствами; слезы брызнули, и она побежала в ванную комнату, бросив Тимофею на ходу, сквозь рыдания:

- Номер своего телефона оставь, и уходи…

 

* * *

 

- Постой, дружище, - Джон окликнул Дао, - и я с вами уйду.

- Тебе нельзя.

- Почему?

- Ты – городской. Пропадёшь быстро. Несмотря, что тебе будет тепло, но лапы не годятся, и ты, к сожалению, добрый.

- Я научусь быть злым.

- Извини, брат. Я не могу, конечно, запретить тебе. Я – учу! Север не для таких собак, как ты. Лучше остаться здесь и попробовать поискать свой дом. Помнишь, хоть примерно, где жил?

- А я помню, и в любой момент могу вернуться на своё место.

- Почему же тогда оказался тут?

- Свободы захотелось!

- А-а-а, свободы захотелось. Теперь ясно, - он скептически осмотрел круглые бока Джона, и, вздохнув, грустно добавил. - Давай прощаться. Мне пора. Кстати, ты сейчас Тынанто не видел?

- Нет.

 

Они лизнули друг друга в морду, при этом каждый глубоко вздохнул, пытаясь навсегда запомнить запах брата. Дао, в последний раз, посмотрел на ленту замёрзшей Москвы-реки, затем коротко тихо взвыл, моргнул двумя глазами Джону, развернулся, и тяжело дыша, побежал догонять уходящий последний санный поезд.

Далеко-далеко застучал бубен. Звук от начавшейся заунывной песни становился всё тише и тише. Чуткое собачье ухо начало улавливать иные шумы – привычные городские звуки. Он осмотрелся – движение на набережной открывали машины-подметалки. К площади подъехал большой фургон с чёрными окнами. Джон насторожился. Несмотря на свой храбрый характер, он панически боялся подобных машин. Иногда из них вылезали мужики с огромными сачками и начинали гоняться за его братьями. Жив ещё в его памяти тот день, когда он сам еле спасся бегством от краснорожих людей, страшно матерящихся. Он за всю жизнь от своего хозяина не услышал ни одного похожего слова. Двери в фургоне открылись, и из него высыпало много людей в одинаковой одежде и со странными палками в руках, от которых отходили провода к голове. Разбившись на две шеренги, они стали спиной друг к другу, и, начав размахивать этими палками, пошли вдоль стены.

 

Площадь опустела, лишь на вчерашнем снегу желтели огромные пятна от остатков соломы, зелёные – от сена, чёрные – от последних редких костров и спаленных катапульт. Одинокий идол остался стоять напротив каменной могилы. То, что это могила – Джон давно усвоил, подслушав разговоры жрецов. Он подбежал к идолу, раньше здесь ему всегда перепадал вкусный кусок. А сегодня, как много злобы сверкает в его деревянных смоляных глазах, или обиды, видимо, за то, что оторвали от родной земли, которой он служил уже не один век, и бросили умирать на чужбине! Он помнит много из чужих людских жизней, меж ледяных глыб нашедших свой покой. И кто теперь будет воздавать ему хвалу?

Джон осторожно понюхал основание идола – донельзя резкий запах ударил его по носу, словно палкой. От неожиданности он крутнулся юлой на месте, поднял возле деревянного истукана лапу, намереваясь погасить чужой дух, но, вспомнив, какими глазами на него смотрел идол, передумал, и побежал в сторону ёлочек.

 

Выбежав из-за деревьев, Джон увидел большую группу людей, направляющуюся к каменной могиле, напротив которой стоял главный идол. Подойдя к месту своего назначения, толпа остановилась. От неё отделилось десятка три людей, повернувших за угол, и начавших подниматься наверх могилы. Джон несколько раз оббегал эту гробницу, но ни разу его не посетила мысль, чтобы забраться на самый верх и оттуда посмотреть на площадь. Подойдя ближе к людям, он посмотрел на крышу могилы – там уже стоял их вожак, улыбаясь, и, размахивая рукой, кричал: «Мы победили, товарищи!». Нельзя его не узнать – это был тот, который каждый день много говорил на другой площади, и настраивал горожан против его новых друзей – революционеров.

Тюханов, с довольным выражением лица, осмотрел Красную площадь,  и неслышно прошептал: «Свершилось». Затем, обернувшись, незаметно пересчитал монгольских товарищей – одного не хватало.

- Странно, - подумал он, - в конце концов, что я им нянька? Пусть сами за собой присматривают. - Протянул руку за услужливо протянутым мегафоном. - Ну, что, товарищи, дождались – конец вакханалии. Как всегда – последнее слово за нами!

Повернувшись к своим последователям, ожидавшим его речи, и включив мегафон, Тюханов приступил к своей «работе».

 

- Товарищи! Мы с вами – единственные, кто, стойко пройдя через лишения каждого дня меховой революции, внёс неоценимый вклад в восстановление исторической справедливости. Они, - тут он указал пальцем на площадь, давая понять, о ком идет речь, - предусмотрели все: от и до, кроме одного, войну с Кремлем можно начать, даже такую вяло протекающую. Но выиграть ее – нельзя! И это не прихоть славянского народа, в данном случае – потомков русичей, это один из законов диалектики. По этим законам живет вся Вселенная.

Лао-цзы, сыгравший важную роль (на рубеже V века до н. э.) в развитии древней китайской философии, учил: жизнь природы и людей управляется не «волей неба», а протекает по определённому естественному пути – Дао.

Члены монгольской делегации дружно закивали головами:

- Да-да. Дао. Дао. Дао любви, однако. Да-да, давно уже…

 

- Уважаемые москвичи, вы сейчас сами явились свидетелями подтверждения правоты моих слов посланцами далёкого Востока

Мудрый Лао-цзы верил, что когда-нибудь справедливость восторжествует на Земле, и самые слабые, со временем, станут сильными и одолеют тех, кто в настоящее время обладает силой и властью. А кто попытается изменить этот ход, тот неизбежно потерпит крах. Именно на Родине великого Ленина, социалистическая революция доказала правильный путь мысли древнего философа, жившего двадцать пять веков тому назад. И сегодня, извините, - он умолк, взял термос с тёплым чаем, стоявший на «хитрой» полочке внутри трибуны, быстро открыл его, налил в стаканчик, выпил, и продолжил, - согласно учениям его последователей, отрицавших существование сверхъестественных сил, выведено мудрое философское решение, доказывающее, что душа человека неотделима от плоти, и она навсегда исчезает вместе с его кончиной, а сам он отличается от других земных существ, тем, что самый умный среди животных.

 

Туманов, председатель московской городской организации коммунистов,  являющийся первым заместителем Тюханова, тронул своего выступающего шефа, и несколько раз беспардонно дёрнул за рукав:

- Это же текст из вашей приветственной речи, когда вы встречали наших монгольских товарищей. Но, конечно, они всё равно не поняли, но здесь же – Москва.

Тюханов посмотрел на него изменившимся, ставшим вдруг необъяснимо тяжёлым взглядом, потом вздохнул и вновь обратился к электорату, ждущему от него чистых и правильных слов:

- Дорогие москвичи и гости столицы, сегодня, в начале нового тысячелетия, в начале новой эпохи  Водолея, благотворной для русского народа, мы осуждали, осуждаем, и будем осуждать религиозный шабаш, этот массовый приступ безумия, творившийся в сердце нашей Родины. Наши товарищи, из далёкой Монголии, говорят, что сегодня нельзя доказать существование богов и демонов всего только по одной причине. События, произошедшие на площади, лишний раз подчеркнули правильность выводов наших монгольских товарищей: прибывшие посланцы Севера являются проходимцами, не желающими соблюдать государственные законы.

 

Сзади послышался скрип от быстрого человеческого шага, Джон оглянулся – мимо него, в сторону каменной могилы, пробежал недостающий член монгольской делегации. Став подле Мавзолея, он начал размахивать руками, непрестанно радостно подпрыгивая, и крича:

- Вода! Вода пошла!

Делегация монгольских товарищей в спешном порядке засобиралась, и, не оглядываясь, направилась к лестнице. Тюханов, прервав выступление, скороговоркой обратился к ним:

- Товарищи, товарищи, вы куда?

- Революция кончилась. Наверное, Натана Иванов воду включила.

- А как же товарищ Ленин? - с явным изумлением спросил Тюханов.

- Вода! Вода! Чай надо! По чаю, мы соскучились. Потом Ленин.

Секретарь компартии, удручающе покачал им вслед головой, и, подняв мегафон, вновь продолжил пламенную речь:

- Видите, что сделала «меховая» революция с нашими товарищами – почти полное обезвоживание организма. Вдобавок одна только мысль о приближающихся холодах крещенских морозов сжимает монгольские сердца без ритуального чая.

Джон отбежал в сторону, уступая дорогу делегации из дружественной страны. Монгол, принёсший добрую весть, толкнув товарища локтём, кивнул на пса:

- Подожди! Смотри, какая хорошая собака! Вот бы моему отцу такую! - он приостановился, сунул руку в карман, достал конфету, развернул, и, присев, протянул её Джону:

- Возьми, собака.

 

Пёс вильнул хвостом, притупляя человеческую бдительность, носом потянул воздух – напоминало хозяйское лакомство, конфеты «Ирис».

- Мне бы косточку сейчас, - пробормотал про себя он. - Знаем мы вас, насмотрелись за эти дни, - Джон подвел черту под чужим подозрительным жестом. - Улещивать все мастера, - и, на всякий случай, сделал несколько шагов назад. Молодой человек от неожиданности вскочил: он никогда не видел, и даже не слышал, чтобы собака могла ходить задом наперед.

- Да ты что?! - возбужденно вскрикнул второй монгол. - Это же самый настоящий собчак⁴¹!

 

⁴¹ На жаргоне чукчей: выбракованный пес, не пригодный ходить даже в упряжке, от которого никакой пользы быть не может, только расходы на кормежку (Ю. Шутов, «Собчачье сердце»).

 

Джон от такого неожиданного оскорбления, где стоял – там и плюхнулся задом прямо на лед, переводя в недоумении глаза с одного монгольского товарища на другого:

- Вот и вся горькая правда о лучших чертах человеческого характера. Вокруг одна фальшь – никому верить нельзя. Сколько живых примеров я повстречал в революционном лагере за эти дни, подтверждающих факты двуличия наших старших братьев! Тугулук ежедневно в одиночку умудрялся обманывать всех.

Присмотревшись к Товодворской, можно подумать, что в ее характере вообще нет ничего человеческого, а ведет себя она, словно одинокая сука, отбившаяся от стаи.

На что был хорош Тынанто – какого Лазаря пел, а уехал, даже не попрощавшись. У Тюханова единственная черта развита хорошо – болтливость, из-за этого с ним никуда ходить нельзя: ни на охоту, ни на рыбалку – всех распугает.

Я мог бы часами обнажать человеческие души, но…

 

Спохватившись, Джон уселся удобнее, оскалился и с удивлением глухо зарычал:

- Какая наглость?! Меня, коренного москвича, «собчаком» обзывать? Сам ты – сохатый! Пока Ленина посмотришь, пока домой вернешься – все стены в юрте рогами украсятся. Потомок красного Цеденбала променял Ильича на чашку чая. Приехал на мою историческую Родину и еще хамит! Мой хозяин, со своими диссертациями, один сможет заменить ваш любой научно-исследовательский институт.

«Собчак»?!

Чтобы тебе на обратной дороге настоящий «собчак» вцепился в…

Джон привстал, сделал шаг в сторону оскорбившего его монгола, и, повысив голос, добавил:

- Иди отсюда, пока я сам не вцепился…

 

Парень посмотрел на удаляющуюся группу, сунул конфету в рот, и, кивнув товарищу, побежал догонять своих товарищей.

Пёс вздохнул:

- И в чем я оказался не прав? Вот и вся людская доброта. Подобные развязные типы встречались даже среди знакомых моего хозяина, но никто не позволял себе такой вольности.

Судить и спорить о человеческой доброте, которой не существует в Природе, можно часами. И даже можно было бы написать многостраничные монографии, или издать многотомные труды людей, с больной психикой, и не могущих даже отличить штыковую лопату от совковой, но с упоением рассказывающих о всепобеждающей победе Добра над Злом.

 

А кто это видел?

Куда ни кинь взор – везде сплошная ложь и показуха.

Ох, бедные люди! Вся человеческая жизнь держится на мифах. Навыдумывали красивых сказок, и тешат ими друг друга, словно раса извращенцев. Фу! - Джон мотнул головой. - Каких только слов не изобрели люди, чтобы спрятать свои чувства за ними. Кругом серая беспросветность: говорят одно, а делают другое.

Вчера говорили, что детей любят, осыпали несмышленышей лаской и посулами, а их родителей расстреливали. Сегодня играют в демократию: выбирают одних, вроде бы порядочных законотворцев, а законы пишут совершенно другие личности – никчемные, подлые, и порой трусливые.

 

Внезапно перед глазами встала картина десятидневной давности, когда совершенно чужой человек, встретившийся ему в первый день поисков свободы, накормил его нормальным съедобным бутербродом. Джон тоскливо вздохнул: «Не все люди – суки», и оглянулся – вокруг никого, только возле каменной могилы люди слушали оратора, размахивающего кулаком в перчатке из мягкой лайки с темной меховой оторочкой. Мужики, в одинаковой одежде и со странными палками в руках, уже скрылись за ближайшей башней. К тому месту, откуда они начинали движение, подъезжали длинные машины, и из них выходили дворники, слишком много дворников. Это уже целое нашествие субчиков, вечно чем-то недовольных, и больно бьющихся мётлами. Отвратительная порода людей, тем не менее, ходит в халатах революционного цвета. Он вздрогнул, то ли от воспоминаний о недавно пережитых незаслуженных побоях, нанесенных распоясавшимися дворниками, то ли от утреннего мороза, продолжавшего щипать подошвы лап, выгоняя остатки жидкости из тела. Он поднял переднюю лапу, почесал об неё озябший нос, и побежал к ёлочкам.

 

- Сколько новых странных запахов я узнал, пока мы тут сражались за свободу, - пробормотал Джон. Неожиданно уловил очень знакомый запах. - Не может быть! - воскликнул он, радостно забегав между деревьями, вспоминая, что где-то здесь Тынанто построил иглу, о которой Джон забыл, расстроившись из-за неожиданного окончания революции. Внезапно запах пропал. Пёс пытался среди сотен чужих запахов отыскать всего лишь один, который стал близок ему с первых дней его ухода из дома. Радость сменилась отчаянием. Джон завертелся юлой, заметался вправо-влево, пробежал вдоль стены в сторону каменной могилы. Он растерянно крутил головой по сторонам: чтобы обладатель девяти медалей потерял след – кому скажи – засмеют!

 

Вдруг откуда-то послышался еле уловимый стук. Он не мог ошибиться. Одно дело – потерять старый след, и совершенно другое – услышать звук. Это же две большие разницы! Он, правда, не понял – в какой стороне раздался шум, поэтому начал неспеша интуитивно двигаться в дальний угол могилы.

Пройдя каменное квадратное изваяние, наверху которого стояла человеческая голова с бородкой, Джон остановился, прислушиваясь. Уже не чуждый звук был ему подвластен – земля начала дрожать, вибрируя под лапами. Пёс, вдруг вспомнив, зачем он вообще прибежал сюда, подошёл к стене крепости, и поднял ногу…

Облегчённо вздохнув, он отогнал назойливую мысль о том, что, где-то в доме, на перекрёстке улицы Неглинной и Театрального проспекта, его может ждать тёплая пища, мягкий коврик и ласковое слово. Повинуясь охотничьему инстинкту, он, немного побегав, остановился в трёх-четырёх шагах от головы с усами, попытался рыть лапами, но утоптанный снег не поддавался. Уже недалёкий стук слышался – под лапами Джона сотрясалась земля от частых ударов. Неизвестность пугала, заставляя Джона медленно наливаться яростью. Не в состоянии понять, что может здесь, в мире мёртвых, твориться, он заскулил от своего бессилия. А когда стал ощущать удары снизу по лапам, то зарычал, и отошёл в сторону, где усиливающаяся вибрация ощущалась не так сильно.

 

- Кто-то пробивается снизу в наш мир, - подумал Джон, испуганно оглядываясь. - Убежать? Убежать всегда успею. Вообще-то я никогда не считался любопытной собакой, по крайней мере, так всегда говорил хозяин, расчесывая меня в свой выходной день.

Он отошёл еще на несколько шагов, присел, и, задрав голову, протяжно громко завыл: «В-о-о-у-у-у-у-у». Ему, со вчерашнего вечера, хотелось выть после услышанной новости, рассказанной Дао об окончании революции. И если ночью, он упорно подавлял свой инстинкт, то сейчас, дав волю чувствам, усиленным обидой за потерянное время, Джон во всю мощь своих собачьих лёгких пытался рассказать о существующей несправедливости, о…

- Пошла вон, сука! - с верха могилы раздался командный голос мужчины с мегафоном в руке. Хотя Джон никогда не подходил близко к этому человеку, долго говорившему каждый день на другой площади, но он ему с самого начала революции не понравился.

 

Крик души прервался, остановившись комом в горле от такого чудовищного ругательства. Пёс развернулся, удивлённо посмотрел вверх. Отряхнувшись, словно сбрасывая с себя новую грязь человеческой мудрости, он громко, с достоинством, отгавкнулся:

- Ну, и  противный же ты мужик, сам баба базарная! Мыркыргчыргын⁴²! - выругался, сам удивляясь новым словам, которым, с необыкновенной лёгкостью, научился у революционеров. Хотел ещё добавить пару мерзопакостных оборотов из русской словесности, особо пользовавшихся популярностью по обе стороны баррикад, но, в это время, недалеко от него, земля провалилась, и из образовавшейся ямы рвануло вверх облако пара, затем снизу раздались людские голоса.

 

⁴² Чукотское ругательство.

 

Пес отскочил, испугавшись, и не понимая – кто мог жить под землей, возле каменной могилы. Джон смерил взглядом расстояние до Мавзолея, и ему стало не по себе – он понял: чей прах стремится проникнуть в наш мир. Он оскалился, шерсть на загривке поднялась – пусть любой увидит, что с Джоном шутки плохи. Было потянулся – посмотреть, но клубы пара еще мешали. Противный мужик с товарищами от неожиданности отпрянули от края Мавзолея. Кто-то с ужасом вскрикнул: «Иосиф Виссарионович восстал!».

Оправившись от первого шока, элита Компартии вновь потянулась к краю парапета, наиболее любопытные, перегнулись через него, и, сбившись в кучу, пытались заглянуть внутрь провала. Однако тщетны были их попытки. Тихо стало возле Мавзолея, лишь были слышны свистящие звуки метел, в руках приближающихся усердных дворников, да усиливающаяся возня, доносящаяся из-под земли. По рядам присутствующих побежали мыслимые и немыслимые предположения.

- Свобода!

 

- Всем пришёл… конец!

- Да, чукчи ушли, песец пришел! - кто-то, с горечью в голосе, громко съязвил.

- Ну, теперь экономика нашего региона зашагает семимильными шагами вперёд к своему будущему! - радостно выкрикнул представитель одного северного региона.

Тюханов оглянулся на него, подумал: «Не говори: гоп», потом незаметно перекрестился, и невнятно со вздохом пробормотал: «Не приведи Господи». Стоящий рядом с ним, помощник отвернулся от своего шефа, и прошептал: «О боже, яви чудо».

Пёс охладил свой воинственный пыл, присел, и вновь потянулся носом к провалу, пытаясь учуять, что-нибудь знакомое, могущее оживить его память, но усиливающиеся запахи были: чужие, отталкивающие, и явно не революционные.

Участники митинга, увидевшие, что Тюханов с товарищами перешли на другую сторону трибуны, и, влекомые любопытством, начали обходить Мавзолей. Джону подобное соседство, естественно, не понравилось. Отбежав к стене, он начал следить за приближающимися людьми, чья осторожность преобладала над любопытством – они остановились всего в паре метров от ямы, не решаясь подойти ближе.

 

Из провала наверх начала карабкаться какая-то темная масса, очертанием смутно напоминавшая человека. Толпа охнула, передние шеренги попробовали шагнуть назад, но безрезультатно – в своём желании узнать причину любопытства первого секретаря, задние ряды, плечо к плечу, стояли монолитным скальным хребтом.

У человека, пытавшегося выбраться из ямы, свалилась шапка с головы.

- Ничего себе?! - удивлённо воскликнул Тюханов. - Сам господин Гоцковский к нам пожаловал! - и, не удержавшись, чтобы не сыронизировать, спросил. - Вас черти соизволили к нам на побывку отпустить, или как?

- Товарищи, помогите! - взмолился банкир, в кровь расцарапанные руки, которого беспомощно скользили по обледенелому краю ямы.

- Тамбовский волк тебе товарищ! - крикнул Тюханов в мегафон.

- Господа!

- Тем более!

- Окажу финансовую помощь!

- В партию вступишь?! - мегафон моментально исторг из себя встречное предложение.

 

- Куда угодно! - сорвался на фальцет Гоцковский, и рухнул снова на дно ямы.

- Помогите ему, товарищи, - распорядился Тюханов. Толпа обступила провал. Тут же связали три брючных ремня, и, опуская их вниз, кто-то крикнул: «Держи!».

Только Гоцковский показался, как несколько человек подхватили его, и буквально выдернули из ямы. Тюханов, довольно улыбаясь, дал команду:

- Не отпускайте этого господина, крепче держите. Он обещал заявление написать.

Товарищи повели Гоцковского на трибуну. Неожиданно из ямы раздались крики:

- А мы?! А нас?!

Тюханов в мегафон:

- Сколько вас?

- Двое!

- Кто такие будете?

В ответ прозвучали весьма известные фамилии. Мегафон озвучил уже знакомое предложение:

- В партию вступите?

- В какую!

- В самую рабочую и справедливую.

- Да-а-а-а!

- Друзья, помогите нашим товарищам…

 

Джон посмотрел на крышу могилы – там радующийся, со слезами на глазах, товарищ Гоцковский что-то писал на листке бумаги, одновременно повествуя о неожиданной находке в Сенатской башне старой карты тайных ходов, и своих приключениях в подземелье. Под конец рассказа, он заявил, очевидно, имея в виду, что он все-таки сумел выбраться из осажденного Кремля: «Кто ищет – тот всегда найдет». Тюханов по-дружески похлопал его по плечу: «Ты прав, как никогда в своей жизни! Теперь вы все с нами надолго».

Джону не были интересны дальнейшие события, и он  не стал дожидаться, когда вытащат из ямы остальных будущих коммунистов, но перед тем, как уйти, огрызнулся на мужичонку, стоящего на могиле и пытавшегося попасть в него снежком. Затем развернулся и сделал несколько движений лапами, будто загребал «что-то», после чего, издав победный лай, начал степенно удаляться.

 

* * *

 

Неожиданно Джон вспомнил, как недавно, найдя один знакомый запах, непростительно быстро потерял его. Вернувшись примерно на то место, где случилась с ним эта оказия, он снова упорно завертелся, забегал между ёлками, пытаясь оправдаться в собственных глазах. И вдруг – нашёл! Не запах – след вожака! Не такой, чтобы свежий след, но довольно устойчивый. Но самого Тынанто нигде не видно. Уткнувшись носом в снег, пёс пошёл по следу, пока не остановился перед кучей снега под елью. Джон оббежал дерево – след не выходил за его пределы. Он не был охотничьим псом – просто умным, поэтому, обойдя ель со всех сторон, обсмотрел ветви – никого. Позвал – тишина. Позвал громче, но тишина осталась неизменной. Вернулся к следу, и начал раскапывать кучу – запах усилился. Он остановился, осмотрелся, и понял – это же их бывший снежный дом, только почему-то обвалившийся на Тынанто. Он ещё яростнее заработал лапами, и вскоре откопал его. Вожак спал беспробудным сном, не ведая, что революция закончилась, и площадь опустела. А Джон, его верный друг, уже распрощался с Дао, и, наверное, навсегда. Пёс слегка тронул его лапой – Тынанто не хотел просыпаться.

 

- Странно, отчего он так крепко спит? Очевидно, сильно устал. А может быть, выпил, или того хуже, опять мухоморами баловались? - Джон медленно принюхался. - Удивительно, трезв, как стеклышко. Нужно быстрее будить – вот-вот пойдут люди в форме, и если найдут его, то могут арестовать, а ведь революционерам, борющимся за счастье народа, особенно, в последние годы, живётся совсем не сладко.

Верный пёс двумя лапами толкнул спящего вожака в грудь, но тот не среагировал. Он заскулил, засуетился, спасая жизнь, которую уже нельзя было спасти. Джон стал лизать его лицо, но эта попытка оказалась тщетной – Тынанто упорно не хотел просыпаться. Пёс, разгорячённый подобным невниманием к себе, отскочил, крикнул: «Просыпайся!», потом схватил зубами рукав кухлянки и вытянул своего друга из сугроба. Тынанто не шевелился.

Что-то непонятное и страшное витало в воздухе. И тут Джон понял, почему его лицо казалось холодным и застывшим. Пёс впервые так близко столкнулся со смертью. Он обращал внимание, что его хозяин уважительно относился к ней, называя Её Величеством. Странный и непонятный уход близкого ему человека в мир теней. Ещё вчера утром Тынанто ласкал его, а сразу после обеда, того же дня, Джон спал в ногах вожака, забравшись под кухлянку, ничего не подозревая: ни о приближающейся кончине друга, ни об окончании революции. Разве что нехорошие предчувствия трогали собачью душу. Он вновь несколько раз лизнул лицо – без изменений.

 

Джон несколько раз обернулся вокруг себя, осматриваясь, но ничего подозрительного не заметил, затем очень тонко и осторожно понюхал рот умершего, пытаясь запомнить запах смерти – мало ли чего ещё в жизни может случиться. Но Её Величество не имело запаха.

- Странно, - подумал пёс, - а как же мне её узнать, когда она начнёт охотиться за мной?

Он на несколько шагов отошёл от Тынанто, развернувшись, сел к нему спиной, не зная, что в таких случаях нужно делать. И вдруг, вопреки его желанию, из горла рванул вой. Джон завыл, во всю мощь своих собачьих лёгких. Но это был не просто вой – песнь предков зависла в морозном воздухе, наполняя изумлением человеческие сердца. И звуки этой, не совсем простой, песни заполнили площадь, прося Смерть вернуться и отдать Тынанто то, что она забрала, потому как несправедливо забирать жизнь у молодых и добрых людей. И чем дольше он выл, тем, казалось, дальше улетали его мысли от площади, от Тынанто. Он пытался мысленно догнать Дао, и рассказать тому о случившейся беде. Джон многое мог поведать, переложив впечатления последних дней на доступный ему язык, но не хватало слов – чувства собачьей души начали душить его, и он стал задыхаться, судорожно хватая пастью морозный воздух.

 

Прервав свою песнь, он опустил голову и увидел приближающихся к нему, с разных сторон, двух краснорожих мужиков с огромными сачками. Это были санитары города, о которых, в своё время, предупреждал Полкан: «Хуже лесных волков».

- Ну-ну, коровы на льду, посмотрим, кто кого догонит, - пробормотал Джон. Оглянулся на Тынанто, не смог сдержаться – подбежал к нему, на прощание лизнул в лицо, слезы навернулись на глаза, а он ничего уже не мог сделать, кроме как прошептать: «Прощай, друг». Затем забежал за ель, пробежал вдоль стены, и выскочил в паре десятков метров от ловцов, предоставив им возможность обругать его сукой. Услышав второй раз, за сегодня, подобное ругательство в свой адрес, он крайне возмутился, но предпочел не останавливаться и не огрызаться – с дуроломами связываться – только время напрасно терять. Пес просто перешёл на более спокойный шаг, и, огибая Никольскую башню, начал неспеша удаляться от них, не теряя при этом личного достоинства.

Джон резко среагировал, повернув голову, на шум открываемых ворот, и тут же добавил прыти, увидев, как из них повалила многочисленная толпа. Проскочив на угол башни, и, убедившись, что угроза отсутствует, он остановился, и начал наблюдать за ликующими контрреволюционерами.

 

- Да, сегодня на их улице праздник, а борцам за свободу, наверное, придется месяца два добираться домой, если не дольше.

На него никто не обращал внимания, не гнал, не матерился, хотя до толпы было не больше трех метров. Но существовала опасность – краснорожие «санитары» могут незаметно подкрасться к нему. Поэтому Джон не стал лишний раз испытывать судьбу, несмотря на любопытство, которое его разбирало – он хотел посмотреть: как, на первых порах, будут вести себя люди, получив долгожданную свободу? Станут ли они так же отчаянно веселиться, словно собаки, спущенные с поводка?

В животе у Джона вдруг неожиданно заурчало – со вчерашнего вечера даже косточки не лизнул. Пес вздохнул:

- Пора домой. А все-таки хороший смысл у этих слов. От одной только мысли о возвращении на свое место, становится тепло и приятно, - Джон остановился, повернулся и посмотрел на площадь, постепенно заполняющуюся людьми. - А как же свобода?  А борьба за нее? На обеих площадях много говорили и о свободе, и о демократии – вроде бы об одном и том же, но, при этом со злобой смотрели друг на друга. Как-то не по-соседски вышло у этих радетелей за права человека?! Этот раз им не удалось, может быть, в следующий – получится? Тогда и нам, собакам, свободы подбросят. - И мысли понесли Джона в недалекое будущее, где он часами играет со своим хозяином, принося ему палочку, ловя кольца на лету, и ежеминутно слушая слово одобрения своих поступков: «Хорошо», за которым он уже соскучился.

 

- Домой, так домой, - Джон повернулся и остолбенел от удивления – на расстоянии пяти метров, в его сторону направлялась старая знакомая Товодворская. Придя в себя, он двинулся в сторону, намереваясь обогнуть ее. Товодворская остановилась, всплеснув руками: «Песик, милый, а я тебя узнала! Ты не выполнил приказ, отказавшись меня укусить. Ты – герой! Ты достоин награды. Поехали со мной, будешь жить на моей даче», и зацокала языком, пытаясь подманить собаку.

Если бы у Джона в желудке было хоть одно маковое зернышко, то его определенно стошнило от одного видения, когда он пытается вцепиться в ее ногу. Тело передернуло от этой ужасной мысли, и, вокруг оглянувшись, он ответил:

- Что радуешься, недобитая контра? Потерпи немного – скоро придет наш час, а ты, старая моржиха, так и останешься витать в своих мизантропических мирах, или в мизантропных? Да Тэнантомгын и с ней, и с ее мечтами! - Джон вздохнул, сожалея, что слишком много узнал нового о людях, чего не стоит знать собакам, даже если они считаются элитой породы. Повернувшись, он поплелся, отягощенный думами о своих старших братьях. Вслед же неслось:

 

- Песик, песик, ну, куда же ты? Вернись, сука, я сказала!

Недалеко от него упал кусок ледышки. Этого Джон простить уже не мог – третий раз за сутки подвергнуться чудовищному оскорблению, одной охоте на него и попытке избиения, хотя часам на башне еще не скоро отбивать полдень. Он развернулся и медленно пошел на сближение, наливаясь злобой:

- Я, конечно, терплю законы, но мне кажется, что пришел твой долгожданный час, сапожница! О, как я хотел бы, чтобы сейчас с ней в один ряд встали и два краснорожих «санитара», и тот руководитель, с мегафоном в руках! Я всех этикету научил бы! Одновременно! За один урок! Кое-кто лишился бы кое-чего – этому меня никто не обучал, это из моей родословной понятно.

За пару метров от нее, Джон осклабился и прорычал:

- Ну, что, недолеченная мымра, придется отвечать за свои слова. Твоя справка для меня – не помеха! Пришла пора. Причем здесь «Пора»? - неожиданно мелькнувшая мысль, вдруг заслонила проснувшееся дикое желание увидеть, вопреки отвращению, какого цвета кровь у контрреволюционеров. Крутанув головой, отгоняя воспоминание о днях вчерашних, он продолжил. -  И твоя насквозь хамская душонка выглянула из-за кипы дипломов, благодаря которым, ты бьешь себя в грудь: «Я – самая умная, я – самая образованная, я – самая, самая…». Да, каким быдляцким твое сознание с рождения было, таким оно и осталось, несмотря на самопровозглашенную богоизбранность! Потому как от человечности в тебе не осталось и следа, и ты больше похожа на собаку, чем любая собака сама на себя.

 

Джона разобрал безудержный смех, и он, отбросив попытку попробовать на вкус оголтелую контрреволюционерку, сел и начал смеяться так, как только может смеяться великодушный пес, одержав победу над достойным противником.

Товодворская, видя, что попытка приручения незнакомой собаки принимает неожиданный поворот, псу показала спину, и пустилась бегом в сторону толпы людей, продолжающих покидать Кремль. Джон, вдоволь насмеявшись, встал, перевел дух, успокаивая себя:

- Так-то лучше. Революция уже закончилась, а я ведь не мстительный.

Он отошел лишь на пару шагов, как снова встретил знакомую, вернее не его, а Тынанто. Воспоминание о Тынанто больно резануло по ранимой собачьей душе. Он часто рассказывал: какая красавица – неожиданно встретившаяся городская чукчанка, что хорошо было бы увезти ее в далекий Уэлен, где она родила бы ему троих мальчиков, а то, может быть, и больше. Джон молча слушал озвученные мечты своего нового вожака, и никогда не возражал – пусть балует воображение. Однажды, правда, Джон чуть было не сорвался, и в сердцах не ответил Тынанто, что таких красавиц он может увозить десятками в свой Уэлен с любого городского рынка, особенно с «Черкизона». Но так, как у Джона было хорошее воспитание, поэтому не стал обижать чукотского мечтателя, да и тогда дальнейшее развитие ситуации он не смог бы прогнозировать – ведь любовь между людьми – явление, которое не сможет понять ни одна собака в мире...

 

Джону ударил в нос резкий запах химии, идущий от Такамады – она была в новой шубе. Он усмехнулся – цену, наверное, заплатила за шубейку, словно она из настоящего меха?

Боль о потерянном хорошем человеке вспыхнула с новой силой. Поддавшись чувствам, Джон сделал пару шагов в сторону Такамады, с намерением отвести ее к мертвому Тынанто. Пусть увидит своими глазами: как иногда бывает в жизни. Джон вытянул шею, пытаясь рассмотреть, что сейчас творится возле снежного домика Тынанто. Там стояла белого цвета машина с красными крестами. Пес знал – это «Скорая помощь», на ней увозят больных и мертвых.

- Поздно, - он рассудил про себя, - приди она немного раньше, возможно, я смог бы ей объяснить о любви Тынанто к ней. Она же чукчанка, значит, смогла бы меня понять. То, что им и нам, детям Природы, дано понять от рождения – никогда не умирает внутри нас.

Такамада, заметив пса, наблюдающего за ней, игриво помахала ему пальчиками, поцеловала своего отца в щеку, прощебетала: «Пока», и пошла в сторону бывшей заставы, где Тынанто нес службу.

 

* * *

 

Из Кремля комитетчики выходили группой, чтобы посмотреть остатки лагеря. Елена и Тыркын шли порознь, вернее, он двигался впереди, в нескольких метрах. Елена шагала, не слушая бывших соратников, и не видя ничего, кроме спины Галицкого. Горечь, от разлуки с Тимофеем, слишком тяжелым бременем легла на ее сердце. Сегодня возвышенные мысли о духовных удовольствиях отошли на второй план, уступив свое место простым человеческим чувствам: радости, желанию находиться рядом с тем, с кем она хочет. Безусловно, это и есть наивысшее проявление любви, когда отступает страх и перед смертью, и перед богами.

Выйдя из ворот, Елена посмотрела влево, и сразу увидела своего мужа, от которого отходила женщина. Ее она успела рассмотреть в профиль: сомнений быть не могло – любовница мужа. Выходит, не сплетнями секретарша апеллировала.

Подойдя сзади к мужу, она некоторое время наблюдала, как он провожал взглядом свою любовницу.

- Ну, и как – она лучше меня? - спокойно спросила Елена.

Муж вздрогнул от неожиданности, развернулся, и, рассыпаясь в сантиментах, начал здороваться, справляться о состоянии здоровья.

- Ты не ответил на мой вопрос: она лучше меня? - переспросила, игнорируя его приветствие.

- Ты о ком, дорогая? - удивленно спросил он.

- О твоей чукчанке, или японке? Мне все равно, какой она национальности.

- Я не знаю ее! У меня спросили дорогу – я показал. Разве это преступление – показать гостю дорогу к достопримечательности столицы?

- И давно у вас роман? Именно такие типы, как мой муж, выдумали сказки о нравственности, одновременно транжиря свою жизнь направо и налево, и, вместе с тем, взывая к аскетическому образу жизни, как самому чистому и высоконравственному.

- Дорогая, какой роман? Это все сплетни наших завистников. Тем более я – импотент, - муж озвучил свой последний козырь.

Елена посмотрела на него с сожалением, только было непонятно – чего ей стало больше жалко в жизни: прожитых лет с горе-мужем, престижной работы или своей квартиры на Кутузовском проспекте, которую она по глупости переписала на него.

- Как знаешь. Такамада – так Такамада, - ответила Елена ему, и, не прощаясь, пошла в сторону Мавзолея, от которого, густой толпой, шествовали последние участники митинга в честь окончания «меховой» революции. Впереди, с красным бантом на груди, шел сияющий Тюханов, держа под руки Гоцковского и Иващенко, кривящих губы фальшивой улыбкой. Елена остановилась, пропуская процессию, встретилась взглядом с бывшими членами Комитета по спасению Россию, одобряюще кивнула им, подмигнула, и показала жест одобрения – поднятый вверх большой палец руки, затем достала телефон, и нажала кнопку под цифрой один, куда она уже ввела номер Галицкого.

- Да! - ответил безразличный голос.

Елене от такой интонации стало не по себе, но она пересилила себя и спросила:

- Ты еще не пожалел, что встретил меня?

В ответ телефон взорвался радостью…

- Обожди, выслушай меня, Тимошенька! Нам нужно встретиться. Возможно, и у меня теперь появится смысл существования на Земле? Я поняла: нужно лечить не болезнь, а причину, все остальное – бессмыслица. Ты где?

- На набережной.

- Жди. Никуда не уходи…

 

* * *

 

- Всё-таки наличие девяти медалей должно накладывать определённый отпечаток на характер любого пса, - рассуждал Джон, осторожно выглядывая из-за угла музея; затем проворно оглянулся. - Стремительно пролетели десять дней. Жалко, слишком быстро революция закончилась, - он неожиданно взвизгнул от удовольствия, вспомнив последнюю встречу с Товодворской. - Действительно, веселое мероприятие – революция.

Осмотревшись еще раз внимательно, он успокоился: дорога домой была свободна, и тыл – в безопасности.

- Интересно, а как мой хозяин обрадуется? Тяжело нам, собакам, жить рядом с людьми. Когда-то мы тоже их пожалели, и решили помочь им, пока они не научатся жить. И теперь, в течение многих тысячелетий, расплачиваемся за свою доброту.

Перейдя Манежную площадь, Джон еще раз оглянулся, затем негромко произнес: «Береженного Тэнантомгын бережет». Мотнул головой, словно извиняясь у кого-то невидимого, и добавил: - Заговорился. Прошли крыловские времена. О, уже и дом виден! Отлично! И сегодня я узнаю, в чем же будет заключаться радость моего доброго хозяина! Опять – на ошейник, и – к батарее?

Всё, конец приключениям! До дома, стоящего на перекрёстке улицы Неглинной и Театрального проспекта – рукой подать, вернее, лапой. Где-то там, всего в паре подъездов от нас, живет Трифон. Может быть, я его завтра утром встречу?

Но пёс многого не знал.

Джон не знал, что хозяин, тоскуя о нём, купил щенка, как две капли похожего на него, и назвал точно таким же именем.

Он не знал, что Трифон тоже был на площади, но только в качестве советника шамана; и недавно съехал с квартиры, а сегодня отправился (по заданию своего шефа) вместе с санным поездом далеко на Север – готовиться к следующему этапу борьбы за свободу.

Джон не знал, что в центре столицы идёт отлов и отстрел (усыпление) бродячих псов, вкусивших свободы, из тех, кто, в великом множестве, собрался делать революцию. Но они-то при чем? Ведь в воздухе витал запах стойкой халявы…

Джон не знал, что хозяин увидит его в окно, и в это время из-за угла раздастся выстрел.

Джон многого не знал…

 

Июнь-октябрь 2009 г.

Другие произведения автора:

Наш корабль

О чести

Мир женщины, или Холостякам не читать