Новые
Меню
28
Иван ехал на встречу с Анатолием на знакомый им мост. Накануне тот позвонил и попросил ещё одну встречу. Попробуй, осуди его за поступки, тогда и свои наружу вылезут. Одним воздухом дышим. Нет сейчас былой сердечности в людях, затмил всё шорох денег. И сил больших стоит не растерять ту сердечность, которая копилась каплями из детдомовского детства восьмидесятых и девяностых годов. Трудные подростковые годы. Тяжкое время, когда ты устоял и не свернул на скользкую дорожку. И спас тебя в то время - спорт. Они с другом Васькой ходили тогда на секции рукопашного боя и боевого каратэ.
Сколько его друзей, детдомовских пацанов, пропало за эти девяностые годы. Кому они нужны? Кто их будет искать и считать? Сколько их прибыло грузом «200» из горящего Кавказа? Кто их оплакивал у вырытого в земле вечного дома? У единственного личного дома... Другого у них никогда не было. Детдом, армия, и горящие горы. Всё. И друг Васька... Да какой друг?! Брат детдомовский. В глазах до сих пор стоят его не до конца оторванные по коленки ноги. А потом ампутация выше колен и сдавленный стон в подушку. В том бою он лежал немного дальше от Васьки, и весь удар тот принял на себя. Итог - ранение в результате воздействия взрывных боеприпасов в зоне поражения с отрывом сегментов нижних конечностей. По медицинским записям.
Они вместе лежали тогда в госпитале после ранения. Ему повезло. Отколовшийся при взрыве осколок камня вместе с осколком боеприпаса прилетел прямиком в спину, ближе к правому боку. Они вошли в тело, рассекая мышцы в длину и глубину. Меньший осколок, сгладив удар о камни, просёк спину чуть выше. По медицински это называлось так: проникающие осколочные ранения, комбинированные травмы осколочного характера при одновременном воздействии ранящего снаряда и предметов окружающей среды. Осколки корпуса боеприпаса и вторичные осколки из окружающей среды. Ранение угрожающего жизни характера, с повреждением внешних и внутренних тканей, брюшной полости и кровеносных сосудов, обильное загрязнение и ожог.
Позже он вернулся в строй, а Васька так и остался лежать в госпитале, зализывая раны. Прощаясь, Васька сказал ему тогда:
- Не буду я жить, Ванька. Кому я такой нужен? Ни семьи, ни дома, ни тела. Опять казённый дом с такими же калеками. Не хочу.
- Вась... - помолчав, ответил он другу. - Ты дождись меня. Я не брошу и обязательно найду. Мы же с детства с тобой. Хочу видеть тебя сильным мужиком. Жди, не теряйся.
Не нашёл он Ваську. Его нигде не было. Как из госпиталя вышел, так и пропал. Может, с бомжами спился и до сих пор где-то скитается. Или замёрз по пьянке в глухой подворотне. Или умер от спирта в подземной городской теплотрассе. И осталась у него от Васьки только память из детдомовских лет. Например, как ватагой никому не нужных пацанов они ловили голубей возле ближайшей церкви. Опалив их на костре в березняке, они разделывали тушки, а потом варили в старом ведре, сворованном с забора в частных домах возле детдома.
И ещё он помнит крысу. Большая такая, с хитрыми глазами и длинным мерзким хвостом. Он встретил её однажды в туалете, когда побежал туда по-малому среди ночи. Сколько ему тогда было? Лет шесть, не больше. Сделав свои дела, он повернулся к выходу и увидел её: крыса сидела как раз посерёдке двери. Шмыгнув носом, он зло прошипел ей:
- Кыш отсель! - крыса уселась поудобнее и равнодушными глазами посмотрела на него. - Ну, погоди. Щас я тебя.
Взяв стоявшую в углу швабру, он двинулся на крысу. Та привстала на ногах и двинулась на него, потащив длинный хвост за собой.
- Мама, - сказал он и отступил назад, крыса тоже села. - Васька. Спишь, пл... А я один тут с крысой. Хоть ори тебе во всё горло, - вот чего-чего, а уж материться в детдоме они научились рано. - Ещё шаг сделаешь, и я ведром тебя. Поняла? - крыса спокойно присела и стала чистить мордочку. - По-любому чёта украла и сожрала. Сидишь тут, толстая гадина, - он снова шмыгнул носом, то ли от соплей, то ли от страха. - У меня ноги уже примёрзли. Пышла отседа!
Наверное, он громко разговаривал и его услышала ночная нянька. Она пришла и прогнала крысу.
На следующую ночь, вооружившись большим сачком, они пошли с Васькой на охоту. Поутру он рассказал дружку, как встретил крысу в туалете, и они решили её поймать.
- Прикинь, Ванька, - Васька прищурил один глаз. - Спишь ночью и такая дура залезет на тебя. Сразу в койке обоссышься.
Надев тёплые носки, чтобы ноги на полу не мёрзли, они ушли в туалет и залезли на стоявший в углу большой ящик: в нём техничка хранила поломойный инвентарь. Забравшись с ногами, на случай если крыса вдруг выбежит из под них, они стали ждать.
И она пришла, из противоположного угла, из-под старого шкафа для разных вёдер, тазов и прочей утвари. Он взял в руки швабру и ведро, а Васька сачок.
- Давай, - шепнул Васька. - Ща я её в сачок поймаю, а ты сразу ведро сверху, чтобы не сбежала, - и Васька приправил речь самым безобидным матерным словом. - Если вырвется, то бей шваброй.
Кинув крысе кусок печенюшки, они дождались, когда она подползёт и отвлечётся, и пошли в атаку. Васька быстро набросил сачок на крысу, и она с визгом забилась в нём, пытаясь вырваться. Накинув на сачок ведро, он даже сел на него для прочности. Крыса так билась и верещала под ведром, что ему стало страшно. Вдруг укусит за...
- Не сы, Ванька. Ведро капроновое, она его не прокусит, - Васька тут же повернулся на голос прибежавшей няньки.
- Чего вы тут опять не спите? А ну-ка марш по кроватям.
- Тёть Люб, - подал он дрожащий голос, чувствуя, как под ним бьётся крыса. - Мы, это... Мы крысу поймали.
- Ох ты, батюшки, - всплеснула нянька руками. - Погодите, сейчас больших мальчишек позову.
Пришли большие пацаны, унесли крысу на улицу и прибили у мусорки.
Они долго лежали тогда с Васькой в кроватях, пытаясь заснуть после охоты на крысу. Ему казалось, что она так и бьётся у него под задом. Он представил, что ту противную морду и его зад разделяло лишь тонкое дно ведра. И вдруг он услышал, как Васька шумно всхлипнул.
- Вась, - шёпотом окликнул он друга. - Ты ревёшь, что ли?
- Реву, - отозвался Васька.
- Зачем? Крысу напугался?
- Не-а. К мамке хочу. Есть же она у меня где-то? Не может так быть, что я есть, а мамки нету. Алёнка вон говорила, что они рождают нас как-то.
- Наверное, есть. Не безмамкины же мы с тобой.
- И не безпапкины. Да, Вань? Кто дома живёт, у того завсегда мамка с папкой есть.
- Вась, ты не плачь. Может, они потерялись и никак нас не найдут. Подождём.
Спустя годы - долгожданное совершеннолетие, повестка в военкомат, и жизнь сыграла им с Васькой «аты-баты». И пошли солдаты... Забрали их туда, где покрепче, вместе со спортивными разрядами и достижениями. Погоняли от души, скинули сколько положено с парашютом, надели голубые береты и тельники. На присяге они дали боевую клятву, что отныне и навсегда - только Родине. Верой и правдой. А после громогласное «ура», и повальные наколки с летучей мышкой на плечи и лопатки. И застывшая на всю жизнь тоска внутри: «Мать... Зачем ты так со мной? Я был бы тебе хорошим сыном». Обидно, но у них хватило сил не озлобиться на жизнь за всю её несправедливость к ним.
Может, Аня и права. С каким бы удовольствием он надел парадку с голубым беретом, и с медалями и знаками отличия вошёл бы в дом матери. И сказал бы ей: «Мама... Это я, твой сын - капитан спецназа Левашов Иван Иванович». Фамилия у него получилась от бабки, работавшей нянькой в доме малютки. Говорили, что сильно любила она его, потому и дала свою фамилию. И даже сокрушалась часто: «Была бы помоложе, так себе бы забрала». А Иван Иванович... Так, как же ещё назвать белоголового мальчика, которого все там называли блондинчиком. Только Иван Иванович.
Иван ехал на встречу с Анатолием и даже не подозревал, что по настоянию новых ребят из разведгруппы, куда его срочно перевели для укрепления, его мать и отец вскоре найдутся. Он поедет к ним, как и мечтал: при форме, с медалями и знаками отличия на груди. На этом настоял его новый командир. В такой же форме и при медалях, он был рядом с ним на той встрече. Позже, возвращаясь домой, они дорогой побратались с командиром на крови.
Что дала ему та встреча? Скорее всего, недоумение и ощутимый шок. Поначалу. Позже, осмысливая ту встречу, он всё больше убеждался в циничности и бессовестности их поступка. Служебный роман в стенах горкома партии, и он - как последствие того романа, брошенный после рождения в далёком селе на краю области. Мать - Нина Павловна Прозорова проживала в областном центре и работала в областной библиотеке. Отец - бывший заместитель секретаря горкома партии Строганов Юрий Сергеевич. Не зря же один из ребят новой разведгруппы, самый шумный и шебутной, сказал ему:
- Ясень, а родители у тебя красивые были, породистые. Я бы на них посмотрел.
И он посмотрел... В читальном зале библиотеки, ухоженная и стильно одетая, с лёгким макияжем и маникюром на руках, Нина Павловна дрожащим голосом расскажет историю его рождения. Прерываясь иногда, чтобы вытереть набежавшие на глаза слёзы. Родился он маленьким недоношенным ребёнком около двух килограммов веса, и акушерка обязана была доставить их в районную больницу. Пока решался вопрос по перевозке, мать исчезла из палаты, оставив на тумбочке записку-отказ от ребёнка. Из больницы он был переведён в областной дом малютки, позже - в областной детский дом.
Он слушал её, склонив голову, и ему казалось, что слова прижимают его к столу своей тяжестью. Сердце нервно стучало в виски, пропуская с током крови в каждую клетку душевную боль. И на ступеньках той библиотеки, после встречи с матерью, он навалится на холодную стену и прорычит:
- Пл... Как же это всё... При таком благополучии.
Командир, и тоже Ваня, ободряюще похлопает его по плечу и скажет:
- Да ну на... Поехали. Щас папке твоему завернём от локтя, и домой.
Чуть позже он козырнёт тому дядьке, которого Нина Павловна назвала его отцом. Отец... В широко раскрытой двери, в барском халате до пола, со сдвинутыми на нос очками в дорогой оправе. Оставив его в этих дверях с распахнутыми в недоумении глазами, он скажет сквозь прищуренные глаза с лестничного пролёта:
- Чё смотришь, дядя? Сын я твой, капитан спецназа Иван Левашов. Живи. И дай бог тебе дальше.
Вернётся он домой с разбитыми чувствами... И с горечью будет думать, что хорошая мать любила бы такого сына. А Нина Павловна... Она пыталась найти с ним связь, и каким-то образом нашла. Возможно, что не без помощи новых друзей из разведгруппы, искренне желающих ему примирения с матерью. Пару раз она созванивалась с ним, но к её звонкам он был равнодушен. Позже оказалось, что они с тем дядькой-отцом построили большой двухэтажный дом в новых загородных посёлках на берегу реки. С большим подвалом внизу под хозяйственные нужды, с мансардой под потолком, оборудованной по спортивному стилю с тренажёрами. Со спальнями и просторным в целую комнату балконом на втором этаже, с кухней и гостиной внизу. С большой лужайкой во дворе, с баней и гаражом на две машины. Всё оборудовано, всё с мебелью, за кирпичной оградой с кованой решёткой и копьями наверху.
После их просьбы принять этот подарок, в нём прошла волна такого протеста, словно его сейчас подло покупают. Не из гордости он отказался, а от чувства своего абсолютного неприятия их участия в его жизни. Ответ был кратким: «Мне ничего не надо. У меня всё есть»... Разве можно продать годы, проведённые с Васькой бок о бок?.. Или тех голубей в ведре, когда они голодные, глотая бегущие слюни, терпеливо ждали у костра их готовности. Попробуй, продай те слова, когда Васька, скучая по придуманной матери, размазывал слёзы по ночной подушке. А разве он не мечтал?.. Разве ему не хотелось почувствовать свою маленькую руку в большой отцовской руке?.. Разве ему не хотелось прижаться к мамкиной груди и почувствовать ладонь на своей макушке?.. Не потому ли он так ждёт от Ани проявления её женской нежности в полной мере. И она сможет. Он это знает и ждёт. Сейчас он ехал на разговор с Анатолием и пока не знал, что однажды его крупно накроет встречей со своими здравствующими и живущими в абсолютной обеспеченности... Прости, небо!.. Назвать их родителями он не в силах.
- Здоров был, Иван. Как живёшь? Богатый, наверное?
- Здоров был. Не жалуюсь. С утречка омлет с красной икрой на булке, а лучше с чёрной. Никакие помидоры рядом не стояли.
- У меня денег нет на такое.
- Тогда аджарские хачапури с яйцом. Абсолютно не хуже, чем омлет икрой.
- Не знаю, что это такое.
- От, блин... Как скучно вы живёте.
- Богатый на деньги. Точно. Поэтому она и ушла. А я, чё? Жена вроде пришла, детей кормлю. Есть, куда деньги девать.
- Не ревнуй, Анатолий. У нас с тобой чисто деловые отношения. Доверительные и секретные.
- Надеюсь, что не вызовешь на дуэль.
- Не-е... Лучше с женой и сыном на карусели покатайся.
- А как вы хотели? Вы же - офицер, и за женщину даже на дуэль можно.
- Вот ты меня и разоблачил. И грош цена моей тайне, когда имеешь дело с настоящим разведчиком.
- Подцепил под рёбра, что я не служил?
- Толя... А ты не ходи по моему полю. Там плотность минирования большая.
- Предлагаешь столбом придорожным в степи стоять?
- Тогда давай от жизни отказываться. Твоей же нездоровой гордыне по соплям дали. Или так и болит по Ане в груди?
- Так и болит.
- Сходил бы к врачу, жертва невозможной любви. Трещин и переломов нет?
- Да уж... Уделала. Но ничего! Я хоть и худенький, но жилистый, в смысле выносливый. Такие долго лямку тянут.
- Сила не в мышцах, а в тактике, - Иван улыбнулся.
- Ещё бы... Ты вон весь правильный. Штанишки дорогие на тебе, туфлишки по ноге. А я кто? Деревня.
- А ты поплачь. Красиво так, крупной слезой из левого глаза. Не каждому мужику дана такая фишка. Обычно из правого бежит и мелкая.
- А толку-то? Люди плачут из-за ранения в душу. Если рана глубокая, то на крик сил даже нет. И тогда они глухо стонут, как звери, забитые в логове.
- Живи сам и не мешай жить другому. Всё.
- Прав, Иван. Рождаешься один, и уходишь отсюда в одиночку. А в промежутке сплошное: должен, обязан, так принято, успевай.
- Толя... Вот наблюдаю порой таких людей, которые жгут за собой всё, а пожары тушат другие.
- Пиротехникам не повезло. Железные мосты не горят.
- Ага... Остаётся надежда на подрывников.
- Взрывай тогда, и уходи. Красиво уходи. С прямой спиной. Я не в обиде.
- Вдруг вернёшься к углям. Взрыв не даёт жизни на пепелище. Сгорело, так сгорело.
- Иван... Ты инквизитор?
- Нет. Простой любитель костров, дыма, и мяса на углях.
- А итог всё равно один - спи в земле и не загораживай солнце живущим.
- Не люблю такие разговоры на ночь.
- У тебя они приятные, - тут же укусил Анатолий. - Да ладно! Живём пока. А придёт время и нас забудут. Только сделанное нами всё равно останется. Например, дети.
- Хорошая мысль. Как-то неуютно гнить в земле без смысла. Хоть напоследок стукнуть копытом, перед полётом в вечность.
- Да не вопрос. Вот только найти бы там приют. Не хочется, чтобы был горячим.
- Да ладно. Если удумаешь застрелиться, так зови. А то вдруг с первого раза не получится. Помогу перезарядить.
- Нет уж... Надо с первого раза. А вообще... Мужчина никому ничего не должен. Они нас выбирают, вот и идёшь следом. А потом оказывается, что размер не тот и пуговки не перламутровые.
- Да... А потом оказывается, что она не хочет всю жизнь в халате жить, даже если пуговки перламутровые.
- Кошки лучше, ты прав.
- Вот и заведи себе кошку. Мурканье, говорят, отогревает железную душу.
- Тебе хорошо, Иван. Тебе и за ушком почешут, и помуркают в него же. А кошка умчится к котам, ей не до ран душевных.
- Скучно жить? Дари тогда цветы женщинам на улице, весели одиноких.
- Ну да... А детям мороженое. Орлы в клетках не сидят. Летать надо, пока хочется.
- Я налево не хожу, уважаю свой выбор.
- Вань... А женщины без мужей. Им что? Монашками стать? Им тоже хочется мужских рук. Таких женщин много, сам знаешь.
- Хитёр. Прощупываешь на вшивость.
- Зажжёшь огонёк в глазах, и наслаждаешься своей честностью перед ней.
- А если жена услышит твою правду? Спать будешь ровнее? И последствия потом - пошёл вон.
- Мне всё равно.
- Вообще-то да, - вздохнул Иван. - Сегодня сбегал и не скажу ей, да и завтра она не узнает. А потом вдруг возьмёт и умрёт от того, что узнает. Как жить-то потом?
- Я никого не пожалею, когда помирать буду.
- Так под свою песню и жизнь пропляшешь.
- Могу и сплясать. И танцую с бабами, пока есть силы. А потом можно и замертво упасть.
- Хорошо, что без дудки пляшешь. Свободный теперь.
- Да не свободен я, вернулась жена. Пока плясал - был счастлив.
- Жена, думаю, в курсе твоих скачек, - усмехнулся Иван. - Рассказали.
- Я не выясняю отношения. Ушла, я свободен. Пришла, живи. Это моя сказка, и мне в ней плясать.
- А по мне так... Смотреть надо, кого целуешь, чтобы потом не плеваться.
- Иван, вот ты с работы приходишь, и что видишь?
- Её у порога. Поверь, не зря домой хочется.
- Я не знаю, чем я заслужил, но у меня нет такого. Второй раз мимо. Меня или посадят, или я сам сдохну. Одно в моей жизни было красивым, это Анечка.
- Дурака не включай. Не набегался? Запнись уже и живи с женой.
- А ты нытьё моё слушать устал?
- Всё в порядке. Брат за брата до конца, хоть и льётся кровь с лица.
- У меня машина однажды сломалась, и я поехал к ней на метро. С рюкзаком за плечами, с букетом роз. Встречные девчонки оглядывались вслед, а она ко мне не вышла. Закинул букет перед окнами, пусть смотрит.
- Ух ты, как круто. В рюкзаке видно трусы с тапками вёз. А она и не знала, что ей пора уже млеть.
- Я бы подрался с тобой, Вань. Знаю, получил бы по полной. Но дрался бы всё равно.
- Что ты от неё ждал? Щипай бровки, ноготки пили, и поедем в номера? А дальше - порви на мне майку, бесстрашная женщина.
- Ага. Дави на совесть. Прозрение о бездарно прожитой жизни уже близко.
- А чё тебя давить-то? Для таких страдальцев легкомысленные женщины есть. Там, что пожелаете. Всё порвут и опять заштопают. Просто всё, как репа пареная.
- Не спорю. Таким на лбу татуировку надо делать. Подошла к зеркалу, а там по изгибу бровей прямым текстом.
- Толя... А ты чё звал-то? Чтобы так поболтать?
- Счастья тебе с Аней пожелать.
- Счастье, друг, когда макаешь хлеб в глазунью из одной сковородки.
- Иван... Я ей больше не позвоню.
Ивана не было. Второй месяц подходил к концу, а он там, где неспокойно, где жизнь испытывает на прочность. И его, и её. А она... Она закрывала глаза на правду и вновь училась прилежно вести себя, скрывая нарастающую тревогу. Она заново шила из маленьких лоскутков быта свою жизнь. Их общую жизнь. Она знала, что работа там, куда они так спокойно и по порядку собирали рюкзак, будет серьёзной и опасной.
Если выбираешь профессию, чтобы просто зарабатывать деньги, то она не приносит чувства правильно выбранного тобой дела. Работа - это хищник: она либо съест, и ты будешь её добычей, либо подарит чувство нужности и от неё не будет выгорания. Чувство выгорания от выбранного дела не было в Даньке, и Аня не замечала его в Иване. Накануне перед отъездом он долго курил на балконе, обволакивая сигаретным дымом свои мысли. А ей бы... Ей бы подойти и прижаться, обнять и успокоить. А она по-прежнему давила себя, словно боялась осуждения со стороны прошлого.
Любые отношения, если мы зажимаем себя в них, порождают отчуждение. Обоюдное. Один неуклюжий толчок, и они развалятся. Ане этого совсем не хотелось, и она не искала больше оправдания себе. Оттолкнуться друг от друга им никак нельзя: в спальне, в кроватке, сладко сопела их маленькая дочка. Нет... Он не бросит их. Он может долго жить, ожидая ответного тепла и ни в чём не упрекая. Возможно, он привыкнет и однажды подумает, что она теперь на всю жизнь холодная.
«Ванечка... Приезжай быстрее домой. Я каюсь и сожалею, и обязательно постараюсь встретить тебя по-другому. Ты вернёшься. Я знаю... Мы будем лежать с тобой на диване, и ты будешь кормить меня ирисками. Развернул фантики - ириску мне, и ириску себе.
Знаешь, чего мне сейчас хочется?.. Хочется, как у алтайских шаманов: ударить в бубен, вызвать духов, открыть портал и вернуть тебя домой. И всё... Начинаю жить заново. Мы же не забыли, как смеялись тогда в горах: глаза в глаза, рука в руке, и нежность твоя. Я многое хочу изменить, и хочу выйти из липкого кокона разноцветной бабочкой. И пусть эта бабочка будет чуткой к тебе.
Я ищу сейчас в памяти всё хорошее, что связало нас, и все неправильные поступки точат меня. Тяжело оставаться одной со своими мыслями, и другого выхода у меня пока нет. Ты тоже сейчас один, и ты там... Ты карабкаешься по жизни, доказывая себе, что сильный и справишься. Не скучай там, не мёрзни на вершинах ваших строгих армейских правил».
Нам бы научиться слышать друг друга. И больнее всего, вдруг ничего не успеть. Не успеть сказать - страшно. Ведь несказанное нами останется и застрянет в голове на всю жизнь. Нужно успеть стать друг другу во всём близкими. Посторонними мы были и не раз. Страшно одно: не вернуться в нужный день и в нужную минуту домой. Один миг, и грань между «есть» и «был» становится зыбкой землёй под ногами. Дальше, оставшаяся жизнь в балконном окне и пожизненный груз пустоты, когда ночью не хочется возвращаться из снов.
И она почувствовала... Ранним утром, словно мурашки по коже пробежали. Сквозь сон - звук поднимающегося лифта. Она одной секундой поняла, что он вернулся. Не дожидаясь звука ключа, открывающего двери, она подхватилась из спальни и застыла в ожидании.
- Вот-вот... Сейчас. Лифт остановился. Его шаги. Точно!.. И ключ в замочной скважине. Ванечка-а, - выдохнула она в открывшуюся дверь.
- Не скучно одной? - улыбнулся он с порога, подхватывая её в руки. - Привет.
- Скучно. Очень.
- А со мной не скучно?
- Нет. И надёжно должно быть.
- Тебе надёжно со мной?
- Да-а, - выдохнула она ему в губы. - Говори тише, шёпотом. Дети спят.
- Не хочу тише. Хочу громче. Как дети?
- Всё хорошо у нас. Ты долго не приезжал. Ты целый?
- Целый.
- Весь-весь?
- Весь-весь.
- Что ты там так долго делал?
- Работал.
- Как работал?
- Тяжело. В тех горах есть такие, которым не хочется жить спокойно.
- А в наших горах всё спокойно. Там солнышко, простор, и твоя нежность, - она чуть слышно, едва касаясь, целовала его небритое пару дней лицо и осторожно искала его губы. - Запах такой, дорожный. И казённый. Тебя долго не было дома. Не пугай меня.
- Наконец-то, - прошептал он. - Я так долго ждал.
- Что ты ждал?
- Когда ты первая целовать станешь.
- А разве так не было?
- Нет. Всегда я тебя целовал.
- Я знаю.
- Ты была скованной. Сейчас я чувствую тебя.
- Правда?
- Да. Сейчас ты живая.
- Ты же будешь кормить меня ирисками? Как в прошлый раз.
- Обязательно.
- Я купила их неделю назад.
- А я с дороги и небритый. Колючий.
- Ну и что. Древние люди не стриглись и не брились, не мылись и искали друг друга по запаху. Если женщина любит, то она примет его любого: небритого, в пыли, уставшего и голодного.
- А ты любишь?
- Да-а.
- Ань...
- Всё хорошо у нас. Я рядышком.
- Жизнь, она ведь такая. Бывает, что пнёт тебя под дых, да ещё подножку подставит. И упасть придётся не на соломку, подстеленную, а на вилы расставленные.
- Я не стану спрашивать у тебя о прошлом. У нас с тобой есть будущее.
- Аня, а я ведь измучился. Думаю, вот настоял на своём, и вдруг оказалось, что не нужен. А у нас теперь дочка. Как жить, если не получится?
- У меня пельменей полная морозилка. Раздевайся. Быстрее.
- Глупенькая моя. Разве мне сейчас до пельменей? Мне бы на гору ту, да вдвоём остаться. Я скучал.
- Ты правда, целый? Как-то ты прикрываешь бок от меня. А ну-ка... Показывай.
- Ерунда. Пара синяков, да рёбра немного зашиб. Пройдёт.
- Я залечу все твои ранки, - она всхлипнула. - У меня ноги устали на цыпочках стоять. И шея затекла. Тянусь вот к тебе... Большой ты мой.
Аня не удивлялась своим внезапно бегущим словам. Эти слова давно были выстраданы в её глупых спорах с самой собой. Теперь они лились из неё, и она боялась случайно утаить или недосказать главное. И она понимала, что сказать это надо было раньше. Для него это важно. И для неё тоже. Странно... Отпуская сейчас себя, она сама излечивалась этими словами. Обострённое за время ожидания чувство заполнило её, и она пыталась сказать мужу всё, что плыло сейчас в голове. И неважно, что будет потом и сколько времени пройдёт до полного возвращения из прошлого. Она всегда будет помнить эту встречу в мелочах и подробностях. Помнить то, что задело её до последней капельки. И пусть это будет. И пусть ничего не забывается... У неё есть теперь возможность сказать близкому человеку: «Здравствуй. Я ждала тебя». И он будет смотреть в её глаза глубокими смеющимися глазами. Глаза тоже умеют смеяться... Правда же?..
Иван ехал на встречу с Анатолием на знакомый им мост. Накануне тот позвонил и попросил ещё одну встречу. Попробуй, осуди его за поступки, тогда и свои наружу вылезут. Одним воздухом дышим. Нет сейчас былой сердечности в людях, затмил всё шорох денег. И сил больших стоит не растерять ту сердечность, которая копилась каплями из детдомовского детства восьмидесятых и девяностых годов. Трудные подростковые годы. Тяжкое время, когда ты устоял и не свернул на скользкую дорожку. И спас тебя в то время - спорт. Они с другом Васькой ходили тогда на секции рукопашного боя и боевого каратэ.
Сколько его друзей, детдомовских пацанов, пропало за эти девяностые годы. Кому они нужны? Кто их будет искать и считать? Сколько их прибыло грузом «200» из горящего Кавказа? Кто их оплакивал у вырытого в земле вечного дома? У единственного личного дома... Другого у них никогда не было. Детдом, армия, и горящие горы. Всё. И друг Васька... Да какой друг?! Брат детдомовский. В глазах до сих пор стоят его не до конца оторванные по коленки ноги. А потом ампутация выше колен и сдавленный стон в подушку. В том бою он лежал немного дальше от Васьки, и весь удар тот принял на себя. Итог - ранение в результате воздействия взрывных боеприпасов в зоне поражения с отрывом сегментов нижних конечностей. По медицинским записям.
Они вместе лежали тогда в госпитале после ранения. Ему повезло. Отколовшийся при взрыве осколок камня вместе с осколком боеприпаса прилетел прямиком в спину, ближе к правому боку. Они вошли в тело, рассекая мышцы в длину и глубину. Меньший осколок, сгладив удар о камни, просёк спину чуть выше. По медицински это называлось так: проникающие осколочные ранения, комбинированные травмы осколочного характера при одновременном воздействии ранящего снаряда и предметов окружающей среды. Осколки корпуса боеприпаса и вторичные осколки из окружающей среды. Ранение угрожающего жизни характера, с повреждением внешних и внутренних тканей, брюшной полости и кровеносных сосудов, обильное загрязнение и ожог.
Позже он вернулся в строй, а Васька так и остался лежать в госпитале, зализывая раны. Прощаясь, Васька сказал ему тогда:
- Не буду я жить, Ванька. Кому я такой нужен? Ни семьи, ни дома, ни тела. Опять казённый дом с такими же калеками. Не хочу.
- Вась... - помолчав, ответил он другу. - Ты дождись меня. Я не брошу и обязательно найду. Мы же с детства с тобой. Хочу видеть тебя сильным мужиком. Жди, не теряйся.
Не нашёл он Ваську. Его нигде не было. Как из госпиталя вышел, так и пропал. Может, с бомжами спился и до сих пор где-то скитается. Или замёрз по пьянке в глухой подворотне. Или умер от спирта в подземной городской теплотрассе. И осталась у него от Васьки только память из детдомовских лет. Например, как ватагой никому не нужных пацанов они ловили голубей возле ближайшей церкви. Опалив их на костре в березняке, они разделывали тушки, а потом варили в старом ведре, сворованном с забора в частных домах возле детдома.
И ещё он помнит крысу. Большая такая, с хитрыми глазами и длинным мерзким хвостом. Он встретил её однажды в туалете, когда побежал туда по-малому среди ночи. Сколько ему тогда было? Лет шесть, не больше. Сделав свои дела, он повернулся к выходу и увидел её: крыса сидела как раз посерёдке двери. Шмыгнув носом, он зло прошипел ей:
- Кыш отсель! - крыса уселась поудобнее и равнодушными глазами посмотрела на него. - Ну, погоди. Щас я тебя.
Взяв стоявшую в углу швабру, он двинулся на крысу. Та привстала на ногах и двинулась на него, потащив длинный хвост за собой.
- Мама, - сказал он и отступил назад, крыса тоже села. - Васька. Спишь, пл... А я один тут с крысой. Хоть ори тебе во всё горло, - вот чего-чего, а уж материться в детдоме они научились рано. - Ещё шаг сделаешь, и я ведром тебя. Поняла? - крыса спокойно присела и стала чистить мордочку. - По-любому чёта украла и сожрала. Сидишь тут, толстая гадина, - он снова шмыгнул носом, то ли от соплей, то ли от страха. - У меня ноги уже примёрзли. Пышла отседа!
Наверное, он громко разговаривал и его услышала ночная нянька. Она пришла и прогнала крысу.
На следующую ночь, вооружившись большим сачком, они пошли с Васькой на охоту. Поутру он рассказал дружку, как встретил крысу в туалете, и они решили её поймать.
- Прикинь, Ванька, - Васька прищурил один глаз. - Спишь ночью и такая дура залезет на тебя. Сразу в койке обоссышься.
Надев тёплые носки, чтобы ноги на полу не мёрзли, они ушли в туалет и залезли на стоявший в углу большой ящик: в нём техничка хранила поломойный инвентарь. Забравшись с ногами, на случай если крыса вдруг выбежит из под них, они стали ждать.
И она пришла, из противоположного угла, из-под старого шкафа для разных вёдер, тазов и прочей утвари. Он взял в руки швабру и ведро, а Васька сачок.
- Давай, - шепнул Васька. - Ща я её в сачок поймаю, а ты сразу ведро сверху, чтобы не сбежала, - и Васька приправил речь самым безобидным матерным словом. - Если вырвется, то бей шваброй.
Кинув крысе кусок печенюшки, они дождались, когда она подползёт и отвлечётся, и пошли в атаку. Васька быстро набросил сачок на крысу, и она с визгом забилась в нём, пытаясь вырваться. Накинув на сачок ведро, он даже сел на него для прочности. Крыса так билась и верещала под ведром, что ему стало страшно. Вдруг укусит за...
- Не сы, Ванька. Ведро капроновое, она его не прокусит, - Васька тут же повернулся на голос прибежавшей няньки.
- Чего вы тут опять не спите? А ну-ка марш по кроватям.
- Тёть Люб, - подал он дрожащий голос, чувствуя, как под ним бьётся крыса. - Мы, это... Мы крысу поймали.
- Ох ты, батюшки, - всплеснула нянька руками. - Погодите, сейчас больших мальчишек позову.
Пришли большие пацаны, унесли крысу на улицу и прибили у мусорки.
Они долго лежали тогда с Васькой в кроватях, пытаясь заснуть после охоты на крысу. Ему казалось, что она так и бьётся у него под задом. Он представил, что ту противную морду и его зад разделяло лишь тонкое дно ведра. И вдруг он услышал, как Васька шумно всхлипнул.
- Вась, - шёпотом окликнул он друга. - Ты ревёшь, что ли?
- Реву, - отозвался Васька.
- Зачем? Крысу напугался?
- Не-а. К мамке хочу. Есть же она у меня где-то? Не может так быть, что я есть, а мамки нету. Алёнка вон говорила, что они рождают нас как-то.
- Наверное, есть. Не безмамкины же мы с тобой.
- И не безпапкины. Да, Вань? Кто дома живёт, у того завсегда мамка с папкой есть.
- Вась, ты не плачь. Может, они потерялись и никак нас не найдут. Подождём.
Спустя годы - долгожданное совершеннолетие, повестка в военкомат, и жизнь сыграла им с Васькой «аты-баты». И пошли солдаты... Забрали их туда, где покрепче, вместе со спортивными разрядами и достижениями. Погоняли от души, скинули сколько положено с парашютом, надели голубые береты и тельники. На присяге они дали боевую клятву, что отныне и навсегда - только Родине. Верой и правдой. А после громогласное «ура», и повальные наколки с летучей мышкой на плечи и лопатки. И застывшая на всю жизнь тоска внутри: «Мать... Зачем ты так со мной? Я был бы тебе хорошим сыном». Обидно, но у них хватило сил не озлобиться на жизнь за всю её несправедливость к ним.
Может, Аня и права. С каким бы удовольствием он надел парадку с голубым беретом, и с медалями и знаками отличия вошёл бы в дом матери. И сказал бы ей: «Мама... Это я, твой сын - капитан спецназа Левашов Иван Иванович». Фамилия у него получилась от бабки, работавшей нянькой в доме малютки. Говорили, что сильно любила она его, потому и дала свою фамилию. И даже сокрушалась часто: «Была бы помоложе, так себе бы забрала». А Иван Иванович... Так, как же ещё назвать белоголового мальчика, которого все там называли блондинчиком. Только Иван Иванович.
Иван ехал на встречу с Анатолием и даже не подозревал, что по настоянию новых ребят из разведгруппы, куда его срочно перевели для укрепления, его мать и отец вскоре найдутся. Он поедет к ним, как и мечтал: при форме, с медалями и знаками отличия на груди. На этом настоял его новый командир. В такой же форме и при медалях, он был рядом с ним на той встрече. Позже, возвращаясь домой, они дорогой побратались с командиром на крови.
Что дала ему та встреча? Скорее всего, недоумение и ощутимый шок. Поначалу. Позже, осмысливая ту встречу, он всё больше убеждался в циничности и бессовестности их поступка. Служебный роман в стенах горкома партии, и он - как последствие того романа, брошенный после рождения в далёком селе на краю области. Мать - Нина Павловна Прозорова проживала в областном центре и работала в областной библиотеке. Отец - бывший заместитель секретаря горкома партии Строганов Юрий Сергеевич. Не зря же один из ребят новой разведгруппы, самый шумный и шебутной, сказал ему:
- Ясень, а родители у тебя красивые были, породистые. Я бы на них посмотрел.
И он посмотрел... В читальном зале библиотеки, ухоженная и стильно одетая, с лёгким макияжем и маникюром на руках, Нина Павловна дрожащим голосом расскажет историю его рождения. Прерываясь иногда, чтобы вытереть набежавшие на глаза слёзы. Родился он маленьким недоношенным ребёнком около двух килограммов веса, и акушерка обязана была доставить их в районную больницу. Пока решался вопрос по перевозке, мать исчезла из палаты, оставив на тумбочке записку-отказ от ребёнка. Из больницы он был переведён в областной дом малютки, позже - в областной детский дом.
Он слушал её, склонив голову, и ему казалось, что слова прижимают его к столу своей тяжестью. Сердце нервно стучало в виски, пропуская с током крови в каждую клетку душевную боль. И на ступеньках той библиотеки, после встречи с матерью, он навалится на холодную стену и прорычит:
- Пл... Как же это всё... При таком благополучии.
Командир, и тоже Ваня, ободряюще похлопает его по плечу и скажет:
- Да ну на... Поехали. Щас папке твоему завернём от локтя, и домой.
Чуть позже он козырнёт тому дядьке, которого Нина Павловна назвала его отцом. Отец... В широко раскрытой двери, в барском халате до пола, со сдвинутыми на нос очками в дорогой оправе. Оставив его в этих дверях с распахнутыми в недоумении глазами, он скажет сквозь прищуренные глаза с лестничного пролёта:
- Чё смотришь, дядя? Сын я твой, капитан спецназа Иван Левашов. Живи. И дай бог тебе дальше.
Вернётся он домой с разбитыми чувствами... И с горечью будет думать, что хорошая мать любила бы такого сына. А Нина Павловна... Она пыталась найти с ним связь, и каким-то образом нашла. Возможно, что не без помощи новых друзей из разведгруппы, искренне желающих ему примирения с матерью. Пару раз она созванивалась с ним, но к её звонкам он был равнодушен. Позже оказалось, что они с тем дядькой-отцом построили большой двухэтажный дом в новых загородных посёлках на берегу реки. С большим подвалом внизу под хозяйственные нужды, с мансардой под потолком, оборудованной по спортивному стилю с тренажёрами. Со спальнями и просторным в целую комнату балконом на втором этаже, с кухней и гостиной внизу. С большой лужайкой во дворе, с баней и гаражом на две машины. Всё оборудовано, всё с мебелью, за кирпичной оградой с кованой решёткой и копьями наверху.
После их просьбы принять этот подарок, в нём прошла волна такого протеста, словно его сейчас подло покупают. Не из гордости он отказался, а от чувства своего абсолютного неприятия их участия в его жизни. Ответ был кратким: «Мне ничего не надо. У меня всё есть»... Разве можно продать годы, проведённые с Васькой бок о бок?.. Или тех голубей в ведре, когда они голодные, глотая бегущие слюни, терпеливо ждали у костра их готовности. Попробуй, продай те слова, когда Васька, скучая по придуманной матери, размазывал слёзы по ночной подушке. А разве он не мечтал?.. Разве ему не хотелось почувствовать свою маленькую руку в большой отцовской руке?.. Разве ему не хотелось прижаться к мамкиной груди и почувствовать ладонь на своей макушке?.. Не потому ли он так ждёт от Ани проявления её женской нежности в полной мере. И она сможет. Он это знает и ждёт. Сейчас он ехал на разговор с Анатолием и пока не знал, что однажды его крупно накроет встречей со своими здравствующими и живущими в абсолютной обеспеченности... Прости, небо!.. Назвать их родителями он не в силах.
- Здоров был, Иван. Как живёшь? Богатый, наверное?
- Здоров был. Не жалуюсь. С утречка омлет с красной икрой на булке, а лучше с чёрной. Никакие помидоры рядом не стояли.
- У меня денег нет на такое.
- Тогда аджарские хачапури с яйцом. Абсолютно не хуже, чем омлет икрой.
- Не знаю, что это такое.
- От, блин... Как скучно вы живёте.
- Богатый на деньги. Точно. Поэтому она и ушла. А я, чё? Жена вроде пришла, детей кормлю. Есть, куда деньги девать.
- Не ревнуй, Анатолий. У нас с тобой чисто деловые отношения. Доверительные и секретные.
- Надеюсь, что не вызовешь на дуэль.
- Не-е... Лучше с женой и сыном на карусели покатайся.
- А как вы хотели? Вы же - офицер, и за женщину даже на дуэль можно.
- Вот ты меня и разоблачил. И грош цена моей тайне, когда имеешь дело с настоящим разведчиком.
- Подцепил под рёбра, что я не служил?
- Толя... А ты не ходи по моему полю. Там плотность минирования большая.
- Предлагаешь столбом придорожным в степи стоять?
- Тогда давай от жизни отказываться. Твоей же нездоровой гордыне по соплям дали. Или так и болит по Ане в груди?
- Так и болит.
- Сходил бы к врачу, жертва невозможной любви. Трещин и переломов нет?
- Да уж... Уделала. Но ничего! Я хоть и худенький, но жилистый, в смысле выносливый. Такие долго лямку тянут.
- Сила не в мышцах, а в тактике, - Иван улыбнулся.
- Ещё бы... Ты вон весь правильный. Штанишки дорогие на тебе, туфлишки по ноге. А я кто? Деревня.
- А ты поплачь. Красиво так, крупной слезой из левого глаза. Не каждому мужику дана такая фишка. Обычно из правого бежит и мелкая.
- А толку-то? Люди плачут из-за ранения в душу. Если рана глубокая, то на крик сил даже нет. И тогда они глухо стонут, как звери, забитые в логове.
- Живи сам и не мешай жить другому. Всё.
- Прав, Иван. Рождаешься один, и уходишь отсюда в одиночку. А в промежутке сплошное: должен, обязан, так принято, успевай.
- Толя... Вот наблюдаю порой таких людей, которые жгут за собой всё, а пожары тушат другие.
- Пиротехникам не повезло. Железные мосты не горят.
- Ага... Остаётся надежда на подрывников.
- Взрывай тогда, и уходи. Красиво уходи. С прямой спиной. Я не в обиде.
- Вдруг вернёшься к углям. Взрыв не даёт жизни на пепелище. Сгорело, так сгорело.
- Иван... Ты инквизитор?
- Нет. Простой любитель костров, дыма, и мяса на углях.
- А итог всё равно один - спи в земле и не загораживай солнце живущим.
- Не люблю такие разговоры на ночь.
- У тебя они приятные, - тут же укусил Анатолий. - Да ладно! Живём пока. А придёт время и нас забудут. Только сделанное нами всё равно останется. Например, дети.
- Хорошая мысль. Как-то неуютно гнить в земле без смысла. Хоть напоследок стукнуть копытом, перед полётом в вечность.
- Да не вопрос. Вот только найти бы там приют. Не хочется, чтобы был горячим.
- Да ладно. Если удумаешь застрелиться, так зови. А то вдруг с первого раза не получится. Помогу перезарядить.
- Нет уж... Надо с первого раза. А вообще... Мужчина никому ничего не должен. Они нас выбирают, вот и идёшь следом. А потом оказывается, что размер не тот и пуговки не перламутровые.
- Да... А потом оказывается, что она не хочет всю жизнь в халате жить, даже если пуговки перламутровые.
- Кошки лучше, ты прав.
- Вот и заведи себе кошку. Мурканье, говорят, отогревает железную душу.
- Тебе хорошо, Иван. Тебе и за ушком почешут, и помуркают в него же. А кошка умчится к котам, ей не до ран душевных.
- Скучно жить? Дари тогда цветы женщинам на улице, весели одиноких.
- Ну да... А детям мороженое. Орлы в клетках не сидят. Летать надо, пока хочется.
- Я налево не хожу, уважаю свой выбор.
- Вань... А женщины без мужей. Им что? Монашками стать? Им тоже хочется мужских рук. Таких женщин много, сам знаешь.
- Хитёр. Прощупываешь на вшивость.
- Зажжёшь огонёк в глазах, и наслаждаешься своей честностью перед ней.
- А если жена услышит твою правду? Спать будешь ровнее? И последствия потом - пошёл вон.
- Мне всё равно.
- Вообще-то да, - вздохнул Иван. - Сегодня сбегал и не скажу ей, да и завтра она не узнает. А потом вдруг возьмёт и умрёт от того, что узнает. Как жить-то потом?
- Я никого не пожалею, когда помирать буду.
- Так под свою песню и жизнь пропляшешь.
- Могу и сплясать. И танцую с бабами, пока есть силы. А потом можно и замертво упасть.
- Хорошо, что без дудки пляшешь. Свободный теперь.
- Да не свободен я, вернулась жена. Пока плясал - был счастлив.
- Жена, думаю, в курсе твоих скачек, - усмехнулся Иван. - Рассказали.
- Я не выясняю отношения. Ушла, я свободен. Пришла, живи. Это моя сказка, и мне в ней плясать.
- А по мне так... Смотреть надо, кого целуешь, чтобы потом не плеваться.
- Иван, вот ты с работы приходишь, и что видишь?
- Её у порога. Поверь, не зря домой хочется.
- Я не знаю, чем я заслужил, но у меня нет такого. Второй раз мимо. Меня или посадят, или я сам сдохну. Одно в моей жизни было красивым, это Анечка.
- Дурака не включай. Не набегался? Запнись уже и живи с женой.
- А ты нытьё моё слушать устал?
- Всё в порядке. Брат за брата до конца, хоть и льётся кровь с лица.
- У меня машина однажды сломалась, и я поехал к ней на метро. С рюкзаком за плечами, с букетом роз. Встречные девчонки оглядывались вслед, а она ко мне не вышла. Закинул букет перед окнами, пусть смотрит.
- Ух ты, как круто. В рюкзаке видно трусы с тапками вёз. А она и не знала, что ей пора уже млеть.
- Я бы подрался с тобой, Вань. Знаю, получил бы по полной. Но дрался бы всё равно.
- Что ты от неё ждал? Щипай бровки, ноготки пили, и поедем в номера? А дальше - порви на мне майку, бесстрашная женщина.
- Ага. Дави на совесть. Прозрение о бездарно прожитой жизни уже близко.
- А чё тебя давить-то? Для таких страдальцев легкомысленные женщины есть. Там, что пожелаете. Всё порвут и опять заштопают. Просто всё, как репа пареная.
- Не спорю. Таким на лбу татуировку надо делать. Подошла к зеркалу, а там по изгибу бровей прямым текстом.
- Толя... А ты чё звал-то? Чтобы так поболтать?
- Счастья тебе с Аней пожелать.
- Счастье, друг, когда макаешь хлеб в глазунью из одной сковородки.
- Иван... Я ей больше не позвоню.
Ивана не было. Второй месяц подходил к концу, а он там, где неспокойно, где жизнь испытывает на прочность. И его, и её. А она... Она закрывала глаза на правду и вновь училась прилежно вести себя, скрывая нарастающую тревогу. Она заново шила из маленьких лоскутков быта свою жизнь. Их общую жизнь. Она знала, что работа там, куда они так спокойно и по порядку собирали рюкзак, будет серьёзной и опасной.
Если выбираешь профессию, чтобы просто зарабатывать деньги, то она не приносит чувства правильно выбранного тобой дела. Работа - это хищник: она либо съест, и ты будешь её добычей, либо подарит чувство нужности и от неё не будет выгорания. Чувство выгорания от выбранного дела не было в Даньке, и Аня не замечала его в Иване. Накануне перед отъездом он долго курил на балконе, обволакивая сигаретным дымом свои мысли. А ей бы... Ей бы подойти и прижаться, обнять и успокоить. А она по-прежнему давила себя, словно боялась осуждения со стороны прошлого.
Любые отношения, если мы зажимаем себя в них, порождают отчуждение. Обоюдное. Один неуклюжий толчок, и они развалятся. Ане этого совсем не хотелось, и она не искала больше оправдания себе. Оттолкнуться друг от друга им никак нельзя: в спальне, в кроватке, сладко сопела их маленькая дочка. Нет... Он не бросит их. Он может долго жить, ожидая ответного тепла и ни в чём не упрекая. Возможно, он привыкнет и однажды подумает, что она теперь на всю жизнь холодная.
«Ванечка... Приезжай быстрее домой. Я каюсь и сожалею, и обязательно постараюсь встретить тебя по-другому. Ты вернёшься. Я знаю... Мы будем лежать с тобой на диване, и ты будешь кормить меня ирисками. Развернул фантики - ириску мне, и ириску себе.
Знаешь, чего мне сейчас хочется?.. Хочется, как у алтайских шаманов: ударить в бубен, вызвать духов, открыть портал и вернуть тебя домой. И всё... Начинаю жить заново. Мы же не забыли, как смеялись тогда в горах: глаза в глаза, рука в руке, и нежность твоя. Я многое хочу изменить, и хочу выйти из липкого кокона разноцветной бабочкой. И пусть эта бабочка будет чуткой к тебе.
Я ищу сейчас в памяти всё хорошее, что связало нас, и все неправильные поступки точат меня. Тяжело оставаться одной со своими мыслями, и другого выхода у меня пока нет. Ты тоже сейчас один, и ты там... Ты карабкаешься по жизни, доказывая себе, что сильный и справишься. Не скучай там, не мёрзни на вершинах ваших строгих армейских правил».
Нам бы научиться слышать друг друга. И больнее всего, вдруг ничего не успеть. Не успеть сказать - страшно. Ведь несказанное нами останется и застрянет в голове на всю жизнь. Нужно успеть стать друг другу во всём близкими. Посторонними мы были и не раз. Страшно одно: не вернуться в нужный день и в нужную минуту домой. Один миг, и грань между «есть» и «был» становится зыбкой землёй под ногами. Дальше, оставшаяся жизнь в балконном окне и пожизненный груз пустоты, когда ночью не хочется возвращаться из снов.
И она почувствовала... Ранним утром, словно мурашки по коже пробежали. Сквозь сон - звук поднимающегося лифта. Она одной секундой поняла, что он вернулся. Не дожидаясь звука ключа, открывающего двери, она подхватилась из спальни и застыла в ожидании.
- Вот-вот... Сейчас. Лифт остановился. Его шаги. Точно!.. И ключ в замочной скважине. Ванечка-а, - выдохнула она в открывшуюся дверь.
- Не скучно одной? - улыбнулся он с порога, подхватывая её в руки. - Привет.
- Скучно. Очень.
- А со мной не скучно?
- Нет. И надёжно должно быть.
- Тебе надёжно со мной?
- Да-а, - выдохнула она ему в губы. - Говори тише, шёпотом. Дети спят.
- Не хочу тише. Хочу громче. Как дети?
- Всё хорошо у нас. Ты долго не приезжал. Ты целый?
- Целый.
- Весь-весь?
- Весь-весь.
- Что ты там так долго делал?
- Работал.
- Как работал?
- Тяжело. В тех горах есть такие, которым не хочется жить спокойно.
- А в наших горах всё спокойно. Там солнышко, простор, и твоя нежность, - она чуть слышно, едва касаясь, целовала его небритое пару дней лицо и осторожно искала его губы. - Запах такой, дорожный. И казённый. Тебя долго не было дома. Не пугай меня.
- Наконец-то, - прошептал он. - Я так долго ждал.
- Что ты ждал?
- Когда ты первая целовать станешь.
- А разве так не было?
- Нет. Всегда я тебя целовал.
- Я знаю.
- Ты была скованной. Сейчас я чувствую тебя.
- Правда?
- Да. Сейчас ты живая.
- Ты же будешь кормить меня ирисками? Как в прошлый раз.
- Обязательно.
- Я купила их неделю назад.
- А я с дороги и небритый. Колючий.
- Ну и что. Древние люди не стриглись и не брились, не мылись и искали друг друга по запаху. Если женщина любит, то она примет его любого: небритого, в пыли, уставшего и голодного.
- А ты любишь?
- Да-а.
- Ань...
- Всё хорошо у нас. Я рядышком.
- Жизнь, она ведь такая. Бывает, что пнёт тебя под дых, да ещё подножку подставит. И упасть придётся не на соломку, подстеленную, а на вилы расставленные.
- Я не стану спрашивать у тебя о прошлом. У нас с тобой есть будущее.
- Аня, а я ведь измучился. Думаю, вот настоял на своём, и вдруг оказалось, что не нужен. А у нас теперь дочка. Как жить, если не получится?
- У меня пельменей полная морозилка. Раздевайся. Быстрее.
- Глупенькая моя. Разве мне сейчас до пельменей? Мне бы на гору ту, да вдвоём остаться. Я скучал.
- Ты правда, целый? Как-то ты прикрываешь бок от меня. А ну-ка... Показывай.
- Ерунда. Пара синяков, да рёбра немного зашиб. Пройдёт.
- Я залечу все твои ранки, - она всхлипнула. - У меня ноги устали на цыпочках стоять. И шея затекла. Тянусь вот к тебе... Большой ты мой.
Аня не удивлялась своим внезапно бегущим словам. Эти слова давно были выстраданы в её глупых спорах с самой собой. Теперь они лились из неё, и она боялась случайно утаить или недосказать главное. И она понимала, что сказать это надо было раньше. Для него это важно. И для неё тоже. Странно... Отпуская сейчас себя, она сама излечивалась этими словами. Обострённое за время ожидания чувство заполнило её, и она пыталась сказать мужу всё, что плыло сейчас в голове. И неважно, что будет потом и сколько времени пройдёт до полного возвращения из прошлого. Она всегда будет помнить эту встречу в мелочах и подробностях. Помнить то, что задело её до последней капельки. И пусть это будет. И пусть ничего не забывается... У неё есть теперь возможность сказать близкому человеку: «Здравствуй. Я ждала тебя». И он будет смотреть в её глаза глубокими смеющимися глазами. Глаза тоже умеют смеяться... Правда же?..
