Майские одуванчики

Всякий раз, проходя мимо пятиэтажного дома по улице Белинского, Егор неизменно поворачивал голову в сторону одного из подъездов, откуда, как ему всё время казалось, вот-вот должен выскочить забавный симпатяга-фокстерьер и поприветствовать жизнерадостным лаем новый день, чудесную погоду и, разумеется, четвероногих сородичей, ежели таковые окажутся в данный момент поблизости. Хотелось тогда надеяться, что и он, Егор, не обойдён вниманием, и что весёлые звуки тамошней дворовой возни в какой-то мере причастны и к его появлению здесь. Ведь пёсик, как можно было догадаться, представлял интерес не только и не столько сам по себе; вслед за ним из подъезда неслышно и грациозно, словно на балетную сцену, семенила девушка с золотистыми, как у андерсеновских героинь, волосами, и глядя на неё, можно было заразиться восторгом её питомца, послать к чертям дела насущные и творить всякие глупости во имя иллюзорно-беспечной красоты. Егор не делал этого не потому, что был староват для таких забав и что дома оставались жена с пятилетней дочуркой (любой моралист непременно потирал бы руки при данном факте), а из чувства простого обывательского благоразумия: представить себе, как убого выглядел бы, разыгрывая из себя ловеласа и тривиально заигрывая с этим дивным созданием, которое наверняка издевательски забавлялось бы от души при этом, не требовало большой фантазии. Ему просто доставляло обыкновенную тихую радость наблюдать за милой и забавной сценкой, иногда представляемой взору: весело фыркающий гладкошерстный любимец носится за всем, что движется в радиусе дворика, разминая свои лапки и подрагивая хвостиким-дулькой, и неподалёку его юная хозяйка, лучисто улыбаясь при этом и как будто тоже радостно приветствуя всё вокруг.

Сегодня дворик пятиэтажки вообще пустовал. Оно и понятно: праздник совпал по календарю с пятницей, и потому большинство жильцов, и, вероятно, златовласая красуля со своим четвероногим дружком выехали всей семьёй на трёхдневный уик-энд куда-нибудь за город: на собственную дачу или же в гости к друзьям-родственникам. Егор и сам бы со своими рванул в сторону тёщиного дачного хозкооператива в полустах километрах отсюда, только совсем не кстати схватила простуду дочь Вика, и поездка туда без неё и жены, но зато с тёщей – ситуация несколько трагикомичная, а порой и абсурдная. К тому же на День Победы Егор традиционно посещал своего деда Арсения Константиновича; тот жил неподалёку, на перекрёстке Белинского и Первомайской, совсем рядом с этой пятиэтажкой, мимо которой лежал путь.

Сколько уже ни упрашивали деда переселиться к ним – ни в какую. Отговорка была проста и тверда, как монолитный постамент: городская квартира со всеми не только удобствами, но и прочими благами цивилизации, была для него тесна и вызывала чувство брезгливого сострадания к проживающим в ней. По его словам, «бетонированные муравейники», куда все стремятся, отвратят человеческую породу от земли, и тогда сбудутся библейские предсказания – наступит светопреставление. Сей спорный довод оспаривали иногда до полной хрипоты, только убедить деда было так же бесполезно, как и заставить тёщу поверить в обратное. Не сказать, чтобы они терпеть друг друга не могли; просто антиполярность взглядов на диалектику природы привела к некоторому отчуждению, хотя через Егора оба не забывают передавать друг дружке самые нижайшие поклоны. Егор понимал деда: тому действительно было бы весьма тоскливо обитать в благоустроенной квартире, без милого сердцу огородика, садовых насаждений и небольшой пасеки, которую Арсений Константинович умудрялся содержать в черте города (об этом факте даже написали пару лет назад в городской многотиражке). Ко всему прочему, хоть и овдовел дед ещё до появления на свет Егора, деревянный полуособнячок его на Первомайской, как и прочие домики частного сектора, растянутые вдоль всей улицы, отнюдь не производил впечатления хиреющей обители одинокого старца. Его прочность и деловитая ухоженность бросались в глаза издалека. И в отличие от подобных ему аналогов, что разрастались за последние десятилетия по окраинам городов в виде коттеджей, гасиенд, а то и готических замков, напичканных ультрасовременными системами безопасности и наблюдения (не считая раскормленных четверо- и двуногих стражей), в доме Арсения Константиновича всегда рады были любым гостям, — от близкой родни до потерявшей хозяина собачонки. Дед резонно полагал, что если кому взбредётся обчистить его, то сделать это можно и «с семью запорами»; разве что ценности внутри не претендовали на то, чтобы окунаться из-за них в пучину криминала.

Егор, пожалуй, чаще кого бы то ни было посещал дедову «епархию», и не только потому, что приходился родным внуком, а вследствие общности взглядов и интересов, что, кстати, не часто можно встретить в среде единокровной и особенно у людей разных поколений. Арсению Константиновичу уже давно перевалило за восемьдесят, однако по части здоровья он мог бы дать фору иным мужам в расцвете лет. А его непонятно откуда черпаемый заряд бодрости и неунывающей самоиронии располагал к нему любого, кто хотя бы разок перекинулся с ним словечком. Вот поэтому дом на Первомайской не переставал притягивать к себе различный люд, и в особенности тех, кто нуждался не только в материальной поддержке. Может быть в этом, рассуждал Егор, свернув на перекрёстке в нужную сторону, как раз и заключается весь секрет дедовской харизмы: ощущение, что ты кругом нужен, и этот факт не позволяет расклеиться, мобилизует какие-то внутренние силы, что ли…

Двое последних суток шли дожди, а сегодня как по заказу – ни одного облачного пятнышка на небе. Пока ещё прохладно и даже зябко, но чувствуется, что вот-вот теплынь накроет собой эти зацветающие садовые деревья, бликующие лужи на асфальте, сырые крыши домов, и всё кругом оживится, воспрянет и заиграет-запоёт, как тот четвероногий знакомец с улицы Белинского… Егор уже давно заметил, что в этот день всегда отличная погода, словно Всевышний, желая наградить за одержанную такими усилиями и жертвами победу над непрошенным злом, милостиво напоминает об этом хотя бы с помощью своей канцелярии, если уж никаким другим способом не представляется возможным…

Ещё на подходе к хорошо знакомой и почти родной калитке Егор услыхал не менее хорошо знакомое постукивание. Ежеутренние процедуры деда завершались как правило этими звуками: вооружившись молотком, сапёрной лопаткой и прочими бытовыми инструментами, он обходил свои владения аки некрасовский «Мороз-Воевода дозором». Там подколотить, тут отрезать, где-то подкопать, — одним словом, как и всякий рачительный хозяин, поддерживал всё в должном порядке. Заслышав скрип калитки, обернулся и с широкой усмешкой вытянулся во фрунт, подняв правую руку с молотком в приветствии:

— Всем ранним птахам и поздним донжуанам, включая просто страдальцев от бессонницы – приветственный туш!

Егор понял, что дед уже слегка «заложил под аксельбант» (одно из любимых его выражений), и нисколько этому не удивился. Ведь праздник-то для него отнюдь не символический: Арсений Константинович Клементьев последний год войны служил на Третьем Украинском и за участие в операции под Балатоном был награждён медалью «За отвагу» и орденом Отечественной войны второй степени. Вручали их ему уже в госпитале, где он лежал с ранением бедра и средней контузией, полученными там же, при отражении наступления вермахта, именуемого «весенним пробуждением». Последствия контузии себя не выявляли, а вот осколок миномётного снаряда напоминал о себе всю последующую жизнь: дед слегка волочил при ходьбе правую ногу…

— Гип-гип, ура, принимай каким есть, только в зубы не заглядывай! Можешь разве что для верности съездить по ним, — в тон ему выпалил Егор, подходя вплотную.

Они крепко обнялись. От деда несло терпким самосадом и вишнёвой настойкой собственного выгона – ароматной, ядрёной; ежели в качестве профилактики от простуды – всех бактерий наповал…

— Поскучай, Жоржик, ещё минут «надцать», ага?.. – Егор, сколько помнил себя, всегда был для него «Жоржиком», и даже теперь, взрослый тридцатилетний мужик, он так и останется в душе у деда с этим детским прозвищем. Вполне естественно и даже трогательно…  

Дед не такой человек, чтобы не доводить что-нибудь до конца. Пока свой утренний обход не осуществит от корки до корки – за другое не примется. Егор зашёл в дом, расстегнул куртку и достал из-за пазухи припасённую заранее бутылку коньяка, — как говорится, не корысти ради, а в честь великого дня. Любые другие праздники, за исключением разве что новогоднего, почему-то в последние годы стали казаться ему некими заштампованными и слабо отрепетированными рекламными акциями, имеющими цель направить всё в нужное показательно-бытовое русло, что, кстати, не всегда удавалось. Яркое тому доказательство – усиленные наряды в такие дни не только блюстителей порядка, но порой и воинских подразделений. В детские годы, насколько помнил Егор, праздники как-то больше походили на самих себя…

 

— Досточтимый внук! – грохоча в сенях расставляемым инструментом, возглашал Арсений Константинович. – По последним сведениям, у твоих незабвенных домочадцев сегодня отнюдь не праздничное состояние. В подробности не посвятишь?

Пока дед бренчал рукомойником, Егор в нескольких словах поведал о недомогании Вики и тёщи Полины Сергеевны –  следствии ненастья последних дней.

— Только умоляю, деда, не пихай мне в карманы банки с мёдом. У нас его уже столько, что у Вики пчелиные крылья вот-вот появятся! Выдюжат, лето уже на подходе. Вон какая погодка установилась!

— Пожалуй, ты прав. — Дед вытер руки о полотенце, открыл холодильник и выставил на столик свою «вишнёвку», пару стопок и тарелку с нарезанными огурчиками и копченой грудинкой. – Тем более, что на сегодня планы в некоторой степени исключают дамское присутствие. Но об этом попозже. – Он разлил в стопки и поднял свою: — Давай, внучок родной, за этот день…

— За тебя, деда. Я горжусь тобой…

Они снова крепко обнялись, слегка пролив друг на друга из зажатых в руках стопок, затем как по команде, одним резким глотком опорожнили их.

— Не могу вспомнить, — проговорил дед, когда оба захрустели огурцами, — говорил ли я тебе когда-нибудь, какое самое главное воспоминание является в памяти, когда думаю о тех днях.

— Ты вообще мало что рассказывал о войне, — заметил Егор. – Оно и понятно: я бы на твоём месте…

— Я сейчас не о самой войне, — перебил дед. – Тут нечто другое – уже связанное с обычной, мирной и спокойной жизнью… Так вот, хочу тебе открыться: первое, что приходит в голову, когда заговаривают о Дне Победы – не праздничный салют и не знамя над рейхстагом. И даже не ордена и медали. Видишь, какое у твоего деда вывернутое понятие о серьёзных, даже святых вещах!

— Ладно тебе, не самобичевайся, — добродушно поддел Егор. – Все мы знаем, что ты не только герой войны, но и самый что ни на есть здравомыслящий человек в округе, поборник справедливости и непримиримый…

— Ну-ка, прекрати тут мне трепологию разводить! – поморщился Арсений Константинович. – Наслушался я её уже за последние годы до мозговой рвоты. И вообще, не для того мы здесь собрались. Как я уже говорил, на сегодня запланировано одно мероприятие: старый приятель младых лет ждёт меня, то бишь нас, — он многозначительно покосился на своего внука, — у себя дома. Будем отмечать у него, если ты, конечно, не побрезгуешь обществом двух стариков.

— О чём речь! Эксплуатируйте меня, как вам заблагорассудится!

— Молодцом, Жоржик! Давай ещё по одной, забирай свой «дихлофос» со стола и потопали. Он тут неподалёку обитает, в квартале отсюда.

— Но ты ещё не досказал о своём главном воспоминании, или как там его… — напомнил Егор, разливая стопки.

— Я помню, славный мой оруженосец. Расскажу и покажу, – по ходу, так, кстати, будет куда образнее и красочнее…

 

— Так вот… — начал Арсений Константинович, когда они уже шли по улице, подставив лица долгожданным солнечным потокам, бьющим с истинно майским напором – приветливо и настойчиво. — Если ты внимательно оглянешься по сторонам, уважаемый внучек, то какие цвета тебе больше всего бросаются в глаза?

— Ну… — Егор повёл взглядом вокруг и осторожно пожал плечами. – Зелёный, конечно…

— Та-ак! — одобрительно кивнул дед. — Дальше!

— Красный, само собой, флаги везде вывешены ещё с первого числа… Потом, наверное… Погоди, кажется начинаю понимать, куда ты клонишь. Желтизна так и прёт отовсюду: одуванчики начали цвести.

— Мои аплодисменты, о достойнейший продолжатель клементьевского рода! Я нисколько не сомневался в твоей наблюдательности и здоровом восприятии окружающего.

— Польщён, как никогда, только не улавливаю пока связи между…

— Связь самая что ни на есть прямая, Жоржик. Трудно в это поверить, но в те майские дни я по-настоящему осознал, что война закончена не после известия о капитуляции, а именно среди такого изобилия, как ты говоришь, желтизны на фоне пышущих зеленью трав. Такое только в мае можно узреть… Да-да, так и стоит перед глазами: госпиталь под Дебреценом, выковыливаю кое-как из палаты на свежий воздух, погодка в точности такая же, и – вот эта жёлто-изумрудная палитра кругом! Хоть ныряй в эту луговую перину. Именно тогда, как принято говорить, и снизошла на меня благодать – я окончательно, можно сказать, проникся сознанием того, что войне кранты, смерть уже не подстерегает за каждым поворотом, и жисть своё взяла. В такие моменты как раз и ощущаешь, насколько это замечательно – жить… Вот с тех пор и сохранилась во мне такая ассоциация с этими майскими одуванчиками: как увижу эти жёлтенькие россыпи – сразу о Победе начинаю думать…

Егор во время этого монолога внимательно разглядывал своего деда: рослый, поджарый, ещё не согбенный под тяжестью прожитых лет и выпавших испытаний, он нисколько не походил на большинство людей своего поколения – тех, кто ещё продолжал цепляться за в основном убогое и жалкое существование, на которое их обрекла нынешняя действительность. Когда-то от кого-то услышав, что о любом обществе можно судить по его пожилым людям, Егор с горьким ощущением смотрел на ворошащих мусорные контейнеры стариков и трясущихся с подаянием у людных мест старушек, до которых никому вокруг нет дела. Можно было, конечно, отмахнуться и убедить себя, что, дескать, и сами могли быть в том виноваты, только помогала ли такая отговорка в первую очередь самому себе, и не появлялись ли за ней следующие, – здесь уже проступали такие дебри, что действительно впору было махнуть на всё и продолжать колупать вокруг себя, не задумываясь о будущем. Арсений же Константинович заставлял по-иному смотреть на такие вещи, раз за разом опровергая установленные негласные стереотипы в отношении пожилого сословия. Егору доводилось наблюдать ещё с детских лет, как деду удавалось не только силой своей харизмы воздействовать на гораздо более молодых, но и приструнивать кое-кого с помощью кулачной перспективы. Последнее, как часто водится, служило убедительным фактором для групп лиц, плохо поддающимся воздействию интеллекта: окутанных алкогольными парами подростков и растатуированных блатарей, время от времени ставивших себя в один ряд с хозяевами жизни. А таковые за последние годы попадались всё чаще… И ещё Егор нередко задавался вопросом, как же за столько лет вдовства Арсению Константиновичу, такому видному и незаурядному мужчине, так и не довелось жениться вторично, хотя, насколько всем было известно, возможности для этого имелись. И тот факт, что он остался верен своей безвременно ушедшей супруге Вере Леонидовне, бабушке Егора, пожалуй, ещё больше поднимал его в глазах окружающих. Видимо, это было ещё одной причиной, по которой не закрывались на замки двери в доме номер три по Первомайской…

Стало быть, не случайно мудрые люди говорят (в их числе и сам дед, разумеется), что надо ставить перед собой какую-нибудь, пускай и незначительную с любой точки зрения, но всё-таки Цель, — будь то служебная карьера или же забота о своих близких. Только тогда можно с уверенностью сказать, что жизнь имеет смысл, и стало быть – право на дальнейшее существование. Здесь, вероятно, и кроется секрет долголетия: ответственность не только за собственную персону позволяет держаться на плаву, сопротивляться процессу угасания, подобно языку пламени, раздуваемому для костра…

У Егора, кстати, тоже был свой ассоциируемый с праздником Победы образ. Точнее, образы: ему почему-то приходили на память кадры военной кинохроники, где девчата-регулировщицы в пилотках и гимнастёрках, ослепительно улыбаясь проезжавшим мимо колоннам боевой техники и машущим с них солдатам, чётко и уверенно, не теряя при этом дарованной природой девичьей грации, указывают флажками им направления… Тоже ведь ярко выраженный символ Победы, и уж наверняка ещё нагляднее и одухотворённее расписанных дедом жёлтых майских цветков, но… Кто он такой, Егор Клементьев, в этот день, рядом со своим обожаемым предком, когда до сих пор кажется, будто тот ведёт своего малолетнего внука под ручку на парад или в гости к другим ветеранам!..        

— Тебе, деда, знаешь что бы сейчас подошло? Стетсоновская ковбойская шляпа, маршальская звезда на груди, да шестизарядный «кольт» с патронташем. Непобедимый герой вестерна снова на большой дороге, дабы в который раз её обезопасить от фулюганов и диких орд команчей…  

— Вот всем ты удался, — дед, хмыкнув, смерил внука глазами с головы до пят, — и статностью не обижен, и в котелке иной раз что-то булькает, а есть в тебе дурацкая червоточинка: всё любишь впечатление на других произвести. Ладно бы перед незнакомой дамочкой эрудицией щегольнуть, это я ещё понимаю. Но я-то ещё ползунки тебе менял, когда ты соизволял в морской бой посра…-жаться, да и потом сколько нос твой утирал, когда мороженое из ушей лезло. Так какого же… корнеплода ты теперь выламываешься передо мной, несравненный отпрыск?

Егор, нисколько не обидевшись, рассмеялся и в тон ему отпарировал:

— Позвольте с вами не согласиться, дражайший пращур, по поводу производства впечатлений. Ибо ежели обозрите себя хотя бы вон в ту витрину напротив, убедитесь в некоторой объективности вышесказанного своим отпрыском в квадрате. Что же касается зари моей юности и сопутствующих ей причиндал в виде горшков и слюнявчиков, то моя признательность по этой части настолько глубока, что не поддаётся описа… я имею в виду, что трудно выразить ту степень благодарности и восхищения в адрес старшего поколения. Кстати, мой отец, а ваш сын, мистер, высказал на днях примерно такую же сентенцию о благодарности поколений грядущих, из чего можно заключить, что род Клементьевых свято чтит традиции, заложенные ещё с незапамятных времён. Надеюсь, от него поступил звонок с связи с…

— А как же! – Арсений Константинович с торжествующим видом вскинул кустистыми бровями. – Традиционное поздравление и не менее традиционное сожаление, что не сможет посетить в ближайшее время из-за сильной загруженности на службе. Выражу со своей стороны надежду, что загрузился он вчерась без похме… без последствий для себя и окружающих.

— Да вроде в норме, только там своё празднество: коллегу по работе на пенсию провожают, а как ты понимаешь, такое явление может затянуться на неопределённый срок.

— Ещё бы! – уважительно пошевелил усами дед. – Благостное пополнение рядов нашего брата-пенсионера – это вам не шарики надувать. Это всё равно что новорожденного отпрыска благородных кровей чествовать… Вот, кстати, мы и дотопали к конечной цели нашего маршрута. Сворачиваем…

Небольшой дворик, в котором они оказались, в незапамятные времена мог послужить классическим по части бытового соцреализма: окружённый тремя кирпичными жилыми домами и хаотично заставленный частными гаражиками вкупе с беседками, обшарпанным доминошным столиком и детской песочницей, он с наглядной достоверностью олицетворял собой модель провинциальной идиллии, что ещё сохранилась в своём захолустном обличии не только на периферии. В таких местах по вечерам (особенно летним) собираются представители всех возрастных сословий проживающего окрестного населения – от неугомонных карапузов под присмотром взрослой родни до патриархального вида старушек с клюками и обмотками, неподвижно застывших на затёртых до блеска деревянных скамеечках. Здесь кипят страсти широчайшего диапазона: от азартного игрового пыла при забивании костяшек до тривиальных подростковых разборок из-за малейшего пустячка. У многих именно такие места вызывают ностальгические вздохи, связанные с первым свиданием и поцелуем под окнами, первым глотком вина и сигаретой с озиранием по сторонам, первой горечью неразделённой любви и безудержным порывом смотать куда-нибудь подальше отсюда, чтобы… потом вернуться…

Дед с внуком зашли в один из подъездов, стены которого казались дополнением к общей мозаике дворового быта и могли служить кратким летописным обзором возможно не одного поколения живущих тут. Непривычному взору, пожалуй, было бы диковато созерцать надписи интимного характера и сюрреализм юных поклонников тяжёлого рока, зато самим рукотворцам их опусы наверняка доставляли эстетическую усладу и подвигали на дальнейшее совершенствование.

Арсений Константинович, конечно же, не мог не обратить внимания на современную настенную роспись.

— Ишь, сколько дарований прозябает в наше суетное времечко, — с ухмылкой заметил он, поднимаясь по лестнице и кивая по сторонам. – Хоть на фестиваль сюда со всех уголков планеты сзывай. Пикассышки в коротких штанишках… Неужто и у тебя в своё время ручонки чесались?

— Грешен, — неохотно ответил Егор, подымаясь сзади. – Но только по части надписей. Рембрандт из меня не ахтецкий, сам знаешь.

— И кто же был удостоен чести подпасть под твоё критическое перо, если не секрет?

— Преподаватель математики. Этот ненадолго…  А ещё парочка недругов по уличным делам.

— Что ж, хочется верить, что твои изречения были достойны и объективны… — Дед остановился на площадке третьего этажа и позвонил в одну из дверей.

Чувствовалось, что их ждали, потому что ту открыли без предварительного ктоканья и перещёлка замков.

— Приветствую вас категорически! – Витиеватость и язвительная бодрость в дедовском говорке, особенно после взбадриваемой стопки, были для Егора привычны, а вот хозяин квартиры, стоящий в дверях, слегка поёжился от такой здравицы, хоть и старался казаться быть таким же огурчиком, что и Арсений Константинович.

Последний, не дожидаясь, пока хозяин сам пригласит гостей пройти за порог, махнул Егору:

— С винтовкой наизготовку, дистанция пять шагов, радиус обзора неограниченный!.. Чего мнёшься, ты не красна девица на смотринах! Хождению заново обучить?

Хозяин квартиры наконец-то преодолел психологический барьер приступа ксенофобии, когда внезапность чьего-то появления приводит в некоторое замешательство, и посторонился для дороги почётным гостям. Егор, впрочем, как и дед, смущения не испытывал, разве что не разделял его показную бодрость: бесшумно проскользнул в прихожую и с улыбкой застыл перед обоими стариками.

— Вот, Павлыч, обрати взор… — Дед хлопнул своего внука по плечу. – Так сказать, продолжатель нашего рода и традиций, официально одобренный семейной коллегией внукариус по прозвищу Жоржик. Взращён в духе эмпирического материализма… или материалистического эмпиризма, это кому как удобнее, ага… с уклоном в духовно-эстетическую сторону. Смею заверить, не самый худший представитель клементьевской династии…

Егор, всем видом показывая, что ироничный тон деда ему не в новинку, но и отдавая должное неиссякаемому чувству юмора своего почитаемого родича, с простецкой улыбкой пожал вспотевшую руку хозяина квартиры.

— А это, — продолжал Арсений Константинович, кладя тому руку на плечо, — мой старый боевой товарищ, хоть и дрались мы на разных фронтах, Евгений Павлович Гладченко, человек кристально-чистой души, не утративший веры в человечий разум, что в наше оголтелое нахрапистое времечко не только раритет, но и, как сказал бы классик, луч света в гробнице людского тщеславия и самомнения…

За то короткое время, что Егор успел рассмотреть хозяина квартиры, у него уже сложилось некоторое впечатление о нём, и надо сказать, не совсем идентичное вышесказанному дедом. Нет, здесь не ставились под сомнение нравственные и духовные качества, тем паче, что для их истинного выявления требуется куда больше времени. Здесь бросались в глаза некоторые внешние детали в облике Евгения Павловича, которые могли свидетельствовать о том, что тот давно уже обделён вниманием и заботой не только со стороны родных и близких, если таковые у него имелись, но и, пожалуй, существующей инфраструктуры в лице всевозможных общественных организаций и фондов. Снова и снова мысли возвращались к грустной констатации факта о тенденции к забвению тех, кто в своё время никак не предполагал такого к себе отношения на склоне лет. Евгений Павлович олицетворял собой разительную противоположность деду: невысокий, щуплый, почти высохший старичок, влачивший существование уже в основном за счёт таблеток и порошков, и для него, вероятно, главным каждодневным событием являлось паломничество в гастроном за молочными эрзацами и ржаной хлебной краюхой. Или же просмотр телевизионного аналога упомянутых продуктов в виде растянутых на месяцы пузырящихся одноразовых мыло-драмах, гордо именующихся «сериалами». Правда, на худой конец есть ещё тепло любимый дворик…

— Хороший внучок, — одобрительно проскрипел Евгений Павлович, приветливо оглядывая Егора. — Весь в тебя, Константиныч: сажень косая, складный весь, влитой… Однакмо чего мы в коридоре топчемся, как не знаю кто. Я уж и стол накрыл. Милости просим…

Все трое прошли в комнату, посерёдке которой был выставлен нехитро сервированный овальный столик. Егор, желая скрыть понятное смущение впервые попавшего сюда гостя, вынул из-за пазухи слегка нагретый коньяк и поставил его на отутюженную розовую скатерть. Дед с добродушной ухмылкой продублировал эту операцию, выставив рядом «пляшечку» с фирменной вишнёвкой. У Евгения Павловича глаза сделались похожими на лягушачьи при виде бутылочного изобилия, да и сам он показался даже слегка помолодевшим.

— Так ведь… Вы что, хлопцы!.. Мне вообще нельзя…

— А мы что – насильно собираемся тебе это вливать? — сделав наивное лицо, воскликнул Арсений Константинович. – Да и что за словцо такое – «нельзя»? Это когда ты голыми руками линию электропередачи теребишь – другое дело, или же сапожной иглой автопокрышки с камерами на прочность испытываешь – это да, могут и папу в школу вызвать. И потом мы не на корпоративной вечеринке, где побольше в себя толкают, чтоб внесённое в складчину окупилось. Да и детишки не пищат дома с голодухи, стало быть – торопиться некуда, посидим основательно, поохаем за былые времена, да и грядущее поколение, — он потеребил Егора за плечо, — развлечём и просветим… Кстати, о птичках… Чего-то не наблюдаю поблизости твоего легендарного «льюиса». Не сдал его часом в антиквариат?

— Как можно! – воскликнул Евгений Павлович, по-бабьи всплеснув руками. – Я скорее сам туда оформлюсь… В антресоли он, я его вчерась подальше от греха туда засунул, а то ненароком кто заденет…

— Не годится, — поморщился дед. – Как раз сегодня и надо его на видном месте выставить. Куда же мы без наших кумиров-то! Неси-ка, Павлыч, его обратно, никто не собирается его задевать, мы же не аэробикой собираемся тут заниматься!

Тот, удовлетворённо хрюкнув, пошёл обратно в прихожую.

— Что за «льюис» такой? – поинтересовался Егор у деда. – Надеюсь, не пулемёт, каким Сухов нукеров Абдуллы в один присест уложил?

Арсений Константинович с ухмылкой покосился на внука:

— Это, батенька, такая штукенция, что по нонешним временам за неё куда больше пулемёта могут заломить. Это я в смысле деньжат… А вот и она!

Хозяин квартиры с некоторой торжественностью вернулся в комнату с квадратным чемоданчиком в руках. Положил его плашмя на табуретку в углу и, отвернув дужку замка с торца, медленно приоткрыл. Егор, впрочем, к тому моменту успел по внешнему виду предмета определить его предназначение: это был старенький патефон, какие, вероятно, изготовлялись ещё в довоенные годы. Металлическая заводная ручка, которую хозяин пристроил сбоку, позволяла не обременяться электропитанием: диск с наклеенным пурпурным слоем бархата начинал крутиться после нескольких плавных круговых движений руки. Мембрана с иглой на конце передавала вещание по искривленной трубе в раструб, а оттуда – в отверстие под звукоснимателем, находящимся здесь же, в корпусе патефона.

— Солидный аппарат, — заметил Егор без какой бы то ни было иронии в голосе. – На совесть склёпан. Никаких проводов и батареек, разве только иглами теперь не шибко балуют, а так бы ещё минимум сотню лет можно использовать. Раритет, однако…

— Нет, ты посмотри на него! – Дед выразительно мотнул головой в его сторону. – Кругом подкован. А ты говоришь, молодые поколения ничем, окромя мампьютеров, не интересуются! Вот как раз тебе пример акселерации с эрудицией в придачу…

— А ежели он ещё отгадает, кого я ставлю, то полюблю как сына родного, — подхватил Евгений Павлыч, аккуратно устанавливая на диск грампластинку. – Это вам не брейк-шейк-рокедролл…

Дед при этом так комично завертел своим тазом, что Егор, согнувшись пополам, чуть не задохнулся со смеху. Наконец послышались характерные шероховатые звуки потревоженного винила, и тенор Владимира Нечаева под аккордеон завёл «Костры горят далёкие…»

Егор перестал хохотать, выпрямился и, озабоченно почесав в затылке, медленно покачал головой:

— Сразу вот так, навскидку, не припомню. А память – она что цейссовские стёкла в бинокле: ежели не обрабатывать поверхности необходимой жидкостью, быстро запылятся и будут давать неверную информацию.

— Обрабатывать – это верно, но не заливать! Улавливаешь разницу? – вскинул вверх большой палец проницательный дед. – А ты, Павлыч – намёк?.. Нет, каков, а? Нами, старыми вояками, хороводить намылился!

— Вылитый Арсен в его годы! – подмигнув Егору, задорно проскрипел хозяин квартиры. – Только пикни что-нибудь поперёк – враз испепелит…

— Ладно уж прелюдиями аппетит нагуливать, — решил дед подытожить вступительную часть мероприятия. – А то мы уже напоминаем язычников с их ритуалом у пиршественного костра. Мне лично по душе вот тута… — И он со значительностью компанейского заводилы медленно расселся на небольшом креслице, загодя поставленном у столика. Егор опустился рядом на табурет, а Евгений Павлович – на стул ближе к патефону, дабы при случае менять пластинки.

— Банкуй, мой всесторонний, — обратился Арсений Константинович к Егору, кивая на стол. – А то уж солнце скоро в зените, а у нас и кони трезвые, и хлопцы не запряжены…

Разливая по рюмкам коньяк, Егор успел краем глаза подметить, что дед, несмотря на столь хорошо ему знакомую напускную бодрость, пересыпанную житейским сарказмом, поглядывает на хозяина квартиры с некоторой обеспокоенностью, вызванной, скорее всего, чем-то сегодня заново подмеченным. Предположив, что это может быть вызвано какими-то внешними переменами, связанными с возможным состоянием здоровья, он не стал наполнять и без того игрушечные ёмкости до краёв. Оба старика молча проследили за его священнодействием, после чего все медленно поднялись и взяли рюмашки.

— Ну, Палыч… — тихо произнёс дед Арсений. – Тебе, как хозяину, первое слово…

— За нас всех… За то, что выжили тогда и теперь живём… — прочувствованным и слегка осипшим голосом заговорил Евгений Павлович, переводя благодарные взоры с деда на внука. – За тех, кто не с нами… За вас, дорогие мои, что не забываете и пришли сюда… А я вот… козёл старый…

Тут он выронил рюмашку, которая покатилась со скатерти, а сам мелко затрясся в неожиданном плаче, закрыв лицо руками и издавая прерывистые свистящие звуки. Дед с Егором остолбенели.

— Ты что, Палыч! – воскликнул дед, переведя дух и с юношеской расторопностью подскакивая к своему другу. – Что с тобой, дружище? Неужто мы, два клоуна, так разбередили тебе душу своей квакалкой, что… А может, кто обидел тебя, родной ты мой?.. Женик, ну скажи что-нибудь!

Тот продолжал часто и мелко всхлипывать и трястись. Арсений Константинович, оглянувшись на Егора, коротко мотнул головой: покури, дескать, в сторонке. Егор, быстро кивнув, тихонько, словно боясь кого-то разбудить, вышел на кухню и медленно затворил за собой дверь. «Ну вот, — вздохнул он. – Был праздник – и нету. Перестарались со своим шутовством. А может, всё-таки что-то и впрямь не так с этим Евгением Палычем? Старый человек как-никак, здоровье или с близкими беда, а мы как в уличном детском представлении, два массовика-затейника…»

Он постоял у окна, глядя на дворик. Две бабуси уже заняли свои рабочие места на скамеечках и, размеренно судача о чём-то, поглядывали вокруг себя, — вероятно, искали объект очередного внимания и обсуждения. Чья-то из них собачонка бодро обследовала близлежащую территорию, чаще всего без надобности, по привычке отставляя заднюю лапу у каждой выемки или кустика, словно проверяя таким образом целостность и незыблемость вверенного только ей понятного хозяйства. Егору вдруг почему-то подумалось, что эти константные фигуры находились здесь спокон веков, и что не было никаких войн и революционных перетрясок, всё текло своим неторопливым ходом по бесконечному руслу времени, а эти персоны с неизменным постоянством вот так натирали до блеска скамеечную поверхность и с апломбом древних мудрецов изрекали ценные прежде всего для самих себя замечания и апофегмы…

Солнце, поднявшееся над домами, освещало дворик, покрытый местами жёлтыми россыпями цветущих одуванчиков, словно разбросанных из своего лукошка. Влажная растительность переливалась мелким прозрачным бисером, кое-где с радужными спектральными оттенками. Егор от нечего делать принялся закрывать попеременно то левый, то правый глаз, чтобы, как в детстве, полюбоваться картинкой с близких друг другу, но всё же отдельных ракурсов. Потом вздохнул и сел на табурет. «Позвонить, что ли, домашним – сказать, что скоро приду?..»

 

Дед кратко и обстоятельно изложил всю ситуацию. Евгений Гладченко, чтобы выручить попавшую в банальную историю внучку («прогорела с коммерческими махина-… операциями»), продал все свои армейские регалии одному молодому человеку («примерно твоему ровеснику, Жорж»). Как быстро выяснилось, тот обмишулил ветерана с истинно молодецким нахрапом – заплатив почти вдвое меньше стоимости их на теневом рынке, с которым Евгений Павлович, естественно, никак не мог быть связан и потому не был знаком ни с конъюнктурой оного, ни с механизмом его деятельности.

— Но ты же понимаешь, внучек, — внушительно добавил дед, пристально глядя Егору в глаза, — что вся эта история не должна стать достоянием многоуважаемой общественности. Проку от её порицаний в адрес жулика, что от козлиной мочи, а нашему Женику только сраму нахвататься, — сам меркуешь, за что. А это для нашего брата-ветерана хуже костлявой.

— Я, деда, могу и тебе при случае сделать невинные глаза и поклясться, что впервой об этом слышу. Но дело ведь сейчас не во мне.

— А в ком? Или в чём?

— Может, ещё можно как-то всё исправить?

Дед поднял кустистые седые брови:

— А у тебя имеются соображения?

— Евген Палыч! – Егор потеребил лежащего на диване старика. – У вас не осталось данных этого, с позволенья сказать, покупателя? Вы как на него вышли?

Тот медленно поднялся и подошёл к стоявшей в углу комнаты тумбочке; с минуту повозившись в стопках бумаг, нашёл там небольшой клочок с нацарапанным номером телефона.

— В газете по объявлению. Прочитал, что вроде как интересуется антиквариатом и собирает наградную атрибутику разных времён. Ну я и подумал…

Дед громко фыркнул, уставившись в окно.

Помимо телефонного номера, там довольно коряво было выведено: «Коцур Г. П.» Егор, взглянув на неё, хмыкнул и покачал головой.

— А ведь и вправду Земля круглая. Знакомая фамилия. Да и инициалы как будто совпадают.

— В самом деле? – снова задвигал бровями Арсений Константинович. – И в какой отрасли действует сей таинственный знакомец? Надеюсь, ты с ним не на шибко дружеской ноге?

— Помилуйте-с!.. Евген Палыч, как он выглядел?

— Ну… Твоего примерно возраста, как уже говорили, — сморщив лоб, стал вспоминать Гладченко. – Росточком поменьше, среднего… Брюнет, усики с бородкой – такие, знаешь, под графьёв… Полноват, но не шибко… Да! Бородавка на щеке – правой, кажется… точно, правой.

Егор вздохнул:

— Он самый…

С Генкой Коцуром он был знаком со школьных лет: учились в параллельных классах. Ничем примечательным тот в те годы не выделялся, разве что склонность к купле-продажным поползновениям выявилась у него довольно рано. Начинал с жвачных и сувенирных предметов, постепенно усложняя свой ассортимент косметико-тряпичным, причём уже в старших классах в числе покупателей у него были не только однокашницы с азартно-щенячьим блеском в глазёнках, но и, по слухам, кое-кто из преподавательниц. У самого Егора до сих пор находился в пользовании немецкий перочинный ножик со всевозможным набором лезвий, приобретённый у Геночки за «чисто номинальную» сумму, равную по тем временам половине инженерного оклада. Справедливости ради, покупка оказалась стоящей и ни разу не подводила, что вполне могло сделать честь и послужить рекламой новоявленному Афанасию Никитину, разве что деятельность такого рода могла, помимо сомнительной прибыли, стать причиной временной принудительной отлучки (ежели, конечно, фортуна утратит к нему благосклонность). Однако чаша сия Коцура миновала, а со временем и стала наполняться, когда деятельность коммерческая перестала односторонне считаться спекуляцией, и целые орды её приспешников (не всегда, однако, по собственной воле) заполонили барахолки необъятной отчизны. Одно время и Егору довелось впрячься не от хорошей жизни в этот хомут товарно-денежных отношений, и потому он теперь не был столь категоричен в отношении свободного торгового предпринимательства, в отличие от большинства людей старшего поколения (в том числе своего деда), которые при одном упоминании об этом в лучшем случае с презрением воротили нос: разбазарили, дескать, что только можно, а теперь и гвоздя в стену забить не смогут… Геночка же Коцур, как можно было догадаться, отнюдь не нужды ради с головой окунулся в коммерческий водоворот, охвативший значительную часть работоспособного населения, оказавшегося не у дел в пост-советские времена. Барахтаясь в столь желаемой для себя среде, он, впрочем, не сделался одним из тех скороспелых нуворишей, ставших притчей во языцех в те и последующие годы.  Вероятно, содержал свой капиталец под спудом, разве что не в ожидании, подобно ильфо-петровскому Корейко, лучших времён, а иногда всё-таки пуская его часть в оборот. До Егора доходили слухи, будто Геночка открыл собственную посредническую фирму где-то в Прибалтике, но, как это стало традиционным, не сошёлся с властями во взглядах в некоторых вопросах налоговой политики и, чудом избегнув ареста (скорее всего, замяв его с помощью вожделенных купюр), ретировался обратно в родные пенаты. Здесь он продолжил гнуть свою коммерческую линию, порхая в различных пирамидальных и маркетинговых структурах и проталкивая на рынок что только можно: от детских пелёнок до прокатных изделий отечественной металлургии. За последние годы Егор несколько раз случайно встречал его на улице; здоровкались, хлопали по плечам, сетовали на мизерные доходы, — одним словом, выказывали друг дружку признаки мирного сосуществования. Геночка, правда, звал на огонёк, как появится свободная минутка, – повздыхать за чаркой о славных школьных деньках, посудачить о том-сём, и на том их приветствия закруглялись…

И вот на сей раз коцуровский предпринимательский гений не оставил без внимания одинокого старика, нагло обмишулив того и утащив в своём клюве очередной предмет купли-продажи – фронтовые награды, — возможно, последнее, что ещё грело и поддерживало в этом человеке силы, чтобы окончательно не исчезнуть из этой жизни подобно истлевшей ветке на дне бурелома. Ещё больше Егора после расспросов изумил тот факт, что внучка облапошенного ветерана в тот же день, разузнав о спасительной для себя сделке, явилась-не-запылилась на пороге этой квартиры и, как нечто само собой разумеющееся, приняла всю без остатка сумму, даже не поинтересовавшись, откуда у бедного родного деда появились такие деньги. Сама собой напрашивалась версия о сговоре, однако Евгений Павлович начисто опроверг её, огородив родимое чадо со всей категоричностью, на какую был способен.

— И думать не смейте, слышите? – прямо задыхаясь от возмущения, восклицал он, заметно оживившись и даже привстав с дивана, на который бережно уложил его Арсений Константинович. – Если хоть краем уха разузнаю, что попытаетесь обратно эти железяки вернуть – можете забыть сюда дорогу! Ты слышал, меня, Арсен? За порог не пущу!..

Егор с дедом при этом исподтишка выразительно поглядывали друг на дружку, резонно полагая, что на сегодня мероприятия ещё, вероятно, пока что себя не исчерпали…

 

Впрочем, праздник на этой горькой и минорной ноте не мог и не должен был быть прерван; давние приятели, мужественно презрев временно проявленную слабость, спустя какое-то время продолжали с виду как ни в чём не бывало застольничать, а Егор, подпоясавшись кухонным фартуком, орудовать над разделочной доской и газовой плиткой, ибо, как это нередко бывает после психологического стресса, у обоих ветеранов прорезался аппетит полугодовалых волчат, и посему того, что бог послал Евгению Павловичу изначально в виде полудиетических салатиков и ставриды в масле, теперь уже оказалось недостаточно (учитывая при том здоровый желудок представителя младшего поколения). Слетав в ближайший магазинчик, Егор пополнил запасы на сегодня не только гастрономически, но и для поддержания духа. Порхая из кухни к столу и обратно, успевал «заздравничать» и одновременно постигать искусство расторопного официанта-пройдохи, перехватывая на ходу горячие кусочки баранины и отбивных собственного почина. Снова заиграл патефон, выдавая ретро-шлягеры в исполнении Виноградова, Бернеса и, конечно же, Утёсова с Шульженко, отчего самому Егору порой начинало казаться, что он перенёсся в далёкое детство и присутствует не на одиночном дне воспоминаний для двух стариков, а на торжественном празднестве в каком-нибудь зале, где не только потчуют, но и чествуют людей того поколения, к которому он всегда испытывал неподдельную благодарность. То, что он услышал сегодня, его нисколько не ошеломило: после случаев с обиранием памятников и могил коцуровская афера могла показаться ребячьей забавой. Здесь бесило другое: уверенность этих новоявленных барышников в своей безнаказанности, и даже более того – в законности их поползновений бесцеремонно урвать за счёт чьего-то нелёгкого положения, а уж при случае и обобрать до нитки кого угодно, лишь бы с выгодой для собственной ненасытной утробы. Егор был почему-то уверен, что ультрасовременный Гарпагон будет при случае настолько скользок и непреклонен одновременно, что делать попытки хоть как-то его уговорить вернуть если не медали, то хотя бы часть денег – предприятие настолько безнадёжное, как и взывание к совести и гражданскому долгу. Не те сейчас времена, чтобы возносить приоритет духовного над материальным. Понимал Егор и то, что посвящать деда с свои планы также не стоило: если история станет известной хотя бы в рамках дворовых сплетен, едва ли престиж Арсения Константиныча от этого поднимется: скажут, а сам куда смотрел, старый хрен, когда твоего старинного дружка обирали до нитки… Тот факт, что Гладченко тщательно скрыл от всех данную акцию, совершенно ни о чём не говорил, да и кому показалось бы сие уважительной причиной, если твои друзья от тебя скрывают не просто материальные проблемы, но и часть своего, можно сказать, опозоренного героического прошлого, мог вполне предоставить благодатную почву для злопыхателей, без коих даже таким людям, как дед, на этом свете не обойтись…

Нет, вопрос надо решать, вероятнее всего, в одиночку, решил Егор, сидя в обнимку с двумя ветеранами и медленно раскачиваясь в такт с песней «О чём ты тоскуешь, товарищ моряк…» Если займутся они этим сообща с дедом, всё будет выглядеть как миссия общественно-порицательного толка, и тогда Геночка наверняка закроет все створки и примется корчить из себя в лучшем случае добропорядочного негоцианта, которого интересовала только деловая сторона вопроса, и которому нет никакого дела до её морально-этической стороны: есть, так сказать, спрос и предложение, а что в этом мире можно продать и купить вплоть до органов исполнительной и законодательной власти, сие есть следствие веяний нашего чересчур меркантильного времечка, — не мы, дескать, простые смертные, подали здесь пример… И уж наверняка потом от души обхохочет в компании себе подобных двух недалёких донкихотов, сделавших попытку сыграть в благородство и наставить его, вершителя коммерческих сделок, на путь милосердия и сострадания к ближнему...

Сам Коцур, пожалуй, не являлся законченным подонком, способным у младенца соску отобрать. Некоторые считали его в целом обычным для нынешних времён мещанствующим делягой, в меру себялюбом, с присущими любому из нас слабостями, кои по большому счёту никому не мешают жить. Но сегодняшний эпизод заставил Егора призадуматься о несколько иных аспектах человеческой природы: ведь кто знает, на какой грани заканчиваются просто мелочные обывательские поползновения, за которыми могут раскрыть свои чудовищные щупальца безмерная алчность вкупе с циничным нигилизмом в отношении не только прошлого, но и грядущего. Увы, с горечью думалось Егору в тот вечер, тенденция сия уже давно не одиночного характера: подобных Коцуру личностей приходится встречать всё чаще. И с развитием цивилизации человеческая природа нисколько не улучшается…  

 

Разговор с дедом состоялся в тот же день, вернее, поздно вечером, когда оба возвращались от Евгения Павловича. Порядком хмельной дед поначалу категорически требовал – не мешкая разыскать «голоштанного коммивояжёра» и для начала накостылять ему по рогам в качестве воспитательно-профилактической акции, после чего начать переговоры для «возврата награбленного в солдатские мозолистые длани». Затем, всё-таки прислушавшись к уговорам внука, неохотно согласился повременить с радикальными мерами, покамест последний самолично не проведёт дипломатическую миссию и не выяснит, в какой мере гражданская совесть Геночки способна быть или же давно остыла в качестве увещевателя и наставника. Егор, разумеется, и не собирался подключать к своему плану Арсения Константиновича с его несколько архаичным представлением о кодексе чести для современного мужика. Резонно полагая таким образом, что поскольку их поколение со своими приоритетами и представлениями о многих сторонах жития-бытия едва ли послужит примером нонешним «птенцам», и даже может усугубить существующее положение вещей, Егор уже на следующее утро после окончательных раскладок возможных вариантов не стал отодвигать эту неприятную миссию на потом. И хотя втайне надеясь, что Геночкина семейка, как и многие, чинно укатила куда-нибудь в эти праздничные выходные окапывать и поливать грядки, Егор всё же, поскрипев зубами, набрал номер телефона, указанный на затёртом вчера клочке бумаги. Мерные гудки в трубке, однако, не долго ласкали слух.

— Слушаю… — Голос хозяина, до вчерашнего дня казавшийся Егору обычным, теперь как будто сделался похожим на пиликанье расстроенного альта в постпраздничье.

— Здорово… – хрипловато и неуверенно начал было Егор, затем прокашлялся и, стараясь напустить некое подобие развязности, проговорил: — Не признал? Бывший однокашник и непостоянный клиент в школьных коммерческих сделках…

— А-а! – обрадованно протянул Коцур. У него была хорошая не только слуховая память. – Моё почтение, Жорж! Сколько весен и песен! Вот уж не ожидал, признаться!.. Рад, рад… Решил, стало быть, пройтись по старым каналам связи… Как твоё «так себе»? В начальники по службе ещё не продвигают?

— Ты же знаешь, что у нас по этой части всё давно схвачено. – Егора несколько подбодрил сей запанибратский тон, которым Геночка всегда умел поддерживать как деловую беседу, так и обычный житейский трёп. – Нужно родиться в смокинге, чтобы иметь какие-то перспективы. Помнишь крылатую фразу о летающих и ползающих?

— Ну, тут уж как сказать… Всё зависит от многих факторов, — охотно принялся философствовать предприимчивый Коцур, для которого эта тема была, несомненно, животрепещущей. – И прежде всего личных… амбиций, так сказать… Сколько разных великих деятелей в истории не то что, как ты говоришь, смокинга, а и портков при себе поначалу не имели, но вот поди ж ты – намастырили не только при жизни.

— Тоже верно, — согласился Егор. – Чтобы взлететь, надо сперва в землице поколупаться, твердынь ощутить.

— Во-о! – одобрили на том конце провода. – А ты – про смокинги… Однако будет прелюдию за собой волочить, догадываюсь, что не за жисть покалякать тренькнул. Выкладывай, что за дело у тебя.

«Шустёр бобёр, сразу понял, что неспроста звоню. Вот она, рыночная хватка».  

— Ты прав, есть один разговор к тебе.

— Стóящий или бодягу в ступке потолкать?

— Да уж вполне на уровне… высшей дипломатии, можно сказать…

— А-а, так стало быть осуществим попутно и стародавний прожект. Помнишь, при последней встрече перетирали?

— В смысле…

— Короче, вали ко мне, раскупорим, посидим, золотые времена повспоминаем, попутно и о дельце твоём потолкуем. В трезвенники ещё не записался?

— Видел бы ты меня вчера…

— Тогда какие могут быть расклады! Адрес помнишь?..

 

Геннадий Коцур, как и большинство людей его склада, был личностью по-своему незаурядной и догадливой. Он быстро сообразил, с какой целью Егор Клементьев решил пожаловать к нему, однако вида поначалу не подавал. Более того: выказал подобающие хлебосольство и радушие в отношении гостя: накрытый шёлковой скатертью и престижными напитками с домашними деликатесами стол (не на кухне, а в «главной зале», по его выражению) мог послужить в какой-то степени эталоном в плане дружеских посиделок с россказнями и анекдотами, дележом житейского и прочего опыта, ну и, разумеется, перспективами на будущее. Жена Коцура, юркая и острая на язычок бабёнка, с успехом выполняла почти всё то, что вчера Егор: умело подсовывала нужные блюда, вставляла колкие необидные замечания и охотно помогала в застолье, стараясь не отставать от сильной половины. Однако, когда подошло время перейти к главному вопросу, видимо, следуя какому-то незаметному для Егора знаку, поданному супругом, оставила обоих и шмыгнула в соседнюю комнату, — якобы присесть к телеэкрану, на деле же, по мнению Егора, незримо присутствовать и чутко вслушиваться в дальнейшую их беседу, ибо наверняка была перед тем введена в курс происходящего.

Сам же хозяин квартиры, раздобрев от выпитого и съеденного, и в самом деле здорово теперь походил на радушного и чуткого пастора, который в силу своей природной доброты не может не выслушать заблудшую овечку, совершившую непростительный промах, и помочь не только добрым словцом. Это впечатление усиливала клиновидная ван-дейковская бородка, которая, кстати, ему весьма подходила и делала представительней, видимо, заметно располагая к себе потенциальную клиентуру в его гешефтных поползновениях. И потому сейчас, особенно когда в голове приятно зашумело, Коцур уже не виделся купле-продажной акулой, тяпавшей вокруг себя всё подряд. Ещё когда Егор принялся, забирая издалека, изъяснять ему суть дела, тот, приняв добродушный вид и вскинув перед собой обе ладони, мягко остановил его.

— Я прекрасно понимаю, что у тебя на душе, Жорик. И так же от своей души сочувствую этому старику. Ведь со стороны любому может показаться, что я посягнул на святыню. Да и ты, скорее всего, про себя обкладываешь мою персону самыми последними словами. Или я не прав?

Егор пожал плечами: кому, в сущности, какое дело до его мнения? Факт налицо, а уж распекать его на всякий лад и под любым соусом – дело нехитрое. Совсем другое, когда пытаешься вот так что-то на деле исправить, а не ведаешь, с какого боку подступиться. Ведь судя по такому благожелательному началу, Коцур скорее даст себя спалить живьём, чем пойдёт на попятную. Он уже и расположился в креслице, словно нобелевский лауреат перед жаждущей ловить каждое его словцо публикой, дабы в подробностях изложить своё звёздное кредо. И что удивительно, Егору и в самом деле прелюбопытно было бы услышать, что за аргументы собирается выставить сей поборник неконтролируемого рынка и сумеет ли убедить его в тщетности каких-либо посягательств на своё доброе имечко. Это было необходимо сделать хотя бы и в знак признательности за столь щедрое угощение (в котором, кстати, тоже проглядывался некоторый элемент несгибаемости духа перед возможными увещеваниями к гуманизму и азам филантропии). К тому же Егор был почти уверен, что Коцур если ещё и не продал медали, то наверняка нашёл им покупателей, и теперь приценивается, кому бы повыгодней спихнуть, пока действительно не нагрянули какие-нибудь официальные лица и не потянули за собой не только эту ниточку… 

 

— Хошь – верь, хошь – кривись, а от суровой и объективной реальности, — начал Геночка свою оправдательную речь, — не попрёшь. Время – оно никого и ничего не щадит. А уж всякие политические передряги и кумиров разных эпох – и подавно. Давай-ка проследим за конкретным примером. Взять Наполеона. Он что, не пытался Россию когда-то пригнуть? Его армия не творила здесь беспредел? Не убивали почём зря, не грабили, не насиловали? Сколько добра пёрли за собой, до сих пор кто только не рыщут-свищут по всем курганам и водоёмам!.. А его уже чуть не гением выставляют: талантливый полководец, великий мыслитель и стратег, галантный кавалер! Тьфу!.. Вот и теперь: ты же наверняка замечаешь, как стали Великую Отечественную на всякий лад выставлять: кто был врагом, теперь патриот и благодетель. Предатель Власов сделался спасителем Отечества, маршал Жуков – кровопийцей и тупым мясником, бросавшим почём зря кучи народа на верную погибель против вооружённой до зубов немчуры. А у него что, был выбор?.. Про Западную Хохландию и говорить не стоит: для них День Победы – вообще траур. Да что тебе указывать, сам всё знаешь и видишь! Америкосы стали в школах детишкам впаривать, что бомбу на Хиросиму сбросили русские, они же до того с мировой войной на Европу попёрли… А загаженные памятники солдатам в Прибалтике!.. Тут недавно слышал, как один соседский раздолбай лет шестнадцати с пеной у рта верещал другим: дескать, завоюй Германия тогда Союз, теперь бы на мерсе разъезжал да баварское пивко тянул… Ага, в бараке Освенцима…

Коцур перевёл дух, чтобы Егору и себе разлить по рюмашкам. Неторопливо опустошили.

— Я, конечно, не собираюсь менять свои приоритеты в этом отношении, — продолжал он, неторопливо и обстоятельно закусив куриной рулядкой и снова устроившись в кресле. – Политика, она что хамелеон: вчера одним цветом покрывается – за упокой души голосит, сегодня уже поменяла окрас – с чествованием и за здравием её же. Любое историческое событие может прокручивать, что гуся на вертеле. А про Отечественную у меня позиция раз и навсегда: свято и незыблемо. Как и у тебя, да и многих из нас, причём не только в поколениях и воспитании дело. Слишком уж большой ценой Победа та досталась, чтобы взять вот так с наскока – да и отшвырнуть её и всё, что с ней связано, да ещё с кудахтаньем: дескать, коммунары-христопродавцы свой народ не жалели, цивилизованных немцев чуть под себя не подмяли, а теперь после развала и дележа государственного добра греют жопы себе за кордоном да зубоскалят от сытости и довольства… Нет, Жорик, слишком примитивно так рассуждать! У самого прадед кости под Ельней сложил, никто и не ведает, где они. И для меня война не просто символ героического прошлого наших предков, а не меньшая боль в сердце, чем у того же старикана, что железяки мне толкнул… Что встрепенулся? А ты хорошо его знаешь? Откуда ты уверен, что это его медальончики?

— Ну-у… — Егор, не ждавший такого поворота в деле, действительно был несколько ошарашен тем, с каким апломбом Коцур выставил перед ним один из собственных контраргументов. – Ты загнул… Есть ведь же и документы на них, и…

— Всё так, я не утверждаю, что он дутый орденоносец, — снова вскинул перед собой ладони захмелевший собеседник. – Что купил их или выменял когда-то на хлебные карточки. Только здесь имеется в виду несколько иная, что ли, концепция в подходе к делу.

— Что ты имеешь в виду?

— А вот давай немножко займёмся арифметикой. Вычтем из теперешней даты год окончания войны. Улавливаешь? Прошло уже столько времечка, что хватило бы ещё несколько раз заново переродиться. Из настоящих фронтовиков – кто тогда действительно воевал, в окопах кровь с блевотиной месил, — почти никого уже нет на этом свете. Остались разве что те, кого можно считать «косвенно причастными»: тыловики, интенданты, штабные лакеи, да ещё лагерные и заградотрядные вертухаи. Так сказать, вспомогательный контингент. Ну и, понятное дело, целый легион «бронированных» прихлебателей, отмазанных по разным причинам. Этих уже и в счёт брать как-то неприлично. Но тем не менее посмотри, с каким гонором шествуют все эти «тушканчики» в военные праздники на парадах! Вчерась по ящику в очередной раз узрел. Такие иконостасы на кителях, что ослепнуть можно. Ну, тут правительство, конечно, в порядке компенсации за убогое существование обряжает их в то, что по праву должно было сверкать на других. Это напоминает мне один военный фильм, где поварюга доставил жратву на позиции, а там уже почти никого в живых. А он бродит по окопам-блиндажам и бормочет: «Хлопцы, кухня… хлопцы…»  Я не хочу сказать, — в который раз вскинул Коцур перед собой ладони, — что все они без исключения таковыми являются, кое-кто из настоящих фронтовиков ещё держится молодцом, и такому я сам в ножки бухнусь. Но их уже так мало, что сами эти парады больше напоминают карнавальную мистерию, где все исполняют роли, от которых топ-актёры уже давно отказались…

— Ну а в отношении этого горемыки, — продолжал Коцур, используя паузу в своём доверительном монологе, чтобы разлить ещё по одной, — из-за которого ты землю копытом роешь, то могу сказать только то, что каким бы ты ни слыл героем-освободителем, потомков своих воспитывать надо как следует, а не потакать их капризам. Ты уж прости, Жорж, что поначалу решил слегка поводить тебя за нос, но теперь как-то уж шибко за душу скребануло. Не хочу больше врать тебе… Понимаешь, я с его внучкой неплохо знаком. В хорошем смысле (он покосился на дверь в соседнюю комнату). За последние годы несколько раз прибыльно вкладывали совместные оборотные средства в некоторые, скажем так, умеренно рисковые мероприятия. И получилось так, что один из её клиентов оказался кидалой: начислил по безналу в качестве оплаты оффшорный капитал, который кроме как в тамошней зоне нигде не имел хода. Так сказать, включил пылесос обратной тягой. Первая же ревизия вскрыла финансовую недостачу в банке, и обожаемой внучке почтенного солдата-освободителя пришлось непонятными путями улаживать инцидент и покрывать неверное сальдо из своих загашников, чтобы не осесть на казённых харчах за прочной оградой. Клиент же, отмыв часть несуществующего «бабла», испарился, как роса на лужайке. Вот и пришлось нам совместно пойти на не вполне гуманную миссию. Я разместил объяву в прессе, а эта коза разыграла плач Ярославны и незаметно подсунула газетёнку своему лопухнутому прародичу… Я только одного не совсем разумею, — добавил Геночка, недоумённо пошевелив бородкой. — До каких пор в наших финансовых учреждениях будут ошиваться продвинутые и вертящие задами дурёхи, именующие себя «банковскими служащими», втиснутые туда по протекциям своих пап-мам-кумовьёв! Любой мало-мальски подкованный аферист обмишулит как слепых щенят. Такое ощущение, будто…

Салатница, опрокинутая ему на голову, не дала возможности досказать свою точку зрения на отечественную банковскую систему, а ощутил он противное оползновение по макушке, лицу и затылку сдобренных приправами и майонезом с мелко нарезанными овощами. Егор, переведя дух, быстрёхонько сдобрил маску-ассорти какой-то приторной розовой гадостью из прозрачного кувшинчика, стоявшего здесь же на скатерти. Было даже забавно наблюдать, как хозяин застолья, хрюкая и шипя, вытирает рожу чем попало и пытается выбраться из-за стола.

— Ах ты в-выворотень с-сучий! – прохрипел наконец он, шумно харкнув прямо на стол. – Да я т-тебе… я…

… Дальнейшие действия у Егора в памяти отложились не совсем отчётливо, и он составил себе о них картину, читая в райотделе милицейский протокол. Коцурова же супруга, естественно, перед тем как броситься молотить Егора по спине кухонным дуршлагом, оперативно сообщила по телефону куда следует о неслыханном хулиганском инциденте в собственной квартире, и пока двое дерущихся, сцепившись звериной хваткой, катались по полу, задевая и опрокидывая всё подряд, сопровождала свои рукотворные действа истерическими воплями: «Алкаш долбаный!.. Водяру трескал! Жрал, что крокодил!.. Такую поляну ему накрыли, и нате, в благодарность!.. Да чтоб ты околел!..»

 

Молодцеватый старший лейтенант распечатал на принтере два листа бумаги и, поставив карандашом внизу каждого галочку, протянул их сидевшему напротив Егору:

— Вот… Прочтите и в конце добавьте от руки: «С моих слов записано верно, мною прочитано, дополнений не имею». А если и будут таковые… Да не будут, всё и так ясно до тошноты.

Егор хмуро глянул на него, но ничего не сказал. Пробежал глазами текст протокола и, приписав что было велено, отдал протокол назад. Старлей, изучающе разглядывая Егора, некоторое время что-то про себя решал, затем глубоко вздохнул и произнёс следующее:

— Домой придёшь, не особо налегай в подробностях. Да и среди знакомых и на работе желательно при случае не выставлять свой мученический венец благородства. Это я тебе неофициально рекомендую. Потому как очень многие будут очень многое трактовать не в нужную сторону. Пока не улавливаешь? Ничего, что на «ты» обращаюсь? мы ведь почти одногодки… Так вот, могу показать копию расписки, заверенной в нотариальной конторе, где указано, что Евгений Палыч Гладченко добровольно уступил за энную сумму все права на владения военными регалиями (список небольшой, но со всеми ссылками на удостоверения и орденскую книжку, с порядковыми номерами и прочим) гражданину Коцуру и не имеет к последнему никаких материальных претензий.

Он достал из стола папку, среди документов в ней отыскал нужный и дал глянуть Егору. Тот лишь мельком коснулся его взглядом и, тоже вздохнув, тихо сказал:

— Кто бы сомневался…

— Честно говоря, — вздохнул старлей, — я бы и сам бил морды таким, как он. Только без свидетелей. Но здесь подкопаться не к чему. Всё законно, никто никого не принуждал, а что касается моральной стороны вопроса, так иные из нас уже и понятие такое не знают, как растолковать. Однако есть и ещё нечто, возможно для тебя и неожиданное. Гражданин Коцур признал справедливость твоих к нему претензий и опять же письменно попросил не привлекать тебя к уголовной ответственности. Вот его заявление…

Перед Егором на стол опустился ещё один лист бумаги.  

— Надо же… С чего бы это такое великодушие?

Старлей пожал плечами:

— Может, всё-таки совесть в человеке проснулась, а может – огласки не желает, а ему как торгашу это ещё похлеще может боком выйти, чем вашему брату. Кто знает… В общем, дело о мелком злостном хулиганстве хода не получит, это я беру на себя, а на тебе останется разве что компенсация за причинённый материальный ущерб. Наколотили вы там на пару с пострадавшей стороной мебели и столового сервиза предостаточно. Да и на работу «телега» придёт. Ты уж извини, но по закону я иначе не могу поступить – самого накажут. Такие вот у нас теперь времена и нравы…

— Так я пока свободен?

— Можешь идти домой отдыхать. На днях вызовем повесткой.

Егор медленно поднялся и, попрощавшись, вышел из кабинета следователя. В вестибюле здания райотдела милиции стоял полумрак, горел только свет у кабинки дежурного, и потому он не сразу приметил подошедшую к нему высокую поджарую фигуру, слегка приволакивающую правую ногу.

— С освобожденьицем, вскормлённый на воле. Твой грустный товарищ, махая костлявой рукой, встречает у врат темницы с надеждой: авось не сломлен духом.

— Спасибо, деда. Как узнал?

— Да уж весь микрорайон судачит: перебодались старые дружки по пьяни, а причины разногласия — всевозможного диапазона: от любовного треугольника до межнациональной распри. Истинную покамест, хвала Всевышнему, никто не ведает, окромя самих героев форума… Сам-то как?

— Терпимо… Дома что-нибудь знают? Телефон ведь мой в драке медным тазом крякнул.

— Я позвонил твоим, сказал, что у меня задержишься до утра…

— Ты самый замечательный дед на свете…

— Ох и взгрею я тебя дома по самые… помидоры…

Они вышли на улицу. Уже почти стемнело, и лишь закатная оранжевая полоса с краю неба высвечивала слабые контуры домов и деревьев. Всё казалось однообразно-тусклым, только жёлтенькие соцветия одуванчиков выглядели словно россыпи монет, оставленные незатейливым богачом-великаном по пути в неведомую обитель…

Пройдёт ещё несколько дней, и эти мохнатые бутончики превратятся в белые пушистые головки, на которые всем нам в детстве так хочется подуть, чтобы семена-парашютики долго потом летали над травами…

Другие произведения автора:

Ополченцы