Любовь

Он любил её.

Больше всего на свете он любил человека, который, как ему казалось, ненавидел его больше, чем кого бы то ни было.

Он учился в одиннадцатом классе, и она была его одноклассницей; одной из тех, кто относился к нему как к ничтожеству. Стоит ли говорить — он был изгоем. Внешне хилый, слабенький мальчик с бледным лицом и кудрявыми рыжими волосами, побитый жизнью настолько, что, казалось, словно та отняла у него всё, кроме имени — Максим. Он был не приспособлен к такой жизни, он был чем-то инородным, воистину фантастическим. Его ненавидели. Ненавиделивсе, кто только мог позволить себеиспытывать это чувство. Для подростков нет большей радости, чем ненависть к другому ребёнку, - а Максим был идеальной жертвой.

Однажды, давно,он стоял на остановке, ждал автобуса, который должен был отнять его у безразличного центра города, кишащего гиенами, и отвезти мальчика в относительно безопасное место — его дом, квартирку, которую его семья разделяла ещё с одним семейством, столь же нищим и обречённым, как и они сами. Рядом с ним стояли мужчина и женщина. Оба они, несмотря на свой возраст, - им было чуть более сорока, - выглядели так, будто на следующих выходных собираются встретитьокончание своей жизни: худые, иссохшие, покрывшиеся морщинами и сединой существа, они стояли и о чём-то спорили, и речь их была столь же сухой, как и они сами. Максим хорошо знал этих людей, ведь это были его отец и мать.

- Заткнись, дура! Выверни карманы! - во весь голос орал отец, и голос его отражал всё то разочарование, весь тот гнев, что он испытывал к женщине, ставшей его женой и её... их отпрыску.

Вокруг стояли люди. Они тоже ждали автобус: каждый свой, многие — общий. Они видели и слышали всё то, что происходило между отцом и матерью маленького мальчика, сидевшего на поблекшей скамейке и прикрывшим своими ручонками уши, - но никто из них и не пытался что-либо сделать. Никому не хотелось прерывать шоу на самом интересном месте. Через несколько десятилетий это безразличие будет стоить человеку жизни.

Его родители не курили вот уже несколько дней, и ломка, подобно пританцовывающей согласно ритму испуганного туриста кобре, наконец-то нанесла удар. Отец вышел из себя, когда на заветную пачку не хватило нескольких сантимов, и первой жертвой его гнева стала мать. Максим, однако, знал, что пройдёт совсем немного времени и мать перестанет терпеть ехидство и вседозволенность мужа, и тогда они вместе найдут новую жертву.

Максим боялся, боялся пуще, чем тогда, когда пьяный отец избил его голыми руками за то, что ребёнок случайно разбил его бутылку водки. На этот раз всё будет ещё хуже. Он был в этом уверен.

Так и случилось.

Мать дала мужу пощёчину, и движение всего мира словно бы остановилось. Максим сидел с широко раскрытыми глазами и, не моргая, наблюдал за тем, как время вокруг него сначала замедлило свой ход, а потом и вовсе из набора кадров из какого-нибудь драматического фильма обратилось одной единственной картинкой, на которой были изображены его родители, злые, поглощённые гневом, ипрохожие, внешне безразличные, но сгорающие от внутреннего интереса, образовавшие мнимую окружность вокруг двух этих существ.

Прошло мгновение, и прохожие всё так же пялились на родителей Максима, другое, и отец и мать уже смотрели на ребёнка, а на них не смотрел никто. Максим и не заметил, как спор двух бешеных суки и кабеля обратился диверсией, общим и абсолютно необоснованным бунтом, обращённым против маленького мальчика, ребёнка, сына...

- Ну-ка, иди сюда, сучёныш, - властно приказал отец, указывая дрожащей рукой на асфальт перед собой. Сердце мальчика остановилось.

Он встал со скамейки, сделал шаг, затем другой, приближаясь к разгневанным родителям всё ближе и ближе, пытаясь хоть на несколько минут отсрочить неизбежное, но, прежде чем он успел что-либо сказать, отец, собрав всю свою силу в кулак, нанёс удар, и мальчик упал на холодный, заплёванный и покрытый засохшей жвачкой и погасшими окурками асфальт. Отец чертыхнулся — удар получился недостаточно сильным. Прохожие ахнули, охнули; никто из них даже не обернулся. Мальчик лежал на асфальте и стонал от боли. Он пытался пошевелить челюстью, но не мог, - видимо, она была сломана. То и дело он сплёвывал свежую кровь.

- Что, не мог обойтись без этой дрянной конфеты?! Сучёныш... - грубо произнесла мать, склонившись над сыном. Возможно, она пожалела бы его, попыталась бы защитить ребёнка, ну или хотя бы помочь ему подняться, - но, в её глазах, он был не её сыном, а тем, кто, якобы, не позволил ей получить очередную дозу. Он был недостоин пощады.

Отец поднял мальчика за воротник. Они оба кричали: мальчик орал, через боль пытаясь подобрать оправдание действию, в котором не было и толики его вины, отец же выплёскивал наружу зверские, недостойные человеку речи, словно бы не понимал, что он несёт, словно бы разговаривал с нищим бродягой, попытавшимся его обокрасть, нежели со своим родным сыном. Закончив, он бросил ребёнка на асфальт как уставший грузчик кладёт последний мешок картошки в день перед выходными, - и родители отвернулись от Максима, чертыхнувшись и ещё раз повторили слово, которым ни раз называли сына, то слово, которое он услышит незадолго до их гибели: «Сучёныш!»

Мальчик кое-как встал на колени, вытер кровь, текущую из носа, выплюнул клочок красно-бордовой слизи изо рта и заплакал.  В этот момент, словно из ниоткуда, перед ним предстала она. Русые волосы нежно охватывали её плечи и спускались вплоть до маленькой, ещё толком не сформировавшейся груди, глаза её были похожи на два аметиста: столь же красивые, столь же безжизненные...

Словно прекрасная древнегреческая статуя, она возвышалась перед ним, в то время как рядом с ней неуклюже, ехидно выросли фигуры ещё нескольких девушек. Они усмехнулись, посмотрев на плачущего избитого мальчика, сидящего на коленях перед ними, одна из них толкнула локтем её, и она последовала их примеру. Они засмеялись, что-то сказали и прошли мимо ребёнка, покорённые смехом и презрением к этому, израненному, ничтожному существу. Максим проводил её взглядом, - как же грациозно она двигалась, играясь своими ягодицами, элегантно ступая по земле в чёрных лакированных туфлях на высоком каблуке! -после чего встал на ноги; автобус уже остановился параллельно остановке и медленно заглатывал якобы безразличных пассажиров. На лице каждого из них сияла улыбка.

Это произошло в его десятый день рождения, и каждый последующий год он был вынужден нести на себе тяжкое бремя, на которое обречён любой ребёнок, хоть раз допустивший ошибку на глазах у других детей.  Прозвище, данное ему родителями, стало его новым именем; ошибка, которую он не совершал — клеймом, навсегда записавшим его в списки тех людей, которые были и будут для общества лишь безвкусной закуской, развлечением, способом утоления своей, присущей всем людям, нечеловеческой потребности — ненависти.

Он старался не обращать внимания на этих людей. Он хотел жить той жизнью, какой жили другие дети, подростки, люди, - но он не имел на это права. Те, кто пытался подружиться с этим добрым мальчиком, тут же отворачивались от него, отворачивали от него глаза и лишь бросали в его сторону презрительную ухмылку, когда он начинал с ними беседу.  Стая сделала из него изгоя, и никто не смеет идти против воли большинства, если только не желает присоединиться к клеймённому. Никому не хотелось разделить с ним его судьбу.

Она была среди них. Она смеялась над Максимом так же, как и они, и слова её лезвием разрезали его душу, - но он не мог отказаться от своей любви к ней, так как это чувство было, - и навсегда останется! - для него тем, ради чего стоило жить. Но она этого не знала. Она так и не узнает этого: выйдет замуж за молодого и красивого атлета, родит двух сыновей, станет верной женой и доброй матерью, затем -бабушкой... Ей всегда будет казаться, что она нашла своё место в этом мире, и что мир принял её в своё пульсирующее бессмертное естество. Во снах она будет видеть мужа и детей, в мечтах — мечтать о чём-то большем (как и все мы!), а в жизни её всегда будет окружать восхищённый рой друзей, знакомых, близких. Ни в её сердце, ни в её мыслях так и не найдётся места для него. Она так и не узнает правды: он был единственным человеком, который любил её по-настоящему.

Его отец скончался, когда Максиму было семнадцать, и в скором времени из мира сего ушла и мать. Он оказался на улице, хотя и пытался сохранить за собой место в коммунальной квартире, в которой жил с самого рождения.  Как-то раз, проснувшись, он увидел перед собой высокого мужчину, соседа, давнего друга семьи. Его, покрывшееся щетиной лицо, смотрело на юношу щенячими глазами, а изо рта то и дело выскальзывали хлипкие фразы сочувствия, сопереживания общей утрате, а после — просьба освободить совместную жилплощадь.

- Максим, я понимаю, как тебе сейчас тяжело, и мне действительно жаль твою мамашу, батю... Они были хорошими людьми... - сказал сосед, и, не сумев подобрать других слов, захлопнул за юношей входную дверь. Навсегда.

А после были долгие ночи и столь же продолжительные дни, которые он должен был проводить в поисках еды и ночлега. Он был изгнан из собственного дома, бросил школу, стал неугодным ни обществу людей, ни никчёмной стае человеков, - всё, что у него осталось, это фотография. Фотография молодой девушки, теперь уже высокой брюнетки, которую он так любил. Она всегда улыбалась, глядя на юношу со снимка, словно бы желая принять его в свои объятия, воплотить его мечту. Он был бы счастлив, если бы смог припасть к её ногам, ощутить тепло её тела, нежно, но крепко прижимая её к себе, - но он знал, что это невозможно, и был счастлив оттого, что она была счастлива, став частью мира, из которого он был бесславно изгнан.

У него не было ничего, но эта фотография была для него всем.

***

Он умер в возрасте сорока пяти лет; умер так, как и подобает умереть голодному псу: свалился на холодное снежное покрывало посреди зимы и не сумел найти в себе сил, чтобы подняться. Мертвецом, он лежал в нескольких шагах от тротуара, а люди всё проходили мимо, думая, что очередной пьяница уснул на середине пути додома. Никому не хотелось марать руки, стараясь помочь ничтожеству.

И неизвестно, сколько бы он пролежал на снегу, если бы маленькая девочка, вырвав ручонку из мягкого захвата папы, не подбежала бы к нему и не сказала: «Дяденька, с вами всё в порядке?» Ночеловек не ответил, иона, своим нежным девственным голосом, повторила вопрос, - снова тишина. Её отец приблизился к телу, желая увести дочь подальше от заснувшего бродяги, но в ужасе остановился и, согнувшись над телом, закричал. Крик его был беспомощным, тихим и не привлёк внимания кого бы то ни было. Мужчина отвёл дочь в сторону и, не ответив на её вопрос, что случилось, достал из кармана мобильный телефон и позвонил в экстренную службу. Он назвал лишь примерный адрес того места, где обнаружил тело, повесил трубку и, взяв дочурку за руку, пошёл прочь.

Тело похоронили на окраине кладбища, в месте, поросшем травой и мхом, забытом всеми. Никто не пришёл на похороны, за исключением двух недовольных рабочих, которые были вынуждены вырыть яму, поместить в неё деревянный гроб с мертвецом и забросать его землёй, установив над свежевырытой могилой неровный деревянный крест, и священника, прочитавшего несколько молитв и проворчавшего несколько слов в честь усопшего.

Выполнив работу, все трое отправились к другому участку земли, дабы повторить всё сначала, словно по инструкции.  На его могиле не было ни надгробного камня, ни имени усопшего. В первые дни после его смерти никому не удалось узнать этой информации, а на объявление о пропавшем без вести мужчине сорока лет никто не откликнулся. Его последнее имя дал ему сотрудник морга, и состояло оно исключительно из цифр, его номера — 15672.

Вместе с трупом была найдена старая фотография, на которой была изображена неизвестная девушка. Не осмелившись отобрать у умершего единственное имущество, которым он владел, снимок положили во внутренний карман его куртки, рядом с сердцем. Заведующему моргом казалось, что от этого на лице мертвеца воскресала улыбка.

Другие произведения автора:

Один шаг

Феникс (слова к песне)

Урок