Вблизи станционные здания оказались весьма убогими и обшарпанными одноэтажками-двойниками, неказисто вросшими в мокрый разбитый асфальт и отгороженными от перрона лабиринтоподобным переплетением труб, местами ржаво голых, местами укутанных желтыми пластами стекловолокна. Визжащие и трясущиеся стальные мостки, узкие, словно опасная жизненная ситуация, перенесли нас через это реалистическо-фантасмагорическое препятствие, и мы оказались под перекрестным, довольно неприветливым взглядом двух закрытых врат. Во власти обступивших нас каменных големов.
Дорожка, густо покрытая адово-черной угольной кашицей, вела к одной из вышеупомянутых дверей, принадлежащей близнецу, караулившему справа, и не украшенной ни одним опознавательным знаком. Зато вдоль всего фасада здания тянулась унылая цепочка из шести откидных пластиковых кресел, грязных, мокрых и съежившихся, будто стайка больных горгулий.
-- Сдается мне, это и есть вожделенный зал ожиданий, - заметил я. - Был бы над ним хоть какой-нибудь навесик - я вообще не сказал бы ни слова, сел бы и уснул сном младенца, даже на голодный желудок. Но этот зал, похоже, проектировался только на случай ясной и интимно теплой погоды. И мы с тобой автоматически не попадаем в планы проекта. И вообще, по-моему, здесь все давно умерли.
-- Вон там есть крыша, - Вовка указал на лихой бетонный козырек, нависающий над дверью здания номер два. - Давай, Славка, сначала покурим, а потом попытаемся разрешить ситуацию. Не должно все быть таким безнадежным.
-- Давай, - охотно согласился я. - Хотя в остальном я с тобой категорически не согласен.
Козырек с большим натягом укрыл от мелкого, коллапсирующего дождишки нас, рюкзаки и ружье в распухшем, напитавшемся влагой, чехле. Подпирая мокрой спиной массивную, намертво закрытую дверь с негостеприимной табличкой "Посторонним вход запрещен", я кое-как извлек из внутреннего кармана камуфляжа упакованный в несколько слоев полиэтилена пакет с документами, сигаретами и зажигалкой.
-- "Посторонним вход запрещен"! - Вовка уже жадно затягивался влажноватой сигаретой. - Можно подумать, посторонние здесь косяками шатаются! Терпимее надо быть к людям, тогда, может быть, хоть кто-то в этой дыре будет подавать признаки жизни.
Терпкий табачный дым мягко кружил голову и успокаивал дрожь в уставших ногах. Дождь прекратился, и как-то сразу сгустившиеся было сумерки разбавились белесо-фиолетовым сиянием чистого, бледного вечернего неба. Сероватая дымка тумана путалась среди расплывчатых очертаний далеких пойменных зарослей Олети; оттуда тянуло ностальгически-пронзительной свежестью - так пахнет только в пору зрелой осени, в редкие тихие вечера, в моменты, когда особенно остро чувствуется известное вселенское одиночество. Даже не одиночество - неприкаянность, не оставляющая шансов на перемены.
В сладостные трепетания мыслей, звуков и запахов безмятежного октябрьского вечера настойчиво влилось жалобное, просящее мяуканье. Черная мохнатая кошка, похожая на щетку трубочиста, осторожно ступая по мокрому гравию грязными лапками, добралась до Вовкиных ботинок и замерла в нерешительности, уставившись круглыми изумрудами глаз.
-- У-у, мать, да ты беременная! - Вовка с пониманием поглядел на огромный кошкин живот.
Кошка мяукнула, сверкнув алым язычком и белыми искрами нижних клыков.
-- А ведь угостить-то тебя нечем! - Вовка вздохнул и достал новую сигарету. - Сами полдня не жрамши... Оно, конечно, тебе нужнее, да все равно нечего...
Словно бы уловив банальный смысл виноватых Вовкиных увещаний, зверек скользнул к углу здания и обреченно исчез за стеной, брезгливо обходя черные лужицы.
Сигаретные огоньки электросемафоров лениво играли в прятки среди бессчетных свинцовых струек рельсов, укутанных в темно-пепельный пух неизбежно надвигающейся темноты. Низкий небосвод ощетинился первыми холодно сверкающими иглами звезд. Откуда-то издалека донесся протяжный, долго не гаснущий вой маневрового локомотива; через несколько минут сам он деловито прополз мимо, гулко бухая на стыках и подсвечивая дорогу прожектором...
-- Однако дело к ночи, Славка, - мой приятель успел докурить вторую сигарету и теперь стучал зубами и трясся. - К холодной ночи, должен сказать. А мы с тобой мокрые, как новорожденные младенцы. Неужели во втором станционном здании нет ни одного доброго самаритянина?
-- Боюсь, на этот случай таковые здесь не предусмотрены, - предположил я. - Но спросить, по-моему, не помешает.
-- Знаешь, - разоткровенничался Вовка, накидывая жалобно скрипящий рюкзак, - если я не умру от тяжелой пневмонии, то обязательно напишу книгу. О том, что чувствует горожанин, находясь в богом забытой дыре и умирая от голода, холода и одиночества. Особенно - от одиночества. От недостатка любви, великой и всепоглощающей страсти, которую может разжечь только Она, Единственная и свято Неповторимая.
-- Не советую, - усмехнулся я. - Все равно сведешь все к грязному сексу. И дело не в том, что ты - извращенец. Дело в бытии, диктующем собственные законы и принципы. В том числе - дешевые среднестатистические чаяния, вскрывающие и отображающие гнилую суть общества. Это - как оттаявшее дерьмо по весне или раскисшая до безобразия осенняя дорога. Понимаешь, о чем я?
-- Наверное, - нехотя согласился Вовка. - Я возражаю только против одного: грязный секс, к которому ты свел мое еще не написанное произведение, не будет иметь ничего общего с однополой любовью, зоофилией, некрофилией, педофилией, геронтофилией и прочими нестандартными "филиями". Разве что мазохизма немножко... Но это - не повод называть меня извращенцем, понял? А теперь пошли в помещение, пока я не окоченел до красного костного мозга.
Другие произведения автора:
Учитель. Глава 8.
Прощание с летом
Габаритные огни
Новые
Меню
