Нет ничего удивительного в том, что горы меняются местами, воспроизводят все, что подслушали из разговоров, тают, исчезают. Они движутся по кругу, по сизовато-матовой полоске тумана, скользя по нему, как по специально нанесенной смазке; легко и плавно вальсируя одна напротив другой, при этом не задевая одна другую, чтобы не вызвать шум и не создать панику среди тех, кто их населяет. На моих глазах исчезает дорога, по которой возили древесный уголь на металлургический завод во время войны. Теперь этот завод с известным литейным производством носит название «Булат», потому что на нем когда-то уральские мастера смогли воспроизвести забытую марку булатной стали. Откуда-то издалека залетает в эти края фрагмент войны, взрывы, пожар. В скалы врезается самолет неизвестно чей. Он плавно, как при замедленной съемке, ударяется о гигантскую глыбу золотистого авантюрина и медленно рассыпается на куски, обдавая пламенем прискальные кусты и деревья.
А россыпи здесь любых цветов и оттенков, они произросли из любого минерала: вот выступ горы из чистого голубовато-зеленого берилла. Почти отвесная стена из драгоценного камня. На ней практически ничего не растет, разве что редкие кустики солодки в мелких расселинах. Их листва напоминает карликовый папоротник, а корешки, когда их очистишь от бурой тонкой кожуры, приторно-сладкие, с горьковатым привкусом, напоминающим кожуру мандарина. Местами еще приросли к скале серо-зеленые кружева лишайника да свисают кое-где бороды светло-зеленого мха, напоминающие этому яркому монолиту неотвратимость столкновения с Временем.
А вот неподалеку гигантская друза горного хрусталя, на которую взбираться приходится не менее часа, настолько скользкими и чисто отполированными оказались грани этого чуда природы. Из кварца выступают мощные прозрачные кристаллы аметиста, с характерным для него фиолетовым оттенком. Один кусок его расшатался и легко вынимается из выступа. Вытаскиваю и пробую на вес – не менее пуда, пожалуй. Опускаюсь на пушистый ковер мха и брусничника, двумя руками многогранный кристалл подношу к глазам и смотрю сквозь него на солнце, на небо, на окружающий пейзаж. Вон сквозь легкую фиолетовую дымку просматривается каменистая дорога, чья-то могила у обочины и крест, вырезанный ножом на старой сосне. Крест заплыл подтеками густой янтарной смолы. Иные сгустки смолы успели побелеть от времени. Могила безымянная. Никто не знал имени этой женщины, которая умерла здесь во время войны, не то от горя, не то от голода.
       На дороге появляется девочка лет тринадцати-четырнадцати. На ней легкое цветастое платье с короткими рукавами, толстая русая коса стекает на грудь вдоль правого плеча, на красивых стройных ногах белые гольфы, доходящие почти до самых колен и легкие туфли с застежками из желтого металла. В правой руке она держит букет попутно сорванных луговых цветов. Что-то знакомое в силуэте этой девочки, но – какая досада – не могу разглядеть ее лица. К тому же устают руки, и я опускаю аметист на мох. Драгоценный камень начинает медленно погружаться в него и вскоре полностью скрывается под слоем восстановившегося мха. Только несколько задравшихся листиков морошки со светлой ворсинчатой изнанкой свидетельствуют об утонувшем кристалле. Но та девочка не выходит из головы. Я же помню эту тугую косу. Однажды мне даже было разрешено ее потрогать: коса оказалась тяжелой и упругой. Девчонка была удивительно голубоглазой, отчего даже слезы, когда она плакала при прощании, показались мне голубыми. Коса была перетянута на конце тесемкой. Мне нравилось, когда девчонки заплетались. Иногда украдкой, перед уроком, если какая-то из них проспала и не успела заплестись дома, свесит голову набок, распушит волосы, разделит их на три равных части и быстро-быстро заперебирает пальцами. А завитки возле ушей непременно делают с помощью простой ручки. Вынут перо, нагреют металлическую часть ручки на спиртовке и намотают на нее два-три пучка волос с обеих сторон. Получаются пружинистые завлекалки, свисающие и покачивающиеся. А девочку я никак не могу рассмотреть, не имею возможности услышать ее голос, заглянуть в ее голубые глаза. Я не знаю, где она теперь и по какой дороге ее несут легкие туфельки с желтыми застежками.
       Меняются очертания гор. Откликной гребень, названный так за многоголосое эхо, был позади меня, а вот он уже сбоку. Кажется, что эти горные вершины пребывают в постоянном движении вокруг тебя по какому-то запрограммированному и незримому эллипсу. Но вращаются горы непременно вокруг тебя или той группы людей, среди которых находишься и ты.
Солнце поднялось и начало припекать. Иду к ручью. Он здесь берет начало из-под яшмовой скалы. Вся скала как бы изрисована всевозможными пейзажами. Каждый раз обхожу её со всех сторон, чтобы полюбоваться произведениями, созданными самой природой. Не зря эта зеленая с розовыми, белыми, коричневыми узорами и прожилками яшма называется пейзажной. О камне судят как о чем-то навсегда застывшем. Но это не так. Пейзажи постоянно меняются, словно бы некий хранитель этих ценностей нерукотворного искусства ежедневно относит их и взамен приносит из запасников новые. Меняется время, меняются экспозиции. И кто-нибудь после меня обнаружит здесь совсем другие краски и узоры, по-своему увидит их и найдет что-то новое, неведомое для нас.
Может, поэтому у Белого Ключа не по-таёжному, всегда многолюдно. Только никто здесь не произносит ни слова; все ходят вокруг, заложив руки за спину, и смотрят, смотрят.
       Я наклоняюсь к ручью и наблюдаю за отливающей золотом форелью. Она тоже давно приметила меня и остановилась в ожидании: не подброшу ли я ей чего-нибудь вкусненького. Отворачиваю зеленую глыбу хризолита и достаю большого дождевого червя – лучшее лакомство для обитателя этой горной речушки. Аккуратным, коротким броском зашвыриваю червя в середину бочага, в прозрачной воде которого выползок пошел на глубину, плавно извиваясь, словно бы наслаждаясь ощущением внезапно возникшей прохлады и неги. Рыба раскрывает округлую пасть и ловит мой гостинец почти у самого дна, а после этого делает вираж вокруг лежащего на дне гигантского сердолика и исчезает в пенистых струях уносящейся вниз воды.
       Но что это? Открываю глаза, а вокруг нет ни скалы из пейзажной яшмы, ни Белого ключа с форелью, ни куста калины, покрытой душистыми белыми венчиками цветов. Опять горы подшучивают надо мной. Вот я стою уже на берегу озера. Жара. Я сбрасываю штормовку, кеды. Опускаюсь животом на горячий голубой песок и наблюдаю за большой резиновой лодкой, на которой уплывают две девушки и мужчина. Когда лодка отплыла на значительное расстояние, одна из девушек расстегивает лифчик и обнажает грудь. Из-под брезентовой штормовки я вытаскиваю футляр полевого двенадцатикратного бинокля и смотрю на обнаженную. Лодку постепенно относит к перешейку, и она уходит в открытое озеро; а залив, обрамленный зеленоствольной порослью осинника, все сужается и сужается, и его место покрывают голубоватый песок и вывернутые кусты с засохшими корнями – здесь прошла драга, вымыла золотоносные пески и ушла, оставив это обезличенное пространство. Я перевожу бинокль вслед за ушедшей лодкой, но вместо резиновой по озеру плывет большая фанерная «кефаль» синего цвета с белым номером на носу. И в этой лодке уже сижу я, а напротив мой старший товарищ Женя Ростовцев. Мы знакомы всего две недели, а я уже знаю, что Женя в этом пионерском лагере устроился инструктором по плаванию, и что он послан на лето от своего Челябинского металлургического завода. Еще я знаю, что он боксер, что его очень любят женщины, и что одна из воспитательниц, учительница из того же города, сошлась с ним в первую же неделю и уже собирается из-за него оставить своего мужа. Знаю, что Женя тридцатилетний холостяк, решает вдруг на ней жениться по возвращении в город.
- Ты не представляешь, что это за женщина! - говорит он с жаром.
Фактически все годы своего замужества она прожила в режиме спящей красавицы, и лишь мои поцелуи пробудили ее к нормальной сексуальной жизни. Я просто балдею от ее либидо. Бедняжка попала не в те руки.
       У Жени мускулистое телосложение, пылкий темперамент, и я не сомневаюсь, что по нему где-то сохнет не одна, а добрый десяток девиц.
- Лида только с виду такая нежная и хрупкая. На деле же она сущий
дьявол в юбке, - продолжал Женя. Её муж, хилый инженер, сутулый очкарик. Что он мог дать ей? Однако печет, - озираясь по сторонам, резко переменил тему разговора мой новый товарищ.
Я смотал удочку. Надоедала мелочь, а поймать днем крупного окуня было проблематично: клев закончился. Женя разделся до конца, не оставив на себе даже плавок. Лодка наша стояла далеко от берега, а острова Партизанский и Змеиный были и того дальше. Наш якорь – глыба синего лазурита на прочном капроновом шнуре, - крепко связал нас с дном прозрачнейшего озера. Любую рыбку, которая подходила к моему крючку, я видел с борта лодки, особенно если не мешали солнечные блики на покрытой рябью поверхности воды. Я прекрасно видел и глыбу синего лазурита, которая покоилась на пятнадцатиметровой глубине. Но долго смотреть в воду во время солнцепека утомительно, и я тоже подложил одежду под голову и прилег вздремнуть, оставив на растерзание лучам свое голое тело.
Первым проснулся я и, кажется, от какого-то толчка. Вскинув голову, я увидел, что наша лодка причалила к берегу, а рядом с лодкой две девушки в купальных костюмах, присев на корточки, чистят картофель у самой воды. Оценив ситуацию, я набросил на Женю его безрукавку и стал тормошить товарища. Девушки, как видно давно наблюдавшие дрейф нашей сорвавшейся с якоря лодки, то и дело прыскали в кулак. Женя проснулся и тоже смутился, несмотря на то, что я прикрыл его мужское достоинство. Он догадался, что девушки успели на него насмотреться. Поэтому спокойно достал в куче одежды свои плавки, встал во весь рост и стал натягивать их на глазах двух обольстительных девиц.
Выяснилось, что незнакомки остановились на этом берегу несколько часов назад, успели позагорать, а сейчас взялись готовить обед. Поскольку в нашей лодке находился улов рыбы, то вместо предполагаемого супа с тушенкой мы предложили девушкам настоящую уху. Нашлась у хозяек стоянки и выпивка, так что уха под водочку получилась на славу.
Коль наше знакомство началось такой пикантной сценкой, то оно и не могло закончиться как-то по другому. Словом, наша отвязавшаяся лодка сама принесла нас к счастливому берегу, прямиком в объятья двух прелестных нимф.
- Ты не представляешь, какая она нежная, как она умеет ласкать. Я еще никогда не был с такой женщиной, - восторгался Женя. – А ты обратил внимание, какой у нее чудесный голос? И это в разговоре, а, представь себе, если бы она запела!
Женя так восторженно отзывался о случайной знакомой, с которой провел всего одну ночь, что все его жаркие похвалы предыдущей женщине как-то начали тускнеть в моих глазах. Если все его охи и ахи так скоропалительны, то и оценки весьма условны. Стало быть, его намерение жениться на ней по возвращении в город яйца выеденного не стоит. А женщина, в которой он пробудил сексуальный вулкан, вдруг снова окажется в постели со своим хилым муженьком. Но хуже будет, если она уже настроилась на развод и даже успела сообщить эту весть своему ничего не подозревающему мужу. Она в результате вообще может остаться у разбитого корыта. Не то что журавля в небе не получит, но синицы, которая у нее была, лишится.
       Нашей лодкой поиграли ветер и волны, согнали нас с прикола, свели с другими забавами, через которые предыдущие развлечения стали казаться не столь значительными и яркими. Стоит уверовать во что-то, огласить свое решение, а тут дьявол возьми да подслушай, а потом подбрось другую лицензию на отстрел, и тут все предыдущие планы расстроятся в одночасье. Слаб человек в своих поступках, слаб при принятии решений, слаб при отстаивании своих убеждений. Играет ветер, играют волны, играет судьба. Все играет нами. Играет желание, тщеславие, соблазн. И время тоже. Да и горы, которые окружили это озеро, приблизились к самой воде и смотрятся в нее, как в серебряное зеркало. И это не мираж, их перемещение не лишено смысла. В их движении – музыка. Я слышу Гимны гор. За столько тысячелетий своего существования они бы умерли с тоски, если б не движение, музыка и, наконец, страсть к перевоплощению. Они серые и гранитные только для того большинства людей, которые лишены умения видеть в них все то, что они хотели бы лицезреть на самом деле. Отсюда узаконенное во всех учебных пособиях представление, что горы – это застывшие серые породы, разрушающиеся под воздействием времени. И только тем счастливчикам, кто более близок к пониманию их красоты и неординарности, они открывают свои тайники. И тогда человек находит пещеры или разного рода занорыши, в которых спрятаны от глаз несметные богатства в виде самоцветов и драгоценных металлов. Тем счастливчикам горы также открывают тайны горного эха, журчащих под слоем камней родниковых вод, целебную силу горных растений. А если повезет, и горы полюбят того, кто неравнодушен к ним, то дано ему будет видеть их движение и слышать незабываемые Гимны гор.
       Мне повезло. Уже много лет они движутся вокруг меня и доносят до моего слуха звучание своих Гимнов.


       И когда надвинулась туча, и мгла окутала горы, и сыростью начала оседать на розовых и зеленых, покрытых лишайником камнях, и мелким жемчужным бисером на ветвях стелющегося вокруг густого и непролазного можжевельника, то, сбитые с толку, продрогшие и голодные, забились мы в расселину меж скал и стали думать, как быть дальше.
- Нужны дрова, - подал голос Сенька, - тогда до утра можно перетоптаться и здесь.
- Надо идти, - возразил Бородин. – Здесь торчать не вижу смысла.
- Но мы и без того потеряли дорогу.
- А компас для чего?
- Врет он.
- Ты просто устал. Я тебя понимаю, но все-таки лучше будет уйти отсюда. До наступления полной темноты еще есть полтора-два часа. Так что перекурим и – вперед.
- Пожалуй, ты прав, Бородин, - поправляя огромный рюкзак, сказал Сенька. – Мы должны идти до Башни.
       Так называется скала, около которой сохранилась с незапамятных времен охотничья избушка, построенная из толстых бревен лиственницы. Когда-то окнами служили маленькие, с тетрадь, прорези в стенах, на которые натягивались бычьи пузыри вместо стекол. Помещение отапливалось по-черному: дым выходил в открытые двери. Потом двери закрывались, и тепло в домике начинало исходить от нагретых камней, сложенных в середине помещения. Боковые нары служили кроватями. Бородин долго рассматривал это диковинное сооружение, которому было не менее двухсот лет. Оно было черным от копоти, но не пачкалось. Над входом в жилище давние охотники прибили череп лося с могучими рогами. Этот череп стал своего рода тотемом всех последующих охотников и туристов, заглядывавших сюда в поисках ночлега.
       Бородин спустился к горной реке, чтобы зачерпнуть воды для чая, и услышал мощный удар рыбьего хвоста в огромном омуте. Наверняка таймень. Спозаранок попробую взять рыбу на «мышь». Снасть для ловли рыбы он всегда носил при себе: научила походная жизнь на кавказской войне.
Несмотря на дождь и морось, протапливать эту лачугу не имело смысла, потому что дым будет есть глаза всю ночь. Никакого тепла не захочешь. Спиртного с собой не было, и согревались только чаем. Небольшой костер под навесом на улице, разогретая тушенка, чай с бубликами – много ли надо для счастья!
Но никогда нет полного представления о дозировке этого самого счастья. Бородин и в горах Кавказа, где он воевал с боевиками, умел довольствоваться малым. Его поколению жизнь отсыпала больше тумаков и подзатыльников, чем ласки и внимания. Где-то идут локальные войны, а по соседству протекает сытая, безмятежная жизнь. Кто-то принимает на себя удар и разгребает завалы, устроенные бездарными политиками, а кто-то в это же время собирается ехать за границу и валяться на горячих жемчужных песках красивых островов, окруженных лазоревыми волнами теплого океана. Справедливо ли все это? Откликнитесь, ау? И многоголосое эхо, переиначивая вложенный в крик смысл в неуловимый для слуха набор звуков, раскатилось далеко по руслу реки, по туманным низинам, по заросшим лесами предгорьям и оголившимся горным кряжам.
И откликнулось. Недаром ущелье, уворачиваясь от одной горной гряды, упирается в Откликной гребень. Наверное, от него и пришла к маленькому костру другая небольшая группа людей, жаждущая тепла и сухого ночлега.
Их оказалось трое, и сразу понять, кто есть кто, было невозможно. Все трое одинаково одеты в штормовки, с надвинутыми на глаза башлыками, в брезентовые брюки, шипованные туристические ботинки. Они поздоровались и стали сбрасывать рюкзаки. И только после того, как пришельцы откинули капюшоны, выяснилось, что двое из них - женщины. Одна сразу же показалась привлекательной Бородину. Поскольку час назад устроенный ужин был скудным, то у Сеньки возникло предложение повторить его за компанию с новичками. Сеньке иногда нравилось предаваться чревоугодию. Бородин не возражал, и из рюкзаков, на этот раз были вынуты колбаса салями, сардины в масле, сгущенное молоко, пряники, хлеб. У пришельцев нашлось спиртное. Бородин впервые пожалел, что не взял в этот поход ничего горячительного. Состоялось знакомство с дружескими пожатиями рук. Девушка, которая понравилась Бородину, назвалась Жанной. Бородин с пристрастием пожал поданную ему руку, отчего Жанна, это Сенька просек даже при свете костра, заметно смутилась и зарделась. Может, она девушка Димы, который в это время суетился со своим рюкзаком. Впрочем, Бородина все равно не удержать, если ему кто-то понравится, подумал Сенька.
К счастью, Жанна была в этой группе сама по себе, и знакомство с интересным молодым человеком из другой группы было для нее тем самым приключением, ради которого многие молодые дамы пускаются во всевозможные выезды в пансионаты, круизы на теплоходах, в плаванье на байдарках по рекам, в походы по горам. В привычной среде обитания все люди притираются настолько, что перестают удивлять окружающих, а, значит, утрачивают возможность внезапно произвести впечатление и, как говорится, взять быка за рога. Не помогают ни красиво взбитая прическа, ни экстравагантный маникюр, ни новая наимоднейшая блузка. Всего этого мужчины попросту не замечают, если нет интереса к самой особе. А он может возникать либо от первого яркого впечатления либо от долгого оказывания знаков внимания к одному и тому же понравившемуся человеку. Такие ухаживания срабатывают, если девушка терпелива, умеет найти подход и не срывается на истерику, когда не сразу все получается. Осторожный мужчина тут же отшатнется от женщины, способной на нервные срывы. Ему для долгой совместной жизни нужна женщина доброго нрава, лишенная злопамятства и амбициозности.
Бородин увидел в Жанне именно эти душевные качества, хотя перво-наперво он оценил ее привлекательную внешность: волнистые волосы, не претерпевшие салонных экзекуций в поисках наилучшего, то есть наиболее дорогостоящего варианта прически. Плавные движения красивых рук, правильный овал лица, губы в форме лука Купидона свидетельствуют о ее сексуальных потенциях, скорее всего еще не раскрытых никем или не затронутых по-настоящему.
Бородин понял, что в родных горах ему повезло больше. На Кавказе он рисковал жизнью, а здесь задумал рискнуть своей личной свободой. Он тут же решил сделать Жанне предложение. Откладывать разговор до утра не имело смысла: он пригласил девушку к реке, чтобы послушать несмолкаемый говор вод, который к ночи только усиливается, поскольку птицы укладываются спать, а ветер стихает и перестает шевелить листву окружающих лагерь осин. При приближении к берегу, в воде снова раздался мощный шлепок тайменя, Жанна испугалась и прижалась к Бородину. Рыба послужила успеху общения, подумал бывший спецназовец, обнимая девушку. Не стоит этого красавца тревожить поутрянке. И вообще, пусть таймень живет и радует нашего заблудшего брата туриста.

       Вот мы с товарищем взбираемся на вершину Юрмы. Сенька, на спине которого висит огромный рюкзак, а сверху еще нагромождена палатка и скатанная телогрейка, похож на улитку, ползущую по вертикальной стенке аквариума. Это самая высокая точка на Юрме. В этих местах по преданиям проходила дорога на запад от Магнитки. Теперь она заросла. Не осталось и пещеры, в которой скрывались разбойники, грабившие проезжих купцов и богатые кареты, а потом скрывавшиеся в этих диких и непролазных местах. Но по тем же преданиям стало известно, что горы сами не потерпели присутствия злых людей, этих жестоких разбойников, и однажды засыпали их в обжитом ими каменном склепе. Поговаривают, что и награбленное они хранили в той пещере. Но как проникнуть и добыть клад в тех завалах, никто не знает.
       У молодости есть свое преимущество: можно почти бездумно собраться и пойти, куда глаза глядят. Вот и сейчас мы отправились по таким бездорожьям к этим горам, что легче было двигаться по дну речки, протекавшей по долине, чем идти сквозь чащобу и жуткие буреломы. Довольно высокий уровень воды в речке поддерживался за счет бобриных плотин. Бобры их строили здесь постоянно и следили за тем, чтобы течение не размывало ил, которым эти трудолюбивые существа искусно и плотно обкладывали выложенный из деревьев и сучьев каркас плотины. При нашем приближении бобры скрывались в своих хатах с подводным входом, а на плотине видны свежие следы их лап, только что вытащивших сюда донный ил. Одного бобра нам все-таки удалось увидеть, – он плыл, не показываясь на поверхности воды. Хотя он шел на глубине, но от его движения сверху возникла усатая волна. Бобер лихо греб лапами, а его плоский хвост заменял ему руль.
По пояс в воде добрели мы до склона горы, где лес перешел в заросли кустарников, а потом и чепыжник плавно преобразился в луга, с высокими островами кислицы, которая уже перестояла и сделалась несъедобной. Заросли кислицы достигали подбородка. На макушках растений образовались метелки с мелкими розоватыми цветками. А съедобной она бывает в мае, когда толстые стебли кислицы, разделенные коленцами, легко чистятся от кожуры, отламываются дольками и идут, подобно ревеню, на пироги, на варенье, на компот. Но кисло-сладкие дольки хороши и без всего. В детстве мы специально ходили за кислицей и приносили ее огромными охапками, чтобы все домашние могли полакомиться самыми первыми витаминами. Иные ездили на лошадях и везли кислицу на рынок, где продавали ее пучками, толщиной в хороший веник. А еще склоны покрывали заросли цветущего аниса, от которого исходит аромат. Карминно-красными островами цветет кипрей, а белыми разводами промеж них радует глаз луговая ромашка. Все благоухает, все напитано влагой от недавних дождей. А на первых скалах из красно-розового с черными прожилками родонита в глубоких выемках сохранились лужи дождевой воды. Мы садимся на огромный плоский камень с углублением посередине и, скинув рюкзаки, споласкиваем потные лица.
У каждого в жизни есть высота, которую человек одолевает или должен был одолеть, чтобы однажды встать, распрямиться, вздохнуть полной грудью и ощутить наслаждение собственной победой. Преодоление препятствия – это победа не над кем-то, а, прежде всего, над собой, над своей леностью, нежеланием за что-то браться и делать, то есть, над своими слабостями. А слабостей у нас так много, что, если удается побороть хоть какую-то малую толику этих благоприобретенных наклонностей, то уже возникает законное чувство гордости за себя.
       В прошлое лето мы вчетвером поднялись на Маяк, это гора над прииском Тыелга. На самой макушке горы построена обзорная вышка, с которой можно следить за появлением лесного пожара на десятки километров вокруг, особенно если смотреть в бинокль. Вид необыкновенный: где-то далеко внизу по гористой дороге возвращается с делянки лесовоз, груженый бревнами, мужик взгромоздился на возок с накошенной травой и правит лошадку к дому. Из Тыелги, согласно расписанию, уходит в сторону города автобус, оставляя за собой стелющееся по бокам пыльное облако. Через сорок минут он окажется в Миассе. А мы с Маяка видим город, вернее его северную оконечность, застроенную недавно новыми красивыми высотными домами.
Город Миасс далеко на юге Золотой долины. А прямо под нами тоже все такое мелкое: и зеркальца водоемов, и деревянные бараки и домики на прииске, и белые песчаные отвалы около узенькой ленты речки Тыелга. И только синие горы на противоположных сторонах долины величественно возвышаются своими зубчатыми или округлыми макушками и приглашают к нераскрытым тайникам: поднимайтесь к нам, тут не менее интересно, чем там, где вы находитесь.

Я отправлюсь на гору кудыкину,
Все, что мелко и суетно, выкину.
Разводить буду пламя порой
Над уютною этой горой.

Пусть такой же взбодрённый чудак
Заберется на горный чердак,
Чтоб с кудыкиных этих высот
Унести хоть немного красот.

Вряд ли кто-то заждался внизу…
Слева тучи сплотились в грозу.
Справа свет и зовущий простор
И кудыкинский в сердце задор.

       Мы долго смотрим сверху на красоты, открывшиеся взору, потом спускаемся с деревянной вышки вниз и налегаем на клубнику. Ее тут много. Ягоды отрываются с треском, запах от них куда сильнее садовых, а про вкус и говорить не приходится. Очищаешь ее от зеленого венчика, и в рот. Клубничник весь утопает в альпийских цветах. Все переплетено, и когда вытягиваешь ногу из этого буйства, то весь пышный ковер шевелится и дрожит. Гудят пчелы и шмели, запахи - от мятного до медового.
Но все-таки мы уже проголодались и пора возвращаться по домам. Кто-то предлагает спуститься вниз бегом. И вот мы все четверо разбегаемся по склону вниз, да так, что остановиться уже совершенно невозможно. Гигантские прыжки по склону в сорок пять градусов, ноги словно бы и не касаются земли. Кругом сосны и березы, в глазах мелькают стволы деревьев, пни, кусты, огромные камни. Масса сухих раскрывшихся сосновых шишек угрожают тем, что на них можно в любой момент прокатиться юзом, а упавшему останется только расшибиться. Но какой-то немыслимый азарт гонит всех четверых взрослых парней, с гиком мчащихся вниз, не разбирая тропы. Что-то невероятное было в том пробеге. Только чудо спасло нас тогда, без единой царапины преодолевших этот гигантский слалом. Когда мы с разгону влетели в наш дворик, то нам показалось, что подошвы наших ботинок дымятся. Раскрасневшиеся, хохочущие, невероятно счастливые, мы осознавали только то, что нас никто в этот момент не понимал. Но ощущение полета осталось на всю жизнь.
А завела нас все та же музыка, которую я называю Гимнами гор. Не я один подвержен ее воздействию. Доказательством тому может служить история с моей прабабушкой.
       Гора над красивой долиной с селеньями и дорогой, над речкой и сосновыми лесами, над озерами и лесными полянами. В это лето моей прабабушке стало хуже. Ей уже девяносто шесть лет, а она намеревалась прожить столько же, сколько прожила ее мать – сто семь лет. Но, видно, не судьба. У прабабушки хорошо сохранилось зрение: она осматривает макушки гор и примечает у самой вершины Маяка среди многих деревьев одну раскидистую лиственницу и удовлетворенно думает про себя, что дерево еще стоит. Она давно еще загадала, а было это тогда, когда только впервые они со всей семьей сошли с высоко нагруженной повозки в этой благодатной долине и начали приглядывать с мужем, где будут ставить сруб для будущего дома. Собственно, сорок лет назад, она приметила эту самую высокую лиственницу и подумала, что уйти из жизни им суждено на пару. С тех пор она потеряла мужа, а сына унесла война. Две ее дочери осели поблизости: старшая свила гнездо рядышком, а та, что помоложе осталась в дымном, захудалом городке в тридцати километрах от этого прииска. Старшая дочь, ровесница века, рано овдовела, оставшись с крохотной дочуркой на руках. Жизнь ее мужа оборвала гражданская война. Второй муж, в прошлом хороший шахтер, вернулся с Отечественной войны израненным, с волочащейся ногой. Но работяга, ничего не скажешь. Худо-бедно, а семью содержит, хотя собственных детей он так в этой семье и не завел.
Младшая дочь, что в Карабаше, обзавелась большой семьей, да в ее доме все больше царил разлад.
Сама прабабушка доживала век с невесткой и двумя дочерьми от младшего сына, которого эти женщины не дождались с войны.
Жили на пенсию прабабушки за потерю кормильца, да на то, что зарабатывала невестка. Еще держали корову, пахали землю под картошку.
       Прабабушка никогда и ни на кого не повышала голос. Говорила тихо, но с ней все считались и даже побаивались ее. Она была набожной, молилась по несколько раз на дню. В это время никто не мог говорить громко, стучать дверью, греметь посудой или включать радио. Прабабушке достаточно было взглянуть на нарушителя тишины, как тот втягивал голову в плечи и уходил на цыпочках подальше и забивался в какой-нибудь угол, а лучше всего было для него уйти на улицу. Она была строга, и никто не ходил у нее в любимчиках.
Прабабушка жила своим домом и редко покидала его. За столом у нее было свое место, куда никто не смел садиться. У нее была пуховая перина, на которую никто не имел права лечь. У нее был любимый самовар, щипчики для раскалывания сахара, свой сундук, где она хранила какие-то ценности, доставшиеся ей от прежней купеческой жизни, фотографии из былых, счастливых лет, проведенных при двух последних царях династии Романовых. Нам, своим внукам и правнукам, содержимое сундука она никогда не показывала. Только от бабушки я узнавал, что есть за тайна сия.
       Не знаю, чем я сумел расположить ее, но случалось иногда нечто невероятное. Наш домишко был наискосок от дома прабабушки, и я, будучи еще совсем маленьким, часто наведывался в их покои. Мне было интересно смотреть, как прабабушка молится, как разливает чай из красивого самовара, как она разговаривает с моей бабушкой, к которой, как мне казалось, она испытывала некоторую привязанность. Невероятное случалось и по отношению ко мне. Бывало, бабушка уйдет из дома по угли с какой-нибудь из своих подруг в заброшенный поселок Печи. Там когда-то заготавливали древесный уголь для металлургического завода. Увозили крупный, а осыпь оставалась. Со временем огромная поляна снова стала зеленой, а под ней слой угля с полметра. Он годился для самовара. Бабушка выйдет во двор, посмотрит на небо – не застанет ли дождь в лесу и уйдет за угольком. Мама на работе, старшая сестра спустится к воде купаться или отправится по ягоды, а дед тоже у себя в пекарне. Вот я и сижу дома. Мне три или четыре года. Сижу и играю на ксилофоне, или катаю деревянную машинку, которую сделал дедушка.
И вот, мягко ступая по заросшему травой дворику, к нам приходит прабабушка. На голове у нее повязан белый платок, поверх платья, как обычно, цветастый передник, на ногах легкие кожаные тапочки. В руках она несет чашку молока и сладкую домашнюю коврижку. Все это подает мне и, погладив меня по головке, тихо уходит обратно. Мне не забыть тепла, которое я получал от ее внимания и заботы! Свою любовь ко мне она проявляла скрытно ото всех. Никто не должен был знать, что эта авторитетная и суровая прародительница способна на какое-то послабление, на проявление теплоты и привязанности. Я не выдавал ее. Только бабушка моя догадывалась об этих визитах прабабушки. Позднее она тайком давала мне деньги, чтобы я мог сходить в кино. Я знал о ее слабостях и умел найти подход, за что и получал вознаграждение. Скажем, прабабушка любила чай с душицей. А мне ничего не стоило сбегать на опушку леса и принести ей ароматную охапку – на целую зиму хватит. Она обожала запах лиственничной смолы. Несколько раз я приносил ей смолу с ее любимого дерева. Подняться на гору Маяк мне, шустрому подростку ничего не стоило. Зато с верхотуры открывался такой чудесный вид на множество соседних гор, на города: на севере Карабаш, а на юге Миасс. По всей Золотой долине еще несколько сел, и дороги петляют среди разрезов, оставшихся от мытья золота. Домой возвращался, как на крыльях. Еще у прабабушки была странная привычка: она нюхала сухую древесную труху, которая фосфоресцировала в темноте. Разворотишь старый пень, а там прабабушкино лекарство от насморка. Грех не набить карман и не сделать приятное старому человеку.
А то, бывало, пошлет она позвать ее подруг, таких же стареньких бабушек, с которыми ей захотелось почаевничать. Я быстро пробегусь по поселку, сообщу бабусям о приглашении и бегу докладывать прабабушке, что ее поручение выполнил.
Она мне позволяла многое. Я даже мог сесть на ее место, если она решила накормить меня блинами до прихода ее гостей. А еще она меня, совсем маленького, брала к себе спать на перину. Но однажды случился конфуз: слишком много чая с густой сметаной было выпито за прабабушкиным столом… Перину сушили не один день, вынося ее во двор и вывешивая на самом солнцепеке.
       Бабушка моя так никогда не могла с ней разлучиться. После раскулачивания, прабабушка с мужем потеряли в Миассе двухэтажный дом, магазин, много скота и домашнего скарба. Потом, когда я учился в педучилище в старой части Миасса, я частенько приглядывался к домам около Шадринского моста и гадал, какой же из этих крепких купеческих домов принадлежал прабабушке. И позже мы с сестрами Фаей и Алей думали-гадали про старинный прабабушкин купеческий дом в Миассе.
       Поначалу старики мытарились, нелегко было выжить после разора. Уезжали то на одни заработки, то на другие. Мало-помалу обзавелись самым необходимым, купили лошадь. А тут прослышали, что в ста пятидесяти верстах от Миасса золотоносные пески обнаружили. Кажется, у села Кочканар. Поехали туда. Бабушка с малой дочуркой на руках подалась с ними. А там домишко справили, обзавелись хозяйством за полгода. Но степные края не привлекали ни прабабушку, ни ее мужа, бабушкиного отчима. И решили они опять воротиться в свои края, где горы, где воды вдоволь и корма для лошади. А грибы и ягоды в плетеных коробах возами увозили во время заготовок.
Собрались родители, присели на дорожку и тронулись на утренней зорьке. Вышла моя бабушка проводить, постояла минуту-другую, глядя на уезжающую повозку, да как закричит, да кинется в дом за дочуркой. Так все бросила, и дом, и скарб, и кур во дворе, догнала с сонной дочкой на руках телегу и поехала в сторону гор. Возвращаться за вещами не стали – примета плохая.
       И вот смотрит моя прабабушка на поросшую лесом горную гряду, слушает голоса птиц и думает о том, как сложится наша дальнейшая жизнь, получится ли что-нибудь путное из нас, сохранит ли Господь всю эту благость мира для новых потомков. А еще думает о том, много ли ей осталось дней доживать на этой красивой земле, среди этих богатых долин и незабываемых гор. Она еще будет выходить во двор и смотреть на свою лиственницу, пока не сляжет в это лето окончательно. И когда ее не станет, мы, уже вполне взрослые внуки, внучки и правнуки, ее дочь и невестка, ужаснемся оттого, что в этот же день упадет и ее лиственница, и громкое горное эхо разнесет по всей округе эту скорбную весть.
       И снова вдалеке начинают возникать необыкновенно мелодичные звуки, которые способны лечить душу, способны дарить наслаждение в минуты тоски, а еще эти звуки умеют отвлечь от забот и увести за собой в сказочный мир ярких скал и таинственных ущелий. И вот Гимны гор плавно переходят на вполне знакомый мотив лирической песни, которую так любят петь девчонки, оказавшись в яблоневых садах на уборке фруктов или, как сейчас, в походе на таинственное озеро с двойным дном. Рассказывают, если наступишь на дно, которое очень зыбкое и способно провалиться, то под ним начинается другая, но уже совершенно темная вода.
       Над озером, на огромной поляне, поросшей луговыми цветами и травами, горит костер и слышится песня, которую удваивает и утраивает лесное эхо, отражаясь то от опушки густого леса, то от высокой малахитовой скалы, нависшей над поляной, а когда эхо с опозданием отразится от другого берега озера, возникает многоголосие. От этой многоголосия и от красоты слов у юноши кружится голова. Он только что по заднему пологому склону поднялся на вершину чудо-скалы, помогая взобраться и своей подруге – самой красивой девчонке из 1 б курса. Она возбуждена этим подъемом, этим вниманием к ней со стороны интересного и веселого парня, который вот уже весь учебный год добивается ее расположения. Он старше ее на два курса, искушеннее в любовных интригах, и она, честно говоря, побаивается его настойчивых ухаживаний. Но в данный момент она утратила бдительность и легко согласилась отлучиться из лагеря. «День здоровья», который в это лето было решено провести на берегу дикого лесного озера Чертаныш, пришелся очень кстати для юноши, потому что нигде так не раскрывается душа девушки, кроме как на берегу озера или на душистой лесной поляне. Здесь все располагает к тому, чтобы у молодых людей вскружилась голова, и они совершили бы то, что заповедано самой природой. Он набрасывает на её все еще вздрагивающие плечи свою вельветовую куртку, на которой и произошло то, чего он так давно добивался от этой замечательной и красивой девчонки. На куртку налипла трава, и надо было почистить ее, чтобы не вызвать подозрения других девчонок, которые при возвращении наверняка осмотрят цепким взглядом удалившуюся час назад пару. Юноша думал о том, что этот год прошел не зря. Скоро все разъедутся на каникулы, и он обязательно будет переписываться с ней, а, если сможет подзаработать, то и съездит к ней в другой конец области. В его жизни сразу наметился смысл, возникла цель. Вот только бы не обиделась она задним числом, что произошло это так внезапно, а девушки иногда настолько придают значение самым, казалось бы, незначительным словам или поступкам. А тут с ней такое стряслось!
Ему вспомнился случай, который рассказала его близкая подруга, с которой он сошелся прошлым летом. Она в порыве откровенности поведала ему, что они, три подружки, решили в этом сезоне, во время уборки фруктов, избавиться от одного женского рудимента. От девственности.
- Вот я, благодаря тебе, свое слово уже сдержала, - похвалилась та девушка, прижимаясь к нему всем телом.
- Может, твоим подружкам я бы тоже мог пригодиться?
- Какой ты хитрый. Не-е-т уж, я тебя никому не отдам.
Но как-то внезапно они разъехались, и очень скоро она выветрилась из его кучерявой, легкомысленной головы.
На этот раз я буду бережливей относиться к своей возлюбленной, думал разгоряченный удачей юноша. Мне надо перестать смотреть по сторонам, а то, чего доброго, косоглазие выработается.
       Взявшись за руки, они любовались пейзажем, раскрывающимся с малахитовой скалы, где густая зелень минерала просматривалась даже при слабом свете вечерней зорьки. Теперь здесь все было священно для них: и скала, и озеро с двойным дном, и сосны со свисающей душистой хвоей, и свет костра, редко оживляющий эти берега. Они не спешили вернуться на освещенную и обжитую поляну, им еще хотелось побыть вдвоем, насладиться уединением, которого так не хватает в шумных компаниях. Нет, они не будут спешить в общий круг, сегодня эта ночь принадлежит им.

Другие произведения автора:

КАРАТЫ

НАЙТИ ТЕБЯ

ДОРОГА В ТЫСЯЧУ ЛИ