Два звонка для Ивана Дашкова (5-8) новая редакция. продолжение

5. Бог есть!

 

            Когда Иван, под утро, пришел домой, Татьяна спала крепким сном. Ее, как и всех женщин гарнизона отличала одна особенность. Когда самолеты ревели и рычали, да так, что иногда стекла в окнах дребезжали, они все крепко спали. Но стоило в неурочный час двигателям смолкнуть, как, то там, то сям загорался в окнах свет и жены летчиков начинали созваниваться: а не случилось ли чего? Дескать, полеты еще не должны закончиться, а на аэродроме тишина. Может, кого на запасной аэродром отправили?

            Сегодня полеты, как и планировалось, закончились в свое время и гарнизон мирно спал.

            Ваня разделся, умылся и лег. Татьяна что-то промычала, почмокала губами, прижалась к нему и снова ритмично засопела. В груди у него потеплело, и нежность разлилась по сердцу. Он поцеловал ее в теплый висок. А Ивану сон не приходил. Тело помнило безудержное скольжение самолета в черную пропасть Охотского моря. Перед глазами загорались и гасли зеленые лампочки «шасси». И то с каким облегчением он почувствовал возвращение веса, когда самолет перешел в горизонт, а затем в набор спасительной высоты.

Сон гнали также мысли: правильно ли он действовал? Нет, что касается действий по инструкции, сомнений нет - тут все безупречно. Ни один блохоискатель не нашел бы в его действиях ни малейшей погрешности или нечеткости. Дело не в этом. Он не привык врать и никогда не спасал себя ложью от грозящего наказания. Так правильно ли, что он не доложил о случившемся, да еще и экипажу приказал помалкивать? Не ради спасения собственной шкуры он пошел на этот шаг. Мало ли по какой причине выпадают стойки шасси? Даже в том, что он пошевелил педалями, нет страшной крамолы – проверил эффективность руля поворота. Доложи он комэске, тот вынужден доложить командиру полка, командир полка комдиву и пошла  писать губерния. Кого бы ни сочли виновным, а опаснейшая предпосылка в любом случае повиснет на эскадрилье и ухудшит показатели полка. А от этого никому лучше не будет. Ведь ничего особенного не произошло: экипаж жив и здоров, самолет цел, план полета выполнен полностью. А стартеху он завтра скажет, чтобы тщательно осмотрел правую стойку самолета и ее замок, да пусть прозвонит цепь уборки-выпуска шасси.

            Затем мысли Ивана потекли в другом направлении.

«- Вот интересно,  - думал он, - действительно ли появлялся этот Иона? Или это мне померещилось? Особый случай «Выпадение стойки шасси». Да я порядок действий при этом назубок знаю. Вопрос в другом. У меня это первый случай, когда в воздухе что-то происходит. Был ли я готов к этому? Одно дело на тренажере, днем, в присутствии инструктора, когда ты готовишься к любому подвоху. А тут, ночь, спокойный полет, ни сном, ни духом. Да к тому же занят экипажем. И вдруг, на тебе: глубокий крен и скольжение. Я ведь помню, как заметались мысли: Что это?! Что…! И вот только когда появился Иона, я заметил зеленую лампочку «шасси». И, как будто на табло весь порядок действий. Замешкайся я еще на пару секунд и…все. Шасси не успели бы выйти».

Он повернулся к Татьяне и, тихонько просунув руку под ее голову, ласково прижал ее к себе. По сердцу опять прокатилась волна нежности. Он погладил ее гладкую, стройную спинку. Татьяна, не просыпаясь, прижалась ухом к его груди.

«- Значит, - продолжил он размышлять, - нас Бог спас. А есть ли Бог вообще?».

Ваня был крещеным, но крестила его бабушка, когда он был совсем еще маленьким втайне от родителей. Он и узнал об этом только, тогда когда она вела его к старцу Аникею и показала ему маленький оловянный крестик на черном шнурке. Он собирал вещи перед отъездом в училище, когда бабушка, воровато оглянувшись, нет ли родителей, сунула ему в руку маленький сверточек, перекрестила Ваню и шепотом сказала:

- Да хранит тебя Господь Бог наш и Царица Небесная!  

В сверточке и лежал тот самый крестик и крошечная иконка, изображавшая святого, опирающегося на крест. Хранил он этот сверточек вместе с самыми важными для него документами.

Иван, не смотря на свои двадцать пять лет, был все еще комсомольцем. Замполит эскадрильи уже не раз делал ему намеки, мол, не пора ли в партию документы подавать?

- Мы, - говорил он при этом, - должны знать, кому мы вручаем наше самое грозное оружие.

- Да, не созрел я еще для такого ответственного шага, - оправдывался Иван, хотя причина была в другом. Что-то вызывало у него сомнение в правильности коммунистической идеологии. И не такой он был человек, чтобы, не веря в коммунистические идеалы ревностно служить им. А по-другому он не мог. Служба в Советской армии – это другое. Ведь она призвана защищать весь народ, а не только коммунистов.

«Итак, есть ли Бог на свете? – снова вернулся он к мучающему его вопросу. Вот атеисты утверждают, что Бога нет. Но они только утверждают, что религия это опиум для народа. Но ведь это только косвенные доказательства. Правильно, верующими, покорными христианами легче управлять. А вот бабушка рассказывала ему про великомучеников. Какие жестокие пытки они переносили. Она говорила, что это Бог им помог, дал силы выстоять. Да, но где доказательства? С другой стороны, если представить, что неоспоримые доказательства есть, что было бы? А было бы вот что: Мы бы день-деньской молились и никто ничего не делал. Значит, это Бог дал нам вместе в верой и сомнение».

Иван вспомнил, как прочел в одной книге про Магомета, как тот ответил своим ученикам, когда они спросили его, какие есть доказательства существования Аллаха?

- Какие вам еще нужны доказательства?! – воскликнул Магомет, - если я свидетельствую  вам от имени Его!

И бабушка рассказывала, как какой-то Савл, преследовал христиан и мучал их. Но только раз Христос явился Савлу и спросил:

-  Почему гонишь меня?

И Савл стал Павлом и более ревностно чем он никто Христу не служил.

«- Вот Савл, или Павел, только на слово Христу поверил и никаких доказательств н попросил. Действительно, - думал Иван, - если это вера, то какие нужны доказательства. Это в науке они нужны. И то, чаще всего мы воспринимаем именно на веру знания и факты преподносимые нам учеными. Пойди, посчитай, сколько там электронов на внешней оболочке у атома. Или проверь – какое расстояние до Альфы Центавра?

 И опять же, почему все жидкости при замерзании сжимаются, а вода, обращаясь в лед, расширяется. Будь по-иному, была бы жизнь на земле? Сомневаюсь. И уникальное расположение Земли в космосе. И элементы ее орбиты. Чуть ближе к Солнцу – сгорим, чуть дальше – замерзнем. Да и с теорией эволюции Дарвина, не все в порядке. Вот недавно по телеку дискуссию смотрел. Было бы все бесспорно никто и спорить бы не стал. Ох, непросто все это! Очень непросто.

И Иона этот. Действительно ли он существует? Или это какой-то фантом в моей голове, вызванный моими мыслями? Но я ведь о нем почти никогда и не думал. Вот расскажи я кому, что видел в момент падения самолета какого-то святого и все. Песенка моя будет спета. В дурку загребут – аж бегом! Как тогда Бугарь, замполит полка набросился на технаря, у которого в общаге обнаружил на стене картину про святого Себастьяна, всего стрелами утыканного:

- Понавесили здесь Иисусиков! Вы тут еще мне секту заведите!

А репродукцию эту старлей из «Огонька» вырезал, уж куда более партийный журнал? Уж там-то с идеологией все в порядке ».

- Боже,  - вдруг неожиданно для себя взмолился Иван, - развей мои сомнения!

По комнате разлился странный, но приятный запах. Справа от раскладного дивана, на котором они спали с Татьяной, возле кресла появилось оранжевое пятно, которое разрослось в фигуру бородатого старика с крестом в руках.

             - Иона? – прошептал Иван.  – Скажи хоть ты мне – Есть ли Бог на свете?

            Тот кивнул головой и осенил Дашкова широким крестным знамением

Когда Иван проснулся, время подходило к обеду. Он потряс головой, отгоняя сонную одурь, и размышлял: приснилось ему все это или было на самом деле? Он также вспомнил, как штурман дрожащими руками коптил спичкой цилиндр бароспидографа. Волоски вдоль хребта поднялись, когда он подумал, где бы они сейчас были, если бы вовремя не сообразил, что выпала правая основная стойка шасси.

Татьяны уже не было. Ушла по своим делам. Иван встал, подошел к мебельной стенке, выдвинул ящичек, в котором они с Татьяной хранили самые ценные вещи и документы. Порылся в нем и вскоре извлек бабушкин сверточек. Он надел себе на шею оловянный крестик, висящий на черном шнурке. Иконку святого завернул в плотную бумагу и засунул в потайной кармашек на комбинезонной куртке.

 

 

 

6. Второе рождение

 

             Тогда, после посадки, зарулив на свою стоянку, они не спешили выйти из самолета. И дело даже не в ослабевших внезапно коленях. Штурман, достав цилиндр бароспидографа, дрожащими руками спешно коптил спичкой место падения высоты, тупо и бесстрастно фиксируемую прибором. Затем иглой ножки циркуля провел прямую линию, исключающую всякие подозрения касательно выдерживания режима полета.

            В каждом экипаже есть человечек, следящий за тем, чтобы ничего явного тайным не стало. Для соответствующих органов, разумеется. Был такой паренек и в экипаже Дашкова. Несмотря на меры, принятые Иваном, и клятвенные уверения всех членов экипажа в совершеннейшей преданности и полной конфиденциальности, соответствующим органам об этом происшествии все стало известно в течение 2-3 часов после посадки. Там спешить особенно не стали. Во-первых, ждали, может сам доложит? А во-вторых, информацию надо как-то легализовать, чтобы не раскрыть ее источник. Да и признаков измены родному социалистическому Отечеству, вроде, не просматривалось

            Ждать пришлось довольно долго, почти месяц. На ближайшую после происшествия субботу Иван, вопреки своим правилам – не пить с подчиненными, назначил тайное празднование второго Дня рождения. Собрались в общежитии в комнате второго штурмана, где он жил один. Выпили крепко и тихо, чтоб не привлекать внимания, радовались, что остались живы. Все дружно восхищались своим командиром. Его выдержкой и мастерством. Правый летчик Дима заявил:

- А я вообще ничего не понял. Летим, спокойно так, и вдруг: бросок влево, бросок вправо, это я теперь понял, что командир стрелков будил, а тогда…. И вдруг самолет в крен валится, да так, что и не удержать. Смотрю – командир шасси выпускает. Думаю – он что совсем, того!? Куда садиться? Самолет падает, внизу вода, крен адский. Только когда все три лампочки «Шасси выпущено» зеленым засияли и крен исчез – понял: стойка выпала. И как только командир сообразил это? Я бы ни в жизнь не смикитил. Днем бы еще туда сюда, может быть КОУ доложил, но ночью…!

- А я …, а меня так к приборной доске прижало, - пытался рассказать штурман о своих впечатлениях, - мелькнула мысль: Надо катапультироваться. А куда? В Охотское море. Лучше сразу, в кабине застрелиться…

Штурман к месту и анекдот вспомнил. Как на одном Ан-12, что полную кабину людей вез, один двигатель остановился. Все страшно перепугались, побледнели, но молчат. Только один, в кожаной куртке, летчик, наверное, все в иллюминатор внимательно смотрит. Все думают, оценивает, сколько до берега осталось. А тот смотрел-смотрел и к толпе поворачивается: - А интересно, акулы тут водятся? Все в ауте. Чуть не побили того летчика.

В результате этих разговоров выяснилось, что все друг друга ценят и уважают.  Радист долго и путано рассказывал кормовому стрелку, за что именно он его так ценит, но тот ничего не понял, так как в это же время рассказывал второму штурману, как надо делать блесны для подледного лова корюшки.

Под конец, когда все выговорились, и на душе стало чище и легче, обнимались и плакали. И настолько крепко выпили, что правый летчик только под утро домой пришел. На гневные упреки жены, забыв об обете молчания, гордо заявил:

–   Молчи, дура! Мы свое второе рождение праздновали.

-  Какое еще рождение? – опешила супруга и давай расспрашивать.

А наш герой грудь выпятил от геройства своего, и под конец слезу пролил.

- Да мы с десяти тысяч почти до самой воды сыпались. У нас шасси, того…, кувырк и выпало. Да кто же знал? Скажи спасибо Иван Ивановичу. Была бы ты уже вдовой, - и хотя детей у них еще не было, добавил, - а детки наши сиротами бы родились. Смотри же – никому, ни полсловечка! – Наш герой от жалости к будущим деткам даже всплакнул слегка.

Перепуганная жена, ахая и охая, вытащила из него, что смогла. Мужа ей жалко стало, даже рюмочку коньячку налила. Тот от этого совсем раскис и под конец нес такую ахинею, что понять его смог бы только такой же, как он пьяный. А потом, полураздетый, на диван рухнул и сразу уснул.

            Просто диву даешься, как эта женщина две недели терпела. Решив, что срок давности уже истек, с подругой поделилась. А та,  тоже поахав да поохав, спасением души своей поклялась молчать и даже на одре смертном свято тайну хранить. Но в очереди за мясом всем, кто уши имел, об этом происшествии доложила. Понять ее было сложно. По ее словам в самолет Дашкова то ли ракета, то ли комета попала и падали они до самой воды, а как от воды отскочили, так свои самолеты и догнали. Даже первыми на аэродром прилетели. Мало кто чего из этого куриного бреда понял, но тот, кому надо - все уразумел. В каждой очереди за мясом всегда соответствующая бабенка есть, которая и понимает, и знает, что это за кометы по утвержденному командующим маршруту летают, и кому следует об этом рассказать. Бабенка – соответствующим органам доложила. А уж теперь легальных источников информации столько, что хоть в мешки складывай. И носителей этой информации поочередно в особый отдел вызвали и с них объяснительные записки об услышанном в очереди происшествии взяли. Там умеют даже самым нелепым слухам совершенно правильную форму  и нужное значение придать.

            Начались для Ивана тяжкие дни. Все понимали, что Иван скрыл происшествие не из страха за себя, а из опасения, что опаснейшая предпосылка к летному происшествию  повиснет на его эскадрилье и на полку в целом. Но, тем не менее, полковое и дивизионное начальство, понукаемое особым отделом, взялось за Дашкова с особым рвением.

Экипаж объяснительные записки написал. Штурманы под его руководством схему происшествия два двадцать на метр восемьдесят изобразили. А так как опыт у них был нулевой, пришлось прапорщика Мальцева из Дома офицеров звать да за бутылкой для него бегать. Какая же картина происшествия без источника вдохновения может быть создана? Зато схема получилась – загляденье. Иван ее после себе забрал и тщательно сохранял.

            На схеме в плане и в профиль изобразили весь путь падения, с соответствующими пояснениями. И в обоих случаях остров Святого Ионы нарисовали.

            Только ленивый этот экипаж не порол. И политотдел,  и секретарь парткома, которого больше всего бесило, что он свое личное время тратит на тех, которых земля по непонятным причинам все еще носит, а каленым железом и поганой метлой их почему-то не секут. И комсомольские организации, вначале эскадрильская, а затем и полковая персональное дело комсомольца Дашкова рассматривали. Особенно забавно было слушать, как первого года службы матросик-комсомолец из штаба полка ему вопрос задал:

- Вот вы нам, вашим товарищам по комсомолу, ответьте, о чем вы думали, когда педалями шевелили?

Иван всю выдержку свою в кулак собрал – матросик при замполите полка вроде вестового состоял, и спокойно ему ответил:

- Да ни о чем не думал. Хотел кормового стрелка разбудить.

На это, умудренный опытом службы при политорганах, матросик, удрученно вздохнул и, обученный политотделом, как по писанному, выдал:

- Низкая у вас еще сознательность, комсомолец Дашков.

 Потом, когда все отведали Иванова тела, уже на дивизионном собрании офицеров, стоял Иван, голову понурив, а его руководители всех служб и ведомств дивизии полоскали и песочили, как только могли. Пока Саша Костренко, правдолюбец из другого полка, руку не поднял:

            – Так за что мы летчика осуждаем? Действовал он грамотно, строго по инструкции. Экипаж и самолет спас. Его к ордену представлять надо. А вот что стойка шасси от любого толчка вываливается – это разбора достойно.

            Командир дивизии правдолюбца усадил и поинтересовался:

– Капитан Костренко, вам мало, что вас к нам из Острова за излишнюю любознательность и разговорчивость сослали? Мы капитана Дашкова не за действия его осуждаем, а за то, что опаснейшую предпосылку к летному происшествию скрыть пытался. И адвокаты нам тут не нужны. Не в милиции, чай.

            Ване служебное несоответствие от комдива вкатили. Да, Костренко при встрече ему руку пожал:

            - Ты, Ваня, настоящий летчик! И не бери все это в голову. Да и комдива пойми, поставь себя на его место: в Москве увидят бумагу – предпосылка, опасная. А кто виновник? А как отреагировали? А теперь – красота! Наказали, проинформировали, проработали и, в части касающейся, довели - вопрос можно закрыть. А за одного битого, двух небитых дают.

            Звезда Ивана потускнела слегка, но не закатилась совсем, а из крутого кабрирования в плавный набор высоты перешла. Правда, командиром отряда, как это раньше планировалось, в первую очередь не его поставили.

 

7. Второй звонок

 

            Иван не унывал. По-прежнему в спорте первым был и с матросами по выходным возился. Не забывал освежать в памяти главы из Инструкции. И как-то, осторожненько, кормового стрелка и радиста спросил, не видели ли они огоньков каких внизу по правому борту, когда из пике и крена вышли. Радист сказал, что ничего не видел, а кормовой стрелок заявил:

            – Да если бы в этот момент ко мне в кабину сам дорогой товарищ  Леонид Ильич Брежнев зашел, я бы и его, наверное, не заметил.

            Штурман на повышение пошел. Стал штурманом отряда. Из правого летчика начали командира корабля готовить, второй штурман у него с тех пор уже третий или четвертый сменился. Да и кормовые, радист и КОУ, на каждые полеты менялись.

            Молодой штурман, которого к Ивану назначили, программу становления что-то туговато, со скрипом, проходил. Но допуск к самостоятельным полетам по маршруту и в боевых порядках все же получил.

            Прошло года два или три. Все было по-прежнему. Не смог командир полка скрытности Ивану простить и выдвигать его на вышестоящие должности не спешил.

            И начались как-то летом большие флотские учения. Полк имитировал нанесение ракетного удара в узком секторе по авианосной ударной группировке, которую на ту пору остров  Броутона из состава Курильской гряды изображал. Экипаж Ивану с бору по сосенке собирали. Даже Гришу Гончарука, что автомобили классно чинил, из «резерва Главнокомандующего», то есть из комендатуры, выковыряли.

Гриня, командир огневых установок, старший прапорщик, уже года три как не летал. Послали его когда-то, давным-давно, дежурным по ВАИ. Дали полосатую палочку. Понравилось ему это дело. Его всегда к автомобилям тянуло. И в комендатуре он ко двору пришелся. Коменданту его красный «Зюзик» от позора спас.

Кто-то из патрульных, или из состава караула подобрал реечку, что во дворе валялась. Из конца реечки торчал острый гвоздик. И он, движимый извечной ненавистью матросов к коменданту, просунул эту реечку в щель между створками ворот, за которыми «Зюзик» ушастый стоял. Гвоздиком, что из реечки торчал, мстительный матрос нацарапал короткое слово, но на весь капот. Да так четко, что хулительная надпись раньше эмблемы ЗАЗа в глаза бросалась.

Утром комендатура содрогнулась от дикого рева разобиженного коменданта. Собрался консилиум самых ушлых прапорщиков гарнизона. Из всех них только Гриша так сумел надпись затереть, что ее и под лупой разглядеть стало невозможно. Вот с тех пор он чинил и рихтовал машины всему командованию полка и дивизии. А тут такая незадача: зовут Гриню полетать. Но, в качестве компенсации, пообещали хрустальным кувшином из военторга отоварить и после учений в отпуск отпустить. Благо дело летом происходило.

            Полет как полет, не сложнее и не проще всяких других учений. Штурман с тактическим пуском ракеты справился успешно и на радостях место в боевом порядке потерял. А тут полку еще команда поступила: посадка на запасном аэродроме в Приморье. Дело к ночи, а они сбоку от основного потока болтаются, никак места своего не найдут.

            Начали они вдоль строя самолетов, что называется, смыкаться. Нет бы, помощи у ведущего попросить, но по двум причинам решил Ваня тишком место свое найти. Во-первых – режим радиомолчания, а во-вторых – гордость не позволяла. Стали они свое место искать методом наблюдения за бортовыми номерами. А это ж вплотную к каждому подойти надо. Вот и началось: то чрезвычайный режим, то малый газ, а то наоборот. Но нашли они свое место в боевом порядке. Правда, может и от частой и резкой смены режима работы двигателей, а может и по какой другой причине переключающий контактор «залип». Топливо из правой плоскости вырабатываться перестало.

            Начал сказываться дисбаланс между весом топлива в баках правого и левого полукрыла. Когда триммером удержать самолет в горизонте стало невозможно, вцепились они с правым летчиком в штурвал и удерживали от крена, сколько сил хватало. Но при разнице в весе полторы тонны и Ивановы стальные мышцы сдавать стали. А лететь еще больше часа. Понял он, что не удержать самолет в горизонте, и решил аварийно топливо из плоскостной группы баков слить. То есть из тех баков, что в крыле находятся. Вот почти две тонны керосина над Татарским проливом  развеялись.

            Самолет выровнялся, дикая нагрузка на штурвал исчезла. Можно бы и расслабиться. Одна беда – хватит ли топлива? Штурман с сомнением в голосе доложил, что должно хватить, и каждые пять минут остатки по группам проверяли. Вроде, хватит, если с ходу сесть. На второй круг и думать нечего. И аэродромов подходящих для их типа самолета по пути не было.

            Боевой порядок распустили на трехминутные интервалы. Посадка «с ходу». Получили условия посадки: сплошная облачность, нижний край – 400 метров, видимость восемь километров, ветер слабый. Условия нелегкие, особенно для штурмана, но не ужасные.

            Где положено – шасси выпустили, а где и закрылки на «двадцать». Только собрались закрылки полностью выпускать, как на удалении до полосы 18 километров оба двигателя остановились. Кончилось топливо

            В кабине странно, но приятно запахло. Старец Аникей не появился, но Иван и сам догадался, и взмолился: «Иона, помоги!»

            И вовремя. Тьма кромешная. Ночь, высота девятьсот метров, сплошная облачность. Рельеф местности в Приморье – известный. Сплошные сопки, где перепады высот достигают тысячу метров. Второй штурман, непонятно за что, ухватившись, аккумуляторы на  сверхаварийную сеть переключить  забыл. Связи, как в экипаже, так и внешней, нет. Посадочные фары – не горят. И только послесвечение светомассы на стрелках высотомеров показывает, как быстро тают эти девятьсот метров. Как падает спасительная скорость.

            Слева появилось оранжевое быстро приближающееся пятнышко. В две секунды стал Иван различать летящую параллельным курсом фигуру старика с развевающейся бородой и указывающего куда-то вперед и влево огненным крестом. Следуя за движением креста, стал Ваня плавно влево доворачивать, следя, чтобы скорость не слишком быстро падала.

            Правый летчик, онемев от ужаса и ничего, не понимая, тщетно пытался что-то рассмотреть внизу. Охрипший штурман пытался вернуть экипаж на посадочный курс, но из-за обесточенного переговорного устройства напрасны были его усилия и старания.

            Летящий старик на Ивана не смотрел, а только указывал: вперед, вперед! И в какой-то неуловимый момент вдруг резко поднял крест вверх.

–  Выравнивай! – пронеслось в мозгу у Ивана.

            Не видя земли, он потянул штурвал на себя. Высотомер, установленный на уровень аэродрома, показывал 100 метров.

           – Будь, что будет, – подумал он и подтянул штурвал к самому животу.

            Тянулись секунды, и в каждую из них он ждал взрыва. Но взрыва не было. Самолет грубовато толкнулся о землю основными стойками и… И побежал! Неизвестно по какой поверхности, но побежал. Вначале, даже плавно. Ваня держал штурвал, как учили при посадке на грунт. Держал, сколько мог. Когда воздух перестал держать нос, начался кошмар. Даже посаженный в катящуюся с горы и бешено вращающуюся бетономешалку человек не испытывал бы таких толчков и ударов.

            Но самолет, подпрыгивая и содрогаясь, бежал. За стеклом по-прежнему был непроглядный мрак. Видимый одному Ивану старик снова предупреждающе поднял крест. Ваня зачем-то, не отдавая себе отчета в своих действиях, расстопорил переднее колесо. Резко, следуя за движениями креста, крутанул штурвальчик колеса влево, а через несколько секунд вправо. Броски и метания в кабине усилились, но после поворота вправо стали понемногу стихать. Невероятно, но самолет остановился! Более того, передняя нога, хоть и пострадала, но держалась в вертикальном положении. Это позволило открыть люк и быстро выскочить из самолета.

            Впереди и слева светился оранжевым светом старик с крестом. Он поднял крест над головой и грозно потряс им. Иван беспомощно оглянулся, ища поддержки у экипажа. Но те истерически хохоча, катались по земле, в восторге оттого, что живы остались. От кормы к ним, яростно матерясь, бежал Гриша:

            – Твою ать, ать, ать! Три года не летал! И как меня, старого дурня, угораздило, пи-пи, пи-пи, пи-пи…Да что бы я еще, когда нибудь….ать… ать… ать…

– Да, тихо ты! – прикрикнул Иван на него. – Смотрите вон туда, – показал Иван рукой куда-то во тьму. – Видите?

–  Что, товарищ командир? Что, видите? – пять человек таращились во все стороны, не понимая, куда нужно смотреть.

            А Иван четко видел, как оранжевой ракетой, продолжая грозить крестом, бородатый старик в старинных  развевающихся одеждах входил в низкие облака.

– Да, нет, ничего. Показалось,  – он боялся, что теперь, расскажи он про Иону, даже после того, как сохранил жизнь себе и экипажу, его сдадут в психушку.

            Он подошел ко второму штурману, ухватил его обеими руками за спасательный жилет и, легко оторвав от земли, вознес к черному небу:

– Ты, почему не перешел на сверхаварийный режим? – потряс он вторым штурманом, как тряпичной куклой.  – Мы же вслепую садились! Мы же ни хрена не видели! Ни связи, ни посадочных фар! – Он раскачивал поникшего и не сопротивляющегося парня все сильнее и сильнее. Кажется, что в ярости он стукнет им об землю так, что дух из того вон.

            Спас обоих, одного от тюрьмы, другого от смерти, штурман корабля. Он подошел и положил руку на плечо обезумевшего от гнева Ивана:

– Командир! А может, так лучше? Может, с фарами и указаниями руководителя посадки мы не нашли бы эту площадку? Мы ведь сильно влево ушли. Градусов на тридцать. Я орал, чтобы ты исправил курс. Слава Богу, ты меня не услышал. И как ты среди крутых сопок, в кромешной тьме эту площадку нашел? Послушай ты меня, и от нас только черное пятно утром нашли бы.

–  Я тебя и так слишком много слушал. Ты бы лучше место в боевом порядке выдерживал. Может, и не торчали бы сейчас здесь. – Он опустил штурманца на землю. – Где это мы? Ну, ты, второй штурман. Бегом в кабину и включи аккумуляторы! Правый летчик. Включить посадочные фары и УКВ на первом канале. Там руководитель полетов охрип уже, нас вызывая.

Когда загорелись посадочные фары, все увидели, что находятся на краю кукурузного поля. В пятидесяти метрах впереди черной трещиной зиял овраг. За ним высокий и густой лес – Уссурийская тайга.

Радист все доступные средства связи включил. Очевидно весь полк,  кроме их экипажа, благополучно сел на запасной аэродром. Руководитель полетов совместно с дежурным по связи на всех каналах с уже проявившейся безнадежностью уныло повторяли:

            – 532-й, 532-й, я – Рубильник, я – Рубильник. Ответьте, ответьте, если слышите. Прием.

            Первым отозвался радист:

            – Рубильник, Рубильник, я – задний 532-ого. Вас слышу, вас слышу…. Мы целы, мы живы! Да, все! Передаю связь переднему, нет, старшему…

     Иван уже стоял между креслами и подключал фишку шлемофона.

     С первыми лучами восходящего солнца над кукурузным полем кружил вертолет. Поле, длиной восемьсот метров находилось в десятке километров от посадочного курса и на сто метров выше порога взлетно-посадочной полосы. Самолет, по счастливой случайности, приземлился в самом начале поля и пересек его практически по диагонали. Мало того, середину поля пересекала глубокая ложбина, и не отверни Иван самолет влево, а затем вправо, сейчас они догорали бы среди невысоких стеблей кукурузы. Объяснить, почему он, не видя ничего в кромешной тьме, принял такое решение, Иван так никогда и не смог.

 

8. Все живы, все цело

 

За ними прилетела целая команда. Первым из вертолета выпрыгнул командир полка. Он кинулся к Ивану и обнял, как родного брата, которого не видел много лет. Радостно похлопал по плечам и по спинам остальных членов экипажа. И как человека, и как командира полка его радость можно понять – все живы и всё цело. Вторым право на объятия и похлопывания имел замполит полка, чем он не преминул воспользоваться. Следом за ним шли инженер, врач с медсестрой и ребята из аварийно-спасательной команды. С медсестрой обнимались особенно охотно и спасшиеся, и прибывшие вертолетом. Она была молода и обладала прекрасной фигурой. В суматохе замполит, даже два раза обнял ее. Правда, похлопать себя она не позволила и ловко увернулась. Тем более что хлопать он ее собирался отнюдь не по спинке.

      Пока полковой врач и медсестра смазывали зеленкой царапины и прикладывали примочки к синякам пострадавших, командир полка и его заместитель по инженерно-авиационной службе (зам по ИАС – ласково называемый в полку - Зампапуаса) вместе с Дашковым осматривали самолет. Как уже говорилось, внешне самолет практически не пострадал. Порвались несколько шлангов  гидравлики шасси, сломался поворотный хомут на передней ноге, да вырвало одну створку ниши передней стойки шасси. Трудно было так сразу, в полевых условиях сделать вывод об исправности самолета в целом. Вряд ли после всех этих трясок и бросков  его можно было считать полностью исправным.

      О том, чтобы самолет смог дорулить самостоятельно до аэродрома не могло быть и речи, также как и о перелете. Отбуксировать такую, почти сорока тонную махину по грунту можно только тремя могучими тракторами, по одному на каждую стойку шасси. Но для этого надо построить дорогу шириной не менее пятнадцати метров и отстыковать плоскости, что возможно только в заводских условиях. Рельеф местности в округе даже мысли такой не допускал. Но и делать из самолета памятник на безымянном кукурузном поле никто не собирался. Предстояла египетская, по масштабам и трудоемкости, работа. И никакого решения пока никто предложить не мог.

Инженер совместно с начальником штаба полка организовали охрану самолета. Вертолет Ми-8, нашедший Ивана и его самолет, сновал взад и вперед, как пчела между гречишным полем и ульем, привозя специалистов и материалы, и увозя тех, кому возле самолета делать уже было нечего.

Перепуганных колхозников к их кукурузному полю и близко не подпускали. Поле, стараниями Ивана, частыми посадками вертолета и колесами прибывающих и убывающих машин, привели в ужасное состояние. Убытки пообещали компенсировать сжатым воздухом, но только в конце года. Крестьяне, не обладающие чувством юмора, не поняли – зачем им сжатый воздух, но оказались с понятием. Они ни на что не претендовали, а только сочувственно цокали языками и согласно кивали головами. За это командир полка пообещал дать им десять тонн керосина* и две канистры спирта.

      Экипаж вертолетом отправили на аэродром, до которого они не долетели всего десять километров. Там им дали полчаса на умывание и завтрак, а потом, в течение двух суток с перерывами на прием пищи и четырех-пяти часовый сон допрашивали и расспрашивали начальники всех степеней и ведомств авиации Тихоокеанского флота. Командующий авиацией со своим следственным аппаратом прибыл на пяти машинах почти одновременно с Дашковым и его людьми.

Картина происшествия вырисовывалась совершенно ясная, за исключением того, что никто не мог сказать, почему летчик приступил к выравниванию на высоте сто метров и для чего он расстопорил переднее колесо? Но эти действия в данной ситуации были признаны единственно правильными и, собственно, именно благодаря ним, все окончилось сравнительно благополучно.

Через двое суток, убедившись, что особой крамолы из экипажа не выжать, даже секретному сотруднику из состава экипажа, кроме матерщины Грини Гончарука нечего было добавить, командующий вместе со своей следственной группой укатил. Напоследок он пожал Ивану руку и предложил командиру полка дать экипажу недельный профотпуск. А затем пригласил их отдохнуть в профилактории на станции Океанской, что возле Владивостока. Не воспользоваться таким приглашением было просто глупо. Да и экипажу, перенесшему такой стресс, отдых просто необходим. На радостях, что люди живы, а самолет цел, забыли отодрать второго штурмана за то, что не включил своевременно сверхаварийную сеть, хотя главный штурман авиации Тихоокеанского флота из-за спины командующего не раз показывал виновному кулак.

      Чисто случайно, на одном из приморских аэродромов оказался вертолет В-12, который только что выполнил рекордный по дальности перелет. Эта машина в свое время поставила много мировых рекордов. Один из них, рекорд грузоподъемности. Вертолет выполнил полет с грузом 44 тоны на высоте 2200 метров. Так высоко и не надо было, да и пустой самолет Ту-16 весит не более 38 тонн. И с вертолета, и с самолета для уменьшения веса сняли все, что только можно перевезти автотранспортом, включая кресла пилотов с бронеспинками. Заправили минимум топлива, чтобы только-только хватило перелететь с аэродрома до самолета, пять-десять минут повисеть в воздухе и перетащить самолет на аэродром.

Дня три зампапуаса с лучшими мастерами полка колдовали и сварили из тросов и разных железяк нечто похожее на гигантские постромки. Эту железную сбрую, обернув толстым брезентом, чтобы не слишком царапать тросами гладкую поверхность самолетного алюминия, подвели под фюзеляж и замкнули над самолетом на кованое кольцо диаметром около метра, сделанное из толстого стального прутка.

      Затем вызвали супермогучий В-12. Когда он завис над самолетом, накинули кольцо на гак, спущенный из недр гигантской коломбины, и разбежались в разные стороны.  Махина взревела своими четырьмя двигателями, легко подхватила самолет и, не набирая значительной высоты, в несколько минут отнесла страдальца на аэродром.

      Дальнейшая подготовка и проверка показали, что с самолетом, действительно ничего страшного не произошло, и через месяц он уже числился в составе боеготовых машин. Крепкие аэропланы строила туполевская контора. А сам этот самолет, перетерпевший все описанные выше мучения, в полку прозвали – «кукурузник».

      Ваня с экипажем блаженствовали в профилактории на Океанской. Командующий дал команду поселить их в лучшие комнаты и разрешил пользоваться «своей» сауной.

      Эту сауну несколько лет назад срубили из толстенных лиственничных бревен два великих народных умельца - штурман Гена Пачин и его командир, летчик Николай Толмачев. Бревна привезли издалека, из тайги, что окружала аэродром, где базировался полк Ивана. Похлопывая рукой по бревну, встроенному в желтую, источающую великолепный хвойный запах, рубленую стену сауны Иван думал:

      « Может, как раз это бревно мы тащили из тайги, когда Вилька Фрайтер подвернул себе ногу».

      При каждом отбое полетов, а летом из-за частых туманов летали редко, а отбои объявляли часто, летчикам, чтобы дурака не валяли, командир полка ставил задачу каждой эскадрилье: вынести по три бревна из тайги. Лесины эти повалили и освободили от сучьев специально выделенные прапорщики с бензопилами. Самым трудным было эти хлысты вытащить на твердую почву. И не мудрено, длина некоторых из них достигала тридцати-тридцати пяти метров, а лиственница, как известно дерево тяжелое и, чуть ли не тонет в воде. Вот, надрываясь и спотыкаясь, человек тридцать-сорок потных лиц летного состава выволакивали бревна из лесу. А лесник в эти дни валялся неподалеку пьяный, сваленный стаканом спирта, поднесенного щедрой рукой одного из бензопильщиков. Ивану тоже приходилось участвовать в таких, не предусмотренных лесным кодексом СССР работах. А Вилли Фрайтер, правый летчик командира эскадрильи как-то при этом поскользнулся и вывихнул ногу.

      Потом распиленные на столбы длиной по двенадцать метров, бревна ошкуривали и, когда вагонами, а чаще попутными Ан-12, под видом аэродромного оборудования, отправляли во Владивосток, откуда их перевозили в профилакторий, на станцию Океанская. А два умельца Толмачев и Пачин с помощью десяти матросов срубили там, нет, не сауну, а княжеский терем. В тереме имелась прекрасная парилка, большой, глубокий бассейн и несколько комнат для отдыха и услад с покладистым женским персоналом.

      Слава о шикарном тереме-бане разнеслась по городам и весям, достигнув ушей партийной комиссии при ЦК КПСС, которую тогда возглавлял Арвид Янович Пельше, славящийся своей принципиальностью и неподкупностью. Приехав во Владивосток члены комиссии, не могли нарадоваться красоте строения. Восхищались мастерством умельцев, прозрачностью и прохладой воды в бассейне. Затем, вдыхая хвойный аромат, царивший в сауне, вынесли вердикт, мол, не по чину простому командующему авиацией Тихоокеанского флота такая роскошь. Того командующего, при котором сауну строили, с должности сняли, а терем ломать было жалко, перевозить, как вещественное доказательство барства и самодурства, накладно, вот его, как недвижимость всем летчикам доступную,  в активах авиации флота и оставили.

Нынешний командующий, славящийся некоторой демократичностью, не желая порождать ненужные пересуды, сауной пользовался крайне редко, не чаще двух-трех раз в месяц и, в виде поощрения, разрешал некоторым, наиболее отличившимся офицерам эту сауну посещать. Повезло в этом плане и экипажу Ивана Дашкова. А теперь, днем купаясь в водах Амурского залива, а вечером парясь в знаменитой сауне, они наслаждались всеми прелестями жизни.

·        В описываемый период цена тонны керосина за рубежом составляла 700 долларов/тонна. То есть комполка обещал крестьянам целое богатство. Но на внутреннем рынке литр керосина стоил 7 коп./литр. А десять тонн примерно 600 рублей, да и кукуруза по госценам почти столько же. Так что щедрость комполка не знала границ. А уж с учетом спирта…       

Продолжение следует

Другие произведения автора:

Защита от москита

Два звонка для Ивана Дашкова (19) продолжение

Ни капли топлива