Чухлинское детство.

 Дореволюционная платформа Чухлинка.

 "Чухлинское детство" Вячеслава Сергеечева рекомендуется читать на Интернет-журнале "Русский переплет" в рубрике "Человек в пути" - 1,2,3 части. Там "Чухлинское детство" опубликовано с почти 200-стами документальными фотографиями. Автор В.С.  (выделить ссылку, нажать правую кнопку, перейти по адресу):
 
    http://www.pereplet.ru/avtori/sergeechev.html   

  Посвящается моей маме,
  Панариной Марии Анисимовне.

   Рождение.
 
   Я родился в 1937-ом году, на который пришёлся пик сталинских репрессий, в городе Перово московской области. Это сейчас Москва и совсем не окраина. А тогда это место было за городом, и далеко не самым лучшим, если не сказать дырой. Но мы, жители нашей улицы, считали, что  живём в Чухлинке, так как рядом с нами была платформа Чухлинка. 
   Страна в то время активно строилась, в основном заключёнными, то есть ворами и врагами народа, как тогда считалось. Хотя, что можно было воровать? – ни у кого ничего не было. А у государства не поворуешь, – были строжайший учёт и отчётность, не то, что сейчас:
    – Перевели в регион несколько сот миллионов, но они где-то по дороге затерялись, не можем найти.
   За такое в то время  сразу ставили  к стенке! И не напрасно. Воры были мелкие: украл мешок картошки из колхоза, – есть очень хотелось, особенно детишкам, – вор, лагеря. Украл с фабрики полтора метра полотна, – не из чего пошить рубаху, – вор, в лагеря. Перепродал дефицитные женские сапожки, – надо как-то сводить концы с концами и кормить семью, ведь на мизерную зарплату жить практически невозможно, – спекулянт, в лагеря. 
Рассказал анекдот про нерадивого партийца, – это уже посерьёзнее: враг народа. За такое давали уже прилично, – мало не покажется. Если брякнул по пьяни про социалистический строй что-то там такое нехорошее, – это уже совсем дело дрянь. За такое давали уже стандарт: 25 лет колонии строгого режима с конфискацией имущества. Руководству страны нужны были бесплатные рабочие руки. Строили каналы, мосты, заводы, фабрики, целые города. Ну и, конечно же, прежде всего, зоны для самих себя, чтобы удобнее было строить всё вышеперечисленное. Среди моих соседей была одна такая жертва: отец Лёвы Мавродиади, который к тому же  ещё и был виноват тем, что родился евреем. Он не был вором, а что-то там где-то не так и не то сказал, и был осуждён на 25 лет. Я его так никогда и не видел… 
Всё это делалось под мудрым руководством «отца» всех народов Иосифом Виссарионовичем Сталиным, нашим любимым вождём и учителем! Это он сейчас – Оська-мерзавец, который погубил свыше 40 миллионов своих  сограждан, и который для своего народа был хуже, чем Гитлер, ибо последний губил чужой для него народ, а этот свой собственный. Но тогда такие высказывания были просто невозможны, да почти никто и не понимал ситуации, ибо средства массовой информации своё дело знали назубок. Вернее сказать их заставляли своё дело так знать. И подумать только, – всё это удалось претворить в жизнь всего одному мерзавцу, правда, у него оказались хорошие помощники…

   Из ранних воспоминаний помню, как стоял на подоконнике, смотрел на проходивший невдалеке поезд и напевал:
– Палавосик, ту, ту, ту. 
Что можно было тогда запомнить ещё, когда от горшка два вершка. Но кое-что всё-таки запомнил. Помню, как отец появлялся обычно поздно, когда его уже и не ждали. И что ждать то? Вторую неделю не появляется. Мать всё время с заплаканными глазами. Такое надо было видеть: ведь красавица,  залюбуешься! Но отец почему-то не любовался. Наверное, некогда было.  
А тут такое…  Муженёк где-то шляется.  Конечно, по бабам! Что, не понятно разве? Ну вот, кажется, – это он. Точно он! Совершенно точно. Ломится в дверь. Стучит так, что, наверное, вышибет дверь построенного им же барака. Пожалел бы хоть сына! Малыш испугался, заревел! Мог бы пораньше чуток – ведь давно спим, завтра рано на работу. Надо открывать, а то действительно дверь вышибет.
 
Отец, мама.

Родился  я  в  деревянном,  двухэтажном  бараке,  где все удобства были на улице. Кроме света ничего не было. Свет был точно – это помню. Бараки стояли ровными рядами. Было их более десятка, – до самой платформы Чухлинка. И  были они типовыми: все на одно лицо. И уборные рядом с ними были одинаковыми, и колонки с водой, и тополя во дворах, и ребятишки, гонявшие мячи, были все одинаково ободраны, всегда голодны, ибо это было суровое время, когда в стране ничегошеньки не было, во всяком случае, у той бедноты, которая была поселена в эти двухэтажные бараки на сорок семей в каждом.

    А построил эти бараки мой отец – Сергеечев Фёдор Андреевич. Вот гордость-то! Но это, как сказать. Был он архитектором, и сам же в одном из этих бараков и поселился с моей мамой – Панариной Марией Анисимовной. Ну, поселился – это не достаточно точно сказано. Более точно можно сказать: иногда ночевал. Но это, ни к чему не обязывало, – правда, только отца. Мама-то моя была обязана его кормить, поить, обстирывать, обглаживать и всё такое, о чём мне тогда еще знать было не положено, когда он иногда заскакивал до утра, ибо ночевать в другом месте, более интересном для него, не всегда удавалось. Правда, сначала отец считал, что регистрироваться – это пережиток прошлого, и жил с моей мамой так, по-простецки, не расписываясь. Зачем расписываться? Так удобнее. И если уж так получилось, конечно, чисто случайно, что я появился на свет, то его причастность к этому ещё надо было доказать. Но моя мама доказывать не собиралась, ибо, что там доказывать? Посмотри, мол, на себя, а потом на Славика, и тебе и так всё будет ясно. Копия! В ноль! Как пить дать в ноль! Абсолютно точно! Абсолютней некуда. 

   Но отец вглядываться не хотел: то ли было некогда, то ли и других женщин вокруг было предостаточно, – ведь он был красавцем-архитектором. А кто была моя мать? Так, мол, себе, как все, во всяком случае, не лучше, как ему казалось. А за ним тут все молодые девки со всей округи бегали. И было у него тогда много любовниц, – почти в каждом из построенных  им бараков. Славику уже четыре годика, а разговоры о женитьбе были пустыми разговорами. Нет, конечно, не совсем вроде бы пустыми, а надоедливыми, – это уж точно, как пить дать. К тому же отец к этому времени стал изрядно… да, да, совершенно точно, – пить! А что не пить-то? Это же скучно. Работа да работа. А тут от девок отбоя нет. То одна к себе в барак затащит, то другая. И, конечно же, старается споить! Какая же дура  красавца-архитектора будет затаскивать в свою постель на трезвую голову? Голову, конечно, архитектора. Ведь большинство из них были деревенщиной. Никакой там косметики. На таких не очень-то и позаришься. Никакой личной гигиены. Ведь построенные отцом бараки не имели не то что ванны, хотя бы одной на весь барак, но не имели даже и  водопровода и тем более уборных. 

   Стенки бараков были тонкие, засыпанные опилками, наверное, такими же, как и были в голове самого архитектора, иначе, зачем бы он эти опилки так охотно применял, если они не улучшали звукоизоляцию, быстро оседали, и сквозь щели можно было посмотреть в соседнюю комнату. И посему на утро шли разговорчики по баракам: 

    – Ты, Манька, слышала новость? Не слышала? Ну и дура же ты! Наш архитектор-то сегодня ночевал у Косой. Что особенного? Он мол, почти каждую ночь у новой  б. ночует. А ты эту Косую помнишь? Нет? Ну, Мань, тебе повезло! У ней, Мань, ведь не лицо, а рыло. Всё в бородавках. С такой мордой мужик может спать только используя газету. Зачем газету? Какая ты всё-таки бестолковая, Мань. Газетой прикрывают её  морду, чтобы не тошнило.
Конечно, все эти разговоры сразу же доходили до моей матери. Ну и что, что телефона тогда ещё не было. Молва людская срабатывает быстрее любого телефона, или факса, если по-современному. Мама не настаивала на женитьбе. Но наступил грозный 41-ый. Отца призвали защищать Отечество, ну и, конечно, бараки, которые он построил. 

    – Мария, – сказал отец, –  ухожу на фронт! Может, никогда и не вернусь. На фронте, как ты понимаешь, стреляют. Могут убить. Зачем тебе тут пропадать с мальцом понапрасну? Наверное, он всё же мой сын. Ты я вижу женщина не гулящая, не то, что большинство вокруг. Скорее всего, нет! Конечно же, совершенно точно нет, не гулящая. Славка мой сын. Поэтому, если меня убьют, пусть ты с моим сыном будешь получать пособие за меня. Давай зарегистрируемся. 
И я стал иметь законного отца. Это счастье! Никто теперь в меня не имел право тыкнуть пальцем – безотцовщина. Но отец, слава Богу, вернулся с войны живым и невредимым. Только с этого брака у нас с мамой ничего хорошего не получилось.
Отец мой был талантливым человеком. Кроме своей основной специальности, он был неплохим художником. Писал он маслом на холсте, тяготея только к одному жанру. Во время войны он был в кавалерии, поэтому единственной его страстью в живописи были кони. Только их он и писал в разных вариантах.

   Написав несколько небольших полотен, он приступил к огромному полотну 1,5 на 2,5 метра. На этой картине, конечно же, опять были кони. Изображалась атака красной конницы на врага. Кони неслись в бешеной скачке, всадники были с шашками наголо. За конницей высились кавказские горы, гордо развевалось красное знамя. Центральной фигурой был всадник в белой бурке и папахе на коне чёрной масти, – вероятнее всего это был командир эскадрона. Он держал обнажённую шашку в руке, оттянутой назад, готовясь в нужный момент её поднять. Многие всадники горячились, и их шашки уже были подняты вверх для нанесения смертельного удара по врагу, но до врага ещё надо было доскакать. Вся композиция была полна динамики и страсти.

   Я с самого начала смотрел, как картина писалась с нуля. Как появлялся всадник за всадником, как появлялись горы, как расписывалась земля под копытами лошадей. Мне было очень любопытно. Отец писал быстро, помногу раз переписывая отдельных всадников. Особенно ему тяжело давался центральный всадник. 
Довольно-таки быстро о его творчестве узнали соседи. Они приходили к отцу, садились позади него и заворожено смотрели, как отец самозабвенно писал. В воздухе пахло красками, скипидаром и, наверное, вдохновением отца, ибо свидетели действа переглядывались, цокали языками, восхищаясь чуду, когда из-под торопливых мазков кистью появлялись удивительно-живые образы, полные движения и порыва.

   Понемногу весть о чудо картине пронеслась по всей нашей улице, и у моего отца появились ученики. Отец продолжал работать над картиной, а его ученики сидели сзади и пытались скопировать картину, или хотя бы его центрального всадника. Отец казался чудодеем, а жалкие попытки его учеников вызывали досаду не только у них самих, но и у немногочисленных зрителей. Отец подходил к каждому из учеников и подробно объяснял им их ошибки, порою сам подправляя их мазню. Денег он ни с кого никогда не брал. Я в восхищении сидел в углу и, молча, наблюдал за действом. Мне казалось всё происходящее настоящим чудом. Каким образом удавалось обычными кистями водить по холсту, а получалась реалистичная картина с живыми всадниками и их разгорячёнными конями?

   А отец был горяч, как и его кони, но ненадолго. Ему не хватало то ли усидчивости, то ли вдохновения, ибо с каждым днём он всё меньше и меньше стал подходить к холсту. Картина оказывалась недописанной, а мой отец менял профиль своей деятельности, переходя на длительные запои. Он приходил домой каждый день сильно пьяным, снимал сапоги и пропахнувшие потом портянки, ходил по пыльному досчатому некрашеному полу босиком и лез в чистую кровать, отряхивая ноги одна об другую, что вызывало недовольство моей чистоплотной мамы, говорившей ему постоянно о том, что неплохо было бы потные и грязные ноги сполоснуть в тазике с водой. Но мой отец никогда её не слушал, говоря, что его ноги и так чистые.
Но всё-таки картину он дописал. Трудно отцу дался центральный всадник. Он помногу раз переписывал этого персонажа; то всадник был в чёрном, то в белом; то со знаменем, то знамя он передавал другому всаднику; то его левая рука судорожно держала поводья, то само знамя вместе с поводьями; то правая его рука с шашкой была оттянута вниз и назад, то поднята лихо вверх, хотя до ожидаемого врага, по-видимому, было всё ещё далеко, но пыл азарта брал вверх. Вся эта группа неслась оголтело и неудержимо. Отец был хорошим знатоком конной атаки. Картина получилось не только очень живописной, но и яростно динамичной.

   Когда же он неожиданно уехал в Ригу в короткую командировку, то просил к картине не притрагиваться, чтобы её не повредить. Он очень дорожил этой картиной. Но эта командировка затянулась до конца всей его жизни, а мы с мамой доживали свою жизнь одни. Через несколько десятилетий, после двух переездов картина эта несколько порастрескалась и часть красок отвалилась: красочный слой так много раз наносился заново, что уже приобрёл солидную толщину, и картина начала осыпаться. К тому же она была так велика для маленькой комнаты, что занимала слишком много места. Всё это привело к тому, что решено было от неё избавиться. Я стал предлагать отцовскую картину всем подряд бесплатно, лишь бы от неё освободиться, но отдать её никому не удавалось. В конце концов, я вынес картину на лестничную клетку, – она несколько месяцев там простояла. Никто её забрать не хотел: уж очень она была огромной. Примерно через три, четыре месяца она пропала, чему я был очень рад. Куда она делась, я не знаю.

   Кроме этой картины были и другие, но и их судьбу я не припомню. Скорее всего, вынес на помойку и оставил на милость божью, надеясь, что кто-нибудь их подберёт. Дай-то бог. Всё-таки это были неплохие произведения искусства. В комнате стало попросторнее. Осталась только одна небольшая картина, которую я берегу, как единственную вещественную память о моём отце.

    Конечно же, именно от отца у меня были небольшие способности к живописи. На склоне своих лет я и сам стал писать небольшие картины пастелью. Ко мне частенько присоединялся мой друг детства Толя Обухов. Он писал маслом, как и мой отец, у которого он в детстве брал первые уроки. У Толи получалось намного лучше, чем у меня, ибо масло можно положить поверх неудавшегося мазка, или соскоблить, а с пастелью это сделать было очень трудно, к тому же у Толи было больше живописного таланта и усидчивости, чем у меня. Частенько он говаривал мне: 

    – Да брось ты этот мел, возьми в руки кисти и масло, как твой отец.

    Но я продолжал писать в старой манере, считая, что это мне больше импонирует, хотя и имел много масляных красок и пробовал писать ими. Получалось не так уж и плохо, но возня с растворителями, вечно засыхающими кистями мне не нравилась.  К тому же полного набора всех оттенков в масле у меня не было, а смешивание красок из десятка основных цветов не приносило желаемого результата. 
К сожалению, мои пастельные картины носят характер этюдов: я не отношусь к моему небольшому дару серьёзно и не довожу дело до конца, хотя и чувствую в себе возможности. Много времени на живопись я не считаю нужным тратить, имея склонности к сочинению музыки, поэзии и прозы. 


   Последняя официальная жена отца.

   Как рассказывала впоследствии его последняя официальная жена, – а жён у отца  официальных было несколько, – он никогда со своими любовницами не церемонился, а было их у него очень много. Она-то отца знала хорошо. Точно знала. Точней некуда! Ведь это она приехала в Москву после его смерти. Меня, уже взрослого, пригласила как-то в гости сестра отца Наталья Андреевна Сергеечева, усадила за празднично убранный стол с яствами, угощает, подливает в бокал дорогое вино, развлекает довольно долго светскими разговорами, а потом неожиданно спрашивает:

    – А знаешь ли ты,  Слава, с кем  рядом сидишь? 

    Ну, я что? Как говорится, – мне безразлично с кем меня посадили.  Наплевать. Главное, чтобы было вкусно, и не беспокоили понапрасну.

    – Не, – говорю я этак простодушно-простодушно. Простодушней некуда, – не знаю. 
И напрасно не знал. Это точно напрасно. Потому что то, что далее произошло, меня поразило. Нет, просто ошеломило!  Я был не готов. Это точно не готов. Абсолютно не готов. И   откуда это мне было знать?

    – С тобой рядом сидит последняя жена твоего покойного отца, – сказала Наталья Андреевна. 

    Я чуть не упал со стула. Эта рыжая страхомордина? Не может быть! Потому, что такого никогда не могло быть с моим отцом, как я полагал.  Тут я сразу припомнил, что рассказывала мне мать в детстве. Что отец был село, то есть родился он в селении. А ещё проще – в деревне. И любил он одну дородную рыжую девицу, ну до одурения. Абсолютно точно и бесповоротно до одурения. Точней некуда. Он ходил кругами вокруг своей любви, но Рыжая его не замечала. Ну, просто в упор не видела. Такое бывает часто. Это, конечно, не удивительно. Он же  даже стихов никогда не писал. Зачем ему эта ерунда. Вот выпить, да поволочиться за бабами, причём можно даже за самыми захудалыми, – это, совсем другое дело.  Поэтому у него никаких шансов с Рыжей не было. Ну, просто никаких. 

    А как он её любил! Бывало, встретит он её собаку, обласкает, даже расцелует. Даст ей специально приготовленное лакомство. Но, ничего не помогало. Абсолютно ничего. Имеется в виду про Рыжую. Собака-то его просто обожала. Ну, просто нету сил, как обожала. Очень сильно. Абсолютно сильно, без преувеличения. А вот Рыжая никак не хотела обожать. Ну, извините, повторюсь, абсолютно не хотела. И это было уже окончательно, как казалось, и бесповоротно, как бывали в то время суды:  приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

    Однако ведь как иногда бывает? Ну, просто диву даёшься. Отец поехал учиться в город и там окончил архитектурный техникум. И вот он приехал в родную деревню архитектором. И что же вы думаете? Нет, полностью вы никогда не догадаетесь. Ну, это-то ясно. Рыжая, наконец-то, полюбила отца. Это легко догадаться. Это и ребёнку ясно. Диплом, престижная профессия. Да он теперь первый парень на селе! Любая девка за него пойдёт, да ещё и обомлеет от счастья. Точно обомлеет. Абсолютно точно. Абсолютней некуда. 

    Вот дальше я вам наконец-то открою глаза, а то вы, я вижу, не сечёте: всё поменялось местами. Просто с ног на голову. Трудно поверить. Это бывает, правда уже намного реже. Отец разлюбил Рыжую, а собака просто возненавидела отца. Она рычала и бросалась на него, ну как бешеная. Ну, просто нету сил, как возненавидела. И это было опять, как всё те же суды, по которым пострадало очень много неповинных людей.  Ну, сами посудите. Чем был  виноват мой отец? Он ведь сразу Рыжей предложил своё сердце, причём от всё того же чистого сердца. Ан нет, закапризничала. Надо было сразу соглашаться. А теперь, ну скажите? Зачем ему Рыжая? Он в городе наспался с такими девками, которые любому деревенскому, конечно с непривычки, показались бы «прынцессами». Совершенно точно «прынцессами». И он из деревни без сожаления уехал в Москву. Ему жаль было только собаку, которую он, так же как и  раньше, несмотря ни на что, любил.

    А воротясь к нашим баранам, то есть к последней официальной жене моего отца, хочу сказать, что я ошибался, как частенько ранее и позже. Вот это да! Так страшна была последняя жена отца, ну, наверное, страшней недавней войны. Нет, точно страшней, или это мне с первого раза так показалось? Наверное, с первого раза. Да, точно, хотя не уверен. Наверное, со второго и сойдёт. А с первого не сходит, хоть убей. Но второго раза, слава богу, не было. Оказывается, у моего отца всё могло быть, даже то, что  было страшней войны…

    Далее пошли рассказы последней жены об отце, о том, как он пил беспробудно, как шлялся по другим бабам, как очень боялся, что его разобьёт паралич, и не напрасно боялся. Разбил ведь. Да, от судьбы не уйдёшь! Если, конечно, особенно сильно пьёшь всю жизнь по-чёрному, не бережёшь здоровье, ни с кем не считаешься, уважаешь только себя. Бог всё видит, он накажет! Совершенно точно накажет! Впрочем, как сказать, оно может и не так выйти. Ведь много негодяев на земле почище моего отца! Живут, здравствуют. И ничего с ними не случается, а жаль. Лучше бы случалось. Только интересно, кто-нибудь за этим следит? Ну, конечно, – бог далеко, ему простительно, он один. За всем углядеть трудно. Но, почему же ему никто не помогает? Или помогает, но не всегда это получается? 

    Сукин ты сын, думаю я про отца, хотя сыном-то, по-настоящему, в данном случае ему был я. Что же ты, бросив мою мать, на что в принципе имел право, уклонялся от алиментов, и мы с матерью голодали, когда ты загребал в Риге бешеные деньги? Точно загребал. Совершенно точно, точней некуда. Ведь я с тобой рядом был. Всего несколько месяцев, правда. И всё сам видел! А когда отправил ты меня назад к матери, ведь мы от тебя, сукина сына, теперь уже совершенно точно сукина сына, точнее некуда, не получали ни копейки. Что тебе стоило послать копеечку? Мы ведь так нуждались! Так, ну просто трудно передать как. Мама к тому времени заболела и вскоре стала инвалидом, сначала третьей группы, а позднее второй. Голодали, ходили в рванье, не на что было купить самого необходимого, ведь совсем недавно окончилась война и страна была в разрухе…А ты… А ты… Дальше я не могу…Слёзы душат!  Сейчас душат, в эту минуту. Ну, да ладно, пронесёт. Отсморкаюсь, откашляюсь. Но слёзы душат. Душат и всё тут…

    Я слушал рассказ последней жены в пол-уха, и думал совсем не об отце. Думал о  матери. Думал тогда, а слёзы почему-то текут из глаз сейчас. Текут ручьём! Ну, просто нету сил! Нету мочи их остановить. Текут, хоть плач! И плачу! Навзрыд! Навзрыд! Навзрыд! Надо бы немного передохнуть и успокоится… 
    Передохнул. Успокоился. Конечно, только немного. Много не получается, хоть плачь. Да, да. Опять плачу… От таких воспоминаний успокоится невозможно! Надо писать, как есть. Может кто-то подумает, что я тут пыжусь с последних сил, сочиняю роман? Ошибаетесь! И сильно! Я ничего не сочиняю, а пишу, как было. Точно! Абсолютно точно. Точней некуда. И «строчу» не останавливаясь ни на секунду. Надо торопиться. Можно и не успеть добраться до последней главы, которая, поверьте, просто будет интересной, очень интересной. Вот увидите. Надо только поработать. Всё вспомнить и ничего не забыть. А что забывать-то? Такое забыть невозможно, даже если захочешь…


   Рифмы.

    Явился, не запылился, – в рифму. На старости лет я действительно баловаться начал стишками. Ну, «настрочил», конечно, малость. Много-то ни к чему. Кто в наше время, то есть в начале  90-ых, читает стихи? Так, – раз, два и обчёлся. Кому они нужны в опять наступившее голодное время, когда СССР распался, а всё народное достояние растащили бессовестные проходимцы? Появилось много сказочно богатых олигархов, которые получили задарма огромные фабрики, заводы и недвижимость, над которыми трудился, не щадя живота своего, весь наш трудовой народ почти 80-ть лет. Сейчас народу стало не до стихов. У всех одна проблема – как прокормиться, да свести концы с концами?
Однако отец ломится так, что уже поздно. Всю хилую дверь он раздолбал. Хорошо, что он архитектор – новую сделает. А мог бы сразу сделать двери покрепче. Тонкие двери-то, хлипкие. А вокруг одно жульё, – последнее выкрадут. Хотя, что тут красть? Мебель вся им же самим и сделана. Хорошая, добротная мебель из наскоро обструганных досок. Стол, несколько табуреток. Большое корыто, в котором меня маленького мыли, да и обстирывали. Корыто было полукруглое, сделанное из толстой фанеры, которую отец изогнул в виде лодки, поэтому мне в нём было удобно раскачиваться, когда я начинал баловаться. Корыто прослужило лет тридцать. Одна из табуреток дожила до моего семидесятилетия. 

    Золотые у отца были руки. Вот только голова его была не золотая: потребляла уж очень много спиртного.
Ввалился. Явился, не запылился. Конечно, в дребадан пьян, как сапожник, хотя он архитектор. Но не понимает своего положения, или не осознаёт. Нет, всё-таки не понимает. Совершенно не понимает. Точно! Точней некуда!  Вот и сейчас с пьяной улыбочкой лезет целоваться. Хотя бы сначала помыл руки и слегка ополоснулся над тазиком. Ведь в спроектированном им доме нет ванны, да и унитаза тоже. Да, что там говорить? Я уже говорил – нет ничего, кроме света. Абсолютно ничего.

    – Что? Говоришь что и так чистый. Снимай-ка рубаху. Посмотри на себя. Открой зенки; ширинка расстёгнута, ворот рубахи надорван, галстук съехал набекрень. И какой ты грязный. Две недели назад был чистый. А воняет-то от тебя как! Ну, как от бездомной собаки. Ведь ты всё же архитектор. Постыдился бы. Что ты суёшь сыну в рот эту замусоленную конфету? Она, похоже, с помойки. Становись на четвереньки над корытом. Надо же сполоснуться. Не лезь на кровать прямо в сапогах. Их же полагается снимать. Ну, что с тобой поделаешь. Ты уже храпишь, хоть рот зашей. Ладно, спи, утром разберёмся. Хотя, что там разбираться? Это в который-то раз, а конца-края и не видно. Ежедневные пьянки, загулы,  неизвестно с кем. Вся улица смеётся. 


   Тётушка Капа, бабушка и дедушка.

Сразу же после моего рождения возникли трудности. Декретный отпуск у мамы окончился, надо было идти на работу. Отец денег давал редко на жизнь, и няню пригласить было не на что. Маме приходилось весь день проводить на работе. Работала она в Госбанке на Неглинке. И однажды с ней произошёл просто невероятный случай. Проходя по лестнице, она подняла кем-то оброненный большой свёрток, в котором оказалась огромная сумма денег. Свёрток обронила одна из инкассаторов, и за потерю огромной суммы денег ей грозил суд. Но моя мама вернула деньги в дирекцию, хотя утаить было не сложно. За такую порядочность маме объявили благодарность в приказе по банку. Чтобы не бросить престижную работу, пришлось маме отозвать с учёбы её младшую сестру Капиталину.

    Четыре года, до самой войны, моя тётушка Капа сидела со мной и нянчила меня. Любила меня тётя Капа и нянчилась со мной, как с собственным сыном. Я тётушку тоже очень любил и люблю до сегодняшних дней уже покойную: «Царствие тебе небесное, дорогая моя тётушка Капа. Никогда мне не забыть всех твоих благодеяний ко мне, твоей ласки, заботы и самопожертвования, когда ты сама недоедала, но мне ни в чём не отказывала. Когда ты с последних сил несла в дом сумки с продуктами в две руки и баловала меня лакомствами. Когда я всегда был сыт, одет и обут получше моих соседних мальчишек. Спасибо тебе тысячу раз…»

    С первых дней войны тётя Капа была призвана в армию, и проработала в санитарном поезде до конца войны, за что получила много орденов и медалей. До сих пор помню, как моя дорогая тётя Капа  рассказывала мне про войну. Как их поезд милосердия часто бомбили фашисты, несмотря на красные кресты на крышах вагонов. Как полуживых раненых выносили из вагонов, прятали в кустах. Вокруг рвались бомбы. Стоны раненых, крики о помощи. Смерть там, смерть здесь. Кошмар, который не удаётся забыть вот уже почти шестьдесят лет. Душевные травмы военных лет  к старости, вылились у тёти Капы в многочисленные болезни и страхи, которые не поддавались никакому лечению. 

    Мама и тётушка любили меня и баловали больше, чем было бы надо. На прогулке я не хотел идти ножками и хныкал:
    – Хочу на ручки, хочу мороженого, пирожного, конфет. Хочу мармеладу, хочу того, хочу сего. 
И почти всегда всё получал. Ещё я был очень капризен и упрям. Если мне что-то говорили, то я отвечал наоборот. В детском садике стали делать уколы. Все дети кричали  от боли и катались в истерике. Я же молчал, насупившись. 

    – Тебе, бедняжке, очень больно, – жалела меня мама.
    – Не больно! Не больно! – упрямо твердил я, хотя от боли и страха у меня на глазах  накручивались слёзы. 
    – Ты, наверное, проголодался и хочешь есть?
    – Не хочу! Не хочу! – хотя от голода у меня сводило живот.
    – Ну, тогда съешь хотя бы вот это яблоко.
    – Не буду! Не буду! – хотя от соблазна рот у меня переполнялся слюной.
 
    О бабушке, кстати, заодно, и о дедушке. Это они произвели на свет мою маму, Марию Анисимовну Панарину. Вы её фото уже видели выше по тексту этой книги. Красавица она была. К сожалению была. Сейчас моей мамы со мной нет. Тяжёлая была у моей мамы жизнь. Неудачное замужество, развод, война, голодовка. Вечная нужда. Вот теперь бы… Дорогая моя мамочка! Я тебе обязан всем, всем, всем. За всё тебя благодарю. Конечно, я был тебе не самым лучшим сыном. Прости… 
Однако, о бабушке и дедушке. Своего деда Анисима я отлично помню. Я гостил у него в деревне под Бугульмой во время эвакуации. Ведь Москву бомбили, и неизвестно было тогда, удержат её или нет. Дедушкино село было с татарским названием: Крым-Сарай. Сарая там никакого, конечно же, не было. Тем более Крыма. Однако всё же. Было это исконно-русское село в татарской АССР. Жил я с год,  наверное, в Крым-Сарае у деда, или чуть меньше. Дед был очень похож на Чехова. И пенсне  носил такое же, как Чехов. Был он спокойным, интеллигентным крестьянином, скорее даже не крестьянином, а портным. Всю деревню обшивал. Был он очень работящ, как и его отец, то есть мой прадед. Жили хорошо, зажиточно, потому, что работали от зари и до зари. Да, прадед был тоже не крестьянином: он был кузнецом. Это их в первые годы советской власти раскулачили. Хотя какие они были кулаки? Батраков не имели, все богатство нажили своим трудом. Да какое же это было богатство? Кузня, дом, правда, добротный, ну скотина, пара коровёнок, бараны и прочее. Без этого было не прожить. Это же и ежу ясно. Однако красным комиссарам было это не ясно. И зачем ясно? Все должны быть бедными. Такая, по-видимому, была установка партии. Богатыми было быть нельзя. Почему нельзя? А этого толком  никто не знал, да и знать мог. Нельзя, да и всё. 
   
    Помню, как залез я на забор, чтобы быть повыше, ведь я тогда был, как говорится, метр с кепкой, да давай разбрасывать монетки медные, что копил целый год, с забора местным деревенским детишкам. Они, толкаясь, расхватывали их практически на лету. Было интересно за ними наблюдать. Потом мне, конечно, попало от матери. Помню, как пили парное молоко, ели рассыпчатую картошку в мундире. Такую не поешь в Москве – не рассыпается, хоть тресни. Из первого заезда больше ничего не помню. Вот во второй заезд, это уже после войны, помню больше. 
Помню, как убивались все по брату моей мамы Анатолию, которого убили всего за несколько дней до окончания войны. Анатолий приезжал с фронта на короткую побывку. Был он удалой красавец. Служил в кавалерии. В то время было модно иметь золотой фикс, то есть золотую коронку. Обычно коронку надевали на уже подгнивший зуб. Но где взять молодому парню в 20 лет подгнивший зуб? Все зубы, как на подбор – один лучше другого. Современные звёзды Голливуда отдыхают. Анатолий имел зубы получше. И он уговорил зубного врача поставить золотую коронку на совсем здоровый зуб. Знай, мол, наших, Панаринских! Мы не хуже других. Правда, у  нас в селе все Панарины. Можешь зайти в любую избу и везде ты найдёшь наших, Панаринских. Потому, что других фамилий в селе почти не было. А теперь у нас, как и у многих, тоже золотой фикс.
Как смог, интересно, зубник перенести такое, по его понятиям, варварство, остаётся загадкой.  Красовался Анатолий с золотым фиксом недолго. Вскоре, как я уже говорил, его убили. Всё-таки, почему же некоторым людям в жизни так сильно не везёт? Что, не мог Анатолий продержаться каких-то там несколько дней?  Однако не смог.

    Но бабку свою я не помню. А как собственно я её мог помнить, если её просто в то время не было. Такое тоже бывает. В обширных сенях избы стоял огромный, кованый сундук. Всегда на замке. Видно там были ценные вещи. Точно. Обязательно были. Только зачем ценные вещи держать не в избе, где всегда люди и всё под надзором, а в сенях, которые на ночь никогда и не закрываются, этого мне, горожанину, тоже никогда не понять. Помню, как сажал нас дед с двоюродной сестрёнкой Алёнкой  чистить картошку. Я снимал с картошки тонкую шкурку ножичком, и у меня была маленькая горка шелухи. Я знал цену картошке. Я горожанин, у нас картошка на вес золота.

    Сразу после войны, все мы в Чухлинке, на своих малых уделах сажали в основном только картошку. Картошка всему голова. Без неё голодно, её надо беречь. Здесь же, в селе, картошки было завались. Наш дед имел огромный погреб, почти полностью забитый картошкой. На зиму её любовно укрывали теплыми рогожами и тряпьём. Но всё равно, всю картошку съесть никогда не удавалось. Всегда её приходилось свозить на рынок да скармливать скотине. Так, что картошка была в избытке. Но деду, человеку знающему, чего это изобилие стоило, было неприятно, когда у моей сестрёнки кучка шелухи всегда была больше, чем у меня, так как сестрёнка не знала цену картошке и поэтому чистила картошку толстой кожурой. Он всегда ей тыкал под нос мою шелуху, показывая, как нужно было чистить картошку. И мне было это приятно. 
Потом, после поглощения картошки, я обычно отправлялся на рыбалку, если это так можно было назвать. Я ловил голыми руками огольцов под камнями и выбрасывал их нашему коту, который шёл за мной по берегу нашей небольшой речушки, постоянно жалобно мяукая. Кот, урча, хватал рыбёшку с палец, не более, с лёту, моментально её пожирал, и, продолжая мяукать, шёл за мной далее вниз по течению реки. Накормить его рыбой до отвала было делом почти невозможным. 
Потом мы с Алёнкой бродили по окружающим нашу деревню горам. Это для любого горожанина экзотика. Красота… Ковыль... Птички там разные свили гнёздышко в кустах. Подходишь, смотришь, еле дыша, на птенцов, уже довольно-таки  больших, и только смотришь. Боже упаси потрогать. Ведь рядом с ними, в кустах, спряталась их мать. Она же, наверняка, обмирает от страха. Всё-таки, как матери любят своих детей! Это просто великолепно. Нет, более чем великолепно. Просто  гениально. И ты не обижаешь птичек, и мать тебе за это благодарна… 

    Как всё в принципе просто. Ты никому ничего не делаешь плохого, и тебе никто ничего плохого тоже  не делает. Опять гениально… Но, почему-то этот простой принцип в жизни почти никогда не срабатывает. Или срабатывает редко. Почему? Ведь проще ничего нет. Всё проще пареной репы, однако, не срабатывает и всё тут. Хоть расшиби ты себе лоб, всё равно не срабатывает. Можешь даже расшибить нос, если лба показалось мало, всё равно не сработает. Почему? Почему? Почему? Должно срабатывать, но не срабатывает. А почему не срабатывает, не могут ответить даже самые лучшие умы человечества. Правда, говорят, что в древности были люди, которые объясняли, почему не срабатывает. Например, всё тот же Христос. Но все прекрасно знают, чем всё это закончилось. И зачем? Что хотели этим сказать? Ведь никому от этого лучше не стало. Другим, так было тоже не слаще. Их жгли, отрубали головы. Как хочется крикнуть громко, на весь Мир:
    – Люди, остановитесь! Что вы делаете? Опомнитесь! Зачем обманываете,  занимаетесь стяжательством, прелюбодействуете, грабите, убиваете друг друга? Будьте милосердны и добропорядочны. Любите ближних своих и не делайте никому ничего плохого! И вам же самим от этого всегда будет хорошо… 
Наверное, именно тогда в моей детской голове появились первые понятия о доброте и справедливости, которые уже в зрелом возрасте вылились в стихотворение:

    Честь.

О, Честь! С поникшею главою
Куда бредёшь, сбиваясь с ног?
Идя с протянутой рукою, 
Тебе б подал, когда бы смог.

Я сам без крова, хлеба, ласки,
Как ты не в моде, не в чести.
Вокруг бездушье: Люди-маски.
Ты не суди их и прости.
Прости, как Бог велел прощать нам
Обиды, скупость и порок.
Он завещал нам посещать храм
И с ним искоренять злой рок.

Вокруг царит лишь бездуховность,
Не устрашась небесных кар.
Когда тебе вернут верховность,
Бездушье сгинет, как угар.

    Но всё тихо… Я, умилённый собственным благодеянием, (ведь я не обидел птичек), покидаю место гнезда. Неужели всего через несколько лет я буду садистом? Пробивать лягушек насквозь пиками! Драться! Почему всё так круто изменится? Наверное, всё-таки среда. Нужно вращаться среди благовоспитанных людей, с которых можно брать пример.  К тому же все должны быть богатыми, а не бедными, и тогда не будет злости, зависти. Никто не будет у тебя изо рта вырывать последний кусок. Наоборот, если чего-то там у тебя не хватает, то тебе это отдадут с радостью. Зачем мне, например, два телевизора? Вполне достаточно одного.  Зачем  тебе  два  погреба  с  картошкой?  И  одного-то  не съесть. 
А вот когда у тебя несколько миллиардов долларов? Зачем так много, – ведь их и за всю жизнь не истратишь. Поделись с нищими. Не дай им умереть с голоду! Ведь они же ни в чём не виноваты, что не умеют себе заработать   на  жизнь…Ты ловчила-миллионер! Или уж очень умный, а они простофили. Не могут, и всё тут! Просто у них, у нищих, не всё получилось в жизни. Не все же всё так умеют ловко  делать. Неудачники и неумехи тоже имеют право на жизнь, но конечно не на шикарную. За шикарную жизнь, конечно, надо уметь делать что-то значительное. Но, пусть они, то есть нищие, хотя бы не умирают с голоду… 

    Таких добряков среди богатых, что-то никогда не находится. А, понял, только сейчас сам понял, когда всё это я вам так красиво объяснил. Государство должно всё это регулировать. Го-су-дар-ство. Наконец-то всё встало на свои места. Как, однако, всё просто, когда во всём сам разберёшься. Наконец-то можно расслабиться. Передохнуть немного, потому что вы раньше меня поняли, что пока у власти стоят люди  с низкой культурой, с низкой нравственностью, с полным отсутствием совести, да, да, – совести и морали, – то все эти разговоры о добродетели, полный…! О, простите меня, пожалуйста, чуть было не выругался. Со мной это иногда бывает. Просто нервы не выдерживают. Я уверен, что это в будущем у меня не повторится. Почти уверен. Можно сказать, что на все «сто», хотя и не совсем…

    Однако я уже давно отошёл от птичек. Я приближаюсь к свиньям. Нет, не к тем свиньям, о которых речь шла выше.  Пастухи пасут стадо крым-сарайских свиней. Самых обыкновенных свиней. Какие всё же хорошие люди эти пастухи, хотя и без образования. Однако давно пора отойти мне от социума. Сколько можно? Всё равно воз будет и дальше там же. Нет, не на запасном пути. Этот путь уже давно в прошлом, – его не вернуть. Хочу я вернуть Ваше внимание, дорогие читатели, всё к тем же домашним свиньям. Интересно, почему это некоторые свиньи такие упитанные, а другие дохловаты?

    – Чудак! – отвечает мне один из пастухов, – не сечёшь.  Сразу видно, что городской. В деревне все знают: чтобы свиньи были упитанные, их надо подкармливать. Как? Ты что с Луны свалился? Ни разу не видел? Сейчас покажу, вот давай пройдёмся… 

    О, выскочил суслик из-под ног. Пастух его догоняет, ловко хватает за спинку и подбрасывает вверх. Не имеет смысла уточнять насколько вверх. Все равно. На сколько бы вы ни подбросил суслика, никогда не поднимающего своего носа выше травы, от страха и ужаса высоты падает он на землю уже бездыханным. Тонкость тут только в одном, – никогда не догадаетесь. Суслика не надо долго держать в руках, ибо он имеет острые, как бритва зубы, и может откусить палец. А нужно его сразу подбрасывать вверх, за что бы вы его ни ухватили. Теперь эту богатую белками и протеином пищу можно спокойно скармливать свиньям. Конечно не всем. На всех сусликов не хватит. Опять же ты, проклятый дефицит, – скармливать тем свиньям, хозяева которых за всё это приплачивают пастухам. И тут в деревне всё, как и там, в центре: не подмажешь, не поедешь. Противно конечно, но деться от этого действительно некуда. Наверное, в этом и есть суть бытия, которое и определяет сознание.

    Что это меня всё несёт не туда?  Всё. Ухожу от свиней, спускаюсь с гор. Внизу маленькая запруда и мельница. Настоящая, водяная. Как просто! Никакого тебе там бензина. Вода крутит жернова. Здорово! Загляденье!  Как много впечатлений. К тому же, если посмотреть на небольшую запруду, то как всё это красиво! А что это так блестит и трепещется у местного парнишки в руках? Да никак он поймал здоровенную рыбину. Я таких больших никогда и не ловил. Надо подойти поближе. Ба, вот эта рыбина. С лошадь, наверное, или с осла. А если не преувеличивать, как это я всегда люблю делать, то точно,  с руку по локоть. И как же это делается? И всего-то? До чего же всё гениальное просто: надо не скармливать гольца ленивым котам, – пусть ловят мышей, их собственно для этого и держат, – а насаживать этого гольца на крючок покрупнее, и это уже будет называться не  голец, а живец. Надо же, в рифму. Видно, всё-таки, я ещё и немного поэт. И вот на этого гольца, то есть живца, хватает  почти моментально вот такая  здоровенная рыбина. 

    Правда, она почему-то очень зубаста. Ну, просто крокодил. Но вы мне не верьте, это я, как всегда, преувеличиваю. На следующий день, с самой зари, что согласитесь для горожанина непросто, я уже сидел на том же самом месте с такой же снастью, как и у местного парнишки. Правда, снасть была у меня-то получше. Это уже не хвастовство. Я ведь горожанин, и подготовился серьёзно к поездке в деревню. На первый же мой заброс, всего через несколько секунд, клюнула здоровенная рыбина стандартного размера, как у местного парня. За час я натаскал так много рыбы, что еле унёс. Тут я оказался не подготовленным. Дед сказал:

  – Это обыкновенные  щурята, которых здесь пруд пруди. Они совсем не котируются – вкус не тот. Вот налим, скажем, – это уже повкуснее. Хорош жерех. Но лучше всего на вкус бывает голавль. Но его взять посложнее. На удочку его не поймать. Не берёт, хоть застрелись. Но зачем стреляться? Давно наш сосед Михей приглашает меня на голавля, да я всё отказываюсь. Так если ты, внучёк, жаждешь, то пойдем через недельку на голавля, вот только с покосом управлюсь. 

    Как долго текла эта неделя. Я от скуки даже снова несколько раз сходил на щурят, только не вкусное, действительно, у них мясо, но собаки и кошки едят. Наконец, день рыбалки на голавля настал. Дед разбудил меня, когда было ещё темно, – еле алел восток. Было прохладно-бодряще. Река наша протекала сразу же за длиннющими огородами. Дальше начинались горы, круто уходящие вверх. Река – это громко сказано: точнее речушка. Почти везде её можно было перейти вброд по колено. Но попадались и глубокие места, где можно и утонуть. Вот к такой тёмной заводи меня и подвели мой дед Анисим с дедом Михеем.

    Дед Михей нёс здоровенную сеть, накрученную на две жерди. У заветной заводи сеть распустили вдоль берега. Сеть имела крупные ячейки, чтобы мелочь свободно могла уйти. Зачем нам мелочь? Мы пришли за крупной рыбой. Не торопясь, со знанием дела, стал мой дед Анисим с дедом Михеем заводить сеть в воду с краёв заводи, где было не глубоко. Держали они сеть за жерди, волоча её низом по самому песчаному дну. Сеть была высока и длинна. Сделана она была по размеру как раз под эту заводь. По низу сети были привязаны грузила, так чтобы  перекрыть заводь с самого дна до поверхности.
Так как сверху по течению реки был довольно-таки длинный участок по колено, и такой же мелкий участок был ниже этой заводи, то вся крупная рыба собиралась именно здесь. Вся заводь была перекрыта неводом выше и ниже по течению реки. Но деды, перейдя на другой берег, стали укорачивать сеть, наматывая её на жерди. Потихоньку сеть становилась всё более короткой и короткой, и когда сеть почти выпрямилась, деды стали выводить сеть на пологий песчаный берег. Вот тут-то вода в реке и закипела. В маленьком участке реки, отгороженном сетью, стали бешено биться здоровенные рыбины, ища выхода. Но выхода не было. Деды низ сети вывели на берег, а верхом накрыли всю массу рыбы, и всё содержимое в один миг оказалось далеко от воды на песке. 

    Зрелище было потрясающее: мелочи совсем не было. Отчаянно колотили хвостами по песку огромные рыбины. В лучах взошедшего солнца появилась маленькая радуга от мириадов брызг, поднятых целой горой рыбы. Улов был великолепен.   Присутствовал полный набор обитателей  нашей речушки. Были здоровенные щуки, огромные толстые язи, ну и, конечно, красавцы голавли, которые походили на разъевшихся маленьких поросят. Всех зубастых щук деды выбросили в реку. Чем щука крупнее, тем её мясо хуже и хуже. Одна щука была уж очень здорова, но и её выбросили в воду. Много средних по размеру рыбёшек раздали деды собравшимся вокруг ребятишкам, а остальное побросали в два здоровенных мешка и, сгибаясь под тяжестью ноши, пошли деды по домам радостные и довольные. 

    Но самым довольным был всё-таки я, – малец восьми лет от роду. Голавли были очень вкусны жареными с картошкой. Остальную рыбу засолили впрок в кадушке. Через три дня я снова стал просить деда Анисима ещё пойти на голавля, но дед сказал, что самую крупную рыбу мы уже выловили, а новая рыба теперь ещё долго будет собираться в эту заводь со всех мест, пока снова её не заполнит. Заводь-то одна на всю окрестность – другой такой нету. Так что теперь надо ждать. Да и некогда: работы много на полях, да огородах. Пора полоть картошку, лук, чеснок, косить сено на зиму, да и ухаживать за многочисленной скотиной. Так что теперь долго будет не до рыбы. 


    Ночь и звёзды.

    Наша деревня Крым-Сарай была большой. Дома длинной чередой стояли в три, четыре ряда вдоль речки и гор. Однажды я пошёл в гости к своему другу и засиделся у него допоздна. Солнце уже давно село. Когда я вышел из избы, то на небе увидел столько звёзд, что был просто ошарашен их количеством и яркостью. Столько звёзд в Москве я никогда на небе и не видел. По-наивности, я хотел попросить мою маму написать в Москву об этом явлении. Мол, вы, учёные, наверное, не знаете, что звёзд на небе у нас в селе намного больше, чем у вас в Москве. Приезжайте и посмотрите на наши звёзды.

    Ночное небо над моей головой было великолепно. Через весь небосклон проходила широкая, яркая полоса из огромного количества звёзд. Да и на остальном небосклоне звёзд было предостаточно, особенно крупных. Что удивляло, так это то, что звёзды практически не мерцали, как в Москве, а горели ярким, ровным, немигающим светом. Но, почем-то от этих ярких звёзд на небе не было никакого проку на земле. Вокруг была такая непроглядная темень, хоть глаз выколи. Это тоже удивляло. Казалось бы, от таких ярких звёзд, до которых, вроде бы, было совсем рукой подать, светло должно быть, как при Луне. Однако звёзды ярко сияли, но не освещали нашу деревню.

    В деревне не было электрического освещения, и поэтому его жители долго не сидели при свечах, а быстренько укладывались спать не мешкая, ибо вставать нужно было с утренней зарёй. Отойдя от хаты моего друга, я оказался в затруднительном положении. Над моей головой света было предостаточно, но вокруг себя я ничего не видел. Я пошёл на ощупь, спотыкаясь и падая на вытянутые вперёд руки. Проваливался в рытвины, натыкался на плетни, вокруг меня была непроницаемая мгла, какой никогда в жизни я нигде больше не видел. Двигаясь на ощупь по плетням у изб, я с трудом нашёл свою избу, где все уже давно спали, считая, что я тоже сплю где-то там на сеновале. 

    Всё-таки ночь, – это действительно удивительный подарок природы человечеству. Представьте себе, что если бы ночи не было. Мы бы не видели тогда звёзд, а из этого выходило, что узнать что-либо о Вселенной, состоящей и из звёзд, было бы невозможно. Наш кругозор сузился бы тогда, в лучшем случае, только до Солнечной системы, да и то не в полной мере. 
Я повторюсь – с детства я был крайне любопытен. Меня всё интересовало, особенно звёзды. И надо было случиться такому, что моё любопытство в отношении звёзд было в будущем, далёком от детства, удовлетворено сполна. Десять лет я работал в НИИ Прикладной Физики, где аппаратура, которую мы разрабатывали и использовали, была нацелена именно на звёзды.
Основой нашей работы были ЭОПы, (Электронно-оптические преобразователи), которые спаривались с гигантскими оптическими телескопами. ЭОПы улавливали даже одиночные кванты света, – фотоны, – исходящие от очень удалённых источников света, то есть от далёких звёзд с края Вселенной. Это позволяло увидеть Вселенную на много миллиардов лет назад, когда она только что образовалась, ведь свет от этих звёзд только сейчас до нас дошёл. Далее усиленный и обработанный сигнал поступал на цветной монитор (телевизор).

    В 70-ые годы, о чём идёт речь, в СССР постоянно запускались спутники, которые направлялись на околоземную орбиту, на Луну, Венеру и Марс. В нашу задачу входило с помощью нашей аппаратуры снимать координаты ракет-носителей, чтобы затем по ним корректировать траектории полётов. Это давало мне возможность смотреть на звёзды с помощью современной техники.
Когда я в первый раз взглянул в телескоп на Луну, то был просто ошеломлён величественностью зрелища. На Луне я видел кратеры, «моря» и горы. Моему восторгу не было предела. Луна была настолько сильно приближена, что казалось – протяни руку, и ты коснёшься её поверхности. 

    Все знают, что при полной Луне можно читать книгу, но не все знают, что Луна от нас удаляется со скоростью 4 сантиметра в год. Луна к Земле повёрнута всегда только одной стороной. А сколько процентов поверхности Луны можно наблюдать с Земли? Вроде бы странный вопрос – конечно 50 ят процентов! А вот и неправильно. Луна  вокруг  своей  оси  понемногу  колеблется,  поэтому  мы  видим 59 ть процентов её поверхности. Это называется либрацией Луны. Интересно, а как появилась Луна? Произошло это на ранней стадии образования Солнечной системы, когда Земля столкнулась с протопланетой Тейей 4,6 миллиардов лет назад. Удар произошёл не по центру, а под углом. В результате большая часть вещества Тейи и часть вещества земной мантии были выброшены на околоземную орбиту. Из этих обломков собралась прото-Луна и стала обращаться по орбите вокруг Земли с радиусом около 60 000 км. Земля, в результате удара, получила заметный наклон оси вращения, что и обеспечило нам времена года. Спасибо Тейе, иначе нам на Земле было бы жить однообразно.
Спасибо и самой Луне, иначе мы бы не имели «Лунную сонату» Бетховена. Все знают, что Луна на горизонте всегда огромная, а в зените намного меньше, но это иллюзия.

    Луну я впервые увидел на Шемаханской астрофизической обсерватории, что в Азербайджане. 
Прилетели в Баку в конце февраля, когда в Москве ещё было холодно и сумрачно. Выходим из самолёта, а на улице тепло и солнце. На автобусе повезли нас в обсерваторию. Машина стала забираться в горы, петляя по серпантинам. Шофёр у одного захудалого селения и говорит:

– Мы въехали в старинный город Шемаху, где по преданию жила знаменитая Шемахинская царица. 

    Я высунулся в окно автобуса: с пригорка мне открылся вид на беспорядочно разбросанные одноэтажные дома и домишки. Ни одного двухэтажного здания в городе не было. Далее шофёр показывает нам единственное из уцелевших древних строений – Шемаханскую башню. Долго поднимаемся на автобусе выше и выше и перед нами открывается великолепная панорама Шемаханской обсерватории. Захотелось после долгой поездки немного поразмяться. Я несколько раз присел и помахал руками. При этом у меня сразу появилась одышка. Я удивился, но мне напомнили, что мы находимся почти на 3-и километра выше уровня моря, где кислорода в атмосфере не много. 

    Руководителем  в нашей группе был старший инженер Вадим Браумфельд. Он был таким интересным рассказчиком, что во время рабочего дня, в нашем НИИ, он собирал в переходе между корпусами, где обычно делали перекуры, огромные толпы слушателей. Большего умельца из рассказчиков, я никогда в своей жизни не встречал. Браумфельд был ещё и выдающимся выпивохой. Работы на телескопе он начал с того, что потребовал с местной администрации три литра медицинского спирта, что в принципе было необходимо для протирки нашей оптики. Действительно, грамм 20-ть он потратил на протирку, остальное ушло внутрь нашей бригаде. Происходило это во время преферанса, где королём этой карточной игры был, конечно же, Браумфельд. Он разбавил спирт и пил его примерно 50-ти градусным. Пил толково. Он никогда не наливал в гранёный стакан много, – плеснёт туда чуть на донышке и выпьет, не закусывая. Так за ночь, Браумфельд выпивал один примерно около литра разбавленного спирта. При этом он никогда пьян не был. Каждое вливание Браумфельд производил под небольшой тост:

– Выпьем за то, чтобы прикуп всегда был в масть.
Или:
– Знал бы прикуп, жил бы в Сочи.
Или:
– Выпьем за то, чтобы везло не только в карты.
При этом он сыпал беспрестанно различные словесные секвенции, такие как:

  Пиво и вино – 
  Это гавно.
  Водка и пиво – 
  Это диво.

И он подливал себе в стакан с водкой пива.

Или:
– Выпьем за то, чтобы всегда была возможность выпить.
Дело в том, что в Москве выпить ему не давали. На работе не попьёшь, после работы не напьёшься, – дома съедят с потрохами. Поэтому он рвался в командировки, где ему напиваться никто мешать не мог. Но, как ни странно, его пьянство в командировках никогда не приносило вреда работе. У телескопа он всегда был в форме.
Наутро, чуточку вздремнув, мы отправлялись в обсерваторию, где готовили свою аппаратуру к заранее строго назначенному дню и часу. Работали  мы  на  великолепном  телескопе  с  диаметром  зеркала  в 2-а метра. 

    Поездки в Шемаху мне запомнились не только Луной, но и преферансом в компании остроумного Браумфельда.
Более интересной были поездки в Симеиз, где крошечная обсерватория располагалась на склоне горы Кошка, что неподалёку от Ялты. Это было живописное место, ютящееся среди нагромождений скал, с которого был великолепный вид на море. Обсерватория в Симеизе не имела больших телескопов. Работали мы на небольшом телескопе, примерно в 60-ят сантиметров диаметром. Но и этого диаметра хватало, ибо наша аппаратура имела очень высокую чувствительность. Иногда этот замер и являлся решающим, та как все другие обсерватории, обслуживаемые нашим НИИ, были закрыты тучами. Здесь мне хорошо удалось рассмотреть Юпитер, так как он тогда был наиболее близок к Земле. На Юпитере было видно знаменитое Юпитерианское завихрение, обусловленное высокой скоростью ветров на планете, которая может превышать 600-от километров в час. Это устойчивое гигантское завихрение по своему размеру превышает диаметр Земли и наблюдается нами более 300-от лет. Завихрение вращается против часовой стрелки и делает полный оборот за 6-ть земных суток. Весь Юпитер выглядел кроваво-красным. Не напрасно его в древнем Риме нарекали верховным богом войны и победы, богом громовержцем и метателем испепеляющих молний. 

    Юпитер – пятая планета от Солнца, и крупнейшая в  Солнечной системе. Юпитер в 2 раза массивней, чем все остальные планеты системы вместе взятые, и классифицируется как газовый гигант. Юпитер имеет более 60-ти спутников, как никто другой. Один полный оборот планета совершает за 9 ч. 55 мин. Впечатление от Юпитерианского зрелища мною никогда не забудется. Я вдоволь насмотрелся в телескоп на ночное небо, но не все планеты бывают всегда удобны для наблюдения. Когда они уходят на другую сторону эклиптики за Солнце, тогда их рассмотреть просто невозможно. Просыпаясь поутру в Симеизе, мы спускались по крутой и обрывистой тропинке к морю, где купались и загорали. А рядом с нами находился знаменитый на весь мир Крымский радиотелескоп, представляющий из себя гигантскую металлическую полусферу, которая постоянно со скрежетом крутилась у нас под носом целый день, так как для работы на этом телескопе темноты не требовалось.

    Ещё более интересной были поездки в Абастуманскую астрофизическую обсерваторию, что в Грузии.
Обсерватория находилась в узком ущелье, по которому нужно было долго и очень круто подниматься. Вдоль ущелья находились нехитрые грузинские строения с одноэтажными домами, магазинами и узеньким ручейком, который протекал по этому ущелью. Выше находилась канатная дорога, которая подняла нас на саму обсерваторию, живописно расположившуюся на горе Канобили. В Абастуманской обсерватории много телескопов, но они все очень маленькие. Здесь открыты 2 кометы, некоторые малые планеты, 4 новые и 1 сверхновая звезда, 17 планетарных туманностей, 3 звездных скопления, множество эмиссионных звезд. Углублённо здесь изучаются структура и эволюция галактик и переменных звёзд.

    Кстати об эволюции Галактик. Галактики разбегаются, но бывают и исключения. Наша с вами Галактика через много миллионов лет налетит на Туманность Андромеды, которая при детальном её изучении оказывается тоже Галактикой, только в 50-ят раз более большой, чем наша Галактика. В центре каждой Галактики находится «Чёрная дыра», которая поглощает всё окружающее её вещество, то есть ближайшие звёзды и межзвёздную пыль. Увидеть напрямую «Чёрную дыру» невозможно, так как свет из неё не может преодолеть гигантское притяжение. 

    Поднимаясь по зыбкой подвесной дороге в небольшой люльке на 4-ре, не более, человека, смотришь вниз в пропасть и спрашиваешь у местного генацвале:

– Насколько надёжна эта подвесная дорога?

    Тот смотрит в 100-та метровую пропасть, сплёвывает в неё, и с грузинским акцентом отвечает, этак несколько наигранно небрежно:

    – Последний раз трос рвался очень давно, – год назад. Так что ты можешь не волноваться. Вероятность очередного обрыва мала. 

    Затем, ещё не успев подняться, он говорит нам с напарником, что если мы не согласимся к нему зайти на пару минут, чтобы выпить с ним грузинского вина, то он точно подпилит вот этот трос, когда мы будем спускаться на нём в следующий раз. Пришлось зайти. Молодой грузин, который первый раз нас увидел, узнав, что мы из Москвы, сделал такое предложение очень искренне и напористо. Он просто взял нас под руки и потащил к себе в дом. Вышла его жена и быстро организовала шикарный стол, где было мясо, заливная рыба,  виноград, яблоки, груши, очень много зелени и несколько графинов со своим домашним вином. «На минутку» оказалось застольем на несколько часов. Вино лилось рекой, а чуть позже был даже настоящий грузинский горяченький шашлык. Генацвале живо интересовался, как мы там живём в Москве, что продают из барахла в наших магазинах, можно ли достать машину. Дело тут в том, что этот грузин был работником обсерватории. А это очень узкий круг общения, и всякий новый человек, особенно из Москвы, – здесь просто нарасхват. 

    Работа на телескопах позволяла нам иметь много свободного времени. Я часами не отрывался от окуляра телескопа. Механик, обслуживающий телескоп, по моей просьбе направлял телескоп на все планеты Солнечной Системы, если они были доступны на данный момент. При этом он открывал толстенный астрономический справочник, находил по таблицам координаты планет, нажимал на кнопку «Пуск», и автоматика за несколько минут наводила телескоп на середину перекрестья окуляра. При этом телескоп мягко шуршал на своей масляной подвижной платформе. Но одновременно с тихим телескопом шумно поворачивалась узкая щель купола телескопа. Я недоумевал: 

    – Зачем щель так узка? Раздвиньте её пошире.

    Надо мной смеялись:

    – Если щель широко открыть, то будет боковая засветка.

    На этот период Сатурн был близко к Земле, и я вдоволь на него насмотрелся. По диаметру, при наблюдении Сатурна, он казался в телескопе яблоком на вытянутой руке. Отчётливо просматривались его кольца, которые были вложены одно в другое. Я интересовался у астрономов:

– Из чего состоят кольца?
– Из кусков льда, которые так тесно прижимаются гравитацией друг к другу, что кажутся нам монолитными, – отвечали мне. Всего наблюдается 7-мь колец, вложенных одно в другое. В диаметре кольца имеют 137-мь тысяч километров, а в толщине только несколько десятков метров. Частицы льда не касаются друг друга и имеют размеры от долей миллиметра, до нескольких метров. Если представить себе планету Сатурн в виде футбольного мяча, то кольца у такой планеты были бы гораздо тоньше волоса. За долгую ночь, когда небо заволакивало облаками, и работать было невозможно, местный механик, тоже, конечно, генацвале, рассказывал интересные истории:

    – Директор нашей обсерватории, – член корреспондент Академии наук СССР, Герой Социалистического Труда, академик Евгений Харадзе, – придумал остроумный способ контроля за работниками своей обсерватории. Дело в том, что он часто разъезжал по международным симпозиумам, а когда возвращался, то не находил в отчётах, проведённых работниками его обсерватории в его отсутствие, научных результатов. Он всегда читал одну и ту же надпись: «Облачность, наблюдения не проводились». 

    Разгадка этого явления была простой. Учёные астрономы за многие годы наблюдений так намаялись со своими ночными бдениями, что в отсутствие начальника просто отсыпались в своё удовольствие даже в самые безоблачные ночи.
И тогда Харадзе поставил на крыше своего административного здания прибор, который фиксировал звёзды на фотопластинке Его помощник, при наступлении темноты, ставил пластинку на крышу и ложился спать. После каждой ночи он утром проявлял пластинку, где и отпечатывались длинные полудуги от следа поворачивающихся звёзд.
Но астрономы были людьми ушлыми: они, как только помощник ложился спать после установки пластинки, залезали на крышу, закрывали объектив прибора шапкой и ложились спокойно спать до утра. Утром пластинка, после проявления, всегда оказывалась пустой…

    Я поработал почти на всех телескопах Советского Союза. Конструкции этих телескопов уникальны, зеркала огромны. В Зеленчуке зеркало достигало размера шести метров в диаметре. А сама конструкция – это высотный дом. 
Сидим мы как-то в Крымской астрофизической обсерватории, где зеркало «всего» 2,5 метра. Тёплая летняя ночь, яркие звёзды. Тишина. Слышно только, как цикады трещат из розария, окружающего телескоп. Мы направили нашу аппаратуру на выбранный участок звёздного неба. Нужно было определить координаты какой-то кометы, которая летит к нам из далёкого космоса. Кажется, – это была комета Галлея. На данном этапе, комета ещё очень далека, и чтобы увидеть её, требуется наша аппаратура. Напрямую, в оптический телескоп, она пока не видна.

    На экране нашего монитора отображаются звёзды данного участка неба. Звёзды неподвижны. Дело в том, что конструкция многотонного телескопа автоматически поворачивается, отслеживая вращение Земли. На мониторе аппаратуры на неподвижные звёзды «надета» электронная маска, которая выделяет звёзды голубым светом. Любой движущийся объект, если он обнаружится, становится по программе красным. Комета летит прямо на нас, и её отклонение в сторону настолько мало, что зафиксировать это глазом невозможно. Совершенно точно известно, что в этом участке неба находится комета, но как её отличить от сотен других звёзд? Только за счёт изменения её координат. Наша аппаратура любое движение фиксирует и выделяет его красным цветом. Вся наша группа по отслеживанию за движением кометы сидит и, время от времени, посматривает на монитор. Ничего особенного не происходит. Неподвижные звёзды ровно светятся голубым цветом. Проходит час, другой, но картина не меняется. Неужели кометы нет? А может быть ошибка в расчетах? Может быть, комета где-то в другом участке неба? Все сидят и нервничают.

    Но неожиданно, из-за одной малюсенькой звёздочки стала медленно выползать узкая каёмочка красного цвета. Ура! Это комета. Через два часа красная точка полностью выползла из-за этой маленькой звёздочки. Так именно эта маленькая звёздочка и была кометой, а идентифицировать её мы смогли только с помощью нашей аппаратуры. За разработку этой уникальной аппаратуры, ведущие учёные нашего института получили государственную премию. Тут же появилось шампанское и несколько бутылок более горячительных напитков. Неожиданно в зале телескопа появилась группа неряшливо одетых людей пожилого возраста. Они стали к нам приближаться, разговаривая между собой на английском, немецком и французском языках.
Я спрашиваю у нашего ведущего инженера:

    – Зачем сюда пускают иностранных туристов? Здесь не зоопарк.
    – Тише, – отвечает тот, – это цвет мировой астрономической науки. Здесь виднейшие учёные со всего мира. У них сейчас мировой симпозиум, и они пришли сюда не случайно.
    – А отчего они выглядят, как оборванцы? – не унимался я.
    – Это светила науки! Они за своей внешностью не следят. Вот когда они получают свои Нобелевские премии, то тогда их можно увидеть во фраках. Но только тогда.

    Учёные подошли к нам, увидели красную точку на нашем мониторе, зацокали языками и зааплодировали.   
Крымский Бахчисарай примечательное историческое место. В нем много достопримечательностей. Например, православный Свято-Успенский пещерный монастырь 8-го века, основанный Византийскими монахами-иконопочитателями. Именно в этом дворце находится знаменитый «Фонтан слёз».  Этот уникальный памятник архитектуры, созданный скульптором Омером в память рано умершей любимой жены Крым-Гирея ¬–Диляре, стал поэтическим образом, символом живой человеческой скорби, воплощенной в холодном камне. Гений Пушкина, вдохновлённый этим творением, воспел фонтан в своей знаменитой поэме «Бахчисарайский фонтан». В наши дни тысячи посетителей со всего мира приезжают сюда, чтобы полюбоваться этим скромным по виду творением старины.

    Обсерватория в Бахчисарае поражает огромным количеством телескопов и ухоженностью территории, утопающей в розарии. Днём здесь пусто – все астрономы спят. Но ночью обсерватория начинает оживать. Толпы астрономов спешат к своим телескопам и всматриваются в небо. И вместе с ними всматривался в безграничный Космос и Ваш покорный слуга. Впечатления от прикосновения к тайне мирозданья и послужили мне источником поэтического вдохновения;

    Ночь.

Закат,  сияя красной медью,  гас.
Венера робко первой засветилась.
Неброское созвездье Волопас,
Как вол неторопливо появилось.

Огромной шалью, чёрною как смоль,
Прикрылось небо,   на ночь засыпая.
Но, видимо, побила её моль,
И в дырах звёзды светятся,  мерцая.

Упругим коромыслом Млечный путь
Повис, весь небосклон пересекая.
А в небо, будто кто-то бросил ртуть.
Небрежно, словно бисер,  рассыпая.

Чарует ночь сияньем ярких звёзд,
Зовёт в пучину бездн  бескрайней дали,
К таящимся созвездьям пышных грозд
Иных миров, без боли и печали.

И чудом удивляла эта ночь,
Раскинувшей шикарный хвост кометой.
Постой! Не улетай от нас ты прочь,
Ведь быть тебе поэтами воспетой.

Томила ночь щемящей темнотой,
Пугала недоступностью познанья.
Лишь виделось: Величье и покой,
Гармония и тайна Мирозданья.


   Школа.
 
    Вернувшись из  крым-сарайской эвакуации, мы с мамой опять поселились всё в тот же барак. Тётя Капа уже с нами не жила. Маме пришлось устроиться на работу в местную бухгалтерию, а я был предоставлен сам себе. Началась жизнь без присмотра, как и у большинства моих сверстников. Никогда не забуду свой первый учебный день. Было великолепное, солнечное, тёплое утро. Я взял в руки новенький портфель и самостоятельно, без мамы пошёл в школу, находящуюся от нас в 5-ти минутах ходьбы. Тогда никто никого не боялся, и детей никогда не сопровождали родители. Никаких похищений детей не происходило, никаких видимых бандитов в то время не было. Как прошёл мой первый урок я не помню, но как я возвратился из школы сияющим, помню отлично, так как мама в честь моего первого учебного дня испекла пирог с моей любимой начинкой из яблочного повидла. 

    Наша школа №5 была для мальчиков, а жаль. Жаль потому, что рядом с моим домом находилась тоже школа, но для девочек. Девчонки меня в то время не интересовали: разве с ними поиграешь в футбол, или в войну? Но в будущем… 
Эйфория от первых школьных занятий прошла быстро, и наступила рутинная пора обязанностей на долгие годы. Посещение школы стало неинтересным делом. Насколько интереснее было гонять голубей, рыться в многочисленных помойках и свалках, приносить домой ржавые железяки, пытаясь их приспособить под игрушки, ибо в то время мне из игрушек ничего не покупалось – жили  впроголодь, не хватало денег на одежду и обувь. 

    Томительно проходили часы в классе. Самым интересным в школе были переменки. На них мы вихрем выбегали на школьный двор, играли в салочки, крестики-нолики, в чехарду, в кто тебя ударил? и так далее.
Однажды, по-моему, в пятом классе, на занятия один из наших учеников принёс пулемёт. Этого мальчика звали Ваня Трофимов. 
Был он несколько дебилен, но всегда уравновешен и спокоен. Высокий такой мальчик, молчаливый и неуклюжий. С собой в школу он приносил огромный бутерброд и всегда им охотно делился. Исходило от него некое благодушие и доброта, что в то время нами не ценилось. Ценилась наглость, предприимчивость, озорство, сила, самоуверенность. Приехал он из деревни и по развитию отставал от класса. Учился он еле-еле, но старался, за что учителя делали ему скидки. Но руки у него были золотые. Настоящий пулемёт он сделал. Ну, почти настоящий, – из дерева. Как можно было разговаривать о правилах грамматики, когда в углу у доски стоял такой красавец? А когда объявили, что учительница географии заболела и все свободны, нашей радости не было предела. Мы схватили этот пулемёт и бросились к раздевалке, где висела наша одежда. Раздевалка имела ограждение в виде металлической сетки. Я в эйфории стал боксировать с этой сеткой, а когда успокоился, то увидел, что все руки у меня в крови. Носил я тогда короткую причёску:

    В четвёртом классе, помню, вдруг разнеслась ужасная весть: скоро будут делать уколы. Вся школа приуныла. В те времена об уколах только слышали, но редко кому их делали, ибо все были здоровыми. Но мы знали понаслышке, что укол – это очень больно. Приехали врачи в белых халатах. В их руках появился сверкающий шприц. Шприц наполнился лекарством, в воздух была направлена тонкая, как и сама иголка, струя. Нас всех затрясло от страха. Большинство из нас побледнело, а кое-кто даже позеленел. Стали вызывать нас по списку. Первая жертва так тряслась, что на неё все смотрели с ужасом, понимая, что и им предстоит пройти такое же. Иголка вонзилась в ягодицу. Несчастная жертва сначала взвизгнула от боли, а потом заулыбалась от счастья, ведь всё самое страшное было уже позади. 

    Некоторые отказывались от процедуры, ревя, как коровы, но это не помогало. Их хватали за руки, спускали штаны, и через секунду всё было кончено. Один мальчик, фамилию которого я не помню, но по-внешности он мне хорошо запомнился, после укола вырвался из рук санитаров и с воплями истерично стал прыгать, да так высоко, – выше парт, – что это поражало. Он прыгал не от боли, которой уже не было, а от стресса. Это продолжалось несколько минут. Доктора на это не обращали никакого внимания, занимаясь своим привычным делом, но все мы смотрели с удивлением на своего одноклассника, осуждая его. Надо было ему сделать успокоительный укол, но это было бы для него ещё одним стрессом, к которому он не был готов. Другие принимали уколы более стойко, но чувствовалось, что это давалось им большим напряжением воли. Эта процедура запомнилась надолго.

    Когда я учился в старших классах, вдруг появились вместо перьевых ручек шариковые ручки. Это вызвало целую революцию! Вся школа после уроков собиралась в кучу за углом школы, где предлагались различные части шариковых ручек, из которых можно было собрать любую конструкцию. Целые ручки не предлагались. Предлагались именно отдельные её части. Видимо, была налажена связь с фабрикой по производству новинки, откуда родители и таскали эти изделия. Учителя были в шоке, ибо, писать такими ручками было запрещено, так как от этого портился ещё не сформировавшийся детский почерк. Но их никто не слушал: преимущества новинки были налицо, – никаких вечно проливающихся чернильниц. В принципе – это было гениальное изобретение. Именно с конца 40-вых годов появились шариковые ручки, которые почти ничем не изменились с тех пор. Не изменился со временем и мой почерк: свои каракули я до сих пор сам с трудом разбираю. 

    Среди учеников моего класса был один тунгус по национальности. Фамилия у него была подстать национальности – Тунгусов. Был он невысок, смугл, плотного телосложения, на вид несколько ироничен, рассудителен не по возрасту, и отличался от всех нас необычностью строения головы: она у него была совершенно круглой. И лицо у него было такое же круглое – ставь циркуль на носу, и он обойдёт лицо ровнёхонько по овалу лица. Учился он по всем предметам удовлетворительно, но основной его особенностью в учёбе были его сочинения по литературе, где он получал чёткие двойки раз за разом. Обычно в сочинении все мы делали по 2, 3-ри ошибки в среднем, но Тунгусов ухитрялся сделать 20-30-ть ошибок, за что и получал всегда двойки. Это и не удивительно, ибо он был тунгусом, что и было написано на его круглом, как тарелка, лице. Если каждый из нас с трудом мог написать полторы, две странички, то Тунгусов всегда делал развёрнутое сочинение на 15-ти, 20-ти страничках. Мы все уже давно посдавали свою стряпню, а Тунгусов всегда быстрым почерком лихорадочно дописывал свою работу. Неудивительно, что ошибок накапливалось так много, ведь и страниц прибавлялось, к тому же у Тунгусова не оставалось времени, чтобы проверить ошибки. Он отдавал сочинение всегда после звонка. 
Но считалось, что на одно сочинение не должно быть более 5-ти ошибок, что, по-моему, несправедливо. Справедливее было бы считать количество ошибок на страницу. Но Тунгусова это совсем не огорчало, ибо для него было более главным донести до читателей свой литературный, развёрнутый смысл, чем написать 2-е страницы без ошибок и получить пятёрку. Учительница всегда ему ставила твёрдую двойку, а потом пол-урока читала взахлёб его сочинение нам вслух, восхищаясь его литературным талантом. Интересно, стал ли двоечник по литературе Тунгусов писателем или нет? 

    В нашем классе «В» был один отличник, которого всегда всем нам ставили в пример. Фамилия у него была Дмитриев, звали Женей. Он был высоким, стройным и очень симпатичным мальчиком, – наверное, самым красивым в школе. Его глаза обычно всегда были опущены вниз, хотя он при этом внимательно слушал своего собеседника. Это была сама скромность и застенчивость. Он носил очки в тонкой красивой оправе, когда сидел за партой, и был самым умным,  начитанным, воспитанным и интеллигентным мальчиком среди нас. Но однажды он был пойман учителем с сексуальными фотографиями, что повлекло за собой вызов его родителей в школу. Помню только то, что он вскоре после этого случая попал под трамвай, да насмерть. 

    Самым музыкальным среди нас в то время был Виктор Ткаченко. Его всегда хвалил педагог по пению. Был он тихим, задумчивым мальчиком, не принимавшем активного участия в наших шумных, порою озорных играх. В будущем он окончит  музыкальное училище по классу гитары и станет концертирующим профессиональным музыкантом высокого уровня, преподавателем. Его частенько показывали по центральному телевидению вместе с ансамблем под управлением Бориса Тихонова. Солировала в этом ансамбле то Гелена Великанова, то Иосиф Кобзон, то прочие. Со своим ВИА он объездил почти весь Советский Союз. Работал с поляками и даже японцами.  Кроме этого он некоторое время работал в оркестрах Юрия Силантьева и Бориса Карамышева.

    Одно время за одной партой со мной сидел Юра Царёв. Ему плохо удавалось выговаривать букву «р». Он был весёлым, доброжелательным, инициативным. Мы с ним дружили и никогда не ссорились. У него был брат Толик, который был постарше, но менее общительным, и в моих играх с Юркой не принимал участия, так как считал нас малышнёй, хотя был постарше всего на три года. Юрка имел собственную голубятню, что очень ценилось. Именно с ним мы бегали по птичьему рынку, покупая корм для голубей в виде овсянки, да и самих голубей тоже. Юрка был самым компанейским подростком среди всех нас. Он никогда ни с кем не ссорился, со всеми был корректен.

    Это умение некоторых людей не конфликтовать, а находить общие интересы, меня удивляет до сих пор. Почему я постоянно хоть с кем-то, но конфликтую? А Юрка со всеми дружил или был в нейтральных отношениях. Таких не конфликтных людей я за всю свою жизнь встречал очень мало. Похоже, что это свойство не ума, а состояния души. И душа моя, мятущаяся, постоянно не даёт мне поддерживать корректные, доброжелательные  отношения со всеми людьми, меня окружающими, хотя не уважать их у меня нет оснований. Мало того, я чаще всего люблю этих людей, но избежать конфликтов мне не удаётся. Я понимаю свои ошибки этого плана, но занять не конфликтную позицию не могу до сих пор. Меня не всё всегда устраивает в моих взаимоотношениях с людьми, даже очень близкими. Нет, совершенно точно, – это состояние души, а не ума, или даже воспитания. А ведь Юрка умел со всеми ладить. 

    Класс наш был, в общем-то, спокойным, особых хулиганов не было. Но был среди нас один парнишка уж очень шебутной. 
От него много страдали наши учителя. Как его звали я не припомню, но он единственный из всех учеников, который никак не мог успокоиться даже во время съёмки всего нашего класса. Он юморил, кривлялся, кого-то передразнивал. Может, вырастив, он стал комедийным актёром? Я бы не удивился.

    На последней парте нашего класса всегда сидел тихий, задумчивый, неразговорчивый, но симпатичный паренёк с голубыми глазами. Звали его Вадим. Учиться он не любил, и поэтому был одним из самых отстающих, хотя и способным. Основной его особенностью был сарказм и авантюризм. Он частенько любил поиздеваться над своими товарищами и поёрничать. Однажды он предложил мне познакомиться с хорошенькими девочками и взял у меня на знакомство деньги. В то время я уже увлекался прекрасным полом и хотел активного общения с этой половиной человечества. Дело было в том, что я был до крайности застенчивым мальчиком и познакомиться сам не мог. Время шло, а знакомство Вадимом всё откладывалось, да откладывалось. В конце концов, он меня обманул. 

    После того, как всех нас расселили, он попал со мной в один район. Через много лет я стал замечать, что он  начал сильно попивать. Как-то иду я мимо его дома, а он в пьяном виде лезет к себе в квартиру, расположенную на четвёртом этаже, по водосточной трубе. Вокруг собрались зеваки и кричат ему, что это опасно, можно упасть. Но он сопит и лезет всё выше и выше. До открытого окна вот уже и рукой подать, да только вот он сорвался и упал на газон под окном. Лежит на спине и без стонов смотрит в небо. Вызвали скорую. Я стою около него, но он на меня не обращает никакого внимания. Я его спрашиваю: «Где болит?» – Но он не отвечает и, что удивительно, даже не морщится от боли. Санитары увезли его в больницу: он не проронил ни одного слова, только глядел бессмысленно в небо своими голубыми глазами.

    А во всей нашей 5-ой школе был случай ещё более ужасный. В параллельном со мной 7-ом классе один ученик совершил самое настоящее убийство своего сверстника. Вот его фамилию я запомнил, –  это был Горохов. На своём лице он носил маленькие усики, – первый пушок, что было для него не по возрасту. Было в его характере что-то бесшабашное; он почти всегда улыбался и смотрел на окружающий нас мир с издёвкой, сарказмом и иронией. Я его отлично помню, – вроде бы спокойный с виду мальчик, – только как он мог дойти до такого? После этого страшного преступления он скрылся. Милиция его поймать так и не смогла. Говорят, что его только однажды видели соседи после этого преступления, да и то только после нескольких лет – он посетил свою мать. Потом о его судьбе ничего известно не было…

    Занятия в школе обычно начинались с всеобщей зарядки. Все ученики школы выстраивались на огромном школьном дворе и делали утреннюю гимнастику под руководством Николая Кирилловича, бывшего фронтовика, который не расставался при этом со своей военной формой. Самые ленивые всегда задерживались и заполняли двор последними, среди которых был и я. У Николая Кирилловича была одна приметная особенность: сзади, чуть выше шеи, вражеская пуля оставила свой след, содрав довольно-таки большой участок его кожи. Волосы на этом месте уже не росли. Николай Кириллович был строгим воспитателем-физруком, но после занятий он обычно был милым и обаятельным человеком, которого мы все любили, не то что заведующего учебной частью школы, которого все звали Пынтя. Прозвище это нашему завучу досталось из-за того, что он постоянно к месту и без места любил повторять одну и ту же фразу:

    – Понимаете ли?

    При этом он произносил её с такой скороговоркой, что фактически звучало – «пынтя». 
 
    Школа стала основным источником новых знаний, но не всегда научных. Неожиданно, в школе стали появляться «свидетели», которые якобы лично видели здоровенную женщину, величиной с пятиэтажный дом. При этом рассказывались многочисленные подробности. Такие рассказы нами принимались на веру и сильно будоражили наше детское воображение. 
Среди педагогов, самым экстраординарным был преподаватель английского языка. Он, входя в класс, частенько любил похулиганить, расстёгивая и застёгивая свою молнию на ширинке брюк. Но его мы все любили и уважали, так как он был судьёй по футболу в высшей лиге, что нами очень ценилось. 


    Мороженое и верёвочка.

От школы я отлынивал, часто пропуская уроки. Весь день любил я  шляться, где хотел.  А где всего интереснее?  Конечно  же,  на  Чухлинке.  О, Чухлинка! С тобой так много связано. Чухлинка – это не только две деревянные платформы. Чухлинка – это центр всей нашей округи, средоточие магазинчиков и торговцев с лотка. Во-первых, здесь можно подрядиться к мороженщику и катать его тележку весь день.   За это, в конце твоего  первого трудового рабочего дня ты получаешь первую, честно заработанную зарплату в  виде мороженого. Конечно, молодёжь меня сейчас не поймёт. Но тогда подработать денежку было негде. Маленькое мороженое за целый день – это всё, что тогда было возможно. И всего-то? Эти две кругленькие вафельные дольки, между которых и мороженого-то не видать?  Это не видать у купивших мороженое! Потому, что хитрый мороженщик поднимает мизинцем выталкивающее устройство, и мороженое между нижней вафелькой и верхней, действительно, получается тоненьким. Мне-то он не поднимает! Я же не простофиля! Секу это всё враз! Почему-то все покупатели это не секут, а если и секут, то стесняются. Ну, что там? Всего немного и поднимает. Ну, самую малость. Ну, миллиметров эдак на 5. Нет, больше – на 10. А если хорошенько присмотреться, то увидишь, что он поднимает на все 20, хотя форма вмещает 40. Значит, за день можно продать в два раза больше мороженого, чем заложено. Конечно, денежки уйдут в карман. Чей?  Ну, наверное, не только одному мороженщику. Конечно, с кем-то следовало делиться. Милиция ходила рядом, но она ничего вроде бы не замечала. Обман был виден невооружённым глазом. Ну, не то что бы невооружённым глазом заметить было невозможно. Просто это был виртуоз своего дела. Наблюдая за его руками, трудно было усмотреть жульничество, так как он работал очень быстро. Руки мелькали, как в калейдоскопе. Всех это восхищало и завораживало. 

    Жара. Очередь давится. Ну, просто прёт, как стадо. Всем хочется побыстрее получить лакомство. Найти ещё точку продажи мороженого просто невозможно. Её нету и всё тут! Конечно, можно было бы кому-то её  организовать. Но, не организовывали. Зачем? Это инициатива. За это в те времена можно и схлопотать. Распоряжения не было. Без распоряжения невозможно. Опасно.  Поэтому за мороженым была давка. Тут некогда было рассматривать, сколько тебе дали. Получил и отваливай, вон ещё  сколько хотят того же. В такой спешке и не заметишь, что мороженого с гулькин нос.  Возможно, для этого и создавался дефицит. На этом можно нагреть руки. 

    Вот так, на голом месте, возможно, и начинались зачатки мафии. А, может и ещё раньше. Откуда мне, ребёнку это было понять? Но и сейчас, в мои 70, не могу понять! Неужели нельзя по-честному, по-справедливости?
Да, на Чухлинке была тьма интересного после войны. Например, сидит человек. В руках у него обыкновенная верёвочка, завязанная кольцом. Он эту верёвочку бросает на землю. Натренированным движением сворачивает её так, что возникают две петельки. Смешно сказать! Всего две. Но, вот тут-то и начинаются чудеса. Человек говорит, что даст любому желающему десять рублей, если тот угадает  какая из петелек пустая, а какая нет, когда желающий сунет туда пальцем. Назвать этого человека человеком, конечно же, нельзя – это жулик. Проба стоит десять рублей. Это были огромные деньги. Он что, нас всех за дураков держит? Мы что не знаем, что бесплатный сыр бывает только в мышеловках? Ищи дураков! Мы не дураки. Однако, сразу же образовывается толпа. Все глазеют.

    Но! Тут же находится желающий! Конечно,  – это его напарник. Тут надо сечь. Он выкладывает червонец и суёт палец в ближайшую из петелек. Жулик дёргает верёвочку, – верёвочка у него в руке. Ячейка оказалась пуста. Досада! Собравшаяся толпа сочувствует. Человек вроде как бы заводится. Бросает еще червонец. Суёт палец уже в другую петельку, – это же очевидно.  И вот она, удача! Палец  затягивается. Недовольный жулик неохотно отдаёт червонец. Выигравший ликует! Он тут же предлагает новую игру. И суёт палец в ту же самую победную ячейку! Снова удача. Человек снова «по-честному» расплачивается. Ура! Вот он, такой лёгкий способ заработать деньги. И сколько хочешь! Снова в верхнюю. Снова победа! Ещё, ещё! Этот-то уже заработал целую кучу денег. Он их зажал в кулаке, он их показывает всем! Вот они, денежки! Всё так просто. Нашёл нужную петельку и всё. Дальше этого простофилю можно раздевать. Тут этого, нахапавшегося, уже отталкивают:

    – Хватит! Дай и нам заработать! 

    Вот уже первый, настоящий  смельчак достаёт десятку. Человек кладёт её в свой карман. Быстренько и ловко сворачивает такие же на первый взгляд две петельки. И смельчак, – он же знает, он уже давно понял, куда надо совать палец, – смело упирает свой палец в ту же самую победную петельку. Вот она, удача! Надо просто не быть дураком. Смотри, наблюдай, и ты будешь богачом. Но наблюдать надо уметь. Верёвочка почему-то не затягивается на пальце. Но он же всё видел! Он всё знает! Он не верит своим глазам. Нет, такого не может быть! Причём никогда. Ведь только же палец затягивался! Не может же быть на свете чудес. Он снова отдаёт человеку червонец. Снова суёт палец в ту же самую, победную петельку. Вот сейчас-то палец завяжется. Но, почему-то палец не завязывается. Такого не может быть! Теперь-то он уже совершенно точно знает, что палец завяжется. Снова десятка. И снова неудача.

– Всё ясно. Надо в нижнюю сунуть. Ну, слава Богу! Наконец-то, я тебя, жулик, раскусил. Палец завязался. Давай десятку, бывшую мою, назад. - Жулик «добросовестно» расплачивается. 
– Хорошо всё-таки иметь дело с порядочным человеком, – думает смельчак, – в руках уже две отыгранные десятки. Сейчас я тебя обыграю. Я снова суну в нижнюю. Надо же? Неудача. Надо подумать. Значит, он меняет нужную петельку незаметно. Так не пойдёт! Давай делай всё медленно. Вот так-то лучше. Я попал. Давай ещё. Странно! Вроде всё, как всегда, а палец мимо. А ещё медленнее. Вот сейчас-то я всё понял.  Надо в верхнюю. Опять неудача. Далее всё мимо и мимо. Конец. Всё, больше денег нет! Жена побьёт. Ушла вся зарплата. Вот, если бы он завтра здесь оказался, я бы всю зарплату не проиграл…

    Наивно. Завтра жулик будет сидеть в другом месте, где тоже дадут зарплату. Ведь её дают не везде одновременно. Но проигравшего уже оттолкнули. Не можешь играть, не берись. Дай тем, кто может.   Снова наивные люди. Все они уйдут с пустыми карманами. Увидеть это невозможно. Разве можно даже предположить, что от простого незаметного перевёртывания верёвочки во время её сворачивания, ситуация меняется в корне. Если верёвочку повернуть, то обе петельки становятся проигрышными. Тут никаких альтернатив быть просто не может. Обычная ловкость рук. Конечно, если понаблюдать долгими часами и днями, – вот как, например, мне, – то можно понять. И то только после многих месяцев наблюдений, –  а так просто не поймёшь. Конечно, таких жуликов не трудно поймать. Пара пустяков. Но зачем это делать, когда они делятся с кем нужно. До сих пор делятся, до моих  70-ти. И, наверное, даже дольше будут делиться. До 90. Или нет. До 200. Жаль, что я до конца этого дележа не доживу. А очень хотелось бы. Может хотя бы через 200 лет жуликов  захотят извести. 


   Хлеб и кролики.

  Было голодное время, когда все питались картошкой, крупами. Хлеба было мало, он выдавался по карточкам. Помню, как мама послала меня за хлебом в магазин № 5, что у платформы Плющево. На один талон карточки дали мне около килограмма чёрного хлеба. Конечно, с голодухи, я сразу отломил большой кусок. Потом второй, третий, и не заметил, как от почти целой буханки осталось с гулькин нос. Пришлось и его доесть, ибо нести домой было нечего. Чёрный хлеб считался самой вкусной едой. Его вволю поесть не удавалось. Причём, белого хлеба мы все практически не видели. И когда я приехал в деревню к деду, то очень удивился, что у деда был свой, домашней выпечки белый хлеб вволю, которым угощали даже собаку, что меня поначалу удивляло.

    Мяса после войны удавалось поесть очень редко. Поэтому единственным способом съесть большой кусок мяса, – это завести собственную живность, которую можно кормить травой. Один из наших соседей имел гусей, кто-то кур, один даже поросёнка. А на всю нашу округу кое-кто имел даже корову, которая давала молоко, и все его покупали у них. Но это редко. Чаще всего, если хотелось поесть мясо, содержали кроликов. Мне тоже захотелось купить пару кроликов. Но тут тонкости. Я купил, а они оказались мальчиками, то есть  размножаться не могли. А покупаются-то  кролики, – и дураку ясно,  – только для развода. А надо во всём этом уметь разбираться и не брать двух  самцов. 

    Кормил кроликов всё лето, а приплода и не предвиделось. С чего бы это? Наверное, не той травой кормлю. Нет, точно не той.  Знатоки объясняют тебе, впрочем, такие же,  как и ты олухи, что надо кормить одуванчиками. Точно одуванчиками. А можно и крапивой, но только молодой, иначе обожгутся. Кролики у меня жили в сарае. У всех были свои сараи. Без сарая нельзя – замёрзнешь зимой, ведь в нем содержались дрова. Потом я научился разбираться в кроликах и купил самочку. Как-то подхожу к своему сараю, а у его двери сидит кот и держит в своих зубах кроличью лапу, которую он сумел достать сквозь щель под дверью сарая. Увидев меня, кот бросил лапу и кинулся наутёк. Жаль было крольчонка. Вскоре он сдох. Была с кроликами одна проблема, с которой я не смог справиться. Я не мог и не хотел убивать своих кроликов, которых растил, кормил, ласкал. И хотя очень хотелось крольчатинки, но пришлось от разведения кроликов отказаться. К тому же на зиму запасти сена не просто, а отходов с нашего стола просто не было.

   Бомбёжка.

  Чой-то зимы тогда были уж очень суровыми? Сейчас таких и не бывает. А, – это чтобы фашисты замёрзли  под Москвой. Уже совсем близко, изверги. Вся Москва днём настороженная, озабоченная. Тихо в Москве днём. А к вечеру над Москвой поднимаются в воздух аэростаты на стальных тросах. Ночью, когда начинается бомбёжка, фашистские самолёты натыкаются на стальные тросы аэростатов. Хорошо. Можно и не так уж часто по ним стрелять из зениток – сами наткнутся на тросы. Ловко придумано. Но на всякий случай всё небо в прожекторах. Они мечутся в поисках самолётов. Захватывающее, впечатляющее зрелище. 
  Прожекторов было много. Вы когда-нибудь стояли у такого прожектора? Нет?  Огромный диаметр. Наверное, метра два будет. А может боле. Ведь близко не подпускают, не замеришь рулеткой. Но, скорее всего три метра, потому что из него прёт с электрическим треском такая мощь голубоватого света, что дух захватывает от восхищения. Столп узкого света достаёт до облаков. Такое запоминается навсегда. Что там  Максим Горький, со своими воспоминаниями о детстве? Разве он видел собственными глазами, как вражеский самолёт попадал наконец-то в перекрестье этих мощных прожекторов, как по нему начинали взахлёб бить наши зенитки, как, наконец-то, они попадали, и самолёт, задымившись, начинал падать вниз. А тебя при этом гонят в бомбоубежище, для твоей же безопасности. А ты увёртываешься, хотя ещё совсем маленький. И так хочется на всё это смотреть и смотреть. 

  Но вот ты в бомбоубежище, вырытом на поле за сараями. Ты надёжно защищён и долго томишься, пока бомбёжка не кончится, а потом можно и домой. Только вот опять истошно завыла сирена. Новый налёт. И снова прожектора бешено шарят по небу. И снова он попался в перекрестье. Теперь, сволочь, никуда не денется, но всё-таки фашист срывается. Опять прожектора взбесились. Это на западе, наверное, над Кремлём. Всеобщее возбуждение! Так хочется, чтобы опять было перекрестье. Так хочется! Вот это переживания, вот это впечатления, вот это экстаз! Горький отдыхает. Что он в жизни видел? Так, пустяки. О чём он подобном мог  написать? Ведь он такого не мог видеть. Его отравили свои же ещё в 36-ом. Конечно, если бы он мог это видеть, то написал бы получше меня. Как ни крутись, а он классик.  А я кто?... 
Война, когда ещё даже и не закончилась, была примечательна своими толкучками. По-нашему, если сейчас, то это были блошиные рынки, где продавалось всё, что только можно было продать. Толкучек было много. Одна из них была рядом с нашими бараками, если идти в сторону 48-го завода к Рязанскому шоссе.

    На толкучках неторопливо «толкались» несколько сот людей, одетых далеко не в смокинги. Продавали пожитки, военные трофеи в виде немецких губных гармошек и аккордеонов, патефоны, пластинки и бог весть что. Особенно нам, ребятишкам, нравился жмых. Жмых – это корм для скота, но нам, вечно голодным, – это казалось лакомством. Жмых был в виде плиток, которые были рифлёными, как шоколад, о котором мы тогда и мечтать не могли. 
Отломишь ломтик жмыха и сосёшь его полчаса, наслаждаясь его вкусом, напоминающим семечки, которые нам, ребятне, редко были по карману. Жмых хорошо утолял голод. Вот если бы в стране было много жмыха, то ни о каком голоде говорить и не приходилось бы. Но жмыха на всех людей не хватало: дай бог, хватило бы на скотину. В то время даже жмых был в дефиците.
Бывало, пошлёт тебя мать за керосином в палатку у Симоновки. А Симоновкой мы звали насыпь окружной дороги, по которой тогда ходили товарники. 

    В далёком будущем, работая над этой книгой, я посетил Симоновку. Рельсы заржавели. По этой колее уже давно не ходят товарники. Перед Симоновкой раньше была Воняловка. Так мы звали длинный пруд, который простирался от самого Рязанского шоссе до платформы Чухлинка. Теперь этот пруд засыпали. На месте Воняловки сейчас гаражи. Жаль. Раньше было живописнее. 
Брожу я по Симоновке в расстроенных чувствах, вспоминая своё детство, когда я с друзьями купался в Воняловке и загорал на склоне Симоновки. Снимаю на цифровую камеру.

    – Здравствуйте! – слышу детские голоса сзади. 
    Оборачиваюсь. Это два нынешних мальчугана забрели в это неприглядное место, заваленное разным мусором. 
    – Что это вы такие некрасивые места снимаете? – продолжают парнишки.
    Я отвечаю, что это места моего дорогого мне детства. Мол, по этой насыпи я вот таким же парнишкой любил бегать. 
    – А зачем вам эти фотографии? – не унимаются ребята.
    –А я эти фотографии вставлю в книгу о моём детстве, – отвечаю я им.
    – Вы писатель? – удивлённо спрашивают они. 
    Я замялся… Затем ответил утвердительно и сказал, что книга будет называться «Чухлинское детство».
    – Вы её поместите в Интернете на «Яндексе»?
    Я удивился их подготовленности и оснащением. Подумать только, – сейчас даже маленькие дети имеют компьютер и не вылезают из Интернета.
    – Товарищ писатель, – просят они, – сфотографируйте и нас, пожалуйста.
    Я сфотографировал, тем боле, что за спинами этих сверстников моего детства была когда-то Воняловка и наши бараки.

    Живут эти парнишки в современных домах со всеми удобствами, включая Интернет – слава Богу! Моются в собственных ваннах, не то что мы в то послевоенное время, когда до бани надо было дойти пешком примерно за 30-ть минут. В  каждом доме в те времена были только керосинки летом: ни о каком газе никто никогда и не слыхивал. Зимой – печка, летом – керосинка, да керосиновые лампы: со светом были частые перебои. Возьмёшь канистру и пойдёшь за керосином. Путь пролегал через толкучку. Купишь на керосиновые деньги жмыху, забьёшь им рот до отказа и идёшь к керосиновой палатке. Купишь пол канистры керосину и несёшь домой. Опасливо заходишь, ставишь канистру в угол, где за полупрозрачной занавеской была у нас кухня с кухонным столом и керосинкой. Мать смотрит на полиэтиленовую канистру, видит, что керосину-то там пол канистры, и строго спрашивает:

    – Почему пол канистры? Я тебе давала денег на целую канистру.

    Ты стоишь, виновато потупя голову, и, дожёвывая жмых, понимаешь, что в следующий раз придётся обойтись без жмыха, иначе ремня не избежать. Но проходит время, и ты снова стоишь всё в той же самой позе, и с той же половинкой канистры, но рот твой опять набит до предела всё тем же жмыхом.


    Кошка Мурка.

    Во время войны голодали не только люди, но и животные. По помойкам рылись кошки и собаки, хотя что там можно было найти? Люди съедали всё подчистую, если вот только кожуру от картошки выбрасывали. Но на помойках всё-таки кормились все эти бездомные животные, да и вороны с воробьями: всем есть хочется. По помойкам лазили и мы, ребятишки, но не в поисках еды, а в поисках каких-нибудь вещей. От безделья в зимние, студёные дни ставили мышеловки на воробьёв. Зачем? Понять до сих пор не могу. Поймаем, посмотрим, если несчастный воробей останется живой, да и выбросим через минуту на ту же помойку. Жестоко. Однако учить нас уму-разуму было некому: родители были на работе.

    По помойкам лазили только мальчишки. Но, было одно удивительное исключение, – это Путя-путешественница.  Была она особой женского пола. А имя у ней было Надя. И эта особь женского пола имела страсть к помойкам. Она единственная из представителей прекрасного пола любила рыться в помойках. Просто её оттуда не оттащишь! Все помойки в окрестностях были её. Поэтому она и получила такое прозвище –  Путя-путешественница.

    Была у нас ещё одна очень странная молодая женщина, у которой не было одной ноги, – она передвигалась на костылях. Казалось бы, ты калека, обижена судьбой, так будь молчалива и угрюма. Ничего подобного! Она всегда была в превосходном настроении, всегда улыбалась и была смешлива до неприличия. Её хохот то и дело раздавался по нашему двору. Вид её был странен; лицо было так перегружено косметикой, что казалось, – во всей округе она опустошила все косметические прилавки. Особенно ярко она красила румянами щёки, которые затмевали по своему красному цвету самые спелые яблоки сорта грушовка.
Одевалась она лучше всех в округе. Откуда она брала на всё это деньги, никто не знал. Она никогда не ходила в нашу общественную уборную. Она пользовалась для этого корытом, которое время от времени от неё выносили нанятые ей мужики. Зрелище переполненного корыта было впечатляющим!

    Однако вернёмся к помойке. В один морозный зимний день я увидел на нашей помойке бездомную кошку, которая пыталась найти там что-то съедобное. Воробьям и воронам это сделать проще, – у них есть клюв, – а эта кошка оказалась в данном случае совсем неприспособленной: всё промёрзло и покрылось льдом. Я подошёл к ней поближе. Кошка сначала испугалась и отбежала, но когда я её тихонько и ласково позвал: «Кис, кис, кис». – Она неуверенно ко мне подошла. Я погладил её по припорошенной головке, и кошка замурлыкала, да так громко, что у меня выступили на глазах слёзы от умиления. Я положил её за пазуху и принёс домой. Мама меня встретила неприветливо:

    – Ты что это принёс с помойки? Нам самим есть нечего. 

    Но все-таки кошку мама не выбросила, а помыла тёплой водой, вытерла махровым полотенцем, налила молочка в блюдце и накормила, чем бог послал. Кошка мурлыкала при всём этом не останавливаясь, – видимо, бедная, так наголодалась и намёрзлась, что такой тёплый приём её очень обрадовал и успокоил. С тех пор она стала нашим домашним животным и полноправным членом семьи. Назвали нашу красавицу Муркой, наверное, потому, что она очень громко умела мурлыкать. Сколько в дальнейшем я ни встречал кошек, но такой громко мурлыкующей мне не попадалось. Видимо все кошки могут громко мурлыкать, но не все хотят себя этим так перетруждать, – мол, и этого достаточно. Но наша Мурка была очень благодарной кошкой.  Бывало, сядешь у окна, посмотришь на унылый дождик в окне или мокрый снег с хмурого неба, а Мурка вспрыгнет тебе на коленки, громко замурлычет, и сразу становится на душе светлее и радостнее. Забываются все горести и невзгоды. А когда ты начинаешь её головку нежно гладить, то мурлыкание переходило уже в урчание; при этом Мурка закрывала глазки, поддавала своей головкой ладонь и выпускала коготки, нежно перебирая их на твоих коленях. Хвост при этом у ней дыбился трубой. Возникало ощущение покоя и удовлетворения. Очевидно, в такие минуты от кошки исходила первородная благодать, с которой кошка щедро, не скупясь, делилась. Как же нам, людям, научиться у кошек источать такую же божественную благодать? Вот когда мы этому божьему дару научимся, тогда станем настоящими людьми. 

    Но напоминаю, что времена тогда были очень голодные. Бывало, что ели и не каждый день. Зарплата у мамы была мизерная, а отец алименты никогда не платил, хотя и имел возможность платить. Мать подавала на него в суд, но он в то время жил в городе Риге, и местные власти, недолюбливая русских, на свои обязанности смотрели сквозь пальцы. Только они, не торопясь, найдут место работы моего отца, а он тут же увольняется и снова его ищи-свищи. А со здоровьем у моей мамы было не всё  в порядке, – она была инвалид по состоянию здоровья второй группы. Денег в доме практически никогда не было. В очередной раз возникла ситуация, когда до маминой пенсии оставалось несколько дней, а на полках пусто. И надо было случиться, что наша Мурка вдруг неожиданно разродилась пятью котятами. Что она, не могла подождать ещё недельку? Однако родила. Котята пищат, просят есть, а у нашей кошки у самой брюхо подвело. В её сосках нет ни капли молока. Что делать? Побежала мама к соседке, тоже, конечно, такой же бедной, и вымолила у ней взаймы 3 рубля денег. Это было делом обыденным. Мама сама, порой, взаймы отдавала последние деньги, да и ей также одалживали.   
Побежал я в магазин, купил отварной колбасы. Наша Мурка с жадностью набросилась на колбасу и съела, торопливо давясь, чуть ли не весь килограмм в один присест. Через два часа у ней появилось молоко и её котята, насосавшись, наконец-то, перестали пищать и заснули. Мурка обняла своих котят и, сладко замурлыкав, тоже уснула. И теперь уже от всей этой кошачьей семейки исходила божья благодать.


    Эшелоны с фронта.

    Рядом с железнодорожной платформой Чухлинка, находилась железнодорожная станция Перово, за которой было много путей. Вот на эти-то пути и стали сразу же после войны приходить воинские эшелоны. Конечно, это были эшелоны не мягких купейных вагонов, а обыкновенные товарные вагоны с раздвижной дверью, хотя наши герои-победители и заслуживали большего. Эшелоны почему-то очень долго стояли на этих путях. Солдаты и офицеры этих вагонов везли из Германии домой разнообразные трофеи. Везли всё, что угодно, – от дамских платьев до швейных машинок. 

    Мы, ребятишки, не отходили от вагонов, выпрашивая у солдат немецкие монетки, марки, игрушки и прочее. Самым интересным для нас были красивые немецкие аккордеоны, отливающие перламутром, и губные гармошки, которых было море.  Солдаты показывали свои трофеи, бойко ими торговали или выменивали на продукты и водку. По всем эшелонам раздавались звуки немецких патефонов, что приводило нас в восторг. Солдаты пели песни, танцевали под гармошку, вокруг царила атмосфера безудержного веселья, подогретого спиртным. И было чему радоваться, – долгожданная и выстраданная Победа. Радовались и тому, что остались живы. Много было легко раненных, с перевязанными руками, ногами, головой, но всё равно, – все были безмерно счастливы. Эта радость победы и благополучия передавалась и нам. Солдаты были не жадными, и порой отдавали ценные вещи за пачку сигарет. Кто-то покупал у солдат чайные сервизы, кто-то охотничьи ружья, кто-то хрустальную люстру, кто-то старинную немецкую картину. Моей маме удалось приобрести немецкую швейную машинку «Зингер», на которой она стала немного подрабатывать, обшивая всех наших соседей. Одни эшелоны уходили, другие приходили, и эта своеобразная праздничная ярмарка была всё лето 45-го года.

    Вся наша братия стала коллекционировать немецкие монетки и бумажные деньги, которые солдаты отдавали просто так, ведь обменять их на советские рубли было невозможно, – это были просто сувениры. Порой у этих эшелонов мы видели такие интересные антикварные вещи, что просто диву дивились. В нашей нищей стране такого никогда и не попадалось на глаза, если только в музеях. А тут всё это было на руках наших солдат, да и предлагалось за гроши, – было чему дивиться. Все наши предприимчивые люди понахапали в то время много ценностей в свой дом, вплоть до золотых наручных часов.
А с самими немцами мы, жители Чухлинки, познакомились поближе, рассматривая их в лагере для военнопленных, который находился от наших бараков в пяти минутах ходьбы. Лагерь был расположен сразу же за Симоновкой, то есть за насыпью окружной железной дороги. Немцы находились за невысокой однослойной колючей проволокой. Мы подходили вплотную к колючей проволоке и выменивали у немцев их лагерные самодельные сувениры на хлеб, сахар, сухари и прочее. В качестве сувениров были нехитрые поделки в виде игрушек, свистулек, корзиночек и всякого прочего. Какой-то ненависти к немецким военнопленным мы не испытывали, а немцы вели себя доброжелательно. Охранники наши взимоотношения с немцами не преследовали. Мы через колючую проволоку протягивали немцам съестное, а они взамен передавали нам свои поделки. Можно было, в принципе, и пожать друг другу руки, но этого никто из нас никогда не делал: всё-таки это были для нас, жителей окрестности, бывшие враги. 

    Чем запомнился тот период сразу же после войны, кроме радости победы, так это резким улучшением качества жизни населения. В магазинах потихоньку стало появляться изобилие продуктов. Первым делом в 47-году отменили карточки, и хлебушка, о котором мы только в то время мечтали, наконец-то, можно было свободно купить и поесть вволю. Произошёл одновременно и обмен денег один к десяти, что больно ударило по некоторой категории непорядочных людей, но народ в своей массе никто не пострадал, – ни у кого ничего не было. 

    Почти каждый месяц происходило снижение цен, примерно на 10 – 20 %, что было очень заметно. При этом никакой инфляции в стране не было: всё было под жёстким правительственным контролем, что очень радовало, не то, что сейчас. Наверху тогда хорошо понимали, что народ за время войны хлебнул горя через край: наголодался, настрадался, но выиграл войну, – и этому народу-герою надо было чем-то отплатить. Снижения цен происходили постоянно. Это было отрадно. 
На прилавках появилась и мука. Хорошая, отличная мука. Она продавалась вразвес из больших чистеньких холщёвых мешков. Народ радостно покупал эту муку и пёк из неё вкуснейшие лепёшки, блины и пироги, объедаясь всласть. 
Мама пекла чаще всего блины. Первый блин, даже если он и был комом, всегда доставался мне. Первый блин был самым вкусным. Его ждёшь с большим нетерпением. Он был большой-пребольшой. Блин, подрумянившись, ложился на тарелку. Блин дымился, от него шёл аппетитный аромат. На блин с мелкими дырочками наливалось только что растопленное натуральное, сливочное масло. Блин хватался дрожащими, нетерпеливыми руками и удерживался на пяти кончиках пальцев, совсем как у кустодиевских чаепительниц, которые так же  держали блюдца с чаем. Затем блин лихорадочно поедался. Блин обжигал пальцы, язык, но это не останавливало. Блин был достаточно толстым и не гнулся. Он хрустел на зубах. Блин был так вкусен, что передать словами это было невозможно: вкус блина можно было выразить только восхищённым чмоканьем и блеском в глазах.


  Крым-Сарайское Приуралье.

    Мама несколько раз в году ездила на свою родину в крым-сарайское Приуралье, что было совсем не дорого. Иногда она брала и меня с собой. На нашем деревенском дворе было много скотины. Рано утром, ещё до восхода солнца, сразу же после первых криков петухов, мимо нашего дома, – с самого края нашего села, – пастухи гнали стадо коров, коз, свиней и баранов. Дед выводил из хлева всю свою живность. Вся эта братия с весёлым мычанием, блеяньем и хрюканьем вливалась в стадо, которое возвращалось поздно вечером с туго набитыми животами. Животные возвращались в свои стойла без принуждения. Каждая тварь знала свой дом и ворота. Никакой путаницы не было.

    Молоко было в изобилии. Его излишки сносились на пункт сепарации, где из него тут же делалась сметана. То, что оставалось после сепарации, не выливалось, а этим поили скотину. Такой с молоком был круговорот. Горшочки с густой сметаной прикрывались белоснежной марлей и оставлялись до конца недели в прохладном погребе. Весь погреб был усеян горшочками со всех ближайших домов. В субботу из сметаны сбивалось масло. Куски масла руками выхватывались из маслобойки и из них лепились круглые шары. Каждый шар утрамбовывался ладонями так же, как лепятся снежки. Чтобы масляный шар имел товарный вид, он тщательно облизывался языком до тех пор, пока не начинал лосниться. Шар никогда не взвешивался, а делался на глазок. Каждый изготовитель делал свой масляный шар как можно крупнее, так как его на рынке покупали по виду, а не по весу. С весами тогда были проблемы. Весы стоили дороже, чем воз самого масла. Об этой процедуре знали все, и поэтому верхний слой, при употреблении масла, соскабливался ножом. Масло было вкуснейшим. Кусок белого каравая, приготовленного только что в собственной печи, намазанный таким маслом, был восхитителен.

    В воскресенье, мой дед Анисим рано утром запрягал своего отменного жеребца в телегу и вёз на рынок масло, овощи, мясо. Я старался всегда ему навязаться в эту поездку. На рынке было шумно, весело. Продукты ломились на прилавках и возах. Всё было в изобилии и по бросовым ценам. Почему же сейчас, когда наша российская нефть широким потоком идёт на запад вместе с газом  втридорога, основная часть населения недоедает и ютится в  трущобах, а не в нормальных, современных домах со всеми подобающими удобствами? Неужели на эти деньги нельзя настроить доступного и добротного жилья и создать собственное изобилие продовольствия и товаров?

    К вечеру дед Анисим возвращался домой с рынка весёлым и довольным. Из телеги он выгружал тюки с тканями и прочими промышленными товарами, не производившимися на селе. При этом никто с него никаких налогов не брал. А зачем налоги? Крестьянин своей дешёвой продукцией заваливал рынки, и на этом ему надо сказать огромное спасибо. Сельский труд физически очень тяжёл и трудоёмок. Всё это и является налогом с крестьянина. А налоги надо брать с нефти да газа, с полезных ископаемых да леса. 

    После войны жить стало весело и вольготно. Крестьяне пахали и сеяли, выращивали скот, – им никто не мешал, – на рынках появилось изобилие продуктов, включая мясо, сало и колбасы. Началась счастливая жизнь, о которой вспоминаешь с грустью. Почему же сейчас, в третьем тысячелетии, когда нет войны и разрухи, мы живём так бедно и плохо? Мы, – это народ. Не те несколько сотен олигархов, которые с жиру бесятся на украденные у народа деньги, а основная масса населения, построившая своим потом и кровью, а порой и жизнью, сегодняшнее настоящее,  то, чем олигархи вольготно пользуются, и которым трудовой народ воспользоваться сейчас не может. 


    Детдом.

    Здоровье у моей мамы было не очень хорошее, и случилось так, что моя мама заболела. Её состояние нервной системы не выдержало нервных и физических перегрузок. Она впала в такое депрессивное состояние, что не смогла больше нести житейские трудности. Она походила какое-то время по врачам, но они маме ничем помочь не смогли. Тогда она попросилась в больницу. При ясном уме и твёрдой памяти, маму определили в больницу имени Кащенко, а меня, девятилетнего ребёнка, поместили в детдом. Был это небольшой деревянный особнячок в два этажа. В нем находились человек пятьдесят детей в возрасте от 7-и до 16-ти лет. Воспитатели были людьми чёрствыми, они не давали нам того, в чём мы так нуждались: ласки, заботы, сострадания. За редким исключением, у детдомовцев никого из родственников не было. И если, вдруг, кого-нибудь воспитательница погладила по головке, то тут же рядом стоящие дети снимали с себя кепку, надеясь на такую же ласку, но из этого ничего хорошего не выходило. Чёрствость была основным понятием у коллектива воспитателей. 
Самым запоминающимся состоянием того времени для воспитанников, – это было ощущение постоянного голода. Это было труднопереносимое состояние. Просыпались с этим ощущением, весь день находились под ним, и с чувством голода ложились в холодные постели. Питание было более чем скудное. Наверное, воспитатели большую часть детского рациона растаскивали по своим домам.

    Своими запахами  непреодолимо манила кухня. Изысканными эти запахи назвать было трудно, но это был запах пищи. Мы заглядывали на кухню через приоткрытую дверь, видели горы нарезанного вожделенного чёрного хлеба, видели дымящиеся котлы с жиденьким, но всё-таки желанным супом, а от противней исходил дурманящий запах мясных котлет, в которых мяса было меньше, чем муки, но это ничем не принижало их достоинств. Очень хорошо было иметь друга. Дело в том, что каждый из нас по очереди был дежурным по кухне, где при всём этом хоть немного, но тебе перепадало от кухарки. Но, кроме того, ты имел возможность помочь своему другу получить и супу побольше, и кашки, не говоря уже о котлетке, которая была заметно больше, чем у остальных. Кроме этого, кусок хлеба, который полагался при этом на каждую порцию, был горбушкой, а это уже совсем не то же самое, что кусок хлеба из серединки. Горбушка в животе ощущалась полновесным куском. И вот именно эта горбушка и была наиболее заметной особенностью дежурства твоего друга – места в столовой для каждого были постоянными.
Задолго до завтрака или обеда, все детдомовцы собирались у дверей большой столовой, где дежурные расставляли по столам тарелки с супом и хлебом. От голода у всех сводило скулы, но раньше срока войти было нельзя. Как только давалась команда, то все, напирая друг на друга, мчались к своим порциям наперегонки, ибо если у тебя была горбушка хлеба, то её надо было сохранить. Горбушка хваталась дрожащими руками и от неё тут же откусывался значительный кусок. Всё! Твоё право на горбушку никем оспорится уже не могло, даже если ты эту горбушку подменил у соседа, такого же голодного, как и ты. 
Но чаще всего, право на горбушку, положенную тебе другом, никто не оспаривал, и когда приходила твоя очередь дежурить, то ты и себе и другу клал самую большую горбушку.

    В детдоме нас учили, одевали, хоть и впроголодь, но всё-таки кормили, не то, что бездомную шпану, которая рыскала в те времена в округе. Все детдомовцы были разбиты на группировки, которые были иерархическими. Возглавлял всё самый старший и сильный из нас, сумевший всех себе подчинить. У него были помощники, которые наводили «порядок». Каждый из нас обязан был услуживать вожаку. Если кто-то из нас не подчинялся, то его ждала суровая кара. Вожак подходил к нему и начинал бить. Но чаще всего он давал команду:

    – Вован, проучи этого недотёпу. Он, наверное, забыл кто я.

    Дебил Вован подходил и бил морду незлобиво, по разнарядке, но бил больно – до крови или синяка. Бежать было некуда, жаловаться было некому. Поэтому лучше всего было подчиняться вожаку, которому приходилось отдавать хлеб, сахар, редкие конфеты, прислуживая: 

    – Окрой форточку, сними с меня ботинки, убери за меня постель, отправься на двор, поколи и попили за меня дрова, – ибо у нас была трудовая повинность. 

    Так как на его стороне была сила, все старались делать всё для него, только бы не быть битым. 
Некоторым иногда какие-то там дальние родственники приносили гостинца. Ты был обязан сам, без напоминания, подойти к вожаку и поделиться с ним гостинцем. Он мог вообще всё отнять, но чаще всего он отбирал то, что ему больше нравилось. Остатками гостинца нужно было поделиться с твоими друзьями, но это было уже намного приятнее. Глядишь, и с тобой они когда-нибудь поделятся.

    Редко у кого были родственники, но у меня кроме мамы в больнице, была тётушка Капа, которая меня частенько навещала. Помню, как она приехала однажды ко мне в детдом на день моего рождения. Мне исполнилось 10 лет. Принесла она с собой гору гостинцев. Уведя меня в укромное местечко подальше от голодных глаз детдомовцев, она разложила все свои гостинца. Все яства я не припомню, но там были многочисленные деликатесы: бутерброды с колбасой, ветчиной, конфеты, зефир, мармелад, яблоки, мандарины и прочее.

    – Ешь, Славик, ешь… Ешь, пока зубки не съешь, – говорила она мне. 

    А сама сидела рядом со мной и плакала, подперев голову кулачком, жалея меня, свою сестру Марию, попавшую в больницу, да и саму себя заодно. Я уплетал гостинца за обе щеки и совсем не слушал её причитания. Расцеловывая меня на прощанье, она подарила мне поздравительную открытку, которую я бережно сохранил. Затем она дала мне один рубль денег. Это было много. Я деньги припрятал в самое укромное на себе место и чувствовал себя почти богачом. Когда от голода совсем уж было деться некуда, я с другом шёл в 5-ый магазин и покупал на 10-ть копеек вкусного, тёплого чёрного хлеба, да так много, что пока мы возвращались назад, то наедались хлебом почти вволю. Это было замечательно. Потом мы ждали некоторое время, зная, что у нас осталось ещё много денег, и мы этот пир можем снова повторить.

    От недостатка витаминов у меня однажды случился на руке огромный фурункул. Воспитательница повела меня в поликлинику. Там мне сделали мою первую операцию, которую я не забыл на всю жизнь. Мне сказали, что фурункул нужно вскрывать. Я затрясся от страха. Операция! Какой ужас! Я стал просить доктора не делать операцию, утверждая, что фурункул сам пройдёт. Но доктор был неумолим. Сделали заморозку, рука одеревенела. Я, как завороженный, смотрел на вздувшийся фурункул, ожидая дикой боли. Хирург занёс над фурункулом скальпель, я приготовился кричать, но скальпель вошёл в фурункул без всякой боли. Из глубокого надреза фонтаном хлынул гной, вперемежку с кровью. Через минуту, другую, руку забинтовали и я, не успев заплакать, был выведен из поликлиники. 

    Мы пошли обратно. Чувствовал я себя очень несчастным. Мне нестерпимо хотелось, чтобы меня пожалели, приласкали. Моя воспитательница быстрым шагом шла впереди, изредка оглядываясь, а я, никем не обласканный, шёл понуро за ней и слёзы душили меня. Именно в эти минуты мне так не хватало материнской ласки, – ведь я перенёс только что тяжёлое испытание. И когда на переезде я увидел машину скорой помощи, то ухватился за пуговицу на своём пальтишке, ибо было поверье среди нас, детдомовцев – если увидел скорую помощь, то держись за собственную пуговицу, иначе у тебя умрёт мать. Я держался за свою пуговицу до самого детдома двумя руками. И это помогло. Через год моя мама будет выписана из больницы. Сколько бы около тебя ни было даже и замечательных людей, но мама всегда есть мама. Жалко, что наши мамы умирают раньше, чем следовало бы. Только они заслуживают долгой и счастливой жизни!

   ***

  Далее нажимайте на ссылку "Чухлинское детство - часть вторая" - Вячеслав Сергеечев. Это документальную повесть. 180 фотографий:

  http://parnasse.ru/prose/large/tale/037-chuhlinskoe-detstvo-2.html

Другие произведения автора:

Нудийский пляж - 2. дочь Кота Валькирия.

Домовёнок разбушевался.

"Писатель"