Дед-Илья

 

1.

 

Было это лет тридцать тому назад. Или нет, побольше тридцати будет. Стало быть, еще в советское время. От колхозного поля, поросшего густо будяками, шел к лесу Дед. Я говорю «Дед», потому что имени этого человека никто не помнит. А как годами он был уже стар, девятый десяток разменял, то и прозвище ему селяне дали сообразное – Дед. Вот что о жизни человека этого знаем мы понаслышке. Одни говорят – колдун, другие, что, вроде бы, чокнутый. Третьи, старухи главным образом, - что святой, дескать. Впрочем, домыслы досужих болтунов можем мы отчасти опровергнуть. Дед был, как нынче сказали бы, мистик, или, скажем уж прямо, целый адепт. Впрочем, идей своих Дед в народ не нес, или почти не нес, в те времена и в Бога-то мало кто верил, куда уж тут метафизика всякая. Говорят, много лечил людей, и скотину тоже, то травками, то шептал, а то и еще как. Бесов гонял, рассказывают, случались и чудеса разные, всего не упомнишь. Впрочем, черпал Дед, и впрямь, из разных источников. Бают, якшался Дед по молодости с самыми загадочными личностями, и как видно без разбору, начиная от офень на Ковровщине, заканчивая каким-то ученым раввином в Риге.

Такие широкие интересы приводили Деда и в куда более отдаленные места, как, например, в Сибирь, куда его определил НКВД за приверженность к «опиуму для народа», ну и, соответственно, к контрреволюции. Впрочем, Дед и в поселениях сибирских даром времени не потерял, само собой, Сибирь – край шаманов. Тогда, понятно, Дед еще не был Дедом, а был вполне моложавым городским гражданином, с галстуком и аккуратно подстриженной бородкой. И был он, тоже понятно, не тракторист и не монтажник какой-нибудь, а вроде даже ученый, толи по фольклору, толи что-то в этом роде. Но мы отвлеклись, читатель.

А шел этот почтенный человек через колхозное поле в близлежащий лесок не за грибами отнюдь и не по дрова. Шел он помирать. Потому что есть у таких людей внутренний голос – пора, дескать. И пока мы с вами отвлеклись, успел собрать изрядно хворосту, сложить его большой аккуратной кучей. Постоял, подумал немного, а, может, и помолился, но как-то уж очень буднично, словно бы вот, просто задумался человек. Положил поверх хвороста рябиновую палку, на которую на ходу опирался, да и сам улегся сверху. Глаза закрыл. Час прошел, затем и второй. Если бы кому прилучилось быть рядом и наблюдать эту жуткую и величественную картину, едва ли он уловил бы миг, когда жизнь покинула тело, устремившись ей одной известными путями. И еще больше того был бы потрясен наш воображаемый наблюдатель, увидев, как часа три спустя, хворост, вдруг, сам собой задымился с одного конца, потом вырвался язычок пламени, и уже через пять минут погребальный костер гудел как исполинский шмель и сыпал искрами в темнеющее небо. И если бы наблюдатель тот, проявив нездоровое любопытство, порылся после в остывающем костровище, он не нашел бы ничего, выдающего страшное предназначение погасшего костра.

Однако этого никто не видел…

 

2.

 

Читатель мог предположить, что наше дальнейшее повествование будет ретроспективой, так сказать. Ну, а чего еще думать-то? Человек-то помер! Не спеши, о, читатель, так как термин «помер» не правомерен к употреблению вообще, и к нашему случаю – тем более. Прошло лет семь. Может, восемь. И в простой русской семье (папа - профессор филологии, доктор наук, мама – концертмейстер и пианист (но уже было можно, за это уже никого не сажали)) родился мальчик. Кто бы вы думали? Он самый. Дед родился. Хотя теперь, конечно, Дедом считать его было бы сложно, об этом напоминали теперь разве что по-стариковски сморщенное личико, да взгляд мудрый и туманный. И даже имя его нынешнее нам стало известно – Илья. Почему так вышло? Люди незнающие в перевоплощение вовсе не верят. Люди знающие утверждают авторитетно, что не может, дескать, человек воплотиться в такой короткий срок, мол, требуются сотни лет. А вот люди опытные, к числу коих Дед и принадлежал, воплощаются там и тогда, как им и Господу угодно, ни мало тем не смущаясь. А, посему, столь сложные материи и нам с вами лучше оставить. Иными словами, повествование наше, как каждому теперь ясно, движется вовсе не назад, а вперед. И самым полным ходом.

Чушь это собачья, когда говорят, что не может человек себя грудным ребенком помнить. Илья, во всяком случае, помнил. На всю жизнь сохранил он престранное ощущение, будто его, свободного и огромного, впихнули в крохотную коробочку, где и пошевелиться-то невмочь. И там он, все на свете понимая, лежит и ничего не может. После, все же, потихоньку забылся как все счастливым и сравнительно безоблачным детством, притерся к своей коробочке. Порой лишь маленький Илья бывал не по-детски задумчив и мрачен, с детьми не играл, на родительскую ласку не отзывался, словно силясь поймать некое ускользающее воспоминание или чувство, отметая с пути все, что этому препятствует. «Сложный мальчик», - говаривали тогда старушки во дворе, - «Очень сложный мальчик». И, надо признать, бабушки были абсолютно правы.

 

3.

 

С семи лет начались для мальчика испытания нешуточные. Во-первых, погибла мама. Автокатастрофа на горной дороге в Крыму. Опустело в доме, и на сердце у Ильи тоже опустело. Не подумай, читатель, будто я сгущаю краски, норовя обогатить свой сюжет, нагнетая грозные и пугающие события ради накала страстей, но ведь незаурядным людям жизнь часто преподносит особые испытания. Даже и тогда, когда они не в силах ни осознать, ни проявить свою незаурядность. За первым ударом последовал и второй: отец сильно запил, совершенно опустился, и стал, попросту, неузнаваем. Так что, его из своей жизни Илье пришлось исключить самому. И хотя мальчик стоически переносил отцовскую ругань, а, подчас, даже и побои (ведь ответчиком за все отцовские неудачи и горести теперь стал он), и даже порой жалел своего непутевого родителя, смириться с подобным положением Илья не хотел. И не смирился. Тогда что-то в нем словно захолонуло, эмоции, столь хрупкие в таком нежном возрасте, были загнаны в самый дальний угол и не смели больше оттуда носу показать. Ум стал, словно превосходно отточенный инструмент, скальпель, безжалостно отсекающий гнилую и ненужную плоть, ту, что не совместима с жизнью. Мальчик обронил пару высказываний в школе, с друзьями, с родителями друзей, а потом в опекунском совете и, в конце концов, в суде. Дело было сделано, непутевый отец покинул его жизнь, как казалось, навсегда.  «Что ж, у него ведь был шанс», - говорил себе Илья не раз, когда тоска по дому нет-нет, да и прихватывала его в интернате.  Ведь ум не мог быть стальным инструментом двадцать четыре часа в сутки, это понятно.

О том, что делалось в то время в душе его, сказать сложно. Ребенок этого не сможет высказать никогда. Взрослый ни за что этого не вспомнит. А подростку всегда не до того. Так и лежат на сердце у человека неразгаданные никем чувства огромной глубины и силы, лежат как непрочитанные письма, как бесценный мореный дуб в илистых глубинах рек.

И лишь когда-то потом они незаметно и подспудно приводят в движение некие механизмы внутри нас, и тогда жизнь становится такой, и никакой другой.

 

4.

 

В интернате пробыл Илья недолго, и покинул его, к великой зависти остальных ребятишек, вместе с новыми приемными родителями, да какими! По истине, загадка, как «звездная пара» заглянула в такой Богом забытый уголок. Она – оперная прима в летах, московские и ленинградские театры рвут ее друг у дружки, словно собаки мозговую кость. Он – поднимай выше! Светило науки, взлетевший от Кулибина-самоучки до директора крупного засекреченного КБ, изобретатель и главный конструктор ракетной установки «Перун» (тактической или баллистической – уже не припомню). Днем и ночью сей ученый муж размышлял, как посподручнее обрушить спасительные мегатонны на голову империалистических хищников.

Бездетная пара на склоне лет задумалась о наследнике богатств. Интеллектуальных, конечно, прежде всего, ну и материальных, само собой, тоже. Подались в детский дом, просто так, наугад, и – вот удача! Сразу на глаза им попался этот мальчонка, скромный, покладистый, со взрослыми умными глазами, одаренный, вне всякого сомнения. Супруги в два голоса сказали: «Заверните!» Кто ж таким откажет, в интернате, в РАНО… да хоть в совете министров. Илья перекочевал на новое место, в скромное шестикомнатное гнездо, где-то у Нового Арбата. Уже по дороге высадившись с новыми «предками» из казенной «Волги» в нескольких торговых точках, Илья обладал большим имуществом, чем за всю предыдущую жизнь. Не это ли счастье, как считаешь, читатель?

Нечего и говорить, согласия у Ильи все-таки спросили, сперва в интернате, потом в каком-то учреждении, какая-то очкастая тетенька за столом, заваленным папками, этакая фея – вершительница искривленных детских судеб. И там и здесь Илья без промедления уверенно ответил «да», ведь пробыв в интернате всего год с небольшим, Илья четко узнал, в чем состоит счастье всякого «интернатского». Семья, благополучие, любовь. Настоящие, если возможно. На худой конец сгодится и видимость. Но никто из сопливых дураков, каких полно в соседнем с интернатом поселке, не станет тыкать в тебя пальцем, когда идешь в толпе мальчиков и девочек в одинаковых пальтишках, никто не станет кричать вслед: «Эй, интернатские!»

Несомненно, Илья чувствовал, на что идет. Благодаря инстинкту, чрезвычайно в нем развитому, он знал, что солидную парочку (Веронику Станиславовну и Константина Васильевича) он интересовал лишь как некий объект, объект вложения интеллектуального и экономического потенциала. Но ему нужно было вырваться из этого дурацкого интерната, из этого дурацкого дальнего Подмосковья, туда, где разные люди, где, может быть, еще повезет, где возможно многое. И он шагнул в эту новую жизнь, с трепетом и замиранием сердца, как всякий ребенок, но и с железной решимостью выжить, каковой могли бы позавидовать альпинисты-экстремалы, летчики-испытатели, спецагенты и разведчики. Серые, словно камешки в прозрачном роднике, глаза мальчика смотрели на мир прямо, пытливо и цепко, и лишь истинный знаток душ человеческих смог бы разглядеть в глубине их проблеск надежды.

 

5.

 

Но не стоит, однако же, думать, будто на то и пришел только в мир человек (да какой еще человек!), чтобы единственно преодолевать разные неурядицы. Оттого и непроницаемы глаза Ильи, оттого и сжаты губы, оттого и мы другой стороны его жизни пока не касались, что поделиться мальчик всеми этими странными и загадочными впечатлениями ни с кем не мог. Не мог, потому что не с кем.

В раннем детстве, конечно, являлось в памяти всякое, виделось и наяву, однако, взрослые говорили: привиделось, приснилось. Взрослым Илья верил по началу. Пока не понял, что взрослые об этой жизни знают, как правило, ничуть не больше, и что верить им надо с оглядкою. А потому, смекнув это лет около семи отроду, Илья стал впечатления свои таинственные, как бы, копить. Понять и осмыслить пока не мог, но хранил бережно, понимая каким-то задним чутьем, что важно лишь ТО, что где-то на острие сознания, на самой границе человеческих возможностей. А соответственное переживание еще в интернате пришло. Илья подхватил тяжелый грипп, температура под сорок. Худо мальчишке было, и взрослый мужик заскулил бы. Чует Илья, что не весь он здесь, на койке. Какая-то часть его словно бы вышла. Куда бы это она? Стоило подумать так, чувствует Илья, что вовсе он не Илья. То есть не мальчик семи лет на больничной койке. Он огромный как башня, и гудит весь, и вибрирует, словно колокол от удара. И свет льется, вроде бы как, из него самого, неизъяснимый, малинового оттенка. А по средине, там, где у обычных людей позвоночник, а у «башни-колокола» - чугунный язык, там жар неопаляющий разливается и все ходуном ходит. Так и длилось все, с той поры, как на койке райбольницы рывком сел, до того, как в реанимации (через три дня) капельницы снимать стали…

Ну, и к кому с такими впечатлениями ребенку идти прикажете? К папаше приемному (лауреат государственной премии, ракетные комплексы «Перун-1», «Перун -2»), или к «мамаше» (на гастролях в Амстердаме толпа перед фойе театра устроила настоящую давку, трое госпитализированы)?

Позже был и другой случай, уже в Москве, в элитной школе. Времена тогда были скользкие, перестроечные, считалось, что многое уже можно. Вот и соседка Ильи по парте так посчитала, и надела в школу красивый бабушкин крестик (семья была умеренно верующая). И вот, на уроке физкультуры крестик этот у девчонки из-под футболки вывалился и повис у всех на виду. Учительница физкультуры (стареющая выбеленная стерва с глазами навыкате и замашками жандармского ротмистра) налетела на бедную Тоню как коршун, лицо перекошено злобой, того и гляди ударит. «Что это такое?!» - истошно заорала, и ухватилась за шнурок, чтобы крест сорвать. В этот момент Илья, беззаботно болтавший на скамейке освобожденных, почувствовал в себе нечто неизведанное. Где-то внутри как-то защекотало, толи в животе, толи под сердцем, как-то беззвучно щелкнуло, зародился стремительный вращающийся вихрь. И когда этот вихрь достиг головы (казалось, даже волосы зашевелились от ветра), Илью подбросило со скамьи вверх, в долю мгновения он оказался на ногах и гаркнул громовым (как бы и не своим вовсе) голосом: «Прочь!!!» Смелая выходка, скажете вы? И не больше? Только вот реакция стервы-физкультурницы была на нее более чем неожиданной. Вместо того чтобы отделать грубияна, вытолкать вон с урока, оттащить за шиворот к директору, эта бой-баба покрылась мертвенной бледностью, скорчилась, подкатив глаза, и вдруг, к удивлению 35 шестиклассников (включая освобожденных) залаяла по-собачьи, причем очень натурально. Приступ лая не смогли остановить ни приглашенный завуч, ни школьная медсестра, ни увозившая физкультурницу бригада скорой помощи. Больше ее в школе никто не видел. Но помнили долго. Тоня, из-за которой весь сыр-бор возник, воспользовалась суматохой, подошла к Илье, тронула за руку.

- Как ты это сделал? – распахнутые глаза были полны удивления и восторга.

- Защитник веры. Цвет рыцарства, - монотонно изрек Илья слова, доносившиеся откуда-то из неопределенных глубин памяти, словно, сам себе, пытаясь осознать сказанное.

- Чего? – переспросила Тонька, глаза ее еще больше расширились, и в глубине их мелькнул огонек понимания с оттенком ужаса.

Но Сила уже оставила Илью, он промолчал.

 

6.

 

- Защитник веры, цвет рыцарства, - заключил престарелый отец свои слова, подавая на вытянутых руках узкий фамильный клинок. Говорят, меч служил прадедам еще во времена Готфрида Бульонского.

Молодой человек, облаченный в черную хламиду паломника, принял оружие с почтением, но без особого трепета, какой нередко увидишь у юных новоиспеченных рыцарей. Он и не был новоиспеченным, подтверждением тому мог бы послужить глубокий сабельный шрам, пролегающий через правую бровь, - трофей, привезенный им из венецианского похода, отважной, хотя и безнадежной вылазки против мавров. Полы хламиды почти полностью сгладили очертания оружия. Волю предка надлежало исполнить оружием предков, хотя для непредвиденных обстоятельств в дорожной сумке между караваем хлеба и шерстяным плащом лежал маленький, почти игрушечный, стальной арбалет, гордость английских мастеров. Стальные болты выкованы в Толедо, десять штук на флорин, сущее разорение! Но, учитывая, что дело не простое…

Идти пешком под видом паломника с этим странным поручением именно сейчас, когда землю Фландрии охватил пожар восстания, опасно и сложно. То и дело на суше и на море бьются нидерландские «гезы» с карателями кровавого испанца Альбы, дороги полны разбойников и дезертиров, крестьяне озверели от постоянных грабежей и поборов.  Сегодня каждый честный фламандец или воюет за свободу, или уже погиб. Впрочем, отец непреклонен, это не только война за независимость, прежде всего это война религий, а Орден не участвует в них со времен второго крестового похода.

- Вся их сила в словах, - говорит мудрый родитель, - если бы вера зиждилась на словах, то Лютер или любой из папских кардиналов превзошли бы святостью самого Спасителя, прости меня Господь! Всех интересуют слова, и никто не ищет Слово. Ветхая церковь уже показала свой оборотный лик, новая – еще покажет.

 

Откуда взялся кровавый убийца, наводящий ужас едва ли не на всю Фландрию, Брабант и Зеландию? Кто он? Папистский наемник, призванный посеять панику и вызвать слухи о конце света? А что, вполне в духе инквизиции! Или одержимый?

Следовать наитию – таков принцип для рыцаря на распутье дорог. Немного серебра в кошельке, неприметная одежда паломника, тщательно скрытое оружие и, главное, доверенные люди Ордена почти в каждом здешнем городке – вот условия для превосходной пешей прогулки…

На восьмой день пути в захудалом трактире услышал, наконец, о знаменитом ночном убийце. Он отметился здесь пару дней назад. Жертвой стала молодая крестьянка из маленькой рыбачьей деревни, мили две к западу.  Внутренности разбросаны вдоль дороги. Все внутренности! Как и всегда, в обезображенном трупе не осталось ничего, что можно было бы из него вырвать. Почерк вполне самостоятельный. Здесь-то и приходит время для упомянутого ранее наития.

Он искал напряженно, буквально пробуя воздух на вкус. Рынок, гавань, площадь перед собором, квартал мясников, квартал шорников…

И вот, внезапно, волна леденящей душу тяжести накрыла его у чистенькой опрятной булочной в самом центре города. Довольно неожиданное место, прямо скажем, но ведь так и должно было быть. Теперь завяжем разговор с хозяином скобяной лавки напротив, похоже, он не прочь поболтать: «О да, я в Рим, очиститься душой, вымолить отпущение у святого отца. По кружке пива? Только за ваш счет милейший. В кошельке паломника не водится лишних денег».

Вот и вечер, прощай радушный хозяин. Зверь выходит на поживу, он не знает о расставленных капканах.

Тишина! Совершенная тишина внутри, любое беспокойство, колебание, навязчивая мысль мгновенно спугнет ночного мясника, не даром он так неуязвим.

 Беззаботный гуляка, бредущий из трактира в деревню, возможно, так ничего и не понял. Кто-то замахнулся, выметнувшись из придорожных кустов, за ним выросла темная фигура, в скупом свете луны блеснул клинок, все стихло. Подвыпивший пахарь прибавил ходу, бубня под нос ругательства пополам с молитвами. Шарахнулись прочь с дороги две молоденькие крестьянки, истошно визжа. Им, бедняжкам, и появление крысы в подполе – страху на неделю. А тут – белые передники в капельках брызнувшей на двадцать локтей вокруг крови! А над убитым – фигура, укутанная в черный плащ с капюшоном, ну чисто демон! Знали бы они, дурехи…

 

Дышит! Осунувшееся лицо, затуманенные зрачки. Обряд непременно нужно провести над живым, карающий удар нанесен как раз с таким расчетом. В густых сумерках под свист ночного бриза и стрекот камыша звучит credo in Deum patrem omnipotentem.., потом Pax Dei, и в конце - In nomine Patris, et Fille…

И вот, холодным смрадным маревом потянуло изо рта умирающего, глаза его замутились, серая масса сложилась в некое подобие силуэта, правда лишь на мгновение. Но и его было довольно. Повинуясь тайному сигналу духа, безупречная внутренняя тишина вмиг исчезла, уступая место священной ярости, из груди, словно языки пламени, хлестнули какие-то невидимые флюиды, пространство на миг наполнилось некой сворачивающейся пустотой, потом последовало нечто похожее на беззвучный хлопок (такой слышен где-то внутри головы) и чудовище исчезло.

Перед  изгонителем теперь - умирающий страдалец, вовсе не похожий на хищника.

- Смерть близко, покайся, - несчастный не может говорить, да и не делает усилий, крупная слеза бежит по щеке, искренняя, хотя и запоздалая.

- In nomine Patris, et Fille…

 

7.

 

И ведь это только единичный пример, а сколько их таких еще? Как классифицировать то, что с тобой происходит, к тому же если об этом и словом перекинуться не с кем? А, меж тем, и вполне обычных забот у Ильи по горло было, как и у любого пацана в двенадцать лет.

Не редко судьба обделяет людей свойствами, которыми щедро одаривала в предыдущих воплощениях. Для равновесия, что ли. И если ты раньше мог ударам кулака свалить здоровенного закованного в латы немецкого рейтара, а теперь ты хрупкий двенадцатилетний паренек без малейших задатков задиры, тебе, определенно, живется непросто. Впрочем, в «делах чести» со сверстниками Илья разработал свою стратегию. Всего то и нужно стойко выдержать первый удар, не закрываясь и не уклоняясь, а потом что есть мочи двинуть в ответ. Такая тактика неизменно вызывала уважение у «корифеев» и давала возможность разрешить конфликт дружеским рукопожатием. Правда, протягивая недавнему сопернику руку, Илья обычно еще слишком явственно чувствовал, будто бы переносица или челюсть представляют собой вмятину чуть не в полголовы.

Да мало ли, что еще! Как будто недостаточно проблем у человека в двенадцать лет, помимо всякой потусторонней всячины. А «мокрые» сны? А девчонки, на которых в эту пору начинаешь смотреть как-то иначе? А комплексы всевозможные? А, плюс к тому, приемные родители? А родной отец, который где-то в их старой запущенной квартире, больной и пьяный постоянно думает о нем? Есть от чего голове пойти кругом.

Примерно через год папа подал о себе знать. Похоже, крутые обстоятельства прямо-таки любили Илью, как бы испытывая его постоянно на прочность. Отец, о котором он почти ничего не знал несколько лет, нежданно отыскался. От него пришло письмо. Не по почте (видимо из опасения, что приемные родители обманут, не отдадут) отец прислал письмо со странноватым бородатым мужчиной в больших минусовых очках. Посыльный неловко сунул письмо Илье, выходящему из ворот школы, и поспешно скрылся в толпе, словно бы в его миссии было нечто постыдное или и опасное. Письмо было написано убористым отцовским почерком. "Я очень болен Или (папа всегда называл его на еврейский манер), и хотел бы с тобой поговорить. Поспеши, для меня это крайне важно. Как, надеюсь, и для тебя. Папа". Вот такое письмо на клетчатом тетрадном листке, Бог весть, откуда вырванном. Без конверта. Илья, конечно, решил пойти. В тайне, естественно, от приемных родителей. Для них всякое упоминание об отце звучало, словно брань или непристойность, их лица мрачнели и наливались дурной кровью (кто он, а кто мы?!), впрочем, вслух об этом интеллигентные люди, конечно, не говорят. Итак, он пошел. Адрес прежний, дом знакомый. В квартире все так, как было в день его ухода. Сердце болезненно сжалось. Папа! Господи, как он страдал, должно быть. С первого взгляда на отца Илья понял, что тот умирает. Он сидел на стуле, осунувшийся и тихий. В пиджаке и чистой, хотя и застиранной сорочке, застегнутой на все пуговицы, без галстука. Всем своим видом он напоминал деревенских старичков-ветеранов перед жизненно важным мероприятием, вроде похода в собес. Взгляд отца был задумчивым и грустным, но вместе с тем, и отрешенным, словно бы глаза его уже смотрели в другой мир. Илья, сопротивлявшийся несколько секунд первоначальному желанию, бросился на шею отцу. Только сейчас, обнимая его сгорбленную фигуру, Илья понял, насколько отец похудел и ослаб. Рыдания подкатывали к горлу, однако Илья понимал, что сейчас слезы все испортят. Отец должен видеть, что его сын вырос, он мужественен и способен принять любые обстоятельства.

А обстоятельства были таковы: правое легкое уже доедал рак. Врачи отвели жить не больше месяца. Узнав правду (врач не посчитал нужным церемониться с одиноким пропойцей), отец и поспешил написать свое более чем скромное послание. Потому что думы о смерти за несколько дней пробудили в нем и угасшую, было, любовь, и почти совсем увядшую память, и запоздалое раскаяние, и много чего еще…

 

8.

 

В молодости своей отец Ильи, будучи юношей с пылким воображением, был страстным почитателем всего таинственного и непонятного. Велись в институтских курилках негромкие разговоры, обсуждались сложные темы из «Науки и жизни», случалось и книжицу самиздатовскую прочесть на досуге. Да и сама специальность его (филология, то есть) имела касательство до всевозможных текстов содержания «недиалектического». Сегодня времена те называют Оттепелью, то есть вышло послабление всем, кто мыслил чуть-чуть нестандартно («инако» мыслил, прямо скажем). Дальше больше, появились разные удивительные знакомые, рассказали, объяснили, а потом и показали. Обнаружился мир за пределами химической действительности. И не один, как видно. Потом, как и у многих: Рерих в довоенном издании, Рудзитис, Блаватская на английском языке (год печати – 1912-й). С практикой пришли прозрения, видения всякие, сны вещие, разве расскажешь обо всем (поймешь ли ты, сынок?), о сокровенном скудно говорит язык наш. Потом женился, посвятил жену в свои тайны и думы. Поняла! Не даром же была артистка, натура творческая, тонко чувствующая. Ребенка ждали с особым трепетом. Не только кровь от крови своей, - великая душа воплощается, факт! И сны, и знаки, и догадки единомышленников, редкий дар доверила на хранение великая и мудрая Жизнь! Родился долгожданный мальчик, родился удивительно легко, в предугаданный день, на восходе солнца, как великой душе и надлежит. Семья стала вдесятеро счастливее. Мама пела над маленькой кроваткой чудные песни, не простые колыбельные, а одной ей слышимые «гармонии сфер». Папа шептал сыну, обезумев от любви, библейские стихи на память, мальчик засыпал от них почти мгновенно и улыбался во сне как ангел.

Потом вся эта идиллия прервалась самым трагическим образом. Мать погибла в автокатастрофе. Отец, который видел свою судьбу и судьбу своей семьи совсем иной, впал в жесточайшую депрессию. И не потому лишь, что лишился подруги и опоры, а потому, что «великая и мудрая жизнь» обманула, алгоритм нарушен, а стало быть, подорвана вера…

Продолжение истории мы с вами, увы, знаем.

И вот теперь, его папа - снова ПАПА! Но счастью их не дано возродиться, через несколько дней – скорая, морг, скромные похороны, еще более скромные поминки.

Правда, в последние несколько часов жизни, когда сознание отца уже туманилось смертной дымкой, лицу его вернулся тот неизъяснимый боговдохновенный свет, который Илья видел малышом, и который, оказывается, и был для него все это время единственным живым светом, иконой, написанной самим Провидением на простом человеческом лице.  И вплоть до самого конца отец шептал, не переставая, слабеющим, но полным блаженства голосом: «Защитник веры, цвет рыцарства…»  

 

9.

 

На похоронах Илья сильно простудился. Западный ветер гудел в крыльях ржавых крестов, разметал бумажные цветы. Однако думать о простуде в такие моменты, понятно, некогда. Результат на лицо – острая левосторонняя пневмония, сухой скрежет в легком, тяжелый стресс в придачу, температура под сорок. Даже до реанимации дошло, к врачам Илья попал уже в крайне запущенном виде. Сквозь жар и озноб видел Илья… нет, не сон, а развернутый трехмерный кусок реальности. Застывшей реальности, уже свершившейся с ним некогда.

…Арбалетный болт ударил сзади, чуть выше левой лопатки, хищное острие высунулось спереди, возле ключицы. Несколько секунд он балансировал, стараясь удержаться в седле.  Боль пришла минутой позже, тупая внутри и острая на поверхности. Он оглянулся с трудом, стрелок, не таясь, вышел из кустов чуть поодаль от дороги, оперся на длинный арбалет. Еще четверо перекрыли дорогу спереди. Нередко приходилось видеть смерть и слышать о ней. Он не почувствовал в своей душе ничего такого, что привык представлять и думать о смерти. Она не обволакивала удушливым маревом, не была леденящим душу покоем, не оказалась она чем-то лихорадочным и порывистым. Скорее всего, она была естественным продолжением жизни, в ней чувствовалось некое вдохновение, возвышенное чувство необратимой перемены. Между тем противники все уверенней подступали к нему, держа наготове свое оружие: дубины, мечи и длинные ножи.

Он поднимал и опускал свой тяжелый шотландский палаш без всякой ярости, без оттенка мщения, он играл последний акт драмы, понимая, что в нем нет места подобной мелочности. Вот из-под клинка густо брызнуло, глухо звякнув. Вот в придорожной пыли чья-то отрубленная рука, раненых он не добивал, предоставляя им, корчась, ползти от места побоища.

Кровь клокотала и хлюпала в пробитом легком, он мог бы с деловитостью опытного хирурга безошибочно определить, сколько ему осталось времени. Именно, времени! Потому что сегодня власть времени над ним заканчивается. Вечность, которой он не раз касался, но так и не познал, простерла над ним сейчас свою величественную длань.

С большим трудом спешился, изо всех сил держась за луку седла, распряг лошадь и мощным хлопком по крупу направил ее в багровеющие закатным солнцем луга.

Что ж, пожалуй, теперь пора. Вот здесь, на опушке будет хорошо. Каков же Ты, Господь? Откроешься ли мне, или так и останешься Недосягаемым?

 

10.

 

Сквозь накатывающий красный прибой в ушах слышались женские голоса. Илья старался установить говорящих, но от этого жар в висках нарастал неимоверно. Казалось, что голова раскалена как мартен.  Когда попытки прорваться сквозь забытье успехом не увенчались, Илья изменил тактику и повел подкоп в другую сторону, через подсознание. На счастье, этот путь оказался свободен. Он не мог видеть, каковы сейчас две склонившиеся над ним женщины. Зато понимал, кем они были, и откуда он их знает.

 

…Дорога в близи тихого приморского городка. Сумерки уже стушевали окружающие краски на столько, что в дюжине шагов видны лишь силуэты предметов. И две истошно вопящие молодые крестьянки. И он над распростертым и еще теплым трупом убийцы. Что и говорить, бедным девушкам хватит страху до седин. Но лишь благодаря его расправе они и доживут теперь до этих самых седин.

Одна из перепуганных женщин зацепилась на бегу подолом за придорожные кусты и второпях никак не может высвободить ткань из их колючей хватки. Другая, выронив от испуга корзину со снедью, мечется между желанием бежать без оглядки и желанием вернуть свои пожитки.

А вот интересно, поняли они, что он только что спас им жизнь? Что появись он позже минутой, их внутренности на дороге отыскала бы  поздним утром городская стража? Где-нибудь рядом с кишками подгулявшего фермера.

«Поняли», - отвечает сам себе Илья уже здесь. Где «здесь»? Очевидно в больнице, ведь ему очень и очень скверно, а таким людям место в больнице. И алые круги мерно возникают в глубине его бедного мозга, накатывают, растворяются и снова накатывают…

Обе его руки, правую, опутанную капельницей, и левую, свободную, непрерывно кто-то поглаживал, тихо и неотступно. Илья не знал, сколько времени это длилось, ведь тяжелый бред не давал ему прорваться к действительности, к той, которую измеряют часами. Ранним утром жар немного спал, но Илья по-прежнему не мог до конца проснуться, давала себя знать лошадиная доза демидрола.  И вот, то, что почувствовал он сквозь мягкую окутывающую дрему, повергло его в растерянность, кокой не знал он, пожалуй, за всю жизнь.

Не сразу Илья понял, что происходит. А когда понял, то все нутро его замерло в удивлении и замешательстве. Приятная истома внизу живота, какая частенько бывает по утрам у мальчишек в определенном возрасте, оказалась на сей раз чересчур острой. Пытаясь понять, что происходит, Илья вынырнул, насколько мог, из дремоты, и тут ощутил на себе тяжесть. Тяжесть женщины, которая, двигаясь, и тем самым порождала это ни с чем не сравнимое чувство. Илья не был пай-мальчиком, и не раз слыхал, как «это» бывает. И вот, «это» происходило! Усилием он разомкнул тяжелые веки. Ее лицо было красивым и чуть смуглым. Слегка полноватую фигурку обтягивал белый сестринский халат. Черные, как вороново крыло, волосы разметались. Заметив, что он приоткрыл глаза, она остановилась в смущении, замерла. Илья почувствовал, как затрепетала ее душа. «А вдруг прогонит? А вдруг закричит, сбросит прочь?»  Он не знал, как поступить. Поэтому он вновь прикрыл глаза и оставил все, как есть, не пошевелив ни единым мускулом. Она, как бы поощренная этим, снова задвигалась, потихоньку, чтобы не создавать шума, замирая при каждом шорохе. А он так и лежал, смежив веки, не помогая и не препятствуя ей, и даже когда нега внизу живота стала нестерпимой, и что-то изверглось из него с неотвратимой и одуряющей силой, он не шевельнулся, не подался вперед, не проронил ни звука. Она соскользнула на пол, оправила халат, и, заботливо укрыв Илью одеялом, шмыгнула за дверь. Это была Марина. А Катя появилась ближе к ночи. Пользуясь тем, что Илья лежал в палате один (три койки пустовало), а дежурная медсестра дремала за своим столом, убаюканная медицинским спиртом, Катя позволила себе больше, чем Маринка. Илья, по-прежнему был настолько слаб, что едва мог пошевелить рукой. Поэтому он снова не соглашался и не препятствовал. Худенькая и стройная Катерина подготовилась основательнее Маринки. Под халатиком, который она проворно расстегнула, уже ничего не было. Горячая и нагая она скользнула к Илье под одеяло, улеглась, касаясь его маленькой упругой грудью…

Они были студентки медучилища, Катя и Марина. Последний курс, практика. Ни вертихвостки, ни недотроги. Нормальные девчонки. Но тяга к этому тринадцатилетнему пареньку шла откуда-то из глубин подсознания, побороть ее было нельзя. Она была настолько сильной и всепоглощающей, что девчонки даже не почувствовали между собой соперничества, и потихоньку шептались в ординаторской, стыдливо и неумело обмениваясь своими тайнами.

Они не знали, почему это случилось с ними. Вернее нутром знали, конечно, умом – нет. Знал по-настоящему только Илья. Но воспользоваться своим завидным для всех парней положением он не мог и не хотел. Потому, что знал. Потому что Дедом он был, Дед слишком много повидал. И когда его перевели из реанимации в интенсивную терапию, он не пытался разыскать их. И когда они по очереди заглядывали в окна первого этажа, где была его новая палата, он «не препятствовал и не помогал», а только смотрел, чуть смежив веки. Они так и не отважились заговорить с Ильей. И он не сказал им ни слова. Они встретились и расстались молча. Их тянуло к нему неумолимо и безотчетно.

А он ни одну из них не хотел оскорбить отвращением или вожделением…

 

11.

 

За сим последовал новый поворот в судьбе. Отец, как выяснилось, отписал квартиру сестре, тетке Ильи, на том, однако условии, что она примет опеку над мальчиком. Простоватая, хотя и очень добрая, тетка была бездетной вдовой, терять ей кроме цепей и покосившегося домика в Подмосковье было нечего, Илью она по-своему любила и жалела. Он тоже жалел ее и любил. А потому Илья, не усомнившись ни на секунду, начал сложные переговоры с приемными родителями.  Те возмущались, обижались, негодовали: «Пригрей змею на груди…» Но уже потеряли на Илью надежду. Поздно вечером в гостиной на совете супружеской четы прозвучал приговор: «Мальчик испортился. Дурная наследственность». И его отпустили. Без боя. Даже помогли уладить формальности.

И вновь, после долгого (ах, какого долгого!) отсутствия Илья заселился в свою комнату. Там все осталось на своих местах. Казалось, что с момента его ухода отец, попросту, туда не входил. Наверное, ему было больно туда входить. Нетронутый толстый слой пыли, словно контрольно-следовая полоса, свидетельствовал о неприкосновенности его милой детской комнатки. Она оставалась закрытой, там годами хранилась затаенная отцовская боль, метания и сомнения, раскаяние и бессилие.

Илья поправил на стене покосившееся распятие, и, закрыв дверь комнаты на ключ, молился об отце несколько часов кряду. Тут он, понятно, дал волю слезам и вздохам, ведь перед Господом мы всегда дети, чего уж тут чиниться.

Вещи остались в коридоре не разобранными, тетка несколько раз тихонько подходила к двери, прислушивалась, и, видимо, не решаясь тревожить его, уходила. Она была хорошая, тетя Валя, но оставаться в квартире недавно умершего брата под вечер и в одиночестве ей было, право же, жутковато.

Уже около одиннадцати вечера дверной замок щелкнул, Илья вышел в кухню, спокойный и немного бледный. Вымыл и отжал тряпку, отправился удалять «контрольно-следовую полосу». Ликвидация залежей пыли заняла не менее двух часов, так что в школу на утро Илья опоздал.

 

И вновь началась у Ильи другая жизнь. Совсем, надо сказать, другая. Спустя время вышли на него отцовские единомышленники, оказалось, папа был центром стихийной оккультной группы. Мистики с богемными наклонностями, они тяжко переживали потерю своего предводителя, не теперь, когда он умер, а тогда, когда он отрекся. Но с появлением Ильи вновь ожили их надежды (разговоры об уникальном мальчике были у них в ходу с самого его рождения). Пылко и судорожно мечтали они теперь о «реставрации» былого энтузиазма, о свершении смутных пророчеств, о вдохновении и озарении, которые должны прийти к ним вместе с удивительным ребенком. Уже заочно они сделали его центром своего общества, оплотом своих чаяний и надежд.

А Илья, он что? Да, в общем, был он не против, тем более, что события, загадочные и непростые, научили его думать о себе иначе, чем это принято у пацанов в тринадцать лет.

Теперь и Илья прочел отцовские книги, а когда управился с ними, то ему принесли и другие, более позднего издания, о которых в папашины времена и помышлять не приходилось. Многое объяснили Илье эти книги. Многое, да не все.

 

12.

 

Это была тихая и уединенная церковь, вдали от всегдашней людской сутолоки и «торговых путей» (то есть, не по дороге к рынку, универмагам и гастрономам), одна из тех немногих, где двери весь день добросовестно открыты, а после вечерни запоздалых молящихся никто не выгоняет. Илья нарочно приходил всегда только к концу службы. Он не любил толчеи и сутолоки у свечной лавки, не любил бормотать, креститься и кланяться заравно  со всеми, в таких манипуляциях усматривал он нечто приземлено-военное.

Так, и в этот раз основная часть прихожан уже разбрелась. Священник удалился в ризницу, кроме Ильи остались в церкви только две деревенские по виду женщины, укутанные в черное с ног до головы. Одна из них сидела на коленях, склонившись к самому полу, о том, что она не уснула в таком положении, свидетельствовали тяжкие вздохи, которые испускала она время от времени. Другая, крепкая еще старушка, видимо, задремала на скамеечке у стены, скрючившись в довольно неловкой позе.

Илья стоял неподалеку от клироса. Молился. Но иначе, чем большинство «воцерковленных» граждан, Илья не употреблял в молитве слов, ни вслух, ни про себя. Слова, обращенные к Творцу, казались ему совершеннейшей нелепостью. Что-то из глубины существа поднималось в неизведанную горнюю высь подобно фимиаму, Илья лишь охранял этот тихий источник от сторонних мыслей и отвлекающих сиюминутных колебаний.

И вот, мимолетные помыслы полностью развеялись, Илья перестал обращать внимание на окружающее. Тут внутри его словно бы что-то лопнуло, с треском вспыхнуло в глазных яблоках ярким малиновым пламенем. Возникло чувство, будто кто-то или что-то движется к нему быстро и стремительно. От неожиданности Илья вздрогнул и инстинктивно открыл глаза.  На мгновение он увидел перед собой лицо старика, который не то очень быстро шел, не то и вовсе летел от алтаря прямо к нему. Илья не успел даже отшатнуться, еще менее времени было у него, чтобы понять, что это он сам идет к себе стремительно от царских врат.

Столкновения не было, но возникло какое-то вихреобразное движение. В ту же секунду старушка, которая до этого мирно дремала на скамейке, грянула громовым мужским басом «Да воскреснет Бог, да расточатся врази Его»… Та же, что вздыхала и молилась ближе к Илье, издала вдруг некое утробное урчание, испустив затем длинную серию совершенно нечеловеческих, воплей в самом широком голосовом диапазоне. 

Первым порывом было у Ильи бежать отсюда без оглядки, уж очень все происходящее напомнило ночной кошмар. Однако Илья последовал не первому порыву, а второму, а именно: бросился бегом за орущей бесноватой, которая тем временем довольно резво уползала от него на четвереньках к проходу. Илья знал, что ему нужно сделать, вот только не знал как. А потому, догнав бесноватую бабу, он ничего другого не придумал, как попросту прижать ее к своей груди, что есть силы. Сердце его бешено колотилось, ум блуждал в бессилии, Илья пытался сосредоточиться, припомнить хоть что-то, чтобы помочь, спасти…

Бесноватая, между тем, притихла у него на груди и, вроде бы, задремала. Илья взглянул на ее изможденное, без признаков возраста лицо. Оно было бледным, но мирным, из приоткрытого рта вырывалось ровное дыхание, тело ее было совершенно расслаблено.

 

На шум из ризницы вышел священник, отец Андрей, уже облаченный в мирское. Увидев бесноватую на плече у Ильи, он с неожиданной для его стати прытью подбежал к ним и заглянул женщине в лицо.

- Пугнула тебя наша Наташа? Ну, ничего. Так бывает с людьми, увы. Она беснуется шесть лет, родители были пьяницами, оба умерли дурной смертью. Тетка водит ее по церквям, да что-то пока все «не в коня корм». Эй, тетя Маша, - обратился он к старушке, которая только что громогласно читала Псалтырь, и тут пораженный Илья увидел, что бабка спит, как спала, точно в той же позе.

- Тетя Маша, забирай свою блаженную, ночь на дворе. Надо храм закрывать.

На улицу вышли все четверо, Бабка с молчаливой Наташей побрели на электричку, Илья, попрощавшись со священником, поспешил домой. Дорогой он думал, помог ли он Наташе, или только затаилось ее безумие на время? И отвечал сам себе, что как бы там ни было, а дар, коли есть он у человека, нужно взрастить и поставить на службу Вселенной, а забыть о нем – хуже воровства.

 

13.

 

 Где обрящет отрок многоопытного наставления и духовного окормления? Ясный перец, у старших товарищей! Товарищи, к тому же и сами дозрели, по древнему поверью  мистические истины можно познавать лишь с четырнадцати лет. И, при том, товарищи всерьез полагали, что такими истинами обладают. Все они, как один, просто сгорали от желания «взяться», наконец, за Илью. И «взялись». И вовсе не в память о покойном отце, о нем большинство из них вообще старались не вспоминать, памятуя о его отступничестве. Взялись потому, что каждого из них распирало, каждый хотел реализоваться, излить себя. А тут такой благодатный повод.

Начали с разнообразных медитаций по самым разным методикам. Медитировать Илье понравилось, хотя сразу стало ясно – дело не простое. Потом последовали упражнения в ясновидении (которым, впрочем, никто из наставников не владел), астральных полетах (и тут больше по книгам) и, главное, Илья стал осваивать потустороннее общение (а вот это куда проще, чем многие думают).

Первым потусторонним «абонентом» стал домовой, обитавший в его собственной квартире. Занятное мохнатое существо, видимое по временам только боковым зрением, порой игривое, порой грустное.

Затем последовало знакомство с лешим, совершенно Илью потрясшее и многое в жизни изменившее. А дело было так.

 Класс в полном составе отправился в колхоз (была тогда такая практика), дергать морковку. Дело шло к обеду, морковки надергали столько, сколько надо. Она лежала невысокими кучками, уложенная по окружности. Усталым и нагнувшим спины ученикам предстояло теперь обрезать морковную ботву.  По окончании первого этапа работы решено было устроить достойный перерыв, школьники потянулись к рюкзакам с термосами и бутербродами. Что до Ильи, то у него припасов не оказалось, сам он об этом не позаботился, а простодушная тетка как всегда позабыла. Само собой, человеку, не имеющему провианта, люди, поглощающие чай, бутерброды, плавленые сырки и прочую снедь представляются классовыми врагами. С тем, чтобы побороть растущее раздражение, Илья направился в лесистый овражек неподалеку от поля. Ему, собственно, было все равно куда идти, лишь бы подальше от жующих, чавкающих и давящихся одноклассников.

Поросший березняком и ольхой склон показался ему привлекательным. Илья присел на кочку. Сухой камыш, плотно стоящий вдоль русла маленького ручейка, совсем не заметного за растительностью, не умолкая, шептал под ветром. Неожиданно Илья уловил боковым зрением некое движение. Казалось, какая-то размытая фигура отделилась от толстой березы и растаяла в воздухе под пристальным взглядом. Слово «леший» сложилось в сознании само собой, упоминания о загадочном лесном духе встречалось Илье в книгах, однако, это «условное» книжное знание не могло заглушить трепета и волнения, встрепенувшихся мгновенно и заставивших Илью резко вскочить. Движение (или его иллюзия) повторилось где-то значительно ближе, шагах в десяти. Потом в пяти. Илья смотрел, как завороженный,  нечто или некто приближался к нему с тем, чтобы изменить его жизнь раз и навсегда. Можно привыкнуть к видениям или снам, но, бодрствуя, человек не ждет встречи с таинственным. Одноклассники, грязная морковь, окрики учителей, нудные разговоры с соседом по грядке, и вдруг – таинственное!

 

14.

 

От кряжистого дуба отделилась фигура не фигура, марево не марево, а только отделился кто-то! И встал, облокотившись на дерево, даже, вроде бы, подбоченясь. Илья как-то сам собой уселся наземь, как стоял, на бугорке. Сидит и глазам не верит. И верить страшно, а спугнуть видение – еще страшнее. Меж тем, обладатель размытого силуэта как-то во мгновение ока переместился ближе к Илье, и маячил уже метрах в трех, рядом с ветвистой ольхой. Видом был он зыбок, словно бы стеснялся своего появления. С похолодевшими от волнения руками Илья встал на ноги, при этом внутри коленей что-то вздрогнуло и зачесалось. Пятью твердыми шагами он, как бы в полузабытье, преодолел отделявшее его от лешего расстояние, протягивая на ходу руку для приветствия (ничего другого в опустевшую голову просто не пришло). Нечто, напоминающее пушистую и чрезвычайно мягкую лапу, слегка сжало ладонь в ответ. В эту секунду мир вокруг замер, и как долго находился он в этом замершем положении, Илья судить не мог. А, возможно, мир вовсе не замирал, а вертелся себе и крутился, вот только для Ильи пространство и время вдруг перестали существовать, слово бы слившись вместе и образуя собой некую новую величину. Эта величина вместила в себя неожиданно чистое, прямо-таки кристальное понимание того, что леший, как Ось данного конкретного мира, называемого лесом, есть сама суть его, творческая и оживляющая сила, а не лукавый мошенник, каким его представляют народные сказки (в обработке церковников и большевиков). И больше того, - друг человечества на протяжении всей его истории, - учит он людей веками на примере деревьев и трав выправить свои пути, устремить жизнь в Лоно Господне. Аналогии одна за одной роились в сознании, и из них складывалось, что маленький лесной цветок и далекая необъятная галактика – суть явления одного рода, и ошибется тот, кто сочтет одно больше, значительней или важнее другого. Удивительный лесной хозяин предстал в сознании и сгорбленным маленьким старичком, каким его рисует молва, и устрашающим загадочным духом, каким видят его шаманы, клубящимся туманом в виде волка или оленя, как видят его волк и олень, и веретеном световых волокон, вращающимся с непостижимой быстротой, каким видит себя хозяин сам. С необыкновенной живостью представилось Илье, как леший, помогающий лесорубу подобрать лучшее дерево на постройку дома или церкви, яростно преследует болезнями и неудачами обидчика, понапрасну сломавшего ветку или раздавившего червя. Целый мир открылся Илье в одно затянувшееся мгновение, и реальность этого мира не подлежала сомнению, в отличие от надуманных премудростей, которые почерпнул Илья в последнее время так обильно, что горло прямо-таки першило от книжной пыли.

Из этого состояния Илью вывели хриплые завывания рыцарского рога. Где-то неподалеку трижды протрубили призыв…

Илья открыл глаза и обнаружил себя все в том же овражке. Когда он поднялся по лесистому склону назад, на поле, то обнаружил что солнце стоит почти там же, где и было, перерыв еще не закончился, и есть еще пара минут, чтобы наскоро умять бутерброды с сыром, которые не смог впихнуть в себя сосед по грядке.

А всего более удивительно было то, что он даже не задался резонным вопросом, который надлежало бы задать всенепременно. А вопрос этот можно было бы сформулировать примерно так: кто же трубил в рог?

 

15.

 

Из бывшей отцовской компании Павел Семенович был наиболее деятельным сторонником просвещения Ильи. Вернее, его «посвящения» (именно это слово звучало, когда новоявленные мистагоги обсуждали кулуарно «пути и перспективы»). Вдохновляясь возможностями Ильи с каждым разом все больше и больше, никто из них, впрочем, не задумывался, а в самом ли деле сами они посвященные? Хотя в их бодром настрое и таинственных изречениях подтекстом это, как бы, подразумевалось.

Но упомянутый Павел Семенович пошел дальше всех. Свою ослепительную идею преподнес он Илье в тайне, не обсуждая ее с соратниками коллегиально. И было от чего усомниться даже самым заядлым мистикам, ибо рассказ Павла Семеновича звучал более чем фантастично. А суть его состояла в том, что на астральный контакт вышли представители высших цивилизаций, они-то и объяснили Павлу Семеновичу что, зачем и почему (в отношении Ильи). И больше того, контактеры ВЦ готовы были помочь не словом только, но и делом, и выразили даже намеренье вручить Илье для осуществления его космической миссии атрибут значительного могущества, а именно: «драконий камень», тонкоматериальный талисман способный привлечь какую угодно силу, защиту и покровительство. Старшие братья по разуму, впрочем, оговорили, одну подробность: то, что для Ильи будет усилителем всех его волевых импульсов, для них самих будет являться чем-то вроде исследовательского зонда в мир людей, с целью изучить, понять и направить.

Затея, по каким-то причинам, показалась Илье стоящей. Быть может, за счет своей авантюрности. А может и потому, что и сам он жаждал поскорей прикоснуться, осмыслить, понять, принять участие в процессе.

И вот, встреча со «старшими братьями» произошла (технические тонкости по понятным причинам опускаю). Естественно через астральный контакт, без всяких там пошлых летающих тарелок. Илья получил обещанный «камень», а  тон, в котором контактеры общались, заставил Илью и впрямь поверить в миссию. В чем она, миссия эта, осталось несколько размытым в сознании Ильи. Но чувствовал он теперь торжественность и значение в каждом своем шаге, в каждом слове, в каждой масли. Все было буквально напитано предчувствием чего-то великого, чего-то по настоящему значимого. Он стал участником колоссальных деяний, и хотя пока не знал, какие конкретные шаги предпринять, думалось, что интуиция и на этот раз его не подведет. Но интуиция почему-то молчала. Зато мощь и действенность каждого своего желания, каждого воления, каждого, даже самого пустячного, посыла росла с каждым днем. Стоило хлопнуть в ладоши и развести при этом руки на достаточную ширину, воспроизводя в уме  секретную формулу, как он совершенно отчетливо чувствовал в руках нечто упруго-твердое, гудящее самопереполняющей мощью. По временам Илья видел «камень» во сне. Яйцеподобный и светящийся изнутри предмет был сплошь покрыт тончайшей резьбой из узоров или каких-то таинственных знаков. Он вызывал благоговение и представлялся то непобедимым оружием, то чудесным инструментом, скрытых возможностей которого не знает никто.

Люди, чем-то Илье насолившие, несли наказание почти немедленно. Те, кто был ему близок и дорог, напротив, благоденствовали. Сила «камня» действовала, как видно, и без сознательного на то желания. Со временем Илья оказался, как бы, окутан этой силой, она сопровождала его всегда и везде, при любых обстоятельствах. Уверенность в себе, которой, пожалуй, не было у Ильи никогда, стала теперь его постоянным спутником, и могущество, подаренное гостями из глубокого космоса, стало почти привычным.

 

16.

 

Конечно, в такую игрушку не мудрено заиграться, и Илья заигрался не в шутку, но игра его была прервана. К счастью, наверное. Ведь история знает множество случаев, когда глубокие мистики и могущественные маги теряли себя из-за привязанности к атрибутам силы, в ущерб самой силе, и уж, подавно, Духу, которому эти «побрякушки», в общем-то, не нужны.

Случилось Илье вновь зайти в ту старенькую тихую церковь, где встретил он в первый раз бесноватую Наташу и ее тетку. Наташу заметил Илья лишь к концу службы, она стояла в черном платочке слева, в самом углу, одна.

Повинуясь безотчетному желанию, Илья захотел подойти, Бог знает, зачем. Заговорить, а может и помочь, может быть всучить бедняжке немного денег. Когда девчонка подняла на Илью свои глаза, кроткие и вполне осмысленные, в них проскользнула искорка узнавания, вслед за которой там вспыхнул ужас.

- Не дави! – истошно завопила она, всем корпусом подаваясь назад, - не дави!

От ужаса она не могла оторвать взгляда от Ильи и продолжала пятиться задом, сметая подсвечники и церковную утварь, расталкивая обомлевших прихожан. Ее подхватили, она судорожно вырвалась, продолжая свое паническое бегство все так же, задним ходом. Илья, пытаясь преодолеть растущие растерянность и панику, попытался по обыкновению прибегнуть к помощи «камня», он уже привык думать, что тот поможет в любой ситуации. Как видно этого-то делать и не стоило, как только мысль эта обозначилась в сознании Ильи, в алтаре что-то грохотнуло, будто в стену ударили чем-то тяжелым. В ту же секунду Наташа издала пронзительный вопль, казалось, ее что-то толкнуло назад с новой силой. Внезапно она обо что-то споткнулась и упала навзничь назад, гулко стукнувшись головой. Она была без сознания, из носа тотчас полилась кровь.

Наташу с тяжелым сотрясением увезли в больницу. Смущенный и озадаченный священник прошел обратно в алтарь. Церковные старушки принялись, шепча под нос молитвы, ликвидировать разгром, царивший в помещении. Они же сдержанно, но весьма настойчиво попросили ошарашенного Илью уйти, и он молча повиновался. На улице уже совсем стемнело, в лицо ударил острый, как нож, северный ветер, небо заволокло свинцом. Последние прихожане покидали церковь, стараясь не смотреть на него, старательно крестясь на храм и поспешно выходя за ворота. Вскоре и сам Илья побрел прочь, церковный сторож уже вышел закрывать на ночь.

Мало сказать, что Илья чувствовал себя отверженным. Правильно было бы сказать, что он им и был. Впрочем, быть осужденным церковной публикой, Илью ничуть не устрашало. Но бездною ужаса ему казалось быть отверженным Духом… За свою жизнь, Илья, пожалуй, впервые оказался перед реальностью такой возможности.

Слезы были первой закономерной реакцией, но вскоре они исчезли, было ясно – для заурядных самосожалений случай слишком серьезен. Ничего, пожалуй, сейчас не хотелось ему, как только не быть, исчезнуть, раствориться.

Он брел домой, и пустота, которая росла в нем с каждой минутой, обессилила его настолько, что на свою лестничную площадку он взобрался почти ползком.

 

17.

 

Около полугода Илья был, что называется, на грани. Наташины глаза, расширенные от ужаса, словно прожгли в нем неисцелимую рану, брешь, которую не заделать ничем. Стыд, раскаянье, самообвинение – все эти слова лишь бледно обозначают состояние, которое навалилось на Илью в то время. Мысль о самоубийстве не покидала его, и даже когда Илье удавалось вытеснить ее нечеловеческим усилием, она, словно бы, бродила вокруг, подстать неутомимому голодному падальщику. Не сказать, что бы Илья не понимал бессмысленности этой идеи. На кладбищах, да и в других «злачных» местах ему случалось видеть самоубийц – свинцово серые тени, обреченные ежесекундно переживать свои страдания, те самые, толкнувшие на роковой шаг. Однако длить свое существование на этой Земле Илья также полагал невозможным – пресечь раз и навсегда пришедшее через него зло, вот чего он хотел больше всего на свете. А без этого воздух не шел в грудь, словно наполняя легкие духотой, холодным пустым и на удивление пресным представлялся ему мир вокруг. На мир этот Илья смотрел уже с точки зрения покойника. Ни к кому не мог он прибегнуть, отягощенный своей ношей, ни с кем не мог разделить ее. Лучше сто раз умереть, чем замазать своей грязью других! Молитва не рождалась в сердце, а на губах застревала. Впервые в жизни Илья почувствовал себя по настоящему раздавленным. Все чаще замечал боковым зрением странные тени, скользившие вокруг него, словно бы кто-то крался за ним, наблюдал, ждал слабины. Почти совсем пропал сон, в неспокойной дреме мелькание призрачных теней только усиливалось. Попытки отвлечься днем и отдохнуть ночью неизменно увенчивались новым витком напряжения и внутренней горечи. Илья явственно чувствовал, что находиться под проклятием. Стены комнаты, предметы, да и сам воздух начинали иногда, казалось, испускать ядовитый газ, замораживающее дыхание. Все вокруг отторгало его, поглощало жизнь, обессиливало и давило.

Всем «старшим товарищам» из отцовской группы Илья дал решительный «от ворот поворот». Павла Семеновича даже спустил пинками с лестницы при его попытке  взять квартиру Ильи «приступом». Надо полагать, благородное собрание, бурно обсудив это дело, покричало, повозмущалось и «отрезало». Как отца в свое время (яблочко от яблоньки… Ну, словом, всем известно). С этого момента Илью стало малость отпускать, казалось он не чувствовал более на себе того подспудного бремени, которое недавние «наставники» на него навалили, навязали, опутали своими помышлениями, тщеславными надеждами и фантазиями. Оплели смутными ритуалами, как бы, невзначай, вырывая обещания и вымогая согласие. Однако один Бог знает,  чем бы все кончилось, если бы не узнал Илья способа избавиться от магической игрушки, тяготевшей над ним подобно проклятию.

Подсказку довольно своеобразным путем дал леший (тот, самый первый из оврага у поля). Как бы незримо стал он присутствовать в снах Ильи, которые по преимуществу превратились в кошмары. В ход этих кошмаров леший не вмешивался, а был, как бы, на другой волне, параллельно. Сухой и скрипучий старческий голос, который Илья узнал и различил не с первого раза, поучал, как скинуть непосильную ношу. Даже не то, чтобы поучал, а толковал с чего начать. Илья же, которому, в сущности, терять было нечего, решил попробовать.

 

18.

 

Лес, который был Илье указан, производил абсолютное впечатление гиблого места. В темнеющее вечернее небо вздымались толстые осиновые стволы, а подлесок был полон валежника, сорных и дурных трав, крапивы и приземистых корявых кустов. Растерянно оглянувшись, Илья попытался чутьем, как привык это делать, определить нужное направление. Однако чутье напрочь отказало. На секунду Илья почувствовал себя обманутым, три часа на электричке и больше двух часов пешком по едва приметной тропке показались ему напрасными. Лес, будто замер (если не умер), ни один листик не шевелился, воздух казался застывшим и вязким, в нем висел запах прелой листвы и древесины, разрытой земли и, почему-то, трупнины. «Ну и попал!»,- подумалось Илье. В голове сами собой стали складываться варианты отступления. Однако по всем расчетам получалось, что до темноты ему на станцию не дойти, а населенных пунктов, электрических опор и распаханных полей по дороге Илье не повстречалось. Стало быть, влип по уши. Вторая мысль, подспудная, настигла первую: назад повернуть нельзя! Попросту, не дойдет. Сгинет по дороге дурной смертью, не известно какой, нельзя возвращаться, ставки в игре окончательные.

Давящую тишину нарушила серобокая ворона, тряхнув ветку, где, притаившись, сидела, она шумно снялась с места, промелькнув и скрывшись в чернеющем небе. Илья запомнил направление. Постоял с минуту в нерешительности, стал продираться сквозь густой подлесок.

Спустя время, Илья поймал себя на том, что нарочито громко шелестит прошлогодней листвой и трещит сучьями. В промежутках, когда он останавливался перевести дыхание и сориентироваться, зловещая тишина всей своей массой наваливалась на него, опустошая, заставляя колени дрожать. Все его гадкие поступки, и даже мысли, жадные взгляды на девчонок, желания которым не суждено было сбыться, - все четко, как никогда, пришли на память, все до последней мелочи, все, что он умалчивал от себя годами, проявилось вдруг с кристальной ясностью. Все, что называют в народе грехами, соединилось каким-то таинственным образом в однородную массу, и подобно грозной и сплоченной армии, наступало теперь на Илью. Его ударил крупный озноб, теперь не только колени, но и руки, и губы, и даже что-то внутри живота – все откровенно дрожало.

Когда Илья продрался сквозь подлесок и оказался на склоне оврага, состояние его было близким к бесконтрольной панике. Путь его явно лежал вниз, в овраг, именно эту мрачную котловину в видении показывал леший. Тьмы лежала на дне оврага, словно плотная и густая масса, с пригорка она казалась живой и подвижной. Илья неуверенно двинулся вниз по склону, поминутно спотыкаясь и падая, попадая ногами в кротовины и чьи-то норы, одежду по грудь облепили репьи и «собачки», в лицо, сплошь облепленное лесной паутиной, то и дело попадала мошкара.

Костер разгорался медленно, валежины, успевшие пропитаться вечерней влагой, упорно гореть не хотели. Когда же чуть просохшие ветки, дымя и потрескивая, дали, наконец, неровный свет, темнота, хотя и отодвинулась чуть-чуть, стала многократно гуще. Илья сидел, поджав под себя ноги, и на фоне слабого сухого тепла спереди еще отчетливей ощущал холодное, влажное и гнилостное дуновение сзади. По небу довольно быстро наползала темная и тяжелая туча, обещающая неминуемую грозу. Черная на фоне ночного неба листва замерла в ожидании дождя и ветра. Ни птицы, ни насекомые не подавали голоса, даже надсадный писк комаров ослаб и затих в преддверии ненастья. Рыская по бурелому, который обильно устилал  дно оврага, Илья наносил к костру хвороста, сырой и трухлявый подвинул ближе к огню, чтобы успел просохнуть. В повисшей тишине темнота сгустилась окончательно, затопив собой все неосвещенное костром пространство.

 

19.

 

Чмокающий звук сзади прозвучал неожиданно, словно выстрел. Илья вжал голову в плечи, не обернулся. Не человека ожидал он увидеть позади, не кабана, не волка. И участь гоголевского Хомы Брута разделить не хотел. Губы часто зашептали молитву, но сердце не откликалось на нее, сердца словно не было, зато в животе словно бы образовался холодный и плотный ком, который рос и болезненно пульсировал с каждым новым потусторонним звуком. За спиной, чуть слева громко щелкнуло. Не так как трещит прутик под ногой, а так, как лопается вдоль ствол многолетнего дерева. Илья бормотал молитвы, чувствуя что это совершенно бесполезно, невольно сравнивая себя со злосчастным Хомой. Треск за спиной повторился сразу в нескольких местах, где-то над самым ухом стукнуло так, что Илья подскочил – звук получился, словно бы два камня внушительных размеров ударили друг о друга. На лицо упали первые дождевые капли, а потом дождь рухнул на Илью сразу, без предупреждения, сплошной стеной. Гулкий звук дождя несколько скрадывал шумы, издаваемые нечистью, но Илья все равно ощущал их всем своим телам. Словно бы не таясь больше, твари буянили все активнее. В лесу с треском падали деревья, падали так, что Илья безошибочно видел внутренним взором, как нечто или некто, обладающее колоссальными размерами, движется к нему, снося по пути древесные стволы. В шуме дождя слышались Илье угрожающие вопли и брань. Минутами Илье казалось – страшнее не будет, некуда! Ан нет, было куда, очень даже было. Костерок, придавленный дождем, покосился и прилег к земле, Илья спешно подбрасывал в огонь сучки, горка дров, которую сложил возле себя до этого, стремительно уменьшалась. Круг зыбкого света, отбрасываемого костром, казался тем самым защитным кругом, которым отгородился от нечисти гоголевский сотоварищ по несчастью. Почему-то Илья определенно знал, стоит погаснуть огню, и он погиб. Все тело ходило ходуном от крупной дрожи, отчасти от холода, отчасти от страха. «Это «драконий камень» сросся с моим ужасом, он притягивает их как магнит!» - мелькнула в голове догадка, тут же обращаясь в непреложную уверенность. С ней пришла и неизбежность смерти. Даже не имея чудовищного ретранслятора, можно было рехнуться от страха. Ведь он был в настоящем бесовском логовище, как это явствовало из происходящего. В костре шумно трещали и смрадно дымили последние поленья. Горели и догорали, как последняя надежда. Занемевшие губы отказывались перемалывать слова молитв, которые, к тому же, облегчения не приносили. Голос Ильи звучал сипло и страшно, заставляя его самого содрогаться, слова казались придуманными, напрасными и бесполезными. Что толку в них, если кроме леденящего животного страха Илья больше ничего не чувствует?

Последняя головня задымила и погасла, угли в костровище на глазах теряли оранжевую яркость, подергивались серым налетом. Тьма кругом была непроницаемой, с каждой секундой кольцо темноты вокруг остывающего пятна костра становилось уже. Словно приободрившись этим, нечисть грохотала и чмокала уже не только за спиной, а вокруг, везде! Илья видел и все существом ощущал их пожирающее егозящее присутствие. Их призрачные щупальца, шипы и присоски уже касались его. С пугающей определенностью, Илья понял, что сейчас умрет. И не просто умрет, а будет увлечен в те параллельные сумеречные миры, откуда все эти исчадия приходят сюда. Даже мертвый он останется для них пищей! Что-то помимо воли Ильи, что-то отдельное от его сознания колыхнулось на самом глубоком дне души, некое подобие вихря упруго раскрутилось внутри него, разбрызгивая непонятную силу. Всем существом своим, вкладывая жизнь свою в руки Вселенной, Илья выкрикнул Имя Господне, с долгим протяжным выкриком покидая бренное тело и бренный мир…

Словно бы перескок произошел для Ильи во времени. Словно бы какой-то кусок этого самого времени бесследно затерялся. Илья стоял у погасшего костра, дождь давно перестал, и лишь с листвы время от времени срывались запоздалые капли. На востоке уверенно обозначилась желто-зеленая полоска заката, тучи стремительно отступали.

С осторожностью и любопытством Илья ощупывал чувствами себя самого, обновленного и, определенно, в чем-то не похожего, удивляясь тому, как легко и хорошо сейчас ему на свете, как горит сердце, посылая лучи благодарности Творцу. Проклятый «драконий камень» монстры уволокли вместо него, это он понял сразу. Заглотили, как приманку, когда Илья покинул себя самого, отдавшись на волю Провидения. А камень, в свою очередь, заглотил их, втянул, так как все желания и импульсы сумеречных направлены внутрь себя, по обратной спирали. Их и усилил камень, усилил до абсурда…

 

Пристроившись на лавке в остановочной будке, Илья расположился терпеливо ждать электричку. Он не знал расписания. Едва он докурил отсыревшую сигарету, поезд уже приветливо загудел из-за леса, и вскоре загрохотал, остановившись у платформы. «Пригородный транспорт – истинный дар Божий!» - успел подумать Илья, проваливаясь в мягкий розовый сон на деревянной скамье прокуренного вагона.

 

20.

 

Где в наше смутное и мрачное время найдешь настоящего друга? Где сыскать того, кто хранит веру и преданность, не взирая на текучие обстоятельства, на твой теперешний облик, переменчивый и зыбкий, на твои нерешительность и упрямство, в конце концов? Всякому ясно, что такая дружба не куется одним днем, что она вызревает где-то в глубине веков, надежность ее граничит с надежностью старого вина, густого и благородного, где всякие признаки брожения исчезли много лет назад… Итак, Фландрия, тысяча пятьсот такой-то год, Дед, как и теперь, еще не Дед, а наоборот – подросток, впрочем, из приличной фламандской семьи…

 

Маленькая Изабелла приняла титул герцогини уже в возрасте шести лет, когда не стало ее матери. Отец, будучи вдовцом, нашел в себе силы жить дальше, и уже через год, когда траур, предписанный обычаем, был снят, дом его вновь наполнили гости, желанные и случайные. Как сложилось, что он, великолепный испанский гранд не питал вражды к фламандскому аристократу, как сложилось, что гордый фламандский вельможа проникся доверием к испанцу? - сие есть тайна. Вероятно, именно та самая дружба заставила их перейти барьер непримиримых противоречий между притеснителями и притесняемыми. Такая же крепкая дружба связала также и их сыновей, двух резвых двенадцатилетних мальчуганов.

Андалузское лилось рекой, собаки шумно грызлись под столом за свежие мозговые кости. Многие кавалеры, разгоряченные обильными винными возлияниями, уже распустив воротники и ослабив пояса, изрекали дамам сомнительные комплименты, а те, вместо того чтобы ответить ветреникам пощечиной, лишь обмахивались веерами с удвоенной силой.

Очевидно, что это фривольное настроение передалось и наследнику герцога, вот только обидную колкость он адресовал не какой-нибудь наугад выбранной красотке, а собственной младшей сестре. Сказанная невинными мальчишескими устами гадость, также, по всей видимости, была подслушана в пьяном разговоре взрослых. Бедная Изабелла, чьи именины как раз и праздновали в доме столь разгульно, побледнела и разрыдалась. Она не знала, как отразить незаслуженное оскорбление, она была бессильна против грубости, ей нечем было ответить. За нее ответил юный фламандец, двенадцатилетний сын лучшего друга семьи. Звонкая пощечина, казалось, еще долго блуждала эхом в лабиринтах замка. Без лишних разговоров обидчики вышли на галерею, каждый из них знал, как подобные проблемы решаются у взрослых, к тому же понятия о чести вколачивались, буквально, с пеленок.

В тишине галереи звякнули маленькие шпаги, каждая размером чуть больше кинжала. И хотя мальчишек почти не возможно заставить фехтовать по правилам, оба бились по всем законам искусства, настолько отточила внимание и координацию холодная непримиримая ярость.

В таких стычках вовсе не всегда побеждает тот, кто более сердит, и не обязательно тот, на чьей стороне правота. В данном конкретном случае верх одержал тот, чьим учителем был синьор Тоцци, он же - Прима Маэстро (как этого хитрого кривоногого итальянского дьявола занесло в Голландию?): батман, кварта, шаг назад, поворот и выпад из-за спины – вот один из его смертельных рецептов.

Все изменилось, когда дело приняло страшный оборот, когда камзол испанца залила алая и кровь, а ярость уступила ужасу от содеянного. Победитель, отшвырнув оружие, бросился на помощь недавнему противнику, однако тому едва ли можно было помочь. Разве что принять его последний вздох. В глазах обоих в этот ужасный миг читались любовь и отчаяние.

Гнев герцога мог бы стать роковым, если бы не заступничество Изабеллы. Так или иначе, даже если речь шла всего лишь о взбалмошных юнцах, испанский дворянин вынужден был признать непреложность законов чести. На том и оборвалась дружба двух отцов и двух сыновей, впрочем, последним много лет спустя представился шанс ее возобновить. Как показывает всемирный опыт реинкарнационных воспоминаний, взаимные убийства, если и отнюдь не лучший, то уж почти самый надежный способ установить прочные связи в будущем.

 

21.

 

Теперь старого закадычного друга звали Борисом, а вовсе не дон Фернандо, впрочем, учась в параллельном классе, он с огромным успехом осваивал (или вспоминал, вернее сказать) испанский и по этой части прослыл вундеркиндом, даже выиграл пару областных олимпиад по инязу. Парни даже поступили, было, в секцию фехтования в местном дворце спорта, 15 минут пешком. Но, через несколько занятий как-то разом бросили, мрачная тень воспоминаний закружилась в подсознании, никто из них не хотел больше взять в руки рапиру.

Тогда друзья всецело отдались рыбалке – хобби как нельзя более умиротворяющему (если не смотреть на вопрос с позиции рыбы). Частые походы на подмосковные пруды и речушки, переполненные электрички, близость природы, а также полная раскованность и свобода – это ли не мечта всякого мальчишки? Впрочем, собственно рыбалка у них на лад не шла, вероятно, сказалось отсутствие опытного наставника. В конечном счете, потребность привозить домой и отдавать кошке двух-трех тщедушных уклеек вскоре отпала, зато страсть к загородным путешествиям осталась. И даже преумножилась с тех пор как с Ильей заговорила река.

Имя ее было Цаф, хотя на карте Московской области она, наверняка, имела другое, гораздо более прозаичное название. Но то название, а то- Имя! В книгах Илье встречалась идея о том, что все вещи и существа в Мире имеют сокровенные имена, затерянные в глубинах Высших Миров первовибрации, дающие жизнь всем проявлениям. И хотя произнесенное Имя – лишь дальний отголосок Имени сокровенного, это прямая связь с сердцем вещей, такое знание книги приписывали только Посвященным. А тут обычный пацан! Впрочем, вру, не совсем обычный.

В общем, все случилось так. Сидели они в который раз с бесполезными удочками на пологом глинистом берегу узкой проворной речки. Вдруг почувствовал Илья, что монотонное журчание словно бы уносит его куда-то, манит его, увлекает нечто из его неосознанных глубин с собой. Первым и естественным порывом было сопротивляться, но река звала так мягко и смиренно, как зовут одинокие и застенчивые девчонки с огромной душой. И Илья поддался, не то летел, не то плыл вместе с мелодичным журчанием, то ли вверх, то ли вниз по реке. И предстала его глазам та же река, только в другом месте. Но в видении на обычный материальный облик реки наложилось и еще нечто, как бы сотканное из голубоватого мерцающего тумана, только гораздо тоньше и прозрачнее. Именно это «нечто» и влекло его душу, журча и воркуя на каких-то недосягаемых уху частотах. Вслушивался в вибрацию мерцающего тумана Илья, и словно бы она искала воплощения в его сознании, подбирая себе материал для овеществления из неуклюжих звуков человеческой речи. И тогда-то в уме сложилось это самое «Цаф». Стоило Илье, где бы он ни был,  только подумать об этом Имени, как вся данность маленькой подмосковной речки вставала перед его внутренним взором в полном объеме. Он даже мог ощутить на своих ладонях прозрачную и холодную влагу, вдохнуть острый запах осоки и борщевика, услышать знакомое журчание и звон комаров, почувствовать холодный утренний речной туман. А главное – марево покоя и безмятежности, не раз посещавшее на пологом глинистом берегу, всякий раз возвращалось к нему, отгораживая от внешней суеты и картин обыденной жизни. Чувство близости и даже родства с рекой, которое нельзя назвать иначе как дружба, наполняло по временам Илью таким ликованием, что предел всех мечтаний казался давно достигнутым. Река не представлялась уже Илье безличной водой. Вглядываясь в облачко мерцающего тумана, которое он видел теперь каждый раз, Илья смог почувствовать присутствие существа реки, удивительного, почти эфемерного создания, сочетающего в себе свойство водяного и русалки-берегини, существующих в народном предании как раздельные образы. Река имела свою активную волю, сознание, поддерживала непрерывные связи с другими реками, а также с Держателями Вод, которые в человеческом понимании, скорее всего, сравнимы с высоким начальством. Дома у Ильи скопилось не мало «речкиных подарков»: камешков, тростинок и ракушечек, которые Илья бережно привозил из каждой «экспедиции» и складывал на книжной полке. Ночью все эти трофеи начинали излучать все тот же голубоватый мерцающий туман, и окутанный этим туманом Илья каждый вечер засыпал как в раю.

 

 

 

 

22.

 

С Борькой Илья мог обсудить многие вещи, Борька был человек с пониманием. Впрочем, понимал он, определенно, на других частотах, и был он по натуре скорее не вдохновенным мистиком, а скрупулезным алхимиком. Иными словами, анализ у него доминировал, хотя мыслил он широко и допускал многое. Правда, акценты расставлял иначе: слова «вибрация», «эманация», «инкорнация» были ему близки и понятны, в то время как слова «Дух», «Свет», «Путь» казались ему слишком абстрактными. Такое различие в методах и подходах вызывало у друзей столь жаркие конфликты, что едва не доходило до мордобоя. Впрочем, остывали спорщики столь же быстро, как и накалялись. И, как видно, именно эта «полюсность» еще больше роднила их между собой. Речь, конечно, о взаимоотношениях в общепринятом смысле слова. Были и другие, всегда остававшиеся невысказанными, сокровенные, таинственные, не от ума, не от чувств земных. Правда, оба друга молчали о них, как партизаны на допросе, словно бы не было ничего более запретного в мире, чем эта тема. Так уж устроены мужчины.

Так вот, именно эта невысказанная близость и была в их отношениях главной. Как выражалась она? Порой каждому из них казалось, что между ними незримая связующая нить, каждому без слов ясны мысли другого, его судьба и сущность во всей полноте. Оба буквально чувствовали теплый порыв мистического ветра, обдувающий только их двоих. Друзья не могли говорить об этом, но им хватало мудрости просто молчать, это молчание не тяготило и говорило куда больше любых слов. Так и случалось, что посреди вполне будничного разговора Илья и Борька умолкали, и, стоя друг против друга, глядя чуть в сторону, они слушали это молчание, не пытаясь выпутаться или отвлечься. Для двух пятнадцатилетних пацанов достижение почти нереальное.

Однажды, космическое молчание настигло друзей на улице, когда оба направлялись в гастроном. Приятели так и шли молча, погруженные во внутреннюю тишину, поглощенные смутным пониманием явления. Прошли мимо магазина, пересекли улицу, мерно прошагали какой-то незнакомый двор и вышли к реке. Илья на мгновение утратил концентрацию, споткнувшись о тротуарный камень. Чертыхнувшись, он безучастно огляделся, вокруг, отметил, что ушли далеко, и еще, что хочется курить. В поисках сигарет, он вернулся к первоначальному состоянию, вновь ощутив знакомый теплый сквозняк. На сей раз, из отключки Илью вывел Борька, резко остановившись. Он ошалело смотрел на Илью, который к этому времени нащупал и уже наполовину достал пачку сигарет…из Борькиного кармана. Возникшая заминка длилась всего несколько секунд, - Илья вынул таки сигарету, водворив пачку на место. Борька щелкнул зажигалкой. Оба закурили, все также молча. Осматривались кругом без особого удивления, про гастроном уже не думалось, вряд ли кто-нибудь из них вспомнил бы, что, собственно, они собирались там купить. Долго смотрели на мелкую речку, лениво шевелившую длинные мохнатые водоросли, на мелькающих в прибрежной осоке окуней, на пару уток у противоположного берега. Отмахнуться от происходящего больше не получится. Что-то изменилось. Или должно измениться. Отныне и навсегда недостаточно просто молчать, недостаточно смотреть чуть в сторону, не достаточно просто не мешать теплому сквознячку. В трактовке случившегося, если бы друзьям вздумалось ее обсудить, Илья и Борис были бы как никогда согласны – единство их, которое оба не решались обозначить словесно, проявляет себя, и проявляет достаточно красноречиво. Что делать с мистической дружбой? Как осуществить таинственное родство? Не в щечки же друг друга целовать?!

Если парни обменялись бы, все же, парой слов, то убедились бы, что в одно и тоже мгновение им предстал один и тот же образ – двое братьев-тамплиеров, Стрелок и Меченосец. На белых плащах малиновые кресты, раздвоенные на концах. И скачут на одном жеребце по твердой как камень пустыне мимо отбитой у сарацин Акры навстречу жаркому ближневосточному солнцу, все дальше и дальше, к Господню Граду.

 

23.

 

Страх сделался осязаемым, наподобие паралитического газа он заполнял легкие при каждой попытке вздохнуть. Он уже прокрался внутрь тела и омерзительно вибрировал где-то в середине живота, от чего желудок, словно взбунтовался. Проделывая очередной раз путь от уборной в свою комнату, Илья чувствовал липкий омерзительный пот даже на тыльной стороне ушей, прохладная влага выступила на всех участках тела, пренебрегая всеми законами физиологии. Даже помыслить о том, каковы масштабы этого страха, который настиг его, Илью, несколько часов назад, было невыносимо. Страх, словно туман или взвесь, повис отвратительной липкой капелькой в каждом уголке, везде, куда не обрати взгляд, был страх. Все вокруг, все, на чем можно было бы остановить взгляд, источало дыхание смерти и все тот же ни с чем не сравнимый запах утробного инстинктивного ужаса, против которого бессильны как доводы рассудка, так и успокоительные средства. Илья понимал, что, испытывая этот страх, вдыхая его вместе с воздухом, он с каждой секундой приближается к неминуемой гибели, к концу всего, к тлению и забвению. Казалось, не было силы, способной воспротивиться этому тотальному давлению, неизбежному обращению в хаос. Но, к счастью, только казалось. Постепенно страх сложился и оформился в зримый образ, в картину, которую Илья представлял себе так же хорошо, как если бы лицезрел ее воочию только что. Это был не сон, и уж конечно не воспоминания, Илья знал свойства воспоминаний, сколь бы давними они не были. «Скорей видение какого-то другого мира отобразилось в моем сознании так причудливо», - подумал Илья, и, подумав так, вперился в удивительный образ со всем доступным      вниманием, ни на что не отвлекаясь.

Река была в этом месте не очень широка, кристально чистая вода почти не двигалась, а потому глубокая толща казалась мгновениями застывшей. Высокие известковые скалы обрамляли ее, словно коридор, с обеих сторон. Близость почти отвесных желтых скал еще больше подчеркивала глубину реки, в водах которой, не смотря на ее прозрачность, путались, терялись и исчезали солнечные лучи. Ни единой живой души. Не только людей или признаков их существования, ни пташки, ни стрекозы, ни водомерки, ни рыбки в прозрачном стекле воды. Именно от реки и скал исходила потаенная и необъяснимая сила, и именно необъяснимость ее пугала и разрывала сознание, первородность и неопределенность этой силы – вот что было источником странной дрожи внутри живота, которая не была больше собственно страхом, но скорее колоссальным напряжением. «Эти скалы никто никогда не называл еще скалами, а реку рекой. Я – первый, как Адам когда-то», - подумалось Илье.  На излучине реки каменная стена берега образовывала полугрот, само наблюдение которого вызвало у Ильи ни с чем не сравнимый трепет, удивительную и интенсивную истому по чему-то такому, чего он не мог назвать, подобно Адаму. У кромки воды лежал бурого цвета валун, который отличался и окраской и видом от окружающей желтоватой породы. Внезапно камень этот, ничем особенно не приметный, столь интенсивно притянул к себе внимание, что все окружающее, казалось, просто исчезло. И тут Илья сообразил, что, глядя на этот валун, он не просто видит его, а созерцает его суть! Нет, не молекулярную решетку, не эфирное свечение. Камень все время оставался простым бурым камнем, никак не видоизменяясь. И, тем не менее, Илья четко осознавал, что в это мгновение он дотянулся какими-то неведомыми волокнами до самой сокровенной сердцевины, до первоидеи камня. Ощущение было настолько всепоглощающим, что Илья не сомневался, пожелай он хоть на секунду, и он сам обратится в такой же камень, и будет лежать здесь, в неизвестном мире, у излучины неизвестной реки…  Когда видение камня покинуло его, Илья, первым делом, подумал, что мог бы, наверно, перенести свое всепоглощающее знание на любой предмет, существо, понятие, на все проявленное и непроявленное, постижимое и непостижимое. Вот только отпустил бы его камень? Но постижение его уже продолжало проглатывать новые и новые истины, мир во всем пугающем разнообразии становился не то чтобы понятным, а, как бы, «приемлемым», правда, без концепций, без соображений или представлений. Как-то совершенно непосредственно, через некое всеобъемлющее, иррациональное и непостижимое чувство. И вот живой бег этого чувства натолкнулся на непреодолимое препятствие. Это было время! Время не могло быть постигнуто этим таинственным чувством, равно как и обычным умом. Время! Это то чего нет, и что, тем не менее, непрерывно демонстрирует свое присутствие и власть. Свирепый Кронос, безжалостно и ненасытно пожирающий своих детей, то есть, все, что существует во времени. Любое проявление, имеющее начало, сгинет в бездонном чреве Кроноса. Вот оно, темное божество, управляющее самой чудовищной иллюзией во Вселенной. Так же, как Единый Творец в Своей Бесконечности не нуждается в протяженности, Кронос в своей мучительной протяженности тщетно пытается поглотить Бесконечность…  

 

24.

 

В воздухе, совсем рядом с Ильей медленно и таинственно проплывало облачко ладанного дыма, видоизменяясь и растворяясь налету. Священник только что закончил каждение. Илья, по обыкновению не следил за службой, однако и не молился с отсутствующим взглядом, как делал по обыкновению. Все его внимание было приковано к сумасшедшей Наташе, которая сидела на коленях, прислонившись к одной из опор трапезной старенькой церкви, безучастно глядя куда-то вбок от себя. Ее платочек сбился на бок, демонстрируя густые и нечесаные русые волосы,  а вся ее поза была неловкой и нелепой. Илья знал, что безумие продолжает блуждать в закоулках ее сознания, знал, что видимое спокойствие ее – ничто иное, как затишье между двумя вспышками беснования.

Илья не встречал Наташу и ее тетку около полугода, и в глубине тешил себя мыслью, что в прошлый раз ему удалось избавить бедняжку от безумия. Но, увидев ее сегодня, Илья сразу же понял, что ошибался. Горечь от неудачи и двойная горечь от сознания собственной самонадеянности, словно яд, вползали в кровь, сжимая неприятным холодом в животе, заставляя колени слабнуть. Выбежать и разрыдаться – вот чего хотелось бы сейчас Илье. Но он не выбежал. Сомкнув зубы до скрипа, он призвал всю свою волю, чтобы отбросить прочь бесполезную саморефлексию. И это ему удалось, мрачные мысли так и не успели сложиться в едкие слова самообвинения. Илья принялся наблюдать с двойным вниманием, стараясь все свое тело обратить в рентген, локатор, или во что угодно, лишь бы оно могло беспристрастно воспринимать невидимое глазам. От напряжения Илья несколько раз сморгнул, и смежив веки увидел в мутном багровом свечении удивительного монстра. Нечто напоминавшее гигантскую медузу накрывало Наташу с головой, запустив в нее свои щупальца, крутики и присоски. Илья почувствовал, как каждый удар ее сердца питает омерзительную тварь.

Спустя несколько секунд и поразит всколыхнулся всеми своими гадкими фибрами – тварь заметила, что она обнаружена. Наташа издала сдавленный гортанный крик. В груди у Ильи полыхнуло огнем, он знал, что сейчас важнее всего не дать монстру ничего предпринять, иначе он выкрутиться вновь. Он знал также, что теперь, когда чудовище обнаружено, разгорающийся в груди мистический огонь будет невыносим для гидры, лишь бы успеть слиться с Наташей так, чтобы поддерживать контакт хотя бы несколько минут.

Илья выкрикнул заклятие и совершил трехметровый прыжок, повалив начинающую подвывать Наташу на пол, и крепко сцепив руки у нее за спиной. Почти мгновенно он почувствовал, что все тело охватывает холодное липкое оцепенение, и только жжение в груди не ослабевало. Казалось, что вся его жизнь перешла сейчас в эту пылающую точку, все его устремления сконцентрировались там, пусть вся душа его сгорит на этом огне, лишь бы он не ослаб. Словно сквозь сон, Илья слышал крики и топот бегущих ног. Толпа, обычно не слишком-то расторопная на помощь ближнему, на сей раз, как назло, отреагировала быстро и дружно. Сперва Илью тянули за руки, пытаясь разорвать захват, потом, когда это не удалось, принялись бить. В порыве праведного гнева православные что было сил дубасили распростертого на полу парня, сжимающего в объятьях притихшую девчонку. Храм оглашало пыхтение и несообразная месту площадная ругань. Священник, уже заметивший свару, никак не мог пробиться через плотное кольцо разгоряченных и озверевших людей, понапрасну призывая паству остановиться. Кто-то уже поставил в известность представителей власти, к месту происшествия спешили три милиционера с дубинками и в обвисающей кургузой форме. Лишь с появлением стражей порядка толпа расступилась, люди начали наперебой рассказывать о происшедшем. Однако двое рядовых и старший сержант стали вдруг перед проблемой: потерпевшая вроде бы никакого урона не понесла и претензий не высказывала, нарушитель лежал без сознания в луже крови и явно нуждался в помощи куда больше нее. Похожие мысли, очевидно, посетили и недавних участников инцидента, многие из них уже почли за лучшее как можно тише покинуть место происшествия. Наташа встала, растерянно озираясь, и тут в толпе раздался возглас удивления – Наташина тетка поймала на себе трезвый и совершенно осознанный взгляд племянницы, она была нормальной, нормальнее всех нормальных! С улицы уже слышалась сирена скорой помощи. На счастье Ильи, бригада, которой передали вызов, только что отработала в двух кварталах отсюда. 

 

24.

 

Сразу скажем, что из брака Ильи и Наташи ничего путного не вышло. Хотя жили они мирно и без ссор, взаимопонимания у них не возникло. Наташа-то ведь стала нормальной. Нормальной двадцатичетырехлетней бабой. Само собой, Наташка Илье была благодарна. Месяц почти безвылазно прожила при нем в больнице, потом без раздумий перебралась к нему. А что Илья? Видел он в ней женщину, человека, друга? Или, может, видел в ней свою победу и долг? Трудно сказать наверняка, ведь в отношениях людских всегда столько всего намешано. Известно только, что примерно через полгода взаимный интерес молодых друг другу стал стремительно угасать. Повелись они, как видно, на всемирно известный архетип – спас, мол, - женись. А не должен Илья был ничего. И Наташа не должна. Расстались тихо, не поссорившись ни разу, - чего ж еще желать? Так ли, иначе ли, а к девятнадцати годам Илья побывал женатикам и пополнил могучие и многочисленные ряды разведенных, не вкусив прелестей брака, и даже усомнившись, а не выдумка ли досужих балаболок все эти прелести? Иными словами, серьезного стресса из-за неудавшейся семейной жизни Илья не испытал, хотя организационные выводы сделал и на перед положил себе строгое обязательство сочувствие с любовью никогда не путать.

Удар настиг Илью, откуда не ждал он. От двухстороннего воспаления легких умер внезапно Борис. Врачи районной поликлиники его, что называется, «проморгали», а вдумчивый и безропотный Борька тяготы болезни сносил молчком, и, в результате, скончался скоропостижно.

Ветер на новом подмосковном кладбище завывал немилосердно, и молоденькие березки, недавно высаженные по периметру, сгибались едва не в дугу. Низкие свинцовые тучи рваными клочьями наползали на небосвод. Казалось, сама природа приняла горестный и траурный вид. Илья сам бросил крестом на гробовое покрывало освященную землю – «во имя Отца, Сына и Святого Духа». Переждал, пока у гроба возились с молотком и веревками. Лишь столкнув в свежую могилу первую горсть сырого чернозема, понял вдруг Илья, чего лишился. Единственная душа на всем белом свете, способная его понять, способная бескорыстно созвучить, отлетала в Неведомое, и изменить этого факта нельзя! Никакой ценой!  Горе, которое придет после того, как осознание происходящего достигнет, наконец, ума, пораженного сейчас шоком, Илья почувствовал как приближающуюся огромную волну, способную смыть и снести все. «Необязательно» - прозвучал вдруг в сознании голос Бориса, - «необязательно». Слова прозвучали так четко, словно их произнесли не в уши, а куда-то в среднюю часть мозга. «Боря!» - беззвучно взывал  Илья, - «где ты?» В  ответ на это почувствовал Илья (именно почувствовал, а не услышал) тихий и умиротворенный Борькин смех, где-то в груди у Ильи отдавался он чем-то торжественным и праздничным. И тут картина происходящего совсем по-другому предстала в сознании. Мирно и радостно уходит в Неведомое брат по Духу, и связь не рвется вовсе, а как бы удлиняется до бесконечности. И если он, Илья, людской своей слепоте потакать не станет, то ясно, что бессловесное их понимание роднит и связывает независимо от меры телесности, только не теряй Илья это ощущение, и друг твой протянет тропу в Неизведанное.

Уж все руки от чернозема отмыли, и по обряду тут же на кладбище начали поминать, а Илья все стоял истуканом над свежим холмиком, понимая, что не услышь он Бориса сейчас, прервался бы ток между ними, и Бог лишь ведает, можно ли такую прореху залатать. Кто-то взял за локоть, подсунул полный стакан водки. Илья хватил как воду, протянул посуду обратно, и даже не заметил. Праздник, суровый и таинственный, но все же праздник, начинался в душе его. Праздник непрерывности Жизни, великого ликования Ее.

 

25.

 

Казалось, пришло к Илье вожделенное понимание, коего ищущие все ищут. Но только казалось так. Стоило рассеяться зыбкой благости, и вновь грубо врывались в жизнь одиночество, растерянность и страсти, между прочим. То Илья сидел над какой-нибудь духовной книжицей, истаивая от понимания и примирения с Миром, то метался как одержимый по улицам, приставая к сомнительным девицам и напиваясь, порой, до неприличия. Иногда казалось Илье, что одна и та же сила толкает его то к книгам, то к девкам, то в церковь, то в кабак. День за днем чуял он, как неведомая блуждающая в нем энергия ищет выхода и вырывается из него там, где найдет слабину. Приложить себя, истратить хоть сколько-нибудь, оставить след за собой – вовсе не так просто это, граждане. Ох, не просто! Илья кинулся к последнему прибежищу – искусству. Стал пропадать при любительском театре в местном ДК. Творить, решил он, - вот выход. Вскоре понял, однако, что получается из этого та же пьянка, те же девки, та же разнузданность в одном флаконе, да плюс неотвязная привычка ерничать беспрестанно. Однако вовсе небесполезным для Ильи оказался сей «театральный роман» благодаря одному человеку. Звался он Савва, и являл собою старика потрясающего колорита и обаяния, хотя, как считали окружающие, изрядно «не в себе». Что правда, то правда – эксцентричности деду Савве было не занимать. Савва Прокопьевич, так старик звался полностью, трудился в доме культуры на должности дворника и носил на себе все признаки полного и бесповоротного юродства. Точно никто не знал, но поговаривали, что в молодости Савва перенес менингит. 

Знакомство Ильи с этим уникальным персонажем началось с мимолетных фраз, главным образом, прибауток, побранок и метких подколок, на которые дед Савва был настоящий мастер. Старик, по всей видимости, довольствовался имиджем «местного дурачка», и больше того, старательно его поддерживал.

Более короткое знакомство с дедом Саввой Илье случилось свести при обстоятельствах столь драматичных, сколь и прозаичных. От паленой водки и в наши-то времена спасу нет, а уж тогда… Короче на вечеринке после очередной премьеры потравились все, любительская театральная студия в полном составе. Кто-то убрался восвояси на такси, иных даже забирала скорая. А Илья, вот беда, поплелся в нужник, дорогой упал от бессилия, да так и остался лежать.

Падению в засасывающую воронку не было конца, Илья летел и летел, во что-то вязкое, то ли черное,  то ли и вовсе бесцветное, но только воспротивиться этому падению не было сил. «Если бы я спал, то сейчас бы проснулся», - подумалось Илье, - «А теперь пропал. Совсем пропал». Но не пропал, сосущее чувство ослабло и отдалилось, он открыл глаза. Почувствовал под собой жесткий топчан, запах трав и церковных свечей. Свечи теплились повсюду вокруг в склянках, черепках и просто прилепленные к ветхой мебели  в небольшой полуподвальной каморке. В маленькое запыленное окошко бил дождь, где-то сзади уютно шумела газовая печка. На облупленной штукатурке стен в огромном множестве гнездились пучки трав, кусочки коры и дерна, а также причудливые сучки и неизвестным образом прикрепленные к стене камушки. В последнюю очередь Илья обнаружил у себя в головах выше описанного деда Савву, который неподвижно сидел у спинки топчана, шепча монотонно неясные молитвы. Слова вырывались из его рта со странным сухим свистящим звуком, который почти полностью тонул в шуме газовой печки. Повинуясь безотчетному чувству, Илья вновь водрузил все еще тяжелую голову на соломенный валик, чувствуя, как кошмар, едва не поглотивший его, тает и растворяется.  Илья опять открыл глаза и невольно вздрогнул, обнаружив деда Савву у себя в ногах. Словно телепортировавшись через комнату, дед творил те же молитвы. Теперь Илья видел его лицо, которое обычно светилось лукавством и носило явные признаки безумия. И тут Илья содрогнулся повторно, – Савва, словно подсвеченный изнутри, лучился той уверенной согревающей мощью, какая свойственна старцам с православных икон.  Какое там безумие, полноте! Маскарад, определенно, маскарад! И сердце у Ильи забилось быстро и радостно, важного человека в своей жизни почувствовал он.

 

27.

 

Впрочем, так легко дед Савва не поддавался и на утро был даже жестче обычного и клеймил Илью своими подковырками особенно старательно. Глядя на это, Илья позабыл про вчерашние свои впечатления и предрасположился побыстрей покинуть безумного старика. С удивлением Илья обнаружил у себя неожиданно хорошее самочувствие, ни отголосков жуткого отравления, ни признаков жесткого похмелья он в себе не нашел. Хотя должен бы. В комнате повис устойчивый запах множества трав, и прочих природных снадобий, из этого букета особенно выделялись ароматы зверобоя, дубовой коры и каких-то грибов (а может и мха). Пока Илья пребывал в недоумении, несколько ослабившем его решимость уйти, дед Савва над чем-то старательно хлопотал в дальнем, «кухонном» углу своей каморки. Илья заметил, что обидные прибаутке дед отпускает как-то без задора, на автомате, что ли, так как все его внимание поглощено приготовлением некой мешанины, которую он старательно взбивал узким ножом в граненом стакане. В перерывах между колкостями и присловьями, которые дед механически отпускал в процессе работы, он самозабвенно что-то нашептывал. У Ильи вдруг сложилось впечатление, что побранки, равно как и нашептывания, являются равносильными частями некоего происходящего здесь таинства. Брань старика словно бы расшатывает что-то в Илье, разгоняет застой, выколачивает пыль. А там, в «кухонном» углу действительно твориться нечто невообразимое. Оно уже витает вокруг него, лишь хрупкая скорлупа привычности мешает почувствовать это таинство вполне. Голова закружилась, а где-то в груди стал возникать уже известный Илье восходящий вихрь. Голова слегка закружилась, колени подогнулись, и он неловко плюхнулся на койку. Дед Савва, словно почувствовав, что с Ильей творится, бросил, резко обернувшись, цепкий взгляд и вновь вернулся к своему граненому стакану. Казалось, старик удвоил силу своих странных молитв, зато браниться перестал совсем. Наконец, он повернулся к Илье, бережно держа обеими руками стакан с жидкостью коньячного оттенка. Старик решительно протянул питье, взглядом понуждая принять. Илья раскрыл, было, рот, говоря, что чувствует себя и без того хорошо. Дед скривился на мгновение, словно нечуткость и тупость Ильи причинила ему зубную боль.

- Это не для тебя, дурак! Это для Бореньки!

Илья, как видно обозначил на лице своем все оттенки удивления и нерешительности, потому как старик, приблизив свое лицо вплотную, жестко проговорил, сверкая лучистыми глазами,

- Пей, не срами чин! Какой ты, к черту, рыцарь!

Слова эти прозвучали для Ильи, будто пароль, будто приказ довериться беспрекословно и безоговорочно. Он схватил стакан в обе ладони и огненная жидкость, которую Савва, определенно, замешал на водке, горячим шаром прокатилась по горлу.

Когда забытье рассеялось, сознание Ильи обнаружило себя в полной чистоте и ясности. Только не по эту сторону сна, а по ту. Ум был промыт, как стекло, вот только мысли не лепились из того понимания, которое переживал Илья. Переживал всем своим существом. Ни закрепить, ни захватить, ни остановит здесь ничего нельзя, а можно лишь жить. Потом когда-нибудь из памяти, которая неотъемлемо останется, земной ум выудит то, что доступно ему, что можно приспособить к известным ему категориям.

Правда, земные чувства тянули вниз, к привычной телесной реальности. Но там Илья вновь натыкался на пылающие глаза деда Саввы и вновь взмывал над забытьем. Туда, где был его друг. Борька там был! Но тянуть его к себе было нельзя, никак нельзя отягощать того, кто за Порогом. Тянуться можно. И Илья тянулся. Тянулся всем собою. Казалось, Борька говорил ему что-то, чем-то делился, но Илья не разбирал, лишь впитывал все это, словно лучи, знал, что нельзя понять умом, то, что сердцу назначено.

И под конец уже увидел Илья за Борькой еще Кого-то, неизмеримо огромного и неизъяснимо могущественного в своей открытости, вмещающего не только Борьку, не только Илью, а все-все. И лестница представилась еще, не та, что из двух жердей и поперечных ступеней, а та, что из одного шеста по средине и множества поперечин. «Бесконечный Крест», - подумал Илья, и, подумав так, открыл глаза. Над собой увидел лицо деда Саввы, глаза старика уже не были пламенными, не метали молний, а сделались мирными и чуть усталыми. Илья улыбнулся деду и провалился в сон.

 

28.

 

Проснувшись, Илья долго созерцал прикопченный пегий потолок каморки, лежал без единой мысли. Сознание его было подстать потолку – пустым и слегка помутневшим. Илья долго плавал в этих мутных неоформленных волнах, пытаясь ухватиться  за какую-нибудь мысль, пусть даже самую плевую. Но в уме, как нарочно, не складывалось никакого образа, сознание блуждало не фокусируясь, не находя зацепки. В поисках пищи для ума Илья снова задремал. И уже в полудреме он начал размышлять: насколько можно понять из книг, как эзотерических, так и вполне популярных, каждый мало-мальски стоящий подвижник, адепт, йог или мистик имел опытного руководителя, учителя, гуру, мастера, наставника. Так не пора ли обзавестись? Ясно, что дед Савва приметил его не зря, ясно, что их связало что-то, необъяснимое и величественное. На роль учителя, что и говорить, Савва подходил как нельзя лучше: на нем чувствовалась печать Духа, он был строг и непредсказуем, в нем была изрядная доля этакой «сумасшедшинки», - вполне подходит под типичное описание дзеновского сенсея. Связь Ильи и Саввы теперь также не подлежит сомнению, ведь минувший день доказал это вполне явно. Они разделили Сокровенное, Савва, прямо скажем, видел Илью насквозь, читал в нем, как в книге. Всего только и надо теперь, как принять незыблемое решение, а потом заслужить доверие учителя, пройти испытания и искусы, постигнуть его метод, приобщиться к его идеям.  Словно бы в подтверждение этих раздумий, в комнату с улицы стремительно вошел сам дед Савва. Илья, не откладывая дела в долгий ящик, напрямую изложил все соображения. Реакция старика была для Ильи столь же неожиданной, сколь и парадоксальной.

- Идиот! – четко и раздельно произнес старик, - цепко посмотрел на Илью, чуть подумал, и вновь произнес убежденно, - Идиот!

Илья от неожиданности раскрыл рот и распахнул глаза чуть более широко, чем следовало бы. Оно и не мудрено, Илья действительно ничего не понимал, он никогда не чувствовал себя сбитым с толку более, чем сейчас. Старик снова окинул его взглядом, словно измеряя и взвешивая, решая, должно быть, стоит ли вообще с Ильей говорить.

- По-твоему, я кто? – спросил Савва, наконец.

До Ильи дошло вдруг, что искус, как видно, уже начался. Старик, верно, испытывает его решимость на прочность, проверяет устойчивость его намерений. Собравшись с силами, Илья заговорил как по писанному.

- Ты – учитель, человек Истины, преодолевший тяготение бренного мира. Водитель по путям Бесконечного!

Старик подумал еще немного, и, словно утвердившись в своей мысли, вновь констатировал:

- Идиот!

Илья опешил еще сильнее, чем прежде, и уже больше не нашелся что сказать. Старик, между тем, поскреб в бороде, и, зыркнув на Илью совершенно неистовым взглядом, произнес:

- Я – Зерцало!

- Чего? – едва не поперхнувшись, выдавил из себя Илья.

- Зеркало я, дубина! – гаркнул Савва, словно потеряв самообладание, - Так Господь меня создал, не учитель я, не отшельник, не пастырь и не затворник, я – зер-ка-ло!!! Понимаешь ты, тупая твоя башка? Зеркало не учит, не наставляет и не ведет никого никуда. Оно отражает! И тебя я отразил, только ты, дубина, не понял ничего. Все в игры играешь? Ты не понял даже, что сам Борю нашел! Сам! Я только отразил. Да разве может, дурак ты этакий, водка на зверобое такие дела творить? Олух ты Царя небесного! Теперь ты что сделал? Ты ко мне прилип! Может ли человек в зеркале что увидеть, если он носом в него уткнулся? Так что не взыщи теперь, - к вечеру расстаемся. Тебе теперь со мной нельзя. Что как дурь твоя в зеркале отразится?

- Я исправлюсь! – с жаром крикнул Илья, но, произнося, уже понимал всю глупость сказанного. И всю неотвратимость слов Саввы.

Но старик уже смеялся,

- Не надо, может, тебе дурнем быть на роду написано, - и уже ласково добавил:

- А тому, что хотелось тебе, все равно не бывать бы никогда. Моему не научишься. Так уж Бог положил. Ступай с миром. Может и свидимся когда.

И Илья ушел, не дожидаясь вечера, не доводя до тягостного момента, который, безусловно, назрел бы, во всяком случае, у него (у зеркала-то какие эмоции?)

Теперь одно глодало Илью – чтобы такого еще мог отразить ему дед Савва? Впрочем, и утешала одна мысль – и то, что уже отразил, по истине, бесценно! И потому занял этот необыкновенный старик в списке людей, для Ильи особенно значимых, свое почетное место.

 

29.

 

Для людей непросвещенных, жизнь – бесполезная кутерьма от колыбели до гроба. Для тех, кто вкусил от Источника ее – она мгновение, которое нужно прожить во всей полноте. Для иных, кто протяженность свою осознал далеко за пределы теперешнего рождения, - она и мгновение, и вечный непрекращающийся поиск смысла существования, пестование и взращивание тех свойств натуры, коими Господь оделил особенно щедро.

Илья был рыцарь. Свойство это приобрел он не в глухом средневековье, не в сражениях и походах. С ним, думалось Илье, он пришел на Землю, жил в разных обличиях и местах, охранял и лелеял, не взирая на обстоятельства. Пришел, чтобы изменить нечто, привнести, прибавить. Ради этого судьба давала ему повод за поводом развивать и оттачивать эту грань естества. Вносить ее в мир идей, чувств, и, что важно, в мир поступков. Укоренять его, как знамя на каждом отвоеванном у хаоса и бессмыслицы клочке. И не в силе заключалось его «рыцарство», не преимуществе над другими, и, уж конечно, не в мечах, копьях, гербах или клятвах. Оно было в полноте решений, в обостренной совести, в желании преодолеть невозможное, в способности идти до конца, когда понадобится, отдавать всего себя, если Любовь и Истина того требуют.

При всем этом, не был Илья и прекраснодушным мечтателем. Всем нутром своим чувствовал он волны ненависти и боли, то тут, то там волнующие море душ людских. Знал и о инфернальных чудовищах, что вместо истинных водителей движут, подчас, странами и народами. Знал о злобе, эгоизме и невежестве человеческом почти все. Знал и не судил. Потому что сам нес на себе печать бренности. И притчу библейскую, в которой враг посеял среди пшеницы семена плевел, понимал прекрасно. И не раз слова святого Павла вспоминал о том, что не добровольно человек и вся тварь подчинены злу. Значит, есть Средство, есть Путь, есть Возможность. Могут нищие благовествовать, хромые ходить, слепые прозревать!

Но это из области идей, как мы понимаем. А что на деле? Что свершить человеку, что сделать, чтобы совесть не упрекала его каждый день в бессмысленности? Как в тех рамочках, что положила человеку земная жизнь, развернуться со всем этим? Обыденность, палач всякому одухотворенному деянию, цепко держит тебя от рассвета до сумерек. Сотни забот, столь низменных, но, при этом, столь неминуемых, наваливаются, стоит лишь оторвать голову от подушки, и под валом их, не разгибаясь, бредет человек, и кончает день столь же бездарно, сколь и начал. Встрепенется он, встряхнется, призадумается, да и сотворит, глядишь что-то, от чего на душе тепло. Ан, глядишь, день-два – и снова волны болота обыденности сомкнулись над головой. Утром встал. Почистил зубы. Кофе наспех. В набитый транспорт. Работа. Перерыв. Работа. Вечер. Скорей домой, отвоевать у проклятой рутины хоть этот клочок своей жизни! Набитый транспорт. Нехитрый ужин. Раскрыл книгу, но уже клонит ко сну.

И будь ты хоть сто раз рыцарь, какое оружие в твоем арсенале найдется против этого? На час, на день, забыв обо всем, можно подвигнуть себя на что-либо стоящее, потрудиться сердцем, кому-то помочь, может даже кого-то спасти, но потом-то что? Все те же бурые болотные дни, недели, а то и месяцы.

Ни одна битва Ильи не закончилась пока. Спал ли он, ел, шел, - звон мечей, гром копыт и свист стрел сопровождали его неотъемлимо. Был он в битве, потому что рыцарь, и не мог победить, потому что человек. Все сражения, что он начал когда-либо, еще длились в нем, в сердце его длились. Морская схватка с маврами, бой с немецкими наемниками, стычка с испанскими мародерами, и раньше, раньше… Бронзовые мечи, золоченые колесницы… Все эти битвы  в нем, и все это битвы с самим собой, за разум и против безумия, за созидание и против хаоса, за Предвечного Отца против небесного тирана. Переменились времена, не надо больше лить кровь, рубить, колоть, раздирать чужую плоть, оплакивать погибших. Но бой едет, в себе самом рвет Илья, рубит и колет, и раздирает нечто, ищет проход к Свету Внутри, который всего дороже, без которого жизнь – и не жизнь вовсе. И пусть застит глаза вековой обман, как и всему роду людскому, пусть непримиримы противоречия, не отойдет Илья от своего рубежа, ибо он – защитник веры, цвет рыцарства…

 

30.

 

Но… мы увлеклись. А время в нашем повествовании продолжает стремительно бежать. Илье двадцать три. Он не женат. Вновь живет по тому же адресу. Почему вновь? Потому что недавно Илья сходил в армию, хотя немногочисленные знакомые советовали прибегнуть к протекции приемных родителей (теперь уже бывших). Но Илья не прибег, отправился в военкомат. Здесь ему повезло, и решающую роль сыграла приобретенная в ПТУ профессия киномеханика. Два года срочной строевой, которые многие вспоминают с содроганием, Илья прожил, по армейским меркам, как сыр в масле – в большом подмосковном доме офицеров как раз требовался специалист такого профиля. Так что из армейской жизни Илья запомнил лишь бестолковое мерцание бесчисленных кинокартин, да еще, пожалуй, крайне неудобную обувь. На гражданке неожиданно быстро нашлась подходящая работа – звукооператором на студенческой радиостанции. Правда, ездить далековато: на автобусе и на метро.  Но человек ко всему приноравливается. Приноровился и Илья. Работал много и с удовольствием, на радио было интересно, но приходилось многому учиться. Домашние хлопоты тоже отнимали какое-то время, Илья ведь теперь жил один, тетка съехала в деревню еще перед неудачной его женитьбой. Так день за днем и жил наш герой, пока проблема рутины, вскользь упомянутая нами выше, не встала перед ним, что называется, в полный рост. А как известно наилучший из способов разрушить рутину – это смерть…

 

Случилось так: в соседнем подъезде умер мальчик лет семи. Долго точила маленького Николку какая-то тяжкая болезнь, по всей видимости, рак. Илье было жаль маленького соседа, горько пожалел он о том, что не сподобил его Бог быть целителем. Илья молился за него каждый день. При встрече, когда поседевшая мать вывозила мальчишку на воздух в инвалидной коляске, Илья каждый раз норовил улыбнуться мальчику, подбодрить его взглядом, или, хотя бы, мыслью. Николка же неизменно импульс этот чувствовал. Внутри его зрачков словно искорки зажигались. На одно лишь мгновение. Пробуждалось в нем вдруг что-то не детское, да и не человеческое вообще. Но после мальчик устало закрывал глаза, и Илья всем своим существом чувствовал, как ребенок теряет силы, как некая неуловимая субстанция с каждой секундой развеивается и улетучивается. Илья хотел найти причину, пытался увидеть укрывшегося в сумраке инфернального монстра, поглощающего детскую жизнь. Но никакого монстра не находил, жизнь просто улетучивалась, тихо и безобидно. Николка был окружен постоянной суетой матери, целого роя бабушек и теток, все они клубились вокруг него со своей навязчивой и тяжелой заботой. А жизнь все утекала, врачи опустили руки, и во всей этой печальной круговерти один лишь Николка и оставался стоически спокойным и даже, по-своему, бодрым. Он не скулил, не канючил, не боялся  и не обольщался, шел к своему концу уверенно и спокойно.

В конце марта он умер. И образ его так запал Илье на память, так глубоко впечатался, что день и ночь Илья видел мальчика как живого, все черточки изможденного лица, все оттенки взгляда больших серых глаз. Он знал его! Знал нутром, сердцем, каждой жилкой! Именно теперь, когда он умер. До этого лишь смутные догадки гнездились глубоко в подсознании. Как Илья мог не распознать столь родного существа, да еще на расстоянии вытянутой руки? Мысль эта не давала ему покоя, днем и ночью. Никакие заботы и дела не могли отвлечь или рассеять это странное чувство – смесь вины, любви, общности и тоски. Только с Борисом было так, но это не мог быть он! Борис ушел, когда мальчик этот уже родился, ему было года два отроду.

Теперь от былой рутины не осталось и следа. В сердце устойчиво поселилось тянущее и будоражащее ощущение важной непознанной тайны. «Это смерть», - подумал Илья, - «Меня зовут!» Мысль эта, как ни странно, не причинила Илье не беспокойства, ни огорчения. Без всяких признаков паники Илья доживал свои последние дни на Земле. Он отложил немного денег на похороны и составил в нотариальной конторе завещание, отписав свое недвижимое имущество бывшей жене, Наташе. Пусть помянет добрым словом! Каждое утро Илья старательно брился, он слышал, что брить покойника крайне неудобно и проблематично, а он не хотел доставлять лишних хлопот. С бесстрастием самурая смотрел теперь Илья на мелкие жизненные неурядицы и жалкие сиюминутные желания. Он стал, в своем роде, аскетом, оставив интерес ко множеству бессмысленных человеческих дел и забот, всецело приготовившись к встрече с тайной. В этом состоянии было нечто возвышенное и тревожное, каждый миг мог стать последним, а потому был пропитан чувством отрешенной торжественности.

 

31. 

 

Так или иначе, некие таинственные узы судьбы все крепче и крепче стягивались вокруг Ильи. Отрешенность и ощущение загадочного стали для Ильи постоянными спутниками. И, в особенности, не было недостатка в таинственности. Масла в огонь подлил… кто бы вы думали? Дед Савва. Правда, в игру он вступил, как бы, опосредованно, не входя в контакт.

Раз, возле метро шагах в пятидесяти от себя Илья увидел старика в его привычном одеянии. Дед Савва шел не спеша, слегка помахивая пустой кошелкой. Илья ринулся через толпу, не разбирая дороги, на манер лося во время весеннего гона. Однако знакомая фигура старика, как назло, наглухо затерялась в толпе, и Илья напрасно носился по переходам и перронам, бесцеремонно расталкивая ни в чем не повинных москвичей и гостей столицы. Деда Савву он не нашел.

Илья не успел даже толком осмыслить недавний инцидент, как старик проявился вновь. Илья опять заметил его в метро, и гнался за ним вплоть до станции «Сокольники». При выходе из метрополитена Илья еще видел впереди маячащую спину старика, потом дед Савва завернул в Петропавловскую церковь. Обнадежившись, Илья отворил массивную дверь и вошел в полумрак, пахнущий ладаном. Довольно тщательно и бесцеремонно обследовав церковь вдоль и поперек, Илья вновь не нашел старика. Оставалась одна надежда – возможно, хитрый старик отсиживается в алтаре. Набравшись наглости и напустив рассеянный вид, Илья решительно пустился на святотатство. Когда возмущенный дьякон выдворял его под локоть через царские врата, Илье было совершенно точно известно, что деда Саввы в церкви нет.

В третий раз старик таинственным образом возник на Старом Арбате, куда Илья забрел в выходной пройтись и развеяться. Издали Илья сразу узнал старика, который отчаянно торговался с одним из многочисленных перекупщиков антиквариата. Однако, казалось, само появление Ильи спугнуло старика. Он зашагал по улице, наращивая темп. Илья, однако, с честью выдержал забег через людную улицу, по пути рассыпав лоток со значками и сбив тележку с мороженым. И вот, вожделенная цель близка, спина в потрепанном двубортном пальто всего шагах в пяти. И вдруг неожиданное понимание пригвоздило Илью к мостовой: он с совершенной, не допускающей ни сотой доли шанса определенностью знал, что стоит ему окликнуть старика, хлопнуть по плечу, к нему обернется совершенно чужой незнакомый человек, возмущенный и ошарашенный. Мысль эта, возникшая в голове как данность, заставила Илью немедленно свернуть преследование. Когда имеешь дело с адептом (к числу каковых дед Савва, безусловно, принадлежал), такие номера с погонями и беготней явно не подходят. Савва Пркопьевич, как и говорил, был Зерцалом, беспристрастным и таинственным зеркалом, которое отражает не то, чего ждешь.

И, странное дело, во всем, что с ним произошло в недавнем времени, в том что сдвинулась его жизнь с мертвой точки, пусть нехотя и болезненно, почуял Илья руку старика, деда Саввы, который, не уча, был Учителем.  Словно для того, чтобы еще больше все запутать, Савва приснился Илье той же ночью. Во сне старик приблизил свое лицо почти вплотную и спросил, яростно сверкнув глазами: «Где ж твой крест?» Илья судорожно шарил под рубахой, стараясь нащупать маленький серебряный крестик, а дед захохотал гомерически и гулко крикнул: «Дурень! Не там! Не там ищешь!»

Странный сон, которому Илья тогда никакого объяснения не нашел.

 

32.

 

Переломный момент в жизни Ильи наступил довольно неожиданно. И, заметим, при вполне банальных обстоятельствах. Ехал он из магазина на велосипеде, приторочив к багажнику пакет молока и прочие немногочисленные свои покупки. Был май, все кругом уже зеленело, и к обычным уже для Ильи сложным ощущениям примешалось новое настроение распускающихся почек и клейких листочков. До дома было уже близко, седло старенького велосипеда поскрипывало в такт педалям. Илья ехал по тротуару мимо  играющих ребятишек и приглядывающих за ними старушек, и во всем своем существовании ничего необычного вроде бы не замечал. Солнышко уже клонилось к закату и яркие блики играли между редкими ветвями стриженных лип.

Ощущение, будто громадную плотину в нем разрушает еще большая, необъятная и неукротимая Сила, застало Илью врасплох. Он растерялся, предчувствуя Нечто главное и неотвратимое, сбавил ход, собираясь слезть с велосипеда, но так и не успел.

Образы Бориса, маленького Николки, Саввы Прокопьевича слились вдруг в понимании его в нечто единое, монолитное и цельное. Вскипела в сердце невиданная радость, словно сына своего нерожденного почувствовал он их где-то у себя в груди. И открылся некий новый ход его жизни, осветило его неведомым Светом. Представились ему люди эти скрещениями лестницы в небо, Бесконечного Креста, с бесчисленным числом перекладин. И каждый из них подставил Илье плечо, как ступеньку вверх, как шанс к изменению.  Вот для рыцаря достойная цель – быть на перекрестках человеческих судеб, на скрещениях сил, воль и намерений! Нет лучше такой ступени на бесконечной лестнице, если не позабыл, конечно, распять на Бесконечном  Кресте все суетное, мелкое, сиюминутное.

Огромное понимание обрушилось на Илью в одночасье, весь Мир был ясен ему в это мгновение, весь разом, без вопросов, ответов и сомнений. И было понимание это и счастьем, и любовью, и смирением, и знанием. И был Илья уже не Илья. Пропало куда-то все временное и несуразное, все, что налипло и пристало к душе за долгие годы. Был он словно орган, в чьи медные трубы посылает свое неизъяснимое дуновение Дух Божий. И звучат трубы органные громогласно, посылая в мир несовершенный мир гармонию сфер. Все понимание и постижение Мира, вся любовь и милость, гармония и вера соединились в этот миг в одном человеке, и человеком этим был Илья. Будто Сам Христос стал теперь за спиной у него и сказал кротко и сильно: «Мир вам!» Может ли быть миг счастливее этого, когда ты – средоточие Вселенной, и она, как мать, рождает тебя? Чего желать тебе еще, к чему стремиться? К тому лишь, чтобы излить благодарность, которая также безбрежна, как и счастье. От такой радости, знал Илья, рождаются Миры и возникают звезды. И ничего так не хотел он, как истратить всего себя на эту благодарность, исторгнуть в Мир неразделенное счастье.

Словно солнечные лучики, потянулись из сердца нити к судьбам и болям человеческим, к тугим узлам страстей, ошибок и противоречий, к заскорузлым порокам и опустошающей тоске… Скольким помог Илья (вернее, Дух через Илью)? Кто ж их учтет. Однако, мир в это затянувшееся мгновение вздохнул, наверное, с облегчением – ведь обновленный человек пришел в него.

Ветер коснулся занемевшего лица, Илья открыл глаза. До дома по-прежнему оставалось метров триста. Начинало темнеть. Илья опустил глаза и едва не присвистнул. Велосипед под ним замер как вкопанный на двух колесах в вертикальном положении, а ноги Илья все еще держал на педалях…

 

33.

 

С того дня никогда уже Илья не был прежним. Не то, чтобы стал он кем-то другим, да только то, что было в нем от человека, от Ильи, стало как бы прозрачным и размытым, ведь Нечто иное теперь руководило им, направляло и формовало. Никто впрочем против перемены этой не возражал. На работе Илья хоть и прослыл личностью загадочной и эксцентричной, ребята-радийщики любили его за мягкость, сердечность и юмор, зная, впрочем, что оседлать такого нельзя. При попытке вовлечь Илью в какие-либо чуждые схемы и отношения, оппоненты мгновенно чувствовали на себе его железную волю. Соседи тоже подметили перемену, Илья мог «зависнуть» по дороге домой, открыв дверь в подъезд, простоять полночи на балконе, заговорить невпопад. Однако, подсмеиваться над ним открыто тоже не решались. Тогда-то и прикрепилось за ним в квартале прозвище «Дед». Кто-то брякнул невпопад, не подозревая что, попал в точку, и старое прозвище прилипло мгновенно.

Деда Савву Илья больше не искал, но знал, что старик еще встретится на его пути, прежде чем уйти из этого мира своими загадочными путями. Борис снился теперь Илье во сне на особый лад: это не был уже образ человека, которого знал он, это было то самое, что взирало на него глазами Борьки в минуты их странной обоюдной молчаливой  задумчивости; нечто, не имеющее очертаний, но в сотни раз более ощутимое и реальное, что и называют, вероятно, духом. Памяти людской не хватало у Ильи, чтобы охватить и припомнить те чудные дали, в которые водил его друг. Лишь чувство необъятного счастья доставалось на долю ограниченного ума. Остальное, знал Илья, сохраняет и помнит неустанное сердце, оно и проявит накопленное необъяснимое в нужный час.

Весь имеющийся досуг проводил теперь Илья на природе. Ходил верст по сорок в день, не чувствуя усталости, прикладываясь к деревьям, заглядывая в овраги, наблюдая полет воронов.  Не приходилось ему более у скал, растений и птиц выпрашивать их силу, выведывать их секреты. Все что, было вокруг, стало для Ильи теперь словно книга для понимающего грамоте, он читал ее без усилий, отдавал, а не брал, делился, а не заимствовал. Одного взгляда на солнце довольно было, чтобы восполнить силы. Одного прикосновения к траве достаточно, чтобы снять усталость. Одного мгновения хватит, чтобы понять: Господь близ есть.

 

34.

 

Каждому понятно, приняв такой Дар, человек Его держать в себе не может. Илья не исключение. А потому завел он для себя такую традицию: сесть дома тихонечко, спину прямо, ноги по-турецки, глаза закрыть, дышать ровно и состояние свое, чувством близости Духа пропитанное, распространить вокруг. Насколько сил хватит. И по первости, как-будто, хватало. Однако уже очень скоро начал Илья этим чувством натыкаться на незримые препятствия. И подумав хорошенько, понял он в чем состоят они. Словно рифы посреди моря, высились в водовороте дум и страстей человеческих омертвелые и тяжелые глыбы непримиримой ненависти и вражды, словно лесной бурелом заслонял дорогу людской страх, словно топкое болото клубились ядовитыми испарениями разврат и сладострастие, смердели, подобно кучам навоза, рыхлые сгустки лени и безразличия. При всем при этом, вовсе Илья «морализаторством» не занимался, а просто чувствовал пороки людей на ощупь, осязал их текстуру. А как высветлить их, как развеять, как распылить, Илья не знал. Все яростнее молился, на разные лады направлял свою мысль на уродливые создания человеческого заблуждения, но лишь обессиливал сам. В каплях липкого пота вставал он всякий раз со своего диванчика после тщетных попыток, и с каждым разом чувство неизведанной тревоги нарастало в нем. Будто некая сила попусту копилась в нем, не находя выхода и приложения, будто решимость его раскалывалась всякий раз об эти рифы, путалась в буреломе, вязла в болоте и задыхалась. И так как Илья отчаянных попыток прорваться сквозь все это не оставлял, стал он истощаться силами, и уже близок был к унынию. Но  Дух, взявши кого под тугие свое крылья, без помощи на полдороги его не оставит никогда. Уж это дознано опытом.

Раз Илья после очередной тщетной попытки повалился на диван, боком, как сидел. Почти сразу приключилось с ним что-то вроде тонкого сна, где стоял он посреди огромной квадратной лесной поляны, вроде бы как подчиненный у начальства «на ковре». И слышится ему этот самый начальственный голос, который исходит, как бы, от многих людей сразу: от Бориса, от Николки, от деда Саввы, а, в конечном счете, так, словно бы Некто несравнимо Больший сквозь них говорит. И если сложить сказанное в обычные слова, то выходит примерно следующее: «Мир устал от потуг! От напрасных жертв и бессмысленных усилий. И от слюнтяйства, между прочим. Если не можешь – не делай. У Меня есть в это самое мгновение две тысячи человек на Земле, способных совершить то, чего не можешь ты, незамедлительно и без усилий». Такая вот отрезвляющая отповедь. Однако Илья отрезвел не вполне. И решил повторить опыт, пользуясь помощью благоприятного ему места. Для этого проследовал он в любимую свою церковь, в заброшенном почти селе. Трясясь в электричке добрые три часа, Илья мысленно готовил себя преодолеть, в конце концов, преграду внутри себя и снаружи. Войдя в маленькую бедную церковь, встал Илья поближе к аналою, и устремил всего себя вширь, напрягая все душевные силы до скрипа зубов для свершения задуманного. Руки по швам, колени трясутся от нечеловеческого напряжения, а в лицо Илья и вовсе глянуть страшно. Голос, что прозвучал за спиной, из состояния концентрации Илью вывел напрочь.

- Эвон, как желваки играют! Так, пожалуй, зубы поломаешь и жилы порвешь, да ненароком еще и воздух испортишь!

Голос и слова могли принадлежать только деду Савве, вне всякого сомнения. Илья замер на мгновение и с опаской открыл глаза. Старик действительно стоял рядом, весьма ехидно улыбаясь. Затем глаза его стали пронзительными.

- Ты, дурень, эти свои старые штучки брось! Мы не на войне тут. Нам кого-то крошить и стены лбом прошибать без надобности. Усвой это, байстрюк!

Илья, опешив, не нашелся что ответить, да и ответ, по всей видимости, от него не требовался. Слегка смягчившись, дед, между тем, продолжал:

- Ты реку видел?

- Видел, - тупо ответил Илья.

- Как лед ломает, берега сносит, камни ворочает, видел?

- Ага, - сглотнул Илья.

- А видел ты, олух, чтоб река напрягалась, тужилась, старалась? Чтоб коленками трясла и зубами скрежетала?

Илья молчал. Да и что скажешь, такого он не видал, конечно.

- А видал ли ты, чтоб река упрямства ради, ну, скажем, встретив плотину, иссушила себя тоской и унынием?

И не дожидаясь ответа, дед Савва рявкнул по военному:

- К реке бегом марш! Учиться!

Наскоро обняв Савву, чувствуя одновременно и всю глупость своего положения, и невероятное облегчение, Илья припустил бегом на станцию. Его любимая речка была аж на другом конце железнодорожной ветки.

 

35.

 

С тех пор иначе все стало. От естества своего глубинного Илья ничего более не скрывал, и сам не скрывался. Как сие происходит? Тут, дорогой читатель, мы с тобой вступаем в область догадок. Правда, история знает не мало людей, кто наитие поставил превыше понимания и рассуждения. Таковы, говорят, были святая Катерина, Серафим Саровский, Франциск Ассизский. Не поставишь, однако, себя в один ряд с гигантами Духа, не измеряешь их привычными мерами. Лишь восхищение и почтение (опять же, безотчетное) – таков удел непосвященных. Впрочем, ситуацию с Дедом-Ильей можем мы, если не пояснить, то, хотя бы, проиллюстрировать каким-нибудь фактом, который новый этот признак Ильи наглядно показывает. А признак этот в том, что человек не от случая к случаю (как бывает с людьми хорошими), и не время от времени (как бывает с людьми превосходными), а во всякое время года и суток готов следовать внутреннему Гласу, готов творить волю Пославшего.

К примеру, вот такой эпизод. Идет Илья по улице без всякой видимой цели, ну просто вот настроение такое, что в самый раз пройтись. И не то, чтобы выходной, или день какой особый – понедельник, мелкий дождик, да и ветерок приличный с запада. Идет Илья, всем доволен, в мыслях ничего не держит, на душе тихо. Вдруг, как сигнал где-то в глубине сознания - внимание! Илья весь подобрался, но не знает пока, чего ждут от него, и что делать. Идет Илья дальше, весь натянутый как струна, но дороги нарочно не меняет, куда ноги заведут. Зашел в боковую улочку. Тихо. Полутемно. Помойные баки, голуби копошатся. У обшарпанного подъезда средненькая иномарка. В ней сидит не старый еще мужичок, на вид не жлоб – читает книгу. Илья идет мимо, внутри по-прежнему тихо и натянуто. Вдруг в основании головы словно переключается что-то щелчком, Илья берет резко влево, делает короткий разбег и, как заправский футболист, бьет что есть мочи ногой в переднее крыло иномарки (а в голове по-прежнему чисто). Напуганный грохотом, мужик роняет книгу, обалдело озирается и вылезает из машины. Секунды идут, и, стоя на тротуаре,  начинает он медленно понимать, что произошло (на крыле, между прочим, здоровенная вмятина!) Наконец, в голове автомобилиста картина происшедшего складывается окончательно, цвет лица его делается пунцовым, мужик набирает побольше воздуха в легкие…

Но выпалить все, что нагорело, водитель не успевает. В переулок, задевая фонарный столб, вкатывается здоровенный грузовик на приличной скорости, ни то «Манн», ни то «Ивеко». Грузовик этот и не сбавляя ходу бьет маленький «Фольксваген», который помял только что Илья. Легковушка, натурально, в лепешку, владелец весь белый. Водитель грузовика под руль сполз и колотится в эпилептическом припадке. Как видно, в дороге его прихватило, а рядом никого не было, чтобы на помощь прийти. Ну, в конце концов, все целы-невредимы, спасатели машины растащили, водителя грузовика скорая увезла, инспектор ГАИ подоспел. Вот, владелец «Фольксвагена», не такой белый, но все еще подрагивая, милиционеру толкует: «Чудом! Чудом спасся!».

А про Илью-то и думать забыл. Да и толку думать о нем, понять все равно не поймешь…

 

От туманного прошлого, дорогой читатель, перейдем к светлому настоящему. Дед-Илья теперь по старому адресу не живет, в подмосковной квартирке его вновь хозяйничает его совсем постаревшая тетка. Где живет он? Теперь этого сказать не могу. Про таких людей чего ни скажешь, а все пальцем в небо, общие законы и понятия на них не распространяются, и местонахождение их понятно, разве что, им подобным. Граждане Мира, в общем. Так что, кто знает, может, живет человек этот где-то рядом с вами, а может и ближе ко мне, и Сила что в нем обитает, не дает наверняка его определить, а вызывает лишь смутное почтение. Такая вот вам отличительная черточка.

И кто знает, не пройдет ли когда-нибудь вновь Дед-Илья заросшим полем по пути к потаенному лесному местечку, чтобы покинуть сей странный мир своим любимым манером. Отпраздновать в одиночку славную тризну долгой и трудной жизни, имевшей смысл и цель. Отдать дух Господу, а прах – огню. Достойный уход достойного мужа. Скажете роскошь? Не забывайте: «Защитник веры, цвет рыцарства»!

                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                      

Другие произведения автора:

Пандемия

Завидую тем...

Баллада о крестоносце