1. КОЛЛОКВИУМ
В общежитии Литературного института шла плановая проверка. Представители вышестоящих организаций, на чьи средства и под чьим патронажем жил институт, вместе с ректором делали обход комнат, где проживали студенты. В каждой комнате стояло по две железных кровати с панцирными сетками. В середине комнаты большой обеденный стол с графином и стаканами для воды. Дубовый паркетный пол, не имеющий представления о натирании, со скрипом и хрустом продолжал служить будущим жрецам храма искусств. Отдельно у каждого студента был свой старый, но добротный письменный стол с выдвижными ящиками и с настольной лампой. Наличие всего этого инвентаря придирчиво отмечали члены комиссии. Ректор института, пожилой мужчина, заметно волновался из-за присутствия столь представительной комиссии, тяжело дышал от пешего перехода с этажа на этаж.
В это время у поэта Согрина, бегающего между кухней и комнатой, то что-то считающего в уме, то улыбающегося и делающего ручкой проходящим по коридору девушкам и ничего не подозревающего о появлении комиссии с участием ректора вуза Федорчука, шла подготовка к обмыванию очередной поэтической публикации в толстом журнале «Брандахлыст». Должны были прийти однокурсники и три девицы, с которыми Согрин познакомился на своем недавнем выступлении в педагогическом институте им. Струйской.
Коренастый и длинноволосый Согрин в белой сорочке с закатанными рукавами только что слил содержимое двух бутылок сорокоградусной в графин и протирал полотенцем вымытые на кухне стаканы. Готовилось и жаркое, но оно еще тушилось на газовой плите общей кухни. Купленные фрукты тоже еще предстояло вымыть, дать им обсохнуть и после этого поставить на стол в больших тарелках. Согрин ловко орудовал полотенцем и напевал себе под нос мелодию из «Серенады солнечной долины» Глена Миллера.
«Чуча» никогда не устаревала для Согрина. Он мог исполнять ее на расческе с листком рисовой бумаги, виртуозно вытанцовывать под эту джазовую мелодию, надувать щеки, таращить глаза, забавно кривляться, особенно, если его никто не видел. Так он заводился. А еще он любил сочинять во время какой-то работы. Бормочет что-то себе под нос несуразное, а в результате начинает проявляться какая-то смысловая направленность, диктующая форму. Затем форма понемногу наполняется содержанием, и вот уж стихи почти готовы:
Я не хочу ни петь, ни воевать,
Ни восходить на шаткие трибуны,
Должно быть, начинаю отбывать
С державою моею на три буквы.
Тогда же возникает и название, проясняющее, что это за три буквы. Оказывается, это не те буквы, о которых подумали вы, а совсем другие, то есть СНГ…
Когда постучали в дверь, Согрин, проявляя весь свой артистизм, галантно распахнул ее и, закатив глаза, склонился перед гостями в нижайшем поклоне, а потом, не видя, кто пришел, проделал классический реверанс и несколько раз помахал полотенцем, словно у него была в руках мушкетерская шляпа с перьями. Когда он, наконец, распрямился, отбросил волосы со лба и взглянул на гостей, то, ничтоже сумняшеся, указал членам комиссии на стулья, расставленные около стола. Стулья были взяты заранее у соседей, и теперь они могли проверяющих навести на мысль, что здесь готовится дружеская пирушка. Но Согрин быстро сообразил:
- Я не знал, что наш студенческий коллоквиум, который мы собираемся
проводить по творчеству великих классиков американской литературы, вызвал интерес у наших старших товарищей. В слове «коллоквиум» он во втором слоге нарочито произнес не грубую фонему, а сделал смягчение, которое прозвучало как «ллё», что придало слову особый шарм, который обожала наиболее утонченная литинститутская профессура. - Что ж, присоединяйтесь, дорогие гости. Мои коллеги скоро тоже должны будут подойти.
Ректор Федорчук даже порозовел от такого неожиданного сюрприза: в кои-то веки было, чтобы студенты сами, по собственной инициативе вдруг стали устраивать дополнительные мероприятия по изучению столпов мировой литературы. А тут еще такое совпадение. Поверить невозможно, скажут, подстроили специально. Но не оценить инициативу было бы грешно:
- Вот видите, товарищи, у кого просто бытовые заботы, а в этой комнате
готовится настоящий пир духа, - сказал запыхавшийся от ходьбы ректор и
дрожащей рукой стал наливать в стакан из графина. Когда он, закрыв графин стеклянной притертой пробкой, поднес стакан к толстым губам и глотнул налитое, то лицо его поначалу застыло в напряжении, но потом, Согрин догадался о вынужденном ходе ректора: он продолжал пить, как ни в чем не бывало. Поставив пустой стакан, Федорчук вытер рот платком и, стараясь не дышать на присутствующих, быстро поспешил вывести комиссию из комнаты, где готовился не пир духа, а просто пир.
Толстый и неповоротливый Федорчук шел и думал про себя: слава богу, что никто из комиссии не захотел отпить из графина следом за мной, пропала бы моя седая головушка. Ну, я этому нахалу завтра устрою коллоквиум по американской литературе!
2. НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ
К студенту Шилобрееву приехала жена и позвонила с вокзала, чтобы вышел к подъезду встречать, потому что таскать сумки на этаж у нее нет никаких сил.
Всклокоченный Шилобреев с бегающими карими глазами влетел в комнату Согрина и прокричал с порога:
- Друг, выручай! Неожиданно приехала моя дражайшая половина и с минуты на минуту будет здесь. А у меня гостья. Выгнать просто так я ее не могу, не так воспитан. Прими ее, а я сейчас все устрою.
Через пять минут он снова вошел, но уже не один, а с хорошенькой женщиной.
На стол они поставили открытую бутылку «Мартини», сок апельсиновый в литровой коробке, тарелки с нарезанной колбасой, сыром, блюдо с фруктами и открытую банку паштета из печени.
- Шикуете, господа! - сказал Согрин, вылезая из-за письменного стола и
оглядывая неожиданно свалившееся богатство на его обеденный стол с изрезанной клеенкой.
- Для друга не жалко ничего, - нажимая на последнем слове, пролепетал Шилобреев трясущимися губами, обрамленными густыми черными усами, слившимися с округлой интеллигентной бородкой, и опрометью выбежал в коридор. Спешит замести следы, понял Согрин. Кому нужны непредвиденные эксцессы?
- Давайте для начала познакомимся, - обратился к гостье хозяин комнаты.
- Люся, - подала руку молодая дама. Демисезонное пальто, которое она просто
так набросила на плечи, обходительный Согрин снял с нее и повесил на плечики во встроенном у входа гардеробе.
- А я поэт Согрин, - представился хозяин и отбросил по сторонам длинные пряди волос.
- Редкая фамилия, - томно растягивая гласные, произнесла Люся. Ее искусственная завивка, намалеванные румяна на скуластом лице, алые от помады губы, ничуть не смущали обычно довольно придирчивого Согрина. «Не жалко ничего», вероятно, означало, что Шилобреев готов пожертвовать и дамой. Оставалось выяснить, готова ли к такой жертве сама дама. А то получится, что друг уступает ее, а та возьмет и взбрыкнет. Чего доброго скандал учинит. Не так давно одна прихожанка переспала со студентом, бывшим моряком, а потом бузу учинила, что он изнасиловал ее. До суда дело не дошло, но кровь она попортила и моряку, и преподавателям вуза. Заставила таки жениться. Теперь этот парень стал отцом, сытым семьянином и совсем перестал писать стихи про море. Зато благополучно бросил якорь в столице. Вот и думай, где оно, счастье, зарыто?
На всякий случай Согрин решил не спешить с психической атакой. Вино само расставит акценты. Люся тут же наделала бутербродов с паштетом, положила салфетки, отыскала на широком подоконнике пару граненых стаканов, украденных Согриным из столовой в доме напротив. Выпить решили за знакомство. Дальше-больше и, наконец, разговор наладился. Выяснилось, что Люся любит поэзию, много читает, вот только фамилию Согрина пока не встречала в серьезных журналах. Поэт слегка огорчился, что его имя никак не обретет заслуженную известность, но как докажешь людям, что на литературном поприще все куда сложнее, чем где-либо. Литература, в отличие от католической церкви, не выдает индульгенцию на искупление грехов, равно как и лицензию на обретение славы.
Но Согрин не стал акцентировать внимание на серьезных темах: тут же уйдет шарм, выветрится легкость и улетучатся флюиды, толкающие одного человека в объятия другого. Он стал читать стихи:
И когда в мои покои
Мир врывался вожделенно,
Я,
прощаясь со строкою,
Гладил женское колено.
Затем он перевел разговор на искусство в чистом виде, где нет ни душевных травм, ни забот о самоутверждении. Есть просто полет, игра фантазии, мерцание вина в бокале и полное ощущение беспечности.
«Мартини», разбавленное апельсиновым соком, сделало свое дело: они нашли общий язык. Согрин написал записку, чтобы его не тревожили, прикнопил ее с обратной стороны и запер дверь на ключ.
Мимо проходит поэтесса Садовская, что живет в комнате наискосок, читает записку Согрина и тут же громогласно, чтобы слышал закрывшийся сосед, выдает экспромт:
Как такого кобеля
держит отчая земля?
На Люсю экспромт не произвел того впечатления, на который он был рассчитан. Даже скорее наоборот. Она укрепилась в сознании, что недаром перебралась из богатых покоев Шилобреева в поэтическую келью Согрина.
К тому же они нашли очень близкую для Люси тему разговора. Началось с того, что Согрин процитировал такие странные на первый взгляд стихи:
Мне сон приснился вещий:
Колун, п..да и клещи.
Проснулся я: ну, здрасте,
К чему б такие страсти?
Стали разгадывать, делать логические умозаключения, подходить с методом дедукции в попытке объединить в стройную концепцию наличие столь разнородных предметов. Но все построения рассыпались из-за игривости настроения. Рассуждения переходили в поцелуи, поцелуи в объятия, а объятия неизменно кончались очередным выплеском необузданной энергии.
После каждого акта обнаженные любовники снова садились за стол, наливали, закуривали и говорили о том, что Шилобреев отличный парень, что Люся и Согрин, несмотря ни на что, будут продолжать встречаться, что литература была и остается высшей формой искусства, как бы ее ни старались принизить воротилы отечественной прессы и телевидения.
После того, как все было выпито и выкурено, а сил осталось только для того, чтобы проводить Люсю до троллейбуса и подняться на свой этаж, Согрин помог одеться даме, сам облачился в свое мышиного цвета пальто и с удовольствием вдохнул свежего вечернего воздуха, в котором чувствовалась близкая бурная весна.
Он спросил у Люси, долго ли ей добираться до дома? Девушка сказала, что живет она в Марьиной Роще, рядом с церковью, которая называется «Нечаянная радость».
Согрин еще долго стоял на перекрестке, смотрел вслед удаляющемуся троллейбусу с его новой возлюбленной и думал о том, как много в жизни поразительных совпадений.
3. РОМ-БАБА
На поэтическом семинаре вовсю шло обсуждение, когда не постучавшись, в аудиторию размашисто вошел поэт Согрин. Руководитель семинара не стал расспрашивать, почему опоздал студент, а просто указал ему глазами на свободное место. Разбирали стихотворную подборку Заглушкина, человека занудного, но назначившего себе довольно высокую цену.
Семинаристы высказывались осторожно, чтобы не вызвать гнев у обсуждаемого, опасаясь его мстительного характера и его связей среди литературной элиты, с которой рано или поздно студийцам придется столкнуться при получении напутствия на высокочтимый Парнас.
Руководитель семинара тоже постарался обойти острые углы в этом разговоре. Он говорил о том, что у Заглушкина произошел перелом в творчестве, который почему-то никто из присутствующих не заметил.
Когда дошла очередь до Согрина высказаться по заранее розданной и еще дома прочитанной подборке, то он встал и, откинув длинные пряди волос, сказал, что перелома в Заглушкине никто не заметил, потому что это был закрытый перелом. Еще он сказал, что стихи эти слабые, что они затянуты, лишены изящества, а главное, в них нет экспрессии и полета.
- Но почему же нет полета? – развернулся всем корпусом выступавшему руководитель семинара. Его густые брови задрались высоко, отчего на лбу сильнее обозначились морщины. - Вот пример. - И руководитель зачитал одно четверостишие из подборки поэта Заглушкина:
Ни амфибрахия, ни дактиля
Еще не знало человечество,
А здесь летали птеродактили,
Кишели воды всякой нечистью.
- На кого это он намекает, говоря про «всякую нечисть»? – с места спросил
ироничный Новиков.
- Конечно же, Заглушкин имеет в виду наш семинар, - уточнил семинарист Гаранян, одетый в черную кожаную куртку.
- А мне рифма нравится, «дактиля - птеродактили»- заступилась за Заглушкина поэтесса Садовская. – Свежо звучит.
- Нравится, не нравится, - все это к разговору о высокой поэзии не имеет
никакого отношения. Мне, например, соленый огурчик нравится, - возразил Согрин.
- С пупырышками, блин, - уточнил Новиков и крякнул.
- Под водочку, - добавил носатый, с выпячивающимся кадыком поэт Куваев, - и закатил глаза от воображаемого удовольствия.
Руководитель семинара, человек в возрасте, смотрел на все эти мальчишеские выходки своих подопечных и вспоминал свою молодость, свои «закидоны», что вызывало на его одутловатом лице со слезящимися глазами некое подобие усмешки.
И дело было не в том, что Заглушкин не так давно камня на камне не оставил от стихов Согрина, а в том, что оппонент хотел подзадорить парня, вызвать его на откровенные стихи, которые несомненно жили в этом тучном человеке с толстыми и необыкновенно розовыми губами. Несмотря на свою внешность, которая казалась добродушной благодаря его склонности к полноте, Заглушкин был обидчивым и мстительным парнем. Зная эту его особенность, никто из однокурсников не хотел говорить с ним на серьезные темы, в ходе чего могли возникать споры. Поэтому все отделывались вежливыми отказами на его предложения посидеть за чаркой вина в общежитии или пойти потусоваться на дискотеке. Эта изоляционистская тенденция вокруг Заглушкина сама по себе не нравилась Согрину, оттого он сочувствовал парню и старался втягивать его в теплую и веселую компанейщину. Иногда он говорил девчонкам о том, как сексуален Заглушкин, а сказала ему об этом, якобы, некая дама из редактрис известного журнала «Брандахлыст», пожелавшая остаться в тени. Согрин и в свои розыгрыши втягивал этого увальня, говоря окружающим о том, что идея этой удачной шутки принадлежит Заглушкину. Тот проявлял чувство благодарности Согрину, но вскоре обо всем быстро забывал. Тем не менее, Согрин продолжал свой эксперимент по перевоспитанию Заглушкина, который, вероятно, не очень тесно общался с коллективами, где постепенно лишние амбиции отпадают сами по себе.
Согрин не любил свар и разборок, но если доводилось сталкиваться лоб в лоб, то мог и отбрить обидчика за милую душу. В данный момент он явно был не в себе.
Завершая свое выступление по поводу прочитанной подборки, он сказал, что это стихи не поэта, а типичного губошлепа. Семинар одобрительно загудел при столь недипломатичной оценке.
- Это оскорбление личности, - взвизгнув, как поросенок, вскочил с места тучный мастер изящной словесности.
- Ты не личность, а… - Согрин стал подыскивать подходящее к месту слово и,
сам того не ожидая, произнес крутившееся на языке: «ром-баба». – Да, сударь, ты просто липкая, облитая шоколадной глазурью ром-баба, а точнее выражаясь, толстая, упитанная сдоба.
Нехорошо как-то я сказал, подумал Согрин. Стоит ли так прикладывать парня? В конце концов, он-то в чем виноват, если Господь ему больше отсыпал телесного, чем духовного?
- Да, друзья мои, - продолжил свое выступление Согрин, - я не имел права
затрагивать физические отклонения нашего коллеги по семинару, признаю свою неправоту и раскаиваюсь. Надеюсь, Заглушкин поймет и простит меня. Но я хочу сказать о том, что наш путь в литературу тернист и долог. Рано делать выводы, исходя только из дня нынешнего; на мой взгляд, имеет смысл делать прогнозы на далекую перспективу. Возможно, что все осуществится по библейскому принципу: «и последние будут первыми». Иные из нас рано заявляют о себе, быстро и ярко прогорают, а потом, часто ничего значительного не оставив после себя, незаметно сходят со сцены. Заглушкин, если выражаться спортивной терминологией, не спринтер, а стайер, который заряжен на долгий и внушительный бросок. Если сегодня я и назвал его неподобающим словом, то только для того, чтобы в нем проснулась настоящая злость на себя, - она и станет тем движителем, который подтолкнет Заглушкина на яркие и большие произведения. Я искренне желаю Заглушкину серьезных творческих взлетов. А ром-баба – это метафора, не имеющая отношения к личности нашего коллеги.
Когда прозвенел звонок, к Согрину подошли трое однокурсников и поздравили с ярким выступлением.
- А Заглушкина ты здорово окрестил, - сказал Куваев. Очень точно и ёмко,
не в бровь, а под самые помидоры. Теперь его только так и будут называть.
- Ты ему вроде как псевдоним подарил, старик, так что с Ром-бабы причитается,
- поддержал товарища Гаранян в своей сверкающей куртке.
- Кстати, откуда у тебя, блин, эта ром-баба взялась? – спросил Новиков, закуривая.
- Да я забежал в кафешку у Савеловского вокзала, купил сдобу и чай. А когда нес, загляделся на белокурую девчонку и уронил с подноса эту черномазую сдобу себе на светлый плащ. Пришлось отмываться на рынке. Я и опоздал-то из-за этой несчастной ром-бабы. Злой был, как тысяча чертей, вот на Заглушкине и отыгрался.
- А как же девушка? – поинтересовался первопричиной незадавшегося дня
Гаранян.
- Как, как? Помогла мне плащ почистить, а вечером договорились пойти с ней в
театр Вахтангова.
- Тогда я бы на твоем месте не гневался так сильно на нашего Ром-бабу, -
подмигнув друзьям, высказался Куваев.
- Да что ты! – возразил Новиков. - Согрин, блин, наоборот дал Заглушкину такой аванс, какой тому и не снился.
Согрин вдруг обратил внимание на то, как с игривым подобострастием расступились его друзья, и к нему подошел Заглушкин. Вид у него был явно смущенный. Он подал большую руку с влажной ладонью:
- Спасибо, коллега, обо мне еще никто так высоко не отзывался.
Друзья из-за округлой спины Заглушкина показали Согрину, кто мимикой, кто жестом, как они тронуты столь внезапной переменой в характере этого, казалось бы, непробиваемого человека, и какая заслуга (большой палец вверх) в столь уникально завершившемся эксперименте их друга – поэта Согрина.
Другие произведения автора:
НАТУРФИЛОСОФИЯ
ПЕРЕВЕЛИ НА РУМЫНСКИЙ
ПУБЛИКАЦИЯ
Это произведение понравилось:
Новые
Меню
