Почему рухнула Россия.

В старину морозы стояли страшенные. 

На Крещенье ломило так, что раскалывало деревья, лед на речках лопался, а рыба в реках не знала, куда ей деваться: повсюду стоял лед,- и потому вся живность подводная скакала в омуты. И если какой сиволапый не ленился прорубить полынью, а потом бросал туда сеть, – рыба на километр выше или ниже перла и перла в тенета. Так что рыбой нагружали целые сани с тяжеловозом- битюгом в запряжке. На Волге ГЭС-ов тогда не было ( как и тяжелых металлов в воде ), народ был не жаден и не стяжателен, как сейчас, и потому рыбы в реках перщилось и гимзилось пропасть, пропасть! Осетры, стерляди, сазаны, налимы. Остальное за рыбу не считали.

Черную икру в лавках продавали бочонками – 3 копейки фунт, а то и дешевле. И никто за ней, икрой тогда не гонялся, не порол хищнически брюха у осетровых. А селедка была аж трех сортов и десяти разновидностей – от поморской до дальней атлантической, английской. Селедку ели обычно самые нищие. На базарах собаки обжирались непроданным мясом ( в наше время вы видели, чтобы собак кормили кусами мяса? )

Так вот поживали в старину, да добра наживали – по лесным теремам с замерзлыми оконцами, где улыбалось яркое солнце сквозь райские поля и цветы на разноцветной смальте. А и слышно было на улице, не как гудят и ревут сигнализации во дворе, а только разве, как изредка одетая пуфом баба тенькает ведром у колодца.

Запросто ходили в валенках за семьдесят верст, и это не считалось еще далеко! Пешком ходили даже в Ерусалим! Такой вот крепкий тогда был народ от наваристых щей в трактире ( ложка стоит! ), от стерляжьей или белорыбьей ухи с маленькими солнышками поверху, с индийским перцем, от индюшки или куры, зажаренной, с желтой корочкой, от селянки с грибами, от пирожищ с капусточкой или яйцом, от домашней лапши с говядиной, настоянной часами в печке, в чугунке.

Попробуйте-ка вы в наше время готовить так, как тогда: варить суп по шесть часов на электроплитке! Никаких денег на электричество у таинственных определителей цен не наберетесь!

В колониальной лавке брали приправу: кориандр, корицу, перчики, лимончик, апельсинчик, лавр, гвоздику и т.д.

Смирновскую водку номер девятнадцать или, скажем, водку Кошелева пили рюмочками. Горькие пьяницы встречались редко – один на село! Ибо тогда рюмка водки веселила душу и сердце, а ни била как современная – наповал. Ныне ведь водочные магнаты выпускают свой товар лишь бы денег нажить – хоть на смертях покупателей. Водка-то была настоящая, пшеничная, очищенная – я ведь русский купец, брат, а не нехристь какая! – водочка пшеничная, тминная, анисовая, лимонная, абрикосовая, пропущенная через парное молоко, под сургучом, без обмана – свой, русский торговал.

Естественно, пивали и самогончик. Закусывали сметаной, густой, как нынешнее масло.

Так как водка измерялась в ведрах, никто за ней особо и не гонялся. Ну конечно, были и дебоширы, и прочая – но попробуй-ка разгуляйся, помаши-ка кулаками на селе, где тебя все знают: отпорют или сами крестьяне или помещик.

Нужна ли была тюрьма при таком воспитании: село – не Москва, где вытворяй что хочешь! Да и в Москве городовые стояли не для сбора мзды: какие дебоширы и не желающие соблюдать правила монархической системы сразу же летели в три шеи туда, откуда и явились – в деревню. Говорят, сама матушка-Екатерина за этим следила. Как и за ценами каждое утро – в лавках и на рынках. Таким образом, в государстве порядок был железный. Монархия, абсолютизм: не пикнешь, не погорлопанишь, как в Госдуме или в современной газете!

Закусывали, солонцевали, чаевничали и той же селедочкой из трехпудовых дубовых бочек, а не из железной банки: а вкус еды-то каков из дубовой бочки!

И оттого, что жарили на уральском чугуне, парили в глиняных горшочках, варили в печке – вся пища была и сытна, и цветиста, и безупречна. Вдобавок, воду для настоящего цейлонского чая брали из колодца или чистого ручья, а не из железных труб. А настоящий цейлонский чай нынче только знатоки знают на вкус и цвет: попробуй-ка снабдить шесть миллиардов на Земле «настоящим цейлонским чаем»!

Тот чай, что мы берем теперь в магазине, выращен где-нибудь на скорую руку в Краснодаре или в Грузии, посушен и пофасован кое-как и побыстрее забит в трейлер: лишь бы карман набить!

Сахар тогда брали ледяными головами, по 2 кило голова. Пили вприкуску, с вареньицем, со свежими пряниками – сады тянулись километрами. Народ весь жил на селе, было кому все это едяное изобилие и производить. Не то, что сейчас – один настоящий крестьянин-работяга трудяга-нищий на сто душ остальных, которые безвылазно живут в городе, не знают жизни, заседают и обсуждают, просят: «Дай! Дай!» И всяк теперь норовит только обжулить и хапнуть. Особенно, сельского человека.

Откуда теперь у нас в стране возьмется дешевая еда? И кто поедет в деревню в наше время – бесплатно работать и производить все это при тяжком крестьянском труде? А никто: москвич что ли, который, как слышно, и гвоздь-то в стену забить уже не может. Вот и – сидим, воем……

Понятное дело, при такой жизни всему народу до революции не нужны были ни перестройки, ни пятилетки, ни демократии, ни депутаты, ни президенты с конституциями СНГ, ни приватизация земель, ни разделение функций, ни промоутеры, ни программы «Село России». Да, дожили! Да и как, спрашивается, может вообще существовать, вы задумайтесь-ка о русском языке чиновников, вот такая лажа: с о ю з н е з а в и с м ы х государств? Бывают ли вообще на свете союзы тех, кто не зависит друг от друга?! Вот вам – нынешние власти и их ум! Вот вам – и результаты. Вот – вам и вся нынешняя система…

Ели, пили, ловили рыбку, ели кашу: а чем плоха? Часто бывает, захочется и кашу: пшенную, пшеничную, а то рисовую, из той же колониальной лавки.

Плодились до революции пороси и караси, и все по Божеским ценам! Ибо за ценами бдил Сам государь и его присные. И его тайные ревизоры по всей стране, которых никто не знал в лицо: боялись ужас как! Ездили царские ревизоры трясти чиновников по провинциям тихо, смирно, не высовывались. За это получали огромные деньги – за неудобства, чтобы увидеть, где и как простого человека обжуливают или обирают, получали свое за тайность, за временную нищету. Катались они не на «Мерсах», а на перекладных, на обычных, как все – и тут раз, как снег на голову. А ну-ка, а подать сюда Ляпкина-Тяпкина!

Потому чиновники и сидели тихо: того-гляди, нагрянет из Петербурга не Хлестаков какой, фрунтик с утиным носиком, а сам граф Потемкин или какой-нибудь Победоносцев! Инкогнито!

Такой вот тогда повсюду порядок держали железный: ибо ни одно государство не существует без порядка, на либерализме, на крике толпы. Без жесткого контроля над окладами руководителей и чиновников. Иначе это не государство – а бакунинско-щорсовско-бериевская или прочая воровская березовская малина больших дураков у большой власти…….

Ясный факт, ни чипсы, ни йогурты, ни колы при таком изобилии никому были не нужны, как и вся американская реклама.

Почти так вот жила наша Русь-матушка в конце 19 века. Чего же еще и желать-то всякому человечку на Земле? Американцы завидовали, едя всухомятку свой гамбургер, французы мечтали, зажевывая хлеб артишоком, китайцы заглядывали через, ковыряя рис палочкой. А самые богатые тогда англичане, мажа пудинг, недоумевали, и как это русский человек есть блины, черпая деревянной ложкой черную икру, закусывает все это килограммом вареной телятины – и называет все это «перекусом походя». Не обедом, не завтраком.

Так вот: забежал по пути, клюнул, а поедим уж после. Именно потому русский рубль ценился за границей дороже доллара. Именно по всему потому!

Именно поэтому, от спокойной и достойной жизни русские женщины тогда были истинно прекрасны: сытные, спокойные, не крикливые, как нынешние, грудастые, задастые. Выставь тогда на всероссийский подиум всякую нашу эстрадную маринованную поп-диву, такую знаете, тощеньку, лопоухоньку, золотушенную, сразу бы вся Русь ахнула: « Батюшки, чахоточная, больная вся!»

Не то, чтобы от этакой еды, ястия и пития, женщины в те времена были здоровы как тумба, метр на метр, нет, нет! Что вы !

И все ведь врет, все врет Некрасов и прочие народовольцы! Женщины были круглобедры, тонкотельны, лунолики, со здоровым румянцем на щеках. Посмотрите вы хоть на «Портрет неизвестной» Крамского. Ну, или на дореволюционные фотографии дам. Это были женщины не от мира сего.

А сарафан же из дешевого ситца по четыре копейки за аршин ( полтора метра. Кстати, чего не знает теперь молодежь ), в каком сейчас телевидение показывает якобы тех женщин, носили только самые ленивые неряхи. А обычно деревенская дева шла на гулянье в чем?

В дворянском жакете из малинового бархата, в узко приталенной юбке из шотландского сукна, плотно облегающего те же самые манительные крутые бедра и зад, в белых шелковых французских чулочках, в дворянских полусапожках на каблуке – цокая по мостовой мимо вывесок и потрясенных взглядов. Едва прикрыв волосы тончайшим снежным индийским шелком из Бангалора.

Сафьянные же сапоги, которые нам демонстрирует ТВ, носили только стрельцы при Иване Третьем. Простые девы все стремились одеться как барышни.

Ну а барышни … ах, барышни!

Вот в это самое описываемое время, плотно поев с утра в трактире, шел и шел себе где-то в Вятской губернии мужик. Не в лаптях, а в сапогах, и не в мешковинном малахае, а в швейцарской кепи. Не в армяке, а в пиджаке.

И думал он о том, как сытно, обильно, богато, сказочно живут на Руси. Как она необьятна для всех населяющих ее народов и племен: от саамов в Финляндии до эскимосов на Аляске ( которая пока вроде бы в аренде ). Думал он о том, что впереди у России еще большее, светозарное, покойное, сытое, многоизобильное счастье. Что уже и Иран хотел бы быть нашей губернией, и Египет смотрит зачарованно, как живут русские, жалея, что пока он от русского самодержца далеко. Даже владычица морей трясется, как бы и Индия не захотела войти в состав русского Туркестана…А все и идет к тому, что Россия скоро, скоро будет простираться от Ледовитого до Индийского океана!

Думал он о том, что и сам Бог на небе благоговолит к православным людям: иначе почему бы это многие народы, иноверные, а молятся за русского императора? Даже вот и арабы православные в Сирии, и братья православные-марониты в Индии, ученики святого Фомы. И молится за нас наша давняя подруга, православная тож, Эфиопия. Где, говорят, не просто так, а по благодати, чего нет у иных народов, а самые красивые женщины в Африке.

И молится за наше благостояние даже и всякий язычник на острове Ява, поражаясь широте души и щедрости русских моряков. А еще больше – диву и мощи той страны, которая строит такие крейсера и броненосцы – лучше и красивее чем даже надменная старуха-Британия.

Мужика звали Николай Дмитрич Саньковский. Обедневший дворянин, он уже и казался почти мужиком: запыленные сапоги, усталое лицо, обветренное на многих морозах – Николай Дмитрич любил ходить пешком. Всякий мог бы заметить сразу и почти рабочие руки, вероятно, привычные и к физическому труду.

Николай Дмитрич, закончив гимназию и курс, безденежный, мелкопоместный,- такой же бедный, как и окружавший его люд, запросто мог не только, как говорили, работать всякую работу, но и общаться со всяким на его языке и на его понятиях. Николай Дмитрич еще с детства дружил и развлекался во дворах с крестьянскими детьми. Хотя теперь он и служил младшим инспектором по надзору за торговлей и промышленностью в мелком уездном городишке.

Оттуда-то, из этого городишка, он и решил пойти пешком сегодня до села Завидово, чтобы, переночевав у знакомого мужика, утром проверять бумаги на кирпичном заводе.

Утомясь от пути, Николай Дмитрич присел отдохнуть. Думал он о том, что надо еще осмотреть в деревне в торговых рядах документы и векселя, потом нанять извозчика, подешевле, чтобы ехать и дальше.

В новой должности Николай Дмитрич служил всего-то два месяца. А до этого два года он после окончания университета сидел безвылазно в дедовской усадьбе.

В большом и старом помещичьем доме подолгу сначала давил от скуки мух на пыльном стекле, как делало большинство обедневших. Но потом воскрес: сам правил покосившиеся полы, чинил и красил крышу. С утра садился в ванну со льдом, иногда пил водку с мужиками в придорожном трактире братьев Полухиных, закусывая там колбасой или сомовинкой, обсуждая с простым народом новую жизнь.

Николай Дмитрич принципиально не любил никого из местного дворянства. И на то были весьма веские причины.

Обедневшие дворяне, не умея применить себя к новому времени, убежавшему в столицах далеко вперед, пили водку в городишке, сквернословили, ругали нового императора за вольности народу. Но сами превращались в тех же мелких купцов и мещан: кроме накопления ассигнаций, зеванья, игры в карты, разговоров о ценах на мыло и кожи, питье чая с теми же мещанскими разговорами больше ни о чем не размышляли и даже не мечтали.

Как-то в городишко заехал знаменитый Антон Рубинштейн, но и так и уехал ни с чем: никто не явился.

Спать ложились, перекрестившись по привычке. Утром ползли в присутствие, чиркали что-то, а в основном опять зевали, обсуждали обновы, сплетничали, обезьянничали.

Затем плотно обедали, потом опять зевали. Вечером пили водку, сквернословили, вновь сплетничали и кривлялись. Естественно, ни о каком чтении книг и уж тем более столичных литературных журналов или серьезных книг никто в дворянском круге и не думал.

Несмотря на все это все, тем не менее, получали огромные, бесстыжие оклады, которые скрывали от народа. А когда их спрашивали, сколько они получают, они отвечали, мило улыбаясь: «Это вопрос некорректный».

В городе строили себе огромные особняки, вдали ото всех домов.

За кирпичными заборами, за зарослями привезенных из Австрии каких-то колючих и густых кустов, на английской траве у новых бассейнов и прудов с лебедями и утками под охраной полиции шла сытая и спокойная жизнь воров у власти. И тех, кто непосредственно ловил обьедки со столов этих воров.

Вся эта братия писала в газете о нуждах народа, о обнищании масс, вздыхала и охала о «страданиях народа» – и резала алые ленточки у новых больниц в кадильном дыме.

Народ же видел все это и говорил про торжество или какой юбилей: «Смотри-ка ты, церковь благословляет обманщиков, эксплуататоров, буржуев и воров, а мы для нее и не нужны вовсе!»

Таковы же были и дети дворян: жадные, тупые, самодовольные, необразованные, так как получили мнимое образование в университетах за деньги – дети, прожигающие богатство отцов и всей России за границей. Все то богатство, что создавалось трудом и потом мужиков, баб, их детей на сенокосах, на кожевенных и ткацких фабриках, то богатство, что годами накопили на воровстве, на казнокрадстве, на подхалимстве, на вечном актерстве и ужимках их отцы-пауки на должностях, у власти.

Именно потому Николай Дмитрич вертелся среди простых рабочих.

Кто не знает, что такое русский рабочий? Николай Дмитрич, бывало, пил и матерился с народом, обсуждая события в России. Зато среди трудовых, простых была честность, здесь жила правда. Хотя тут и пили в открытую, зато тут ночевала и дневала сама искренность, говорили, что думали, не приукрашивая свои деяния. И, главное, все здесь верили, что скоро, очень скоро придет избавление от этой лжи и несправедливости – когда правят давно вырожденные и недалекие особи, захватившие всю монополию и на средства, и на слово. Поэтому рабочие с уверенностью смотрели в завтрашний день: в город то и дело попадали листовки социалистов. Сонные 80-е сменили бурные 90-е:реформы шестидесятых кончились обширным развитием капитализма…

И Николай Дмитрич знал, был уверен что только за этими людьми, за рабочими, – будущее. Но не за воровской, самодовольной и бесстыжей властью, не за этими их жирными сынками за границей.

Будущее – не за тем, что пишут в городской газете, лебезящей перед известными и властными. И уж оно тем более не за всеми теми, кто в газете давно врет самому себе, профанирует народ, всегда в душе презирая его. Поэтому Николай Дмитирич Саньковский и слыл в городе опасным социалистом.

Полицмейстер как-то вызвал его к себе, и, выпячивая нижнюю губу, пробубнил, выставляя жирную ляжку из-под массивного стола: « Доиграетесь вы у меня, батенька! Ой, доиграетесь… С вашими книжными премудростями, понимаете?»

И тут полицмейстер вытащил книгу Маркса, которую кто-то украл у Николая Дмитрича:

« Это что? Это что, я вас спрашиваю?»

Николай Дмитрич в ответ по-простонародному выругался и сказал:

– А вы, полицмейстер, не читали ли Гоголя?

Тот что-то пробурчал и ответил:

– Нет, не читал, и читать не собираюсь.

Николай Дмитрич, усмехаясь, сказал:

– У нас в городе есть только один честный человек, и знаете кто?

– Кто же? – спросил мужлан, думая, что Николай Дмитрич будет ему льстить.

Николай Дмитрич спокойно произнес:

– Прокурор. Да и тот, сказать по правде, свинья! Вот вам всем море работы, батенька.

Мужлан рассвирепел и выгнал Николая Дмитрича пинком из кабинета, сзади испачкав каблуком его новые американские джинсы, купленные на нижегородской ярмарке по случаю.

О чем было разговаривать с таким обществом?

Поэтому Николай Дмитрич и шел, отдыхая от города, пешком. Иногда усаживался на траве, радуясь простору, пению птиц, лету, солнцу, цветению васильков на лугах, о более всего всякой скучающей без любви деве, проходившей мимо в город. Многие из них кокетливо заглядывали на молодого чиновника: какой же это русской девушке и не нужен богатый жених?

Одну из них он даже остановил.

Итак, она звалась Ольгой.

Ольга поправила темные папильотковые кудряшки на лбу, вытянув по траве свои красивые ножки в голландских белых чулочках и в полусапожках из синей кожи.

На Николая Дмитрича она старалась не смотреть и делала вид, что очень занята приготовлением обеда. Она не спеша разложила на новой бельгийской скатерти с клеймом фирмы огурцы, жареную курицу на одноразовой бумажной тарелке, несколько вареных картофелин, полкаравая свежего белого хлеба и баночку английских шпрот, кусочек голландского сыра.

Сказала, несколько смущаясь:

– Может быть, вы хотите есть, коли идете из города?

– Ну, у меня есть еда. Сообща устроим пир на природе.

Николай Дмитрич открыл свой большой портфель и выложил бутылку имеретинского, кусок ветчины, две французских булочки, несколько помидоров, развернул английский складной нож, достал еще и две вилочки из крупповской стали.

Она смотрела на помидоры и удивлялась:

– Ой, какие красные яблоки! У кого растут такие?

– Это не яблоки, Ольга, а томаты. Они растут на грядках. Хочешь попробовать?

Он разрезал ей помидор, посыпал солью. Она, закрывая глаза от удовольствия, принялась есть, расхваливая необычный вкус.

Николай Дмитрич придвинулся поближе и тоже ел, поглядывая то на ее бедра, то на ее ноги.

Выпили бутылку вина. От вина Ольга осмелела и стала рассказывать о том, что отец у нее держит лавку в селе, что хочет выйти в московские купцы, накопив денег. Отец было хотел послать с ней Егора, их работника, на бричке, но Ольга отказалась, сказав, что негоже все же выделяться из народа. Отец махнул рукой: «Авось, может, Бог даст, обойдется. Народу днем на дороге много, никто не обидит»

– Какие же у вас странные брюки!

– Это джинсы, американские. Их шьет в Америке для матросов и красит особой краской один очень богатый еврей. Они очень прочны и практичны.

– Еврей? Сейчас все только и говорят про них. Мол, они хотят захватить у нас все деньги и всю власть.

– Это не интересно… Ольга, откуда у тебя такой некрестьянский разговор?

– Моя мать всю жизнь жила в прислуге у помещиков Веселовских.

– Тех, у которых теперь большой дом в Овражном переулке?

– Да. А налейте мне еще вина, можно?

За разговорами незаметно пролетел целый час. Оказалось, она много читает, отец ей выписывает журналы и даже газету, покупает множество книг в Петербурге.

Пока ели, долго обсуждали новый модный роман английского писателя. Николай Дмитрич простился, посмотрев на часы, узнав ее адрес, дал свой.

Напевая, он пошел дальше.

Таких знакомств с девицами у него было множество. Со многими он потом имел интимную связь: некоторые девицы были очень доступны, разумеется, не задаром. Просили какой-нибудь подарок: шелковый персидский отрез или же французскую блузку, или шляпку. Обычно эти связи для Николая Дмитрича ничем не кончались.

Но в этот раз какой-то пушистый огонек полетел в его душе. Этому новому чувству он сам удивился.

Условившись встретиться с девушкой у себя в квартире, Николай Дмитрич шел и шел , помахивая почти пустым портфелем, где оставались только некоторые бумаги.

Дорогой он насвистывал модный вальс из оперетки, подумав вдруг о том, как он сойдется с Ольгой надолго, что очень большое счастье, что на брак с недворянкой теперь мало кто косо смотрит. И то лишь старые моралисты и яги, которых никто давно не слушает. Да ему, вообще-то, и всегда было все равно, что говорят или что думают о нем окружающие: Николай Дмитрич не считал никогда, что он долго будет жить в этих местах, что надо соблюдать авторитет, достигать каких-то должностей.

Он, к примеру, мог вообще отсюда уехать. За границу или же даже через океан, в Бразилию. Наконец, даже хоть и в Индонезию, отчего бы и нет? Местные же дворяне всегда только и делали, что тряслись за свои репутации, места, кресла, за своих детей: а что скажут?

Николая Дмитрича это всегда потешало: Россия-то велика…

И, пожалуй, думал он дальше, в дальнейшем можно будет выучить девушку хорошим манерам, танцам, языку. И, кстати, совсем недорого, знакомые у него на этот счет были. Отца он слушать не собирался, да и тот вряд ли бы что и сказал на это.

В таком потоке мыслей Саньковский продвигался по дороге мимо телег, мимо разговоров на бричках, затем свернул за мельницу.

Дальше дорога вела мимо полотна строящейся железной дороги. Возле насыпи суетилось несчетное количество белых и серых муравьев. Пыхтел паром большой немецкий железнодорожный кран, поднимая рельсы. Английский мастер бегал возле рабочих в пробковом шлеме, наш инженер в форме показывал что-то ему, тыча пальцем то на горизонт, то на речку внизу.

И от того, что идет новое строительство, Николай Дмитрич думал, что теперь, верно, по всей России вот так же кругом строят новые дороги, вокзалы, заводы, пароходы, шахты, паровозы, нефтепромыслы. И хорошо бы было лет через пять, а то и меньше, проехать с Ольгой по этой дороге – уже как с женой, в вагоне первого класса. Ольга тогда уже без акцента будет говорить по-французски. А еще хотелось бы посмотреть, как-то она будет выглядеть в модном французском платье из голубого небесного бархата и в шляпке. С зонтиком, в тонких перчатках до локтя и непременно с красной бархаткой с алмазным украшением на такой прекрасной шее. Думал Николай Дмитрич и о том, что можно с Ольгой вообще уехать куда-нибудь в Петербург, жить где-то на Лиговке. Вечерами кататься с нею на лихом по Тверской. Ходить вдвоем на балы, в театр, в литературные салоны, слушать новых поэтов и писателей, в рестораны. Еще поехать куда-нибудь в Египет, в Ниццу, в Вильфранш, даже в Лондон. И там гулять с нею где-нибудь в парке, то и дело сжимая ее руку в перчатке. А вечерами сидеть с у камина, обнажая ее прелести. Он даже зажмурился от удовольствия.

Николай Дмитрич радостно вздохнул, уже по иному глядя на все вокруг. Какой-то пьяный растрепанный мужик на телеге, везший ящики с новыми гвоздями показался ему приятным и милым. Даже вороны, качавшие провода, виделись теперь очень интересными и красивыми птицами, которых неизвестно за что все не любят и стреляют.

Между тем лес понемногу вокруг сгущался, стало сыро от болота. И при этой сырости снизу, пекло. Николай Дмитрич присел отдохнуть на пень, стал обмахиваться шляпой, сгоняя назойливую муху, то и дело норовящую сесть ему прямо в глаз.

Пройдя далее, он с удовольствием искупался в лесной речушке, думая, что предстоит пройти еще целых четыре версты. Затем вышел на дорогу, стал ждать кого-нибудь попутного. Но как назло попутных не было: большинство уже проехало по окончании торга на рынке. Николай Дмитрич опять двинулся пешком.

Мимо проскрипела линейка в город. Два еврея громко кричали, спорили, размахивали руками. Выражение лица у одной бабы в сером платке, пожилой, измочаленной, было неприятное и злое, как будто она только что сьела лимон. Николай Дмитрич подумал, что если он будет снимать другую квартиру, на двоих, то надо будет, чтобы хозяйка не была такая вот злая… А потом они с Ольгой купят себе какой-нибудь маленький двухэтажный домик, там будет чисто, опрятно, свежий воздух. А весной посадят под окнами туберозы, ночные фиалки, лилии.

И вечерами будут на балконе смотреть на луну, на дальние леса, под лампой читать новые книги, журналы: жить в провинции, в глухомани, все-таки большое счастье.

Внезапно сзади раздался сухой механический звук. Николай Дмитрич пригляделся.

По дороге к нему подкатывал непонятный, никогда не виданный им ранее механизм: с виду почти обыкновенный экипаж, с верхом, но почему-то с большим металлическим сверкающим ящиком спереди, на надувных шинах, немного похожих на велосипедные.

Николай Дмитрич удивленно замолчал. Меж тем экипаж остановился и, фыркнув, обдал Николая Дмитрича целым облаком пыли. Николай Дмитрич, почти не поглядев на пассажиров, присел и продолжал удивленно рассматривать механизм, его странные колеса и что-то, что вертелось около колес.

– Я вижу, сэр, вы сегодня устали? – спросили его сверху с небольшим акцентом.

Пока Николай Дмитрич разгибался – он пытался разобраться, как приводятся в движение повозка – из экипажа вышел солидный господин в костюмной паре, в дорожных ботинках и гетрах. Спереди восседал человек в кожаной кепке, держа штурвал, немного похожий на корабельный.

Господин открыл дверцу перед Николаем Дмитричем:

– Садитесь, я вас подвезу.

Господин сел вслед за ним на мягчайшие, обитые красной кожей сиденья. Закинув ногу за ногу в просторном салоне, он казался верхом изящества и утонченности.

– Меш, трогай, – сказал он громко через стекло и повозка покатила, мягко, с небольшим шумом.

– А вы, вероятно, мелкий клерк в этих местах?

– Так, так, – Николай Дмитирич несколько сконфузился и пытался разобраться, как все же движется машина. Он внимательно смотрел в огромные толстые стекла то на спину человека спереди, затем обращал взгляд внутрь: на множество никелированных рычажков, на стрелку какого-то прибора.

Здесь, в большом салоне, обитом мягкой кожей какого-то неизвестного животного, лежала персидская дорожка, впереди мерцал непонятный металлический шкафчик, ярко блистающий монограммами на позолоте, со множеством маленьких ящичков. Николай Дмитирич удивлялся на позолоченные ручки дверей, на все убранство большого экипажа, на то, как все разумно, со вкусом и острым умом для удобства пассажиров здесь все сделано. Потом смотрел с удивлением на быстро убегавшие назад деревья и телеграфные столбы.

Господин рассмеялся:

– Ничего особенного. Это называется самодвижный экипаж, он движется с помощью особого устройства, называемого двигателем внешнего сгорания.

– Парового?

Господин улыбнулся:

– Нет, двигатель работает не на угле, а на спирте. Боитесь, сэр?

И тут наконец Николай Дмитрич понял, что рядом с ним – англичанин, и, по всей видимости, очень не бедный.

– Бояться? Скорости, с какой мы движемся?

Англичанин кивнул.

Николай Дмитрич заметил:

– Бывало, что на лошади я скакал и быстрее. Я не понимаю, почему же я никогда не слышал о подобных вещах?

– Потому, вероятно, что они еще не изобретены. Пока…- ответил англичанин.- Еще не настало время тому, чтобы такие вещи появились повсеместно… Ну, хорошо, так куда же вы едете?

– В Завидово.

– Это недалеко. И срочные дела?

– Как вам сказать, завтра утром надо быть на кирпичном заводе.

– Вы там живете?- спросил англичанин.

– Нет, в городе.

Англичанин кивнул:

– Что же вы идете пешком?

– Я люблю ходить пешком.

– Ну, сэр, раз вы не боитесь быстрой езды, не составите ли компанию одинокому англичанину? Очень и очень состоятельному. Мне без собеседника в этих местах будет скучно.

– В каком смысле?

– В том смысле, что мне в этой стране все равно, куда ехать. Я путешествую.

– Вот как, – Николай Дмитрич удивился, – этот экип… извиняюсь, механизм принадлежит вам?

– Конечно. Был у вашего Государя, затем прокатился на пароходе по Волге, доехал даже до Архангельска, куда мне доставили повозку морем. Так согласны вы или нет составить мне компанию?

Николай Дмитрич подумал:

– А завтра мы будем в Завидово.

– Раз вы хотите, то да. А сейчас … я хочу ехать в Княжеск, там, говорят, есть хороший ресторан и гостиница.

– В Княжеск? Но … до него сто двадцать верст!

– Зато дорога хорошая, новый тракт.

– Мы же будем там только завтра утром.

– Нет, мой механизм ходит достаточно быстро. Так вы сказали, что не боитесь быстрой езды?

– Да.

– Тогда смотрите на ту стрелку, – он показал на прибор, – там наша скорость указана в милях.

Свернули налево, на новую дорогу. Лошади шарахались от невиданного экипажа, ржали, вставили на дыбы, бабы и дети смотрели из-под руки, провожая сверкающую лаком и никелем повозку на мягких рессорах. Серая пыль гудела и шипела под шинами, оседая на придорожные кусты.

– В нашем 1896 году, сэр, – заметил англичанин, – в этой стране, да и вообще в мире, мало кто подозревает о существовании подобной фата-морганы. – Господин ласково погладил по роскошным кожаным диванам. – Это, знаете ли, вещь завтрашнего дня, чудо науки и техники. Гордость Фарадея, Максвелла, Ампера и Эдисона, вместе взятых… Беда всей науки и всех ученых в том, что они не могут смотреть на вещи широко. И все никак не могут обьдинить в одно сотню новейших изобретений. Как правило, это всегда делают не ученые, а простые люди, незаметные, которым никто не хочет выдавать патенты или хотя бы профинансировать их. Дабы посмотреть, на самом ли деле они гениальны? Наука не признает, знаете ли, как она говорит, профанов. Однако часто эти вот самые увлеченные профаны далеко опережают ученых. В этом и сказывается узость науки и ее оторванность от бытия,- англичанин довольно улыбнулся, вытянув далеко вперед ноги в салоне по персидским цветам на широкой дорожке. – Ну, с какой же скоростью мы движемся?

– Сейчас – 45 миль в час, – сказал Николай Дмитрич.

– И это не предел. Но дорога хотя и новая, все же плоха, плоха! Жаль, что еще не скоро повсюду на свете будут асфальтовые шоссе! – искренне сказал англичанин. – Иначе мы бы добрались до Княжеска за два часа.

Николай Дмитрич поразился, но промолчал, подумав, что, скорее всего, живя в глуши, теперь мало читая, он полностью отстал от жизни – вероятно, это и было так. Кто знает, что уже изобретено на этом непонятном и быстро бегущем неизвестно куда свете?

Господин улыбнулся и протянул ему позолоченную фляжку с монограммами:

– Пейте, это джин, хорошо помогает тем, кто попал в непривычную обстановку.

Николай Дмитрич поблагодарил и отхлебнул, закашлялся.

Англичанин нажал изящный рычажок, и тут же из шкафчика, подавшегося к ним, выдвинулся небольшой ящичек. На металлическом столике в судках, привинченных к столику, показалась закуска. Николай Дмитрич схватил лимон и стал торопливо заедать, глядя уже без страха на быстро проносившиеся мимо деревни, леса, овраги, мальчишек, свистящих и показывающих на механизм пальцами.

Рулевой механизма ловко огибал попадающиеся телеги, тройки, брички помещиков, зазевавшихся баб и мужиков, громко сигналя сиреной. Народ иногда кланялся, снимал шапки, думая, что катит с ветерком какое-нибудь высокое начальство. Прохожие потом долго смотрели вслед, но густая пыль сразу скрывала невиданную вещь.

За разговорами о прогрессе, о науке и изобретениях человечества прошло три часа, но Николай Дмитрич до того устал от разговоров, от большой скорости, что уже и не заметил, как оказались на окраине Княжеска. Когда он вышел из экипажа на землю, чуть не упал – сказалось, видимо, и нервное напряжение, и непривычка к столь скоростной езде. Рулевой заботливо подставил ему руку, усадил на траву возле небольшой и быстрой лесной речки с чистой водой.

– Ничего, ничего! – сказал англичанин. – Привыкнете быстро. А теперь … мне необходимо умыться, – он быстро снял старую одежду, оставшись в купальном костюме. Нырнул в холодную воду, проплыл под водой.

Затем вымылся с мылом, протерев аккуратно и не спеша все тело губкой с каким-то дорогим и приятно пахнущим одеколоном. Путешественника нисколько не утомила дорога, он довольно плавал, играл мускулами, и Николай Дмитрич подумал с завистью: «Англичане!»

Николай Дмитрич долго сидел, приходя в себя, смотря на водоросли, тянущие свои листья по течению, на мальчишек вдалеке, удивших рыбу и купавшихся с шумом и визгом, на чьих-то лошадей, пьющих медленно и то и дело смотрящих в поле. Смотрел в окружающий лесок, на большое и белое кучевое облако в синеве, восходящее над крышами домов города, уже видные через густую листву и хвою сосен. Затем он тоже разделся по пояс, обтерся водой, вытерся хорошим, мягким полотенцем, которое подал ему рулевой.

Ресторан нашли быстро, расспросив прохожих, оставив ночевать в механизме рулевого. Тот, едва ему приказали остаться за городом, сразу же начал разворачивать палатку и разводить костер.

Англичанин взял с собой в город только большой изящный саквояж из желтой кожи.

В ресторане господин приказал накрыть стол у воды, возле ограждения, немного в стороне от других столиков. Выбор блюд и вин делал сам, впрочем, иногда спрашивая и о вкусах Николая Дмитрича.

На площадке ресторана с воды открывался прекрасный вид: видно было все огромное озеро, окаймляющее город. В воде озера, такой же синей как и небо, отражались несколько яхт и лодок. Напротив, на другом берегу, видна была лесопилка, а на нескольких лодках неподалеку смеялись дамы шуткам какого-то высокого, смуглого офицера, то и дело глядевшего на них, плескавшего веслами.

Виден был напротив, на другом берегу, и плавучий ресторан, пока не работавший. За ним в зелени утопали красные, зеленые и синие крыши.

Половые услужливо запорхали перед ними, едва только сели. Несли блюда и закуски, самые лучшие и дорогие вина – англичанин не жалел, и, казалось, вовсе не считает деньги.

Плакучие ивы теснились с обоих сторон ресторана, давая спасительную тень от солнца, опуская в чистую воду зеленые веревки листьев, по белому дну бежали и не могли друг друга догнать желтые змеи, в чистой воде стояла задумчивая плотва, там и сям.

Николай Дмитрич почти лежал в удобном кресле: он до того уморился, устал и от скорости, и от жары, что не было уже сил просто шевелиться, и до того проголодался, что ему казалось, что он сьест разом и гуся, и паштеты, и икру, и дымящийся бифштекс с жареным картофелем и, пожалуй, даже всего поросенка.

Принесли и поставили на запасной столик и большой расписной самовар с большим и красивым чайником. Англичанин очень любил и хороший чай, и его запах.

Николай Дмитрич утомленно пил нарзан. Видя его состояние, англичанин поманил пальцем официанта, и, когда тот порхнул, приказал подать своему попутчику рюмку хорошей водки.

Взяли с запасного столика бутылку, распечатали сургуч и налили рюмку.

Когда Николай Дмитрич выпил, закусив поданной ему на вилке ветчиной, дорожная муть и усталость почти сразу ушла, и он принялся осматривать ресторан, дам, всю городскую публику, одетую пестро, полумодно и с провинциальными претензиями. Общество от жары, после долгого дня купанья, лежанья на песке, разговоров в садах начало сходиться в ресторан – несмотря на еще ранний час, он уже был на треть занят. Весь ресторан смотрел на них: новые люди в провинции всегда привлекают внимание.

Скрипач, похожий на рыжий куст, весь заросший бакенбардами и усами, играл Шопена, и казалось, не замечает публики.

За соседним столиком смеялись миловидные дамы, одна – с грустными глазами серны, а у другой, пухленькой как булочка, глаза были похожи на переспелые сливы. Эта другая, с маленькими пухлыми губками, в большой летней желтой шляпе, с глубоким декольте, с кожей, красной от загара, в белом просвечивающем кружевном платье, так что виден был лиф, сидела, грустно подперев щеку ручкой.

Она то и дело смотрела на Николая Дмитрича, сразу отводя взгляд, как только он взглядывал на нее. « Надо познакомиться, пожалуй » – вскользь подумал Николай Дмитрич и весело, с аппетитом вонзил вилку глубоко в бифштекс, тыча раздаточной ложкой во все окружающие салаты.

Николай Дмитрич долго ел, потел, затем, вытираясь салфеткой, стал рассматривать окружающих:

– В Княжеске, – сказал он, запивая лимонадом, – публика, похоже, гораздо более культурная, чем у нас. Кстати мы с вами, сэр, так до сих пор толком и не знакомы. Николай Дмитриевич, ныне – простой инспектор по надзору за торговлей. А в прошлом – недавний студент Императорского Казанского университета.

– В сущности, господа, – сказал англичанин громко, чтобы слышали ближайшие столики.-

В сущности, какая разница, каково ваше имя в этом свете, каковы ваши кошельки, пусть даже вас зовут Рокфеллер, Ротшильд, лорд Виндзор или сэр Морган, Го Цы или Патронов, какая разница? Главное, господа, не в инициалах, буквах или наименованиях, не во внешнем лоске. Главное, чтобы ваша душа светилась для всех неотраженным светом, не так ли?

Некоторые оглянулись на их столик, несколько старых, некрасивых дам скривились, но у молодежи этот возглас вызвал одобрительный смех. Кто-то даже захлопал в ладоши: « Это умно, свежо и ново, господа, в конце концов!» Миловидная дама еще теплее стала смотреть на Николая Дмитрича, и он даже пожалел, что оделся в дорогу не с блеском.

Какой-то томный и зовущий женский голосочек пролепетал по-французски: « A lire juvert !» Кто-то даже зашелестел блокнотиком, записывая.

Англичанин сказал гораздо тише: « Зовите меня просто Гарри» – и приказал поднести свой дорожный саквояж. Оттуда англичанин достал изящный перламутровый ящичек с золотыми вензелями по крышке «BLZBB».

И каких только только золотых столовых инструментов тут не случилось! Тут и особые изящные вилочки с ручечками из слоновой кости, разнообразные ножички в виде роскошных нагих Венер и Вакхов. Тут же – консервные открывалки в виде саламандр, ящерок и рыбок, несколько разных по размеру и отделке золотых ложек с такой мелкой и бисерной резьбой, что почти невозможно было разобрать, где начинается и кончается узор. Все это ярко слепило и сверкало на солнце, привлекая восхищенные взгляды и официантов и соседних столиков, Один официант, помоложе, даже вытянул шею и чуть не залез головой в ящик, пока не получил оплеуху старшего.

– Это изделие сирийских мастеров, – сказал Гарри, и, взяв из саквояжа красивую салфетку, повязав, принялся неторопливо есть курочку с листочками петрушки и укропа.- Знаете ли, еда – одно из очень немногих удовольствий на Земле, доступных смертному человеку, – говорил он, оглядывая принесенное. – Хорошая еда, заметим. Все остальное: sapienti sat везде в России готовят слишком пресно, пресно! В этой стране никто не знает истинного вкуса еды!

Англичанин достал из саквояжа другой такой же ящичек, но поменьше: такие же изящные перечницы и баночки из серебра, наполненные пряностями. Затем он, открывая их одну за одной, стал не спеша посыпать еду:

– В Индии, – продолжил он, – знают, как хорошо приготовить даже простую и совсем незатейливую пищу, но эти знания с трудом доходят до европейцев. У меня создается впечатление, что это происходит из ложной гордости белых людей перед Востоком. А ведь Европа многое, очень многое в свое время взяла оттуда.

– Я согласен, – заметил Николай Дмитрич, поглядывая на даму со сливовыми глазами, – я сам люблю приправлять пищу. Одно время я даже изучал у одного китайца в Казани, как правильно готовить их еду. И, знаете, многому научился. В долгие зимние вечера я любил ходить в одну китайскую харчевню. И там учился китайскому. И, между прочим, в свое время даже хотел поехать в Китай, со знакомым чиновником. Мне кажется, в будущем эта страна будет играть заметную роль в мировой политике. Мне было бы весьма интересно посетить и двор императора в Пекине. Говорят, что там три тысячи лет до сих пор все остается без изменений. Это очень занимательно и захватывающе: побывать в прошлом.

– Мне приходилось бывать в Запретном Дворце, в Пекине, – сказал англичанин, – на самом деле, там есть на что посмотреть.

– Я думаю, – Николай Дмитрич взял жареную рыбу, запил ее вином, – что в будущем у России с Китаем будут не только дружеские, но и братские отношения. Все-таки – две империи, две огромных страны со своей, а не заимствованной культурою, два великих императора, две цивилизации, у которых есть поводы и дружить, и учиться друг у друга. Я полагаю, что в будущем это будет великий пример подлинной дружбы для всех народов на Земле. Притом, и русская, и китайская цивилизации всегда, в сущности, развивались изолированно от остального мира. И поэтому сохранили и собственный оригинальный строй, и яркую индивидуальность. И в результате этого – и саму нацию, в отличие от сотен других глупых народов и племен, которые только бездумно копировали у других и в итоге исчезли с лица Земли и растворились в общей и безликой массе. И теперь – только смутные имена и мифы. Поэтому и Россия, и Китай должны всегда сохраняться в некоторой самоизоляции от других стран и культур, так сказать, блюсти себя, свою чистоту. Это всегда и спасало и будет только спасать и Россию, и Китай. Нас не понимают, и тем лучше! Тем лучше! Мы изолированы, мы сохранены. HIER STEHE ICH ! ICH KANN NICHT ANDERS. GOTT HELFF MIR AMEN!

Николай Дмитрич налег на гуся. Тут же принесли такого же. Гарри заказал риса и устриц, чашу с апельсинами и виноградом. Принесли также и копченого осетра, глядевшего на мир разинутой пастью, в петрушке, укропе, в кориандре.

Ресторан притих, изредка слышалось приглушенно-сдавленное: « Миллионщик! К нам приехал миллионщик!» Сдобные дамы закатывали глаза, хватаясь за грудь, какая-то девица с утиным носом, услышав о миллионщике, упала в короткий обморок.

Два купца набычились и смотрели на гастрономические изыски гостей города угрюмыми глазенками сереньких мышек перед кошкой. Новый костюм англичанина из странной материи сверкал и переливался под вечерним губернским солнцем всеми цветами стальной радуги и заморской цивилизации.

Неизвестно откуда появился маленький оркестрик, и смазливая девица, похожая на мулатку, запела дискантом:

Утро туманное, утро седое.

Нивы печальные, снегом покрытые.

Нехотя вспомнишь и время былое,

Вспомнишь и лица, давно позабытые.

– Люблю сей невинный романс. – заметил Гарри. – Он отражает всю суть наивной и романтичной русской души. SIC TRANSIT !

Тут к нему подскользнул некто в шляпе, в узких клетчатых брюках: задав англичанину несколько беглых вопросов, субьект тут же испарился, щелкнув магнием, ослепив скучающих дам, то и дело поводивших глазами на иностранца.

Ресторан стремительно наполнялся дамскими грустными глазами провинциального одиночества. Вероятно, весть о миллионщике шла как круги по воде, и дальние волны уже достигли окраин города.

Уже стали слать со всех сторон визитки, приглашения на бал дворянства, восторженные взгляды надежды. Но, впрочем, никто не смел подходить слишком близко к столику, цепенея от властности во всех движениях англичанина, жестах, поворотах головы.

Тогда Николаю Дмитричу со всех сторон посыпались те же визитки, корзины с цветами, открытки с адресами, отпечатками женских губ, приглашениями «посетить их скромный и убогий домик».

Общество со вздохами взирало на кружевную белоснежную рубашку Гарри, на бриллиантовые запонки с маленькой золотой «В», на уложенные фиксатуаром волосы, на прямой пробор иностранца, сиявшего при солнце как меч Александра Македонского перед персами.

– Николай Дмитрич, – обратился к нему Гарри, набивая тонким барбадосским табаком черную трубку с монограммами, – отчего бы вам конфузиться, что вы одеты не как на бал, в эти матросские штаны? Вас здесь могут принять просто за жителя Североамериканских штатов.

Николай Дмитрич отпил вина:

– Это потому, сэр, что в вашей компании я выгляжу нелепо.

– Вот как! Отчего же?

Николай Дмитрич подумал и заметил:

– Слон и моська.

Гарри рассмеялся:

– Почти все люди на Земле скованы мыслью « А что обо мне подумают?» Но ведь, согласитесь, Николай Дмитрич, в этом городе и вы никого не знаете, и вас не знают. Именно потому самоорганизуйтесь и представьте, что мы с вами сидим где-нибудь в пустыне Такла-Макан или вот, в толстовской келье под елью, ведь ель – и есть главный символ Вятской губернии. Оставьте вы к черту всех этих праздных господ, дам, купчиков, соглядатаев и нервических дам! Давайте же просто поговорим как два путешественника, не обязанных никому дарить свежие идеи. Которые могут своровать те, у кого в голове ничего, кроме попугая на жердочке, не было и никогда не будет и которые строят свои карьеры на этом. Ведь вам, вероятно, всегда было что сказать о жизни, как я понимаю. В отличие от тысяч других, кто повторяет только общие мысли и популярные идеи толпы, выдавая их за свои. Среди скудоумных слушателей и дам, страдающих любовной чесоткой. И потом получая от этого проценты с кредита доверия зевак и дурней,- Он обвел рукой ресторанное общество.- В этом мире так редко встречаешь думающего собеседника, с кем приятно пообщаться, тем более, человека с хорошим образованием, который не строит из себя сноба с университетским значком. Снобизм человека, достигшего определенных высот в обществе, в итоге привел к тому, что мне у вас в России и не с кем поговорить по душам, как с другом. В Москве я общался с некоторыми вашими писателями: одни ваши знаменитости – либо пошляки, либо скучные люди. Другие могут сказать, но молчат. Молчание – не всегда знак мудрости. Молчат, как известно, и тихопомешанные, молчат и бестолковые деревья и тупые овцы в хлеву. Однако это – не признак блестящего ума.

Николай Дмитрич покивал головой: он почему-то вспомнил университет, друзей, перепалки, шумные споры по вечерам на квартире, где собиралось веселое студенческое общество – под лампой, с гитарой, с вином, девицами. Спорило до утра о судьбах России, слушало чьи-то стихи, вольные песни, читало запрещенные книги, интересно и захватывающе, не как в газетах, говорило о Чернышевском, Достоевском, Толстом, Спенсере, Канте и Марксе. Уже два года, на самом деле, здесь в провинции не с кем было и говорить обо всем этом. Он только глубоко и горестно вздохнул на замечание англичанина: провинция есть провинция.

Николай Дмитрич поднялся из-за стола, облокотился о перила. Поглядывая то на Гарри, то в воду на качавшиеся водоросли, сказал:

– О чем еще говорить, Гарри? О политике? О проливах Босфор и Дарданеллы? Или о том, что Россия и Британия никак не могут поделить свои интересы в мире? Это просто скучно: пусть об этом говорят политики и посланники с орденами и в эполетах. Пусть их! Политика откровенно скучна! О философии Спенсера? Но ведь это – очередная преходящая мода! Потом еще будет какой-нибудь Кигман или Уфер, ну и что же с того? Всякий философ отражает только часть этого мира, весьма малую. Другое дело – хорошие поэты или писатели. Поэтому-то поэзия и литература, если они истинны, не лживы, не надуты как пузырь воздухом чьих-то чужих легких или самомнением творца – и остаются навеки в памяти людей. Скажем, раз мы говорили о Китае, почему у нас в России, этой великой литературной и театральной державе, до сей поры почти не знают Ду Фу или как следует ни читали Лао Цзы? Мода, Гарри, пошлая мода! В том числе и в литературе, и на театральных подмостках!

– Или не знают то, что говорил Будда, только много и пошло говорят о буддизме, – заметил англичанин, став рядом. – А ведь есть еще и такие светила как Конфуций, Спиноза, Шопенгауэр, Нитше, Макиавелли, Магомет, Заратустра, наконец, христианские апокрифы. Общество только поминает их вскользь, и тут же начинает беседовать о нашумевшей пьесе какого-нибудь Пшеницина. Сейчас у вас много говорят о Толстом. Правда ли, что он – великий человек, как вы полагаете?

– Раз человечество не ведет сам Бог, вернее, он всегда помалкивает, то, естественно, оно ищет себе иных вождей. Которые сменяются каждые десять лет. Так и наша интеллигенция, – сказал Николай Дмитрич и плюнул в воду.

Англичанин долго и громко смеялся:

– Интересно было бы посмотреть на человечество, которое ежедневно ведется установками Бога с неба.

– Вот, вот! – спокойно заметил Николай Дмитрич, усаживаясь в свое кресло и оправляя пиджак. – Естественно, и тогда никто бы не стал слушать замечания и дискурсы Бога. Себе, знаете ли, дороже. Потому Бог и молчит. И правильно делает. Зато Толстой учит, Спенсер учит, Маркс учит, какой-нибудь тайный советник Пупырев учит, театр учит, литература учит, учитель в школе учит. И паршивая местная газетенка, где нет и никогда не будет ни одной умной мысли – и та тоже учит! Лучше уж просто взять литературный журнал с невинными стихами или же бездумно слушать какую-нибудь оперетку в театре. Ну, а если ты к тому же беден, и, стало быть, абсолютно обделен всеми благами жизни: у тебя остается только одно удовольствие в жизни в провинции. И знаете какой это единственное удовольствие для бедного?

– Какое же? – спросил Гарри с интересом, выбивая трубочку и тоже усаживаясь.

– У бедных может быть только одно-единственное удовольствие в провинции: постель и la fеmme! А если я беден, то что мне Толстой или Спенсер? Разве они могут дать удовольствие в страдании? И я не ханжа, так же, как и вся неимущая молодежь. Что же, буду утешаться одними la fеmme!

– Вы можете просто плюнуть на все и уехать отсюда к чертовой матери! – проронил Гарри, подозвав официанта и приказав принести чашку чая. – Да, к чертовой матери, именно! Глупо всю жизнь просидеть в такой дыре и с такими-то мозгами: MEND OR END! В конце-то концов! В Петербурге или Москве вы запросто найдете себе умную и обеспеченную пару. А, извиняюсь, сидеть в Княжеске или деревне Завидово до конца дней своих – значит, зарыть все свои таланты в землю! Там – жизнь, движение, свежий ветер, прогресс, наконец! А что, – он широко обвел рукой ресторан, – здесь? Пройдет десять лет, двадцать, тридцать, и тут будет такая же тоска, скука, полынь, заборы, газетка и пыль. И больше – ни- че- го! Ни- че – го! А во-он та миловидная дама так и будет томно вздыхать по вас, хоть возьмите вы ее в жены, ведь она вам не родня! Вы для нее так и останетесь колоссом, ноги которого она видит и может еще целовать, как богомольная язычница фаллос у Приапа. Ну а ваша голова, ваше главное достоинство, для нее так и останется в облаках, недоступной… А любить только ее тело и мм-м, как бы это сказать погуманнее, ее женские прелести, при абсолютном, при полнейшем отсутствии у нее и всякого ума, и мысли – еще скучней, чем быть одному. Не так ли? Или вам все-таки приятней такой фалловитизм?

Принесли чай и Гарри, и Николаю Дмитричу. Николай Дмитрич угрюмо мешал ложечкой, думая, потом сказал:

– Красивая женщина – единственное, что достойно внимания в этой жизни из того, что можно потрогать рукой. Все остальное обманывает и при ближайшем рассмотрении оказывается просто миражом, туманом, фикцией. Если бы я был художником или, еще лучше, скульптором, я бы лепил только одних красивых нагих Венер и Афродит. Но, к сожалению, Бог не дал мне такого таланта. Я могу только восхищаться талантам других. И вздыхать, что никто еще не воплотил моего идеала женщины в искусстве. К сожалению… Петербург! Москва! У меня нет и не будет средств, чтобы жить там: я не гоню за званиями и чинами, и уж тем более не согласен променять свою свободу на какую-нибудь страшненькую и богатую вдову генерала в комнатах, где пахнет нафталином и карболкой. Скуки и тоски и в Петербурге достаточно: в том же мире искусства хотя бы. Рай на Земле можно найти и здесь, при большом желании и уме. Конечно, здесь это будет полное одиночество, ну и что же с того? А женщина? Пусть остается моделью, этого достаточно.

– Ваше мнение было бы извинительно для общества, если бы вы были действительно художник или композитор: писать можно всюду. Но ваш ум пригодился бы именно на общественном поприще: только на большой публике. Но, впрочем, оставим это.

– Все эти высокие идеи публичных людей ничем не кончаются – одними разговорами, – обронил Николай Дмитрич, помахав рукой даме со сливовыми глазками. – Впрочем, давайте лучше поговорим с вами о деньгах.

Англичанин удивленно вскинул брови.

– Именно что, о деньгах!- горячо воскликнул Николай Дмитрич.- И только о них, о деньгах! Нет, я не пьян, увы. Но фактически, о чем бы ни говорили, ни писали, ни философствовали в газетах, в журналах, в публичных выступлениях, а все сходится именно к деньгам. Это одна из самых главных мыслей в нашем подлунном и скучном мирке. Эта мысль свербит и свербит буквально всех: и мужчин, и женщин, и известных, и малозаметных, и славных, и убогих, и художников, и чиновников. И даже детей в возрасте старше десяти! Но подумайте, Гарри, то, на чем построено все здание современной цивилизации – по сути своей лживо и мелко: деньги, роскошь, материальные блага – все это просто арифметическое увеличение желаний и потребностей, все новых желаний и потребностей. Не осуществимых и никогда не доступных для большей части человечества пустых грез, которые все называют почему-то счастьем. В открытках, на праздники все желают друг другу именно этого – счастья, процветания, успеха в жизни! Как это глупо, фальшиво и мелко! Американцы только и живут этим: грезами о деньгах. Это у них даже считается почему-то благоволением Бога! Свинство! Ну не смешно ли все это! Лао Цзы сказал: «Если людям не показывать богатства и предметов роскоши, они перестанут соперничать». Видите? То есть, иными словами, прекратиться и зависть, и вражда, и войны: все будут довольствоваться малым, перестанут тратить уйму времени на подлый физический труд, на бесполезную болтовню только ради одного – ухватить себе в жизни кусок пожирнее, пока другие волки не утащили. Боже мой, всю жизнь прожить для бестолковой погони за вещами! Что может быть хуже? И если человечество когда-нибудь это поймет, оно может называться умным. Вот тогда лишь человечество будет счастливо и спасено действительно!

Гарри внимательно слушал, открывая устрицу изящным ножичком.

– Я видел, например, ваш диковинный аппарат, – продолжал с жаром Николай Дмитрич.- Ну и что? Многие будут мечтать о таком аппарате, чтобы он стоял под окнами, ездить на нем со скоростью ветра и ломать себе шеи. Многие люди, большая часть, потратят годы, часы, дни и ночи бессонного труда, чтобы купить такую штуку. Иметь его, носиться на нем по разным пределам. Ну, а что дальше? Что дальше? Тот же Лао Цзы заметил: «Похваляясь богатством и знатностью, накличешь на себя беду». Это разве прогресс: перепархивать на такой штуке туда и сюда. Для чего? Ездить куда? Спешить для чего?

Англичанин усмехнулся и заметил:

– Если бы не прогресс, мы бы так и прозябали в пещерах, шили шкуры костяной иглой и ковыряли бы землю простой палкой ради нескольких зерен. Потом был изобретен плуг, у человечества появилась возможность есть досыта. Потом – колесо, потом – города и, наконец, мы с вами сидим в этом ресторане, едим разнообразную и вкусную пищу, наслаждаемся музыкой, чистым бельем наконец.

– Чтобы иметь все это, – возразил Николай Дмитрич, – опять же нужны деньги и не малые. У нас в России теперь многие трудящиеся могут позволить себе ресторан. Рабочие – раз в месяц, я, возможно, почаще. Вы можете и завтракать, и обедать, и ужинать в ресторане. Так же, как вон те купцы. Таким образом, капиталистическое общество – это тот же самый рабовладельческий строй: класс жрецов, которые наслаждаются всеми возможными и невозможными благами жизни. Есть еще обеспеченные и сытые пресмыкатели, льстецы у их ног – те псы, которые хватают обьедки со стола жрецов: их голоса, их рупор, их герольды для народа. И в самом низу пирамиды – самый многочисленный и обездоленный класс – тот же класс рабов, которые по большей части, кроме однообразной пищи, вообще говоря, ничего не получают.Вот – деньги, вот – современная цивилизация, вот вам и прогресс. Немногим же эта цивилизация лучше Египта или Вавилона. Мы говорим, что мы христиане, люди с моралью, но у всех перед глазами – не моральное общество, а сплошное ханжество и блеф. У нас в России еще более-менее, если ты работаешь простым рабочим, все же можешь позволить себе многое. Есть у нас хорошие, большие заводы, где хозяин не обирает своих рабочих до нитки, как паук в сети. Но много ли таких заводов? На фабриках Морозова рабочих кормят бесплатным обедом, у него бесплатные детские сады для детей, даже бесплатный санаторий для рабочих на море. Но Савва Морозов – исключение. А на многих других заводах совсем иная атмосфера. Там есть самое неприкрытое вавилонское рабство, где человек едва может купить с зарплаты еды. По крайней мере, в Вавилоне рабов хорошо кормили, чтобы лучше работали. Зато семья хозяина живет в роскоши, не знает, куда деньги девать. А рабочие, боясь бунтовать, просто пьют водку и дерутся между собой. Хозяин их штрафует, и на том еще больше наживается. Рабочие еще больше нищают, еще больше озлобляются, и так копится массовое недовольство. Однажды этот пар вырвется на свободу. А что будет взамен? Разве лучшее и справедливое общество? Вместо одних пауков взамен им придут другие. Какая разница? Вот – деньги. Деньги! И все же многие рабочие живут у нас неплохо. Те, кто не лентяй и мироед, хорошо живет и в деревне. Но чем больше развивается так называемый прогресс, чем больше появляется всяких аппаратов, тем больше увеличиваются и желания, ненужные похоти у масс. Это счастье? Это – благо человечества? Неужели вы думаете, европейцы, что просто снабдив всякого человека на Земле едой, одеждой, домом, самодвижным механизмом, телеграфом и прочим, прочим, вы сделаете его счастливым? Это же смешно: украшать все новые кандалы для людей цветами. Какое же может быть в этом счастье, если для всего этого прейскуранта человек обязан с утра до поздней ночи работать и работать у тех же жестоких, равнодушных и полоумных машин. А потом приходить домой, ни на что более неспособным: ни на воспитание детей, ни на минуты близости с женой. Ни на чтение книг, ни на созерцание картин, ни на слушание музыки, чтение каких-то порядочных книг. Каждый человек при таком вот прогрессе – просто слуга бестолковой машины! В рабстве у машин. В вечном рабстве у своих жалких страстей и похотей по все новым модным вещам. Жалкий конец человечества! Жалкие сумерки цивилизации, культуры и всего высокого, что только отличает человека от общественной и бестолковой пчелы, муравья! Дайте, дайте же человеку свободное время. Не для того, чтобы его развлекать все новым зрелищами и страстями, а свободное время подумать над собой. Лишь в этом может быть счастье. Вместо счастья нам предлагают опять работать, работать и работать, зарабатывать деньги, обогащая, все больше обогащая наших хозяев, которые от огромных денег сходят с ума, таких же глупцов, как и все мы! Нужно восхвалять, прославлять, давать общественную трибуну не тем, кто выбился в люди, кривляясь и фиглярничая как паяц на зрелищах, или же тем, у кого полно денег, а только тем, у кого меньше всех страстей, грез, потребностей, у кого на самом деле богата душа, кто живет высоким, а не мелочным вещизмом, мещанским, подлым, косным. Только тогда человечество найдет путь к счастью в этой тьме и ужасе, которую почему-то никто не замечает, которую все называют нормальной прогрессивной жизнью. Слепые вожди слепых! Если прославлять и хвалить при всех, в газетах, в книгах, в разговорах воистину высоких людей, богатых духом, а не кошельком, прославлять и награждать не мещан, обезьян, выскочек, лицедеев, фигляров, а подлинно высоких духом и умом людей, скромных, честных, не обязательно богатых, только тогда человечество наконец опомнится и перестанет за своими фикциями валиться в пропасть. Прыгать в ад сотнями миллионов не раздумывающих.IN HOG SIGNO VINGES!

Гарри только медленно улыбнулся и, усмехнувшись, заложив ногу за ногу, откинулся в кресле, глядя через озеро, на город, медленно начал говорить, думая, над тем, что он говорит:

– Я принадлежу к касте жрецов, кажется, так по-вашему? Хорошо, прекрасно. Но я этого и не отрицаю. Люди не рождаются в свет равными, как это записано у американцев в их конституции. Это не так. JEDEM DAS SEINE. Мы, англичане, несем свет прогресса, прогресса хотя бы все той же техники в те страны, где люди до сих пор прозябают в собирательстве и охоте. В том числе и на себе подобных. Имею в виду ваших папуасов. У них – минимум потребностей. Мы освободим женщину, сделаем ее не рабой мужа, как это часто бывает у вас в России, на Востоке. Мы, и только мы, жрецы, определяем, какие знания или, вернее, какую часть знания можно дать рабам и толпам, а какую – нельзя. Или, точнее: нельзя давать рабам. Мы строим заводы, изобретаем новые машины, мы прославляем выдающиеся умы науки и техники, своих писателей и поэтов, кто говорит, то, что нам выгодно, кто разрушает эти проклятые и косные монархии, троны. Мы платим им большие деньги, даем им звания, теплые места, славу, известность, и за это, часто сами того и не понимая, они льют воду на нашу мельницу. То же и газеты, журналисты, журналы, книги, издательства, да все работает на нас! Но если появляется какой-то гений, вдруг изобретает что-то небывалое, удивительное, мы кладем его идеи и чертежи к себе в сейф, и говорим вам: это еще не изобретено. Это фантастика. Этого не может быть никогда. И все вы верите, ибо основной массе предназначен только тяжелый и малоразумный физический труд. Мы правим вами давно: и ваши правительства, и ваши президенты, и вся ваша выборная система работает только на нас. Придет время, мы изменим и политическую карту мира. Сбросим на свалку истории весь ваш старый мир – ради прогресса. Но сами мы не слабы телом, не подвережены вашей шумихе, треску толпы, модам, статьям, слухам, сенсациям, как все вы. Зато мы всегда используем новые открытия для создания новых вооружений, нового, небывалого, неслыханного оружия. Ибо мы, жрецы, правители мира, знаем: ваши разбушевавшиеся орды, если они взметнутся на нашу систему, можно остановить только массовым уничтожением, небывалым, страшным оружием. Подавлением всех свобод, когда это нам будет нужно. Чтобы занять вас, мы даем вам воевать и истреблять друг друга. Так вы не замечаете нашей власти над вами. А видимого врага для ваших толп мы всегда найдем: монархию ли, вашу тупую власть, инакомыслящих ли или тех же гениев-чудаков, другой класс общества. Цель оправдывает средства. А давать знания рабам, темной массе – безумие. Мы знаем, как сломать вашу старую систему: для этого у нас есть и финансы, и средства, и золотые запасы. И так как мы для вас всегда будем миф, слух, тем лучше: вы нас больше будете бояться. Темноты боятся больше, чем черной кошки. А знания, истинные знания? Даже те крохи, которые мы вам даем, всегда оборачиваются против вас же! Паровая машина, телеграф, фонограф, телефон, синематограф, которые приводят сейчас вас в восхищение – только малые крохи из того, что есть у нас. Все это вчерашний и позавчерашний день. В наших сейфах есть такие чудеса, о которых вы, Николай Дмитрич, и не подозреваете. Они вам и во сне не приснятся. Вы восхищаетесь паровозами, аэростатами, фотографией и прочим. А наши лучшие умы уже заняты тем, что будет на Земле только через пятьдесят, сто лет! Это контролируем мы, хозяева цивилизации. И вашей России в том числе,- англичанин победно посмотрел вокруг. – И вы это знаете, чувствуете. За то вы нас и ненавидите, европейцев, за то, что мы – ваши хозяева. Вы же изобрели только водку, избу, лапти, щи и великое множество ваших русских грез, которые как бациллы распространяются по всему миру, отравляют его здоровый организм. Но к чему голодному папуасу ваши сказки? Он хочет только есть, есть, есть, плодиться, и работать за еду до изнеможения. Больше же он ничего не хочет. Его дети хотят ездить в таких аппаратах, быстро и с шиком ездить, ходить в хорошем костюме по чистым улицам. Они хотят получать наше образование, наши знания из наших рук. А мы подумаем, дать им все это или нет. Вы же, русские, кроме вредных грез о каком-то призрачном счастье ничего миру не дали. Согласитесь, любезный Николай Дмитрич, но это так. Посмотрите-ка на этих вот господ. Что они из себя представляют? Это дворяне, ваш жреческий класс, так сказать. Все они ездят к нам в Лондон, в наш Париж, в наш Берлин, смотрят там на наши развлечения, употребляют наших развратных женщин, одну из статей наших обширных доходов, – и все, все попадают в лапы к нам. Почему это? Да потому, Николай Дмитрич, что сами они – пустота, вакуум, мыльный пузырь, ничто, энтропия, и сами ничего выдумать не могут и в результате никогда не знают и не будут никогда знать, чем занять себя и куда потратить деньги. Ибо все они, по существу, темны, глупы, глупы, недалеки, хоть и получили образование. Все они по сути жадны, завистливы, сплетники, пустословы, фразеры, моты, скряги, неврастеники, пьяницы, лютые казнокрады, воры, картежники, лентяи, хамы, которые всю жизнь спят – и наяву, и во сне. Вот – ваше высшее общество! Они ничего нового не придумали и не придумают за всю свою жизнь, они могут только слепо и тупо копировать у нас то, что не подходит вам. Они могут только спать, есть, копить деньги, совокупляться, играть в карты – с первого осознанного своего «я».Служанок своих они, пьяные, насилуют, подросткам покупают дешевых проституток, чтобы больше осталось самим денег на пьянство и мотовство, хвалят писателей и поэтов, которых никогда не читали и никогда не прочтут. И при всем этом они любят философствовать, порассуждать о Спенсере, Бальзаке, Гегеле, Платоне, выучили с десяток французских фраз. И это лучшие: люди с высшим образованием! Что они дали миру? Да, конечно, вы можете привести имена Пирогова, Менделеева, Репина, Толстого и прочих, прочих, известных у вас. Но ведь все они получили не ваше, а наше образование.Их гений нужен только нам, а не вам! А все это высшее общество, – он обвел рукой вокруг, – это все неудачники, нытики, бездельники, сопуны и Обломовы! Поэтому их всех в ближайшем будущем ждет полное уничтожение. Они же никому не нужны: это – хлам, рухлядь прошлого. Мы же поведем часть из вас туда, куда хотим мы…

– Наш Государь этого не позволит! Он…

Англичанин расхохотался:

– Ваш Государь? Слишком поздно, и не с Романовыми! Мы же поведем вас туда, куда хотим мы. И вы все послушно, как всегда стадом, за нами пойдете, так как все ваши общественные лидеры – такие же вот воры, казнокрады, моты, тупицы, фаты, болтуны, гаеры, бездари, те, что правят и будут править вами в будущем – таковы же, как и вы сами… Они не видят пути, зато любят власть, деньги, вино и женщин, золото, рулетку, ассигнации, путешествия за границу в Италию, на воды, всякую роскошь и уют. И поэтому-то они – первые наши слуги: верные, цепкие, пронырливые, наглые. Они всегда имеют не одно пятно, а тысячу в их биографии – и поэтому-то они служат нам верой и правдой. При любом удобном случае их можно за их тайные пороки скинуть с шахматной доски истории и политики – простым щелчком. Это-все ваши власти, сверху донизу, и сейчас, и после…

Николай Дмитрич слушал насупленно, медленно попивая вино из бокала. Как ни странно, он старался запомнить все, что говорил богатый англичанин: злиться и кричать здесь – значит, быть полным дураком. Между тем путешественник, заученно, как с профессорской кафедры, продолжал:

– Через каких-нибудь сто лет, Николай Дмитрич, их и ваши правнуки будут целиком перевоспитаны нами. Мы научим их строить настоящие города, настоящие шоссе, прекрасные механизмы, и они за это будут нам вечно благодарны. И станут служить нам и работать на нас уже добровольно, по воспитанию. Ваша русская власть, всегда корыстная и бесстыжая, любящая прикрываться фразой – вся будет служить нам за какие-то жалкие подачки с наших столов. Вы правы. И мы по-прежнему, мы, жрецы, будем управлять миром. Будут еще войны, революции, бунты, забастовки, они нам нужны и выгодны. После этого нами запланированного хаоса и анархии, вашего либерализма, вашего обнищания из-за этого либерализма и анархии, мы построим новую Римскую империю с железным порядком: никто уже больше и не пикнет и не заикнется о свободе, равенстве и братстве. После этих войн мы переделим мир по своим границам, ссоря вас тогда, когда это нам будет необходимо. Для того, чтобы занять праздные и свирепые умы толпы. Мы дадим вам тысячи новых развлечений, зрелищ: развратных, азартных или кровавых, не все ли равно? Вы любите смотреть на кровь: будет вам кровавое искусство. Любите развратных женщин и мальчиков: будут вам развратные артистки и артисты. Будут и мальчики. Любите азартные игры? О, мы придумаем тысячи новых азартных игр для толп – никому не нужно, чтобы быдло задумывалось! Это будет нужно, чтобы вы, дикие орды, не самоистребили друг друга. Ваши необразованные, самодовольные священники уйдут в прошлое, станут посмешищем для молодежи, анахронизмом, как того и заслуживают. И такая жесткая система, вертикаль диктатуры будет работать вечно: весь мир благословит и восхвалит эту вечную систему, так как после либерализма, распутства, хаоса и анархии, после разрухи и беспорядка, после свободы слова мы сами наведем порядок, которого все народы давно ждут. Рабы будут думать, что это и есть свобода, демократия, счастье и блаженство. Мы закуем весь мир в сталь и бетон, все будет сиять электричеством – и эта вечная, если хотите, тирания только что и возможна для человечества. Так как люди не рождаются в свет равными, а хитрые и наглые всегда подавляют лучших и умных, но слабых. А те страны или особи, что будут бунтовать или кричать против нас, – будут возмущаться только до той поры, до которой мы им позволим. Всю эту систему назовут самыми красивыми и умными словами, но править-то так и будем мы – и только мы. Так же, как и сейчас. А теперь, – англичанин взял бокал с вином, – если вы со мною не согласны, можете и не пить. От ваших слов и действий ничего не изменится: огромная машина давно уже действует. И миллионы движутся уже только по нашему плану и по нашей воле. Вот это и есть настоящий прогресс. У кого деньги – у того и власть. И что значит при этом непрестанном движении сопротивление какого-то одиночки! Тем более, одиночки нищего, безвестного, без связей и знакомств, без имени! Вас никто не станет слушать, ибо все слушают только нас, радуясь прогрессу, сытости и богатству.

Англичанин выпил, подозвал официантов. Николай Дмитрич молчал, не находя, что сказать на это. Пододвинув к себе тарелку с салатом, он стал есть, жалея, что, пожалуй, завтра мало что и вспомнит, чтобы обдумать. Болела голова от дороги, от разговоров, хотелось почему-то искупаться, долго лежать, ни о чем не думая. Утреннее беззаботное настроение полностью улетучилось. Мимо ресторана проплыла лодка с какими-то хохочущими во весь рот барышнями – молоденький чиновник рассказывал им какую-то скабрезность. Смотреть на них почему-то Николаю Дмитричу было неприятно, но он тут же и подумал: « До чего же беззаботные, счастливые эти люди!» Англичанин меж тем спокойно набивал трубку, как ни в чем ни бывало, затем пододвинул поросенка, стал резать золотым ножичком розовое мясо.

Половые так и сновали вокруг него. Когда прислуга отошла, Николай Дмитрич взял бутылку портера, налил себе и произнес:

– Все это так, Гарри. Вы можете и дальше управлять миром, вас будут слушать, за вами будут ходить, перед вами будут льстить и писатели, и поэты, и журналисты. Заглядывать вам в рот. Артисты будут брать из ваших рук звания, премии и подачки. Вы и дальше будете ворочать банками, странами, политиками, прессой, мнениями масс и миллиардами франков и фунтов. По мановению вашей руки будут двигаться армии, броненосцы, крейсеры, полки, когорты, кочевники, всякие там гунны и мавры. Вы будете метать динамит, сменять правительства, президентов. Для вашей утехи будут писать летописи. Вас будут чтить в газетах и журналах, вернее, ваших шавок и сторожевых бульдогов. Возможно, так и будет продолжаться и сто лет, и двести. А что дальше? Никто из вас, правителей этого бедного шарика, несущегося со страшной скоростью в необозримой пустоте, никогда не будет богаче и властней Соломона: не те времена, да и Бог смотрит уже на человечество и на всех новоявленных соломонов далеко не так, как смотрел три тысячи лет назад. Это первое. Во-вторых, никого из вас народы и толпы не будут уже больше никогда слушать так, как некогда слушали самого Моисея в пустыне. Никто из вас никогда не поднимется до его авторитета и до его духовного уровня. Никто и никогда. Опять же по той же причине. И никто из вас этого не понимает, да и никогда уже и не поймет. Не тот, извиняюсь, у вас авторитет! Не те времена, еще раз повторяю.

Николай Дмитрич помолчал, слушая, как оркестрик заиграл модную песенку из новой оперетки.

В ресторане многие в такт стучали ногами, кто-то пьяный громко подпевал., фальшивя, но пел громко, несмотря на шиканья. Вечер был в самом разгаре.

Николай Дмитрич помолчал, постучал тихонько вилкой о скатерть, собираясь с мыслями. Думал он о том, что на самом деле ждет Россию в будущем и подытожил:

– Пусть вы владеете всем: заводами, банками, биржей, акциями, правительствами, прессой, литературой, театром, постановками, режиссерами, издателями, финансами, железными дорогами, нефтепромыслами, добычей угля, распределением золота, изобретениями, многими умами, идеями. Даже и писатели, и даже наши писатели, и те льют воду на вашу мельницу, сами того не осознавая. Ну и что же с того? Лучшая часть человечества, пусть их будет и единица на миллион, пусть, она за вами не пойдет. И не купится на ваши посулы. Большинству мил Египет, фараон и мясо, ну и что ж? Пусть так! Но всегда найдутся те, кто, одиночка, против всего, пойдет за пророком по пустыням мира сего, а потом и по воде, аки по суху… И в итоге, в самом конце истории, после всего этого, – он обвел вокруг рукой, –

после всего-то вот этого, жалкого, наивного, несовременного, эти-то немногие и незаметные теперь единицы и будут править всем и всеми! Да, да! – убежденно воскликнул Николай Дмитрич. – Да, так оно и будет, я верю! В человеке не убить мечту. Вы можете пичкать его суррогатами, человек привыкнет, но все же будет люто тосковать по настоящему, а не поддельному. Можно человека убить, но мечта бессмертна. Мы, русские, и дадим когда-нибудь вот этому вот пустому, обманутому, развращенному, изуверившемуся во всем миру, отравленному и убитому вами, здесь правящими всем и вся, – мы, русские, и дадим этот факел мечты человечеству. Для того и существует Россия в истории, потому что другие народы существуют только для практических, земных целей. У Бога. Вот за этот–то факел я и выпью. Как говорят, у России есть только один союзник – это ее армия и флот. Вот за это я и пью.

Николай Дмитрич быстро выпил целую бутылку, посидел молча, хмурясь, демонстративно закусил селедкой и, махнув рукой, встал и двинулся, пошатываясь, меж столов, не обращая внимания на дам, лезущих к нему с открытками и приглашениями.

Бессильно и безвольно идя потом по длинной и пыльной улице с чахлыми деревцами в чугунных решетках, под вывесками, он зачем-то внимательно рассматривал выставленные в витрине тазы, чайники.

Прошел мимо кондитерской братьев Сипиных. Потолкался в модном салоне женского белья, купил кое-что для Ольги. Потом долго рассматривал новые модные шляпки из Парижа в другом магазинчике. Потрогал дорогой плотный заграничный шерстяной отрез, думая, что вот из такой ткани можно будет сшить себе хорошую костюмную пару. Посмотрел и яркие куски шелка, бязи, хлопка и льна.

Затем, войдя в городской сад, запущенный, огромный, долго сидел у павильона на скамейке, смотрел на брызгающий фонтан, слушая громкие звуки уже игравшего военного оркестра.

Дамы, обдавая его шлейфом остро пахнущих духов, проплывали мимо, иногда заинтересованно поглядывая на незнакомца.

Пахло резедой, качались шпажники, приятно и свежо пробивался и запах мяты, любимой им ночной фиалки.

Какая-то женщина, в маске, в декольте с блестками, в темных перчатках, очевидно, уставшая от одиночества, повела его в многолюдный павильон. Танцуя с ней вальс, Николай Дмитрич все пытался угадать лицо дамы, но незнакомка только улыбалась. За чьим-то столиком, среди бокалов и цветов, Николай Дмитрич вполуха слушал обычные разговоры оживленной вечерней публики. Потом как-то затерялся в толпе и, устав от шума, многолюдства, побрел по длинной аллее наугад, сторонясь ярко освещенных беседок, повитых плющом. Пройдя через сад, спотыкаясь о корни и ветви, наконец попал на какую-то пустую улицу. Долго брел в потемках мимо каких-то двухэтажных домов, уже сонных, темных – и еле вышел к центру города.

Ветерок шелестел старыми афишами спектаклей. Было темно, душно и пыльно. За озером горел одинокий яркий огонек, и стало далеко слышно, но не видно, как внизу плещут веслами, смеются. Оркестр в саду по-прежнему играл громко и весело, но тоже далеко, как сквозь вату. Вверху горели звезды, глухо, как слепые, по-летнему тускло и скучно, тоже пыльно и душно.

На площади несколько скучающих извозчиков стояли у трактира и грызли семечки.

Николай Дмитрич вынул кошелек, пересчитал деньги. Наняв извозчика, Николай Дмитрич покатил назад.

Чтобы не вспоминать более англичанина, он просто старался смотреть с интересом на вечерний город и на все, что в нем происходит. Вот городовой отчитывает какую-то пьяную сонную бабу с кадушкой под мышкой, вот – фонарщик уже идет домой спать, позевывая, стуча сапогами. В темной глубине под липой целуется молоденькая, очень красивая дамочка с молодым человеком. И оба думают, что их никто не видит. Николай Дмитрич рассмеялся.

Николай Дмитрич стал опять думать об Ольге, о том, что она придет к нему в гости, и они наедине, вдвоем, будут пить чай под лампой, и он тогда предложит ей жить с ним. Эта мысль более всего его обрадовала, опять удивила и поразила своей свежестью. И подставив лицо вечернему ветру из глухих чащоб, Николай Дмитрич выехал за город.

Прохлада освежала его голову, хотелось снова петь, говорить с кем-либо о своей любви, и Николай Дмитрич повел разговор о том с извозчиком, старым человеком.

Луна шла за бричкой слева, и порой в нимбе яркого света, она казалась Николаю Дмитричу молодой и прекрасной девушкой, такой же, как Ольга. Извозчик, вероятно, выспавшись днем, гнал и гнал пару по новому тракту. Сбоку на холмы взибрались дрожащие мухи огней, потом колеса стучали по новому, желтому мосту над водяной мельницей. И вновь в лампе луны, качавщейся по масляным медленным складкам пруда, Николай Дмитрич видел лицо Ольги, мысленно дорисовывая и ее фигуру. И от всего этого ночного великолепия, от свиста какой-то ночной птицы, красивого, медленного, вся будущая неизвестная жизнь почему-то казалась ему исполненной одной любви, понимания, чудес, новых людей, приятных разговоров, знакомств, разнообразных свершений – жизнью совсем особой, прекрасной, не такой, как была раньше – не как у всех, светлой и долгой.