Море

   На тридцать восьмом году жизни Мерцелле Флокци, известный пейзажист и недурной портретист, человек с достатком и положением, вступил в законный брак с некоей Пепле Леци, молодой и красивой девушкой из почтенной семьи. Он познакомился с ней в доме её родителей и вскоре сделал предложение, кое было благосклонно принято, поскольку причин для отказа столь состоятельному и приятному человеку не нашлось никаких. С девушкой Мерцелле нашёл общий язык, она немного привязалась и охотно ступила под венец. Так что всё складывалось прекрасно. За исключением одного.
  После многих лет Мерцелле пришлось вновь вернуться под старинный кров собственного дома…. Пройтись по белой балюстраде, шагнуть в зал, обойти покои….
    И тогда – всё началось. А впрочем… - никуда не уходило – просто затаилось на время. А он…. Он так надеялся, что всё позади!
   Дом не был родным. Не здесь прошло детство. Не здесь он впервые увидел и осознал мир. Ни нежных материнских ласк, ни любимых игрушек, ни первых впечатлений – ничего этого здесь не было. Дом перешёл ему по наследству. От двоюродного деда, которого он и видел всего раз, и почти не помнил. Зато - помнил старик. Почему? Теперь уже не узнать, не понять – но что-то подвигнуло его оставить дом именно Мерцелле…- при том, что у Мерцелле наблюдался добрый десяток двоюродных братьев и сестёр.
   Так или иначе – Мерцелле повезло! Казалось, судьба отметила его светлым перстом. Как же кстати пришёлся ему этот дом! Как позарез нужен был! С каким крылатым чувством он впервые ступил на белые щербатые плиты балюстрады! А эта прохлада белой зеркальной залы с лепным сводчатым потолком, с таинственным, льющимся сверху, светом! Если б он знал! Если б хоть на пылинку догадывался!
  Телле…. Это её белый рояль, так похожий на раскрывшего крылья лебедя, царил в этом зале!. Его звуки тогда наполняли дом и роднились с прибоем! Он так и стоит здесь – белый рояль под белым чехлом. Покойник под саваном. Немой и похожий на гроб. Здесь всё теперь похоже на гроб. Здесь вечные похороны.
  Дом умер.  Налёт времени будто пеплом посыпал переходы его и лестницы, высокий зал с рядом романских окон под купольным сводом, замкнутые внутренние покои и старую, когда-то любимою его мастерскую, где было открыто и пережито столько хорошего!
  Он думал тогда, что рождён маринистом. Море плескалось и пенилось почти под стенами дома. Оно синело за каждым окном. Оно грохотало в бурю и шелестело в погожие дни. Оно подмывало утёсы и обдавало брызгами перила террасы, а белый одинокий дом возвышался над ним подобно лёгкому кораблю. Что это было за время! Время света и полёта! Самых ярких красок и самых бурных восторгов! Молодости! Вдохновения! Рядом была Телле! Он писал её! Самозабвенно! Неистово! Он вплетал её красоту в красоту моря, в его грозную затаившуюся тишь, в его стремительную мощь…. Она носилась над волнами подобно чайке и ныряла в самую глубину, в таинственное подводное марево, к придонным рыбам, манящим мерцающими голубыми огоньками….
   А как впервые она вошла в этот дом! В радостном восхищении ступила на широкую террасу над морем. Влажный ветер вздохнул в лицо и прошелестел в виноградных листьях, оплетающих террасу зелёным сводом. Из листьев прозрачно светились томным янтарём тяжёлые роскошные гроздья. Так похожие на глаза Телле. Он любил наблюдать, как лучи солнца вспыхивают в ветреном плеске её волос, как пронизывают и глубину зрачка, и каждую виноградину, и отблеск их падает на поверхность стены…. Старые стены видали столько человеческих судеб! И жизней… и смертей…. Вот и его жизнь не избежала их строгого внимания. Эти стены… ноздреватый ракушечник юрского периода… он весь состоит из жизней и смертей. Из миллиардов драм.
    Телле…. Антеллия…. Она осторожно проводила ладонью по рыхлой и тёплой плоскости стены. Она всегда уверяла, что стена дышит, как живая. Они вместе выбегали к морю, оба счастливые и прекрасные. Они хохотали, брызгались и кувыркались в волнах. А море – могучее, грозное – покровительственно принимало их на свою зыбкую грудь и снисходительно улыбалось. И верно. Что ему, морю, две человеческие букашки – пусть даже такие счастливые….
   Море было своим, дружелюбным. Море казалось родным. Что с того, что порой оно сердилось и взметало высокие валы…. За его неистовством и гневом так уютно наблюдать из приоткрытого окна, сплетясь пальцами и соприкасаясь головами. У них на столе горела лампа, и порывы ветра порой колебали и гасили её яркий рыжий огонёк. А иногда они смеялись, болтали и пили крепкий душистый чай, светящийся сквозь пузатые стаканы в узорных витых подстаканниках. Они подбрасывали дрова в камин, и долго смотрели на огонь, прижавшись вместе, а спальня у них была тёмно-зелёной, точно лесная чаща -  завешенная мохнатыми, как еловые лапы, портьерами.
   Ничего этого не вернёшь. Да и что вспоминать, когда с тобой молодая неискушённая жена. Никаких лесных дебрей здесь не будет. А будет роскошная пурпурная, в золотых арабесках, спальня, свидетельствующая о достатке и увлекающая невинную девушку к чувственным мечтаниям. Что, собственно, сейчас и требуется.
  И Мерцелли затратил приличные средства, дабы сменить убранство.
   Пепле откликнулась на багряную гамму спальни. В новой гамме зазвучали сочные и томные ноты.
  Что ж? Мерцелле не для того женился, чтобы предаваться воспоминаниям. Жизнь есть жизнь. И с новой женой Мерцелле держался по-доброму.
  Известно: женщины любят красивые подарки. Мерцелле дарил юной супруге драгоценные сапфиры, столь эффектно сочетающиеся с её зеленовато-синими глазами при чёрных вьющихся волосах. Он с увлечением писал её – эту красивую и в цветовом решении интересную модель - окружая её синими и зелёными драпировками. В ней улавливались причудливые образы.
  Его мастерская стряхнула десятилетнюю пыль и вновь ожила. Повсюду валялись разбросанные нетерпеливой рукой кисти, наброски, нашлёпки, этюды…. Громоздились фарфоровые старинные вазы с отбитыми краями вперемешку с грубыми и треснутыми деревенскими горшками, интересными формой, цветом и налётом времени. Краски смачно хлюпали, щедро выжимаемые на промасленную, округлой формы, привычную руке палитру, и напористо смешивались в невероятные  сочетания. Энергичные мазки сотрясали тугонатянутый холст.
    Супруге нравилось позировать. Ей импонировало внимание мужа, приятно было осознавать себя вдохновляющей музой, предметом любования. К тому же по складу характера она была спокойной и терпеливой. Так что творческие порывы художника – а они длились часами и не всегда проходили гладко – были для неё счастливым времяпрепровождением. Дом убирала приходящая горничная, а в целом супруги были предоставлены друг другу.
   Порой молодой жене надоедала экзотическая обстановка мастерской, хотелось в изысканно убранные покои. Мерцелле не был людоедом. Он смирялся. Модель спускалась с пьедестала и превращалась в супругу. Иногда его самого тянуло бросить работу, дабы составить жене компанию. Он с удовлетворением замечал всё более оживающий уют старого дома, ноздри втягивали аромат душистого кофе, из кухни пахло сдобными булками. Что-то такое было… было и тогда. Но не в тот день. А потому – никак не связывалась. И Мерцелле принимал с удовольствием – и вкусные ароматы, и летающие в проёмах окон воздушные занавески, и - тёплой гаммы - убранство и сервировку столовой….
  Был ли он счастлив рядом с Пепле? Она была мила – этим всё сказано. Он работал. В этом была его жизнь.
  А море по-прежнему билось о прибрежные уступы и лизало округлые скаты. Море пенилось, игралось гладкими голышами, набегало стремительно и тут же отступало с недовольным ворчанием. Пепле было по сердцу бегать босиком по мокрой гальке, уворачиваясь от волн. Мерцелле наблюдал и курил трубку. Пепле плескалась в пене прибоя и легко плавала, качаясь на волнах. Мерцелле курил и смотрел одобрительно. «Не заплывай далеко…», - звучал иногда неторопливый его голос. Она и не заплывала. Не было ни охоты, ни навыка плавать дальше полосы, отгороженной белыми буйками.
  Их поставил старый моряк Венце, что давно жил в домике у самой кромки прибоя. Его крашеный суриком катер вечно торчал возле берега, лениво колыхаясь в перекатах волн. И никогда Пепле не видала его в море. Мерцелле обмолвился как-то, что раньше Венце ходил на своём катере через весь залив. А теперь старик часами сидел на пороге, попыхивал трубкой, и Мерцелле находил его грубовато-колоритным – и писал. Они были приятелями.
  «Почему ты никогда не пишешь меня на фоне моря?- простодушно, с кроткой улыбкой, спросила его Пепле однажды утром,- чем ни синяя драпировка, которая так нравится тебе?». Она вздрогнула от странного взгляда, впервые обращённого на неё. Он неподвижно смотрел на неё пару секунд. Потом, ни слова не ответив, вышел вон. И весь этот день мастерская была пуста, и муж старался не сталкиваться с женой.
   Но потом это прошло. Через день. Его потянуло к кисти. А жена постаралась не напоминать ему о неприятном моменте. Но сама – не забыла. Ей было грустно. Какое-то время она переживала и даже плакала тайком. Но отвлекла беременность. О! Это событие забрало все силы и чувства! Как?! Вдруг?! Из ничего?! Каким образом?! И что теперь будет?! Было страшно. Но – так значительно, так серьёзно! Так! - что даже думать об этом было жутко! А не думать – просто невозможно! Все чувства мешались, и голова кружилась от ужаса и восторга….
   Временами она пребывала в прострации. Она смотрела на море. Целыми днями. Море колыхалось и мерно усыпляло. Утомлённая, она роняла голову на нагретый солнцем камень. Незаметно Морфей восхищал её, и когда через час-другой она просыпалась – чувствовала себя неподвижной, невозмутимой – и ко всему безразличной. Только ровный, ненарушаемый плеск моря – ничего более не существовало в мире. «Он никогда не пишет море…»,- как в тумане, подумала она и равнодушно отвернулась от этой мысли.
  Она наблюдала и считала волны. Первая – слабая. Сильнее. Сильнее! И девятая – самая мощная, но – безобидная сейчас, в это тихое утро, среди согретого солнцем мира. И она думала, что плод станет рождаться в схватках, подобных набегающим волнам. Сперва – слабая. Потом – сильнее. Ещё сильнее! И последняя – девятая? – исторгнет его на свет, раскрыв внезапно пред ним всю красоту мира. А плод рос в ней – и она с каждым днём всё явственней ощущала его.
     Он рос…. Он или она…. Никто не знал, что прячется там, во глубине, в таинственном чреве. И она то испытывала  священный трепет, как жрица, мать матерей древнего культа, то умиление и восторг о существе, возникшем из слияния двух тел, двух душ, двух натур, двух историй. Дитя! Долгожданное и любимое! Оно уже подаёт знаки! Оно проявляет нрав! Ещё не выйдя наружу – оно крутится и возится! Оно толкается! Оно то сердится, то умиротворённо затихает! Оно слышит! Да… все звуки, какие раздаются здесь, по эту сторону мира – там, в другом, в своём мире – оно воспринимает! Оно различает их! Оно чувствует музыку! Пепле замечала это! Она играла – и дитя замирало – сладко и блаженно.
   Она играла на том белом рояле, в зале…. Играла – как умела. А впрочем – неплохо…. Звучно, чисто, сердечно…. Мерцелле нравилось. Ему ещё в доме родителей нравилось, когда она играла. Он смотрел ласково, чуть улыбался, задумчиво разглядывал её изящные руки и вдохновенное лицо. И здесь, в своём жилье – он положительно относился к её игре. Даже - хвалил.
   Один раз только…. Когда, увлечённая плеском волн, она захотела выразить это в звуках…. Когда пыталась передать тот глубинный рокот и стремительный хлёст, искала  и волновалась, и  бегло перебирала клавиши – и вдруг подняла голову…. Мерцелле с широко раскрытыми глазами медленно вошёл в залу и остановился неподвижно. Он ни слова не произнёс. Не сделал ни жеста. Он просто смотрел на неё. С ужасом. От лица его отлились все живые краски. Лицо белело, как чистый загрунтованный холст. И на холсте в медленной тоске умирали два глухих мазка его глаз.
  Пепле мгновенно прервала взлетевшее арпеджио…. Тревожно воззрилась на мужа: «Что с тобой?». Мерцелле перевёл дыхание и мучительно сглотнул. Хрипло прошептал: «Больше не надо…. Ты играешь о смерти… и я… как будто вижу её за твоими плечами…». Пепле содрогнулась и, словно обжегшись,  захлопнула крышку рояля: «Боже мой…. Что ты говоришь?!». Мерцелле подошёл вплотную и положил тяжёлую жилистую ладонь на её руку: «Ничего. Это… не стоит принимать всерьёз… но – не играй так больше. Ты же можешь другое? Телеман… Шопен…».- «Да…,- дрожа, кивнула Пепле,- я могу… Но… – я не играю о смерти! Зачем ты заговорил о ней?! Это – волны! Плеск прибоя! Это наше лазурное, сверкающее на солнце море! Разве не слышишь ты, как радостно оно плещется и бьётся о камни?! Как орошают брызги прозрачный виноград?!». Мерцелле, дёрнувшись, согнулся и обхватил руками голову. Едва слышно, со странным всхлипом, забормотал: «Да-да… именно так… когда виноград в брызгах… и море сверкает на солнце…». И умоляюще посмотрел на жену: «Я прошу тебя… не играй…». – «Хорошо…»,- растерянно пролепетала Пепле и смолкла. Слабо вздохнула, поникнув головой, и отошла к окну. Море выплетало бирюзовый шёлк тихих волн и едва шелестело. Море томно плавилось на солнце и усмехалось отражёнными зайчиками. Пепле стало грустно. «Я никогда не сыграю этого,- думала она, - и ребёнок этого так и не услышит…. Но не беда! – подумала она вслед за тем и улыбнулась,- зато ему… ЕМУ!... - не будет страшно за нас!». Теперь, когда в ней зрело их общее сокровище - она очень любила мужа.
   Она полюбила постепенно, день за днём. Не порывисто и страстно – а, плавно погружаясь, сливаясь воедино, сплетаясь душа с душой и воплотившись в третью – ребёнка…. Муж был частью этого обожаемого существа, и не любить его было невозможно! Он! Он будет счастлив рядом с ней! – чтобы счастлив был ребёнок! Потому что – ребёнок, рождённый от Мерцелле, будет хотя бы наполовину, но похож на него! - а значит, может испытывать те же чувства, иметь те же склонности. Ему будут приходить те же мысли… Его детство может повторить детство отца: те же первые шаги, то же познавание мира! Лепет, улыбка, жесты – всё повторится! И не любить этого нельзя!
  Ребёнок толкнулся ножкой, и Пепле вся задрожала от нежности к нему. Он проснулся! – подумала она в умилении, - и ему хочется покрутиться, надоело лежать неподвижно. А может, он хочет гулять: покачиваться в глубине её вдоль белой балюстрады, а там и вдоль кромки моря, слушая морские плески и вздохи, лаская взгляд золотым и лазурным свечением…. Ведь он видит пока её глазами, и слышит её ушами… и у них общие чувства и общее сознание….
  Скоро он родится, - густым топлёным молоком текли её мысли,- и тогда уже будет не внутри, а рядом с ней. Рядом, рядом! Она будет держать на руках его тёплое крошечное тельце и прижиматься своей щекою к щеке – настолько нежной, что никаких сравнений не подберёшь! И можно будет целовать его крохотные пальчики, которыми он ещё и взять-то ничего не умеет. И касаться губами легчайшего пуха на маленькой головке, восхитительной формой похожей на орех. И заглядывать в самые искренние на свете, самые простодушные, самые доверчивые во всём мире глазки, которые по отношению к капельному носику и такому же ротику будут гораздо больше, чем у любого взрослого….
   Скоро, скоро он родится…. Не стоит думать и тревожится о родах. Они пройдут грозовою тучей, и в небе загорится ярчайшее из солнц, какие когда-нибудь восходили над морем. Конечно, над морем! Первое, что запомнит младенец в этой жизни – будет море!
   Через два месяца всё так и случилось.
   Дочка родилась ну такой хорошенькой, ну такой славненькой, что невозможно было глаз оторвать! Пепле не отрывала! Смотрела и смотрела! На этот маленький комочек! На шевелящееся одеяльце, которым тут же укрыли крошку, едва лишь родилась…. И она, до дрожи трогательно, всё копошила его ручками и ножками. Пепле, ещё не в силах приподняться – старалась повернуть голову, чтоб лучше видеть. Малютку омыли чистой водой и запеленали. Она лежала рядом, в резной колыбельке, и до неё можно было дотронуться! Вот чудо-то! Коснуться! Почувствовать рукой! Это сокровище, дочка – наконец-то существовала на свете! Наконец-то – была! Боже мой! – мелькнуло в сознании. А ведь это – я! Только – меньше и лучше! Лучше – потому что милее, нежнее, любимей! Лучше – потому что такая счастливая пора, как детство – у дочки ещё только в будущем! У неё больше возможностей пережить всё хорошее в этом мире! О плохом Пепле забывала…. Да и невозможно думать о плохом, когда глядишь на этого ангела. А Пепле только и делала, что глядела….
   Мерцелле увидел дочку, едва лишь жена пришла в себя, и акушерка впустила его к ней в покои. Дрогнув в изумлении, он вдруг отметил про себя, что ни разу за всю жизнь не видел маленьких детей. Подросших – да. И видел, и писал. А таких….
    В груди у него встал кол. Он смотрел на голенького шевелящегося младенца и чувствовал, что с каждой секундой дышать ему всё труднее. Воздух с хрипом проталкивался в лёгких, грозя вылиться в рыдания. Губы у него затряслись, и он зажмурил глаза и стиснул зубы. Он сразу вдруг понял – что за этот шевелящийся комок он отдаст жизнь. Потому что – будущее сразу засверкало и заискрилось впереди радужными всполохами. Потому что – всё сразу приобрело смысл! И этот белый старинный дом, и тяжесть прозрачного винограда, и даже оно, глухо плещущее море, пронизанное небесной лазурью….
  Где-то там, по морским волнам, носились стремительные дельфины, срезали пенистые буруны крикливые чайки, в глуби, в тёмном царстве жили странные существа, которых никогда никто не видел….
  Пусть даже они! Мерцелле теперь знает, как жить. Он будет жить, чтобы маленький комок, лежащий в колыбели, был счастлив и любил эту жизнь… и этот дом, и дельфинов, и море… Ну, конечно, море! Его всё равно можно любить – это море! Даже если его название схоже со словом «морте»… смерть».
  Она когда-то прошлась тут – и срезала его жизнь аккуратным скальпелем – чётко по линии. Этой линией был утренний час, тот яркий и весёлый час, когда от лёгких воздушных порывов свежеет в голове, и раскрываются новые силы! Эти силы вступили в свои права, и он сел писать – прямо на этой террасе! Море открывалось окошком сквозь разросшийся виноград, и это стало внезапным прозрением! Виноград и море! Ах, как напористо звучала в этот час кисть! Как корпусно, энергично лепился упругий изгиб волны! Краем глаза он уловил светлую женскую фигуру, скользнувшую в пенистых гребнях. Она плавала, как никто! Телле!
  Телле… Её тело потом выбросило море…. В тот день была удивительная погода! Телле как ни в чём не бывало пошла купаться…
  Кажется, он услышал крик Венце…
«В море прётся огромный кракен!».
  Это прозвучало совершенно дико! Кракен…. Тишина, солнце, лёгкое море… и кракен!
  Пока Венце завёл мотор, Мерцелле успел вскочить на катер, и они понеслись….
  И это действительно был кракен. Только совершенно немыслимый! Он возвышался, как чёрный блестящий айсберг, и шёл быстрей любой торпеды. И они оказались совсем близко: Телле и кракен! Когда его щупальце ударило о борт, заглох мотор. И Венце, ругаясь, полез чинить. А Мерцелле наводил пушку и посылал заряд за зарядом. И, казалось, море глотало их, как драже. Он всё бил и бил в эту гору пупырчатой склизкой массы - пока второе щупальце не зависло над головой – и не рухнуло на палубу, сметая пушку и всё, что ещё там оставалось. Мерцелле очутился в воде, и вода прямо на глазах сделалась багровой, как старое вино. Тут же рядом низвергнулось что-то громадное и упругое…. И внезапно ушло в глубину. Так стремительно, что в это невозможно было поверить. И тогда - воцарилась тишина.
  Просто нестерпимая тишина. И в этой тишине вдруг заработал мотор. Оглушённый Мерцелле как-то добрался до катера и уцепился за спущенный канат. Венце ухватил его под мышки и втащил на борт. Держась за плечо моряка, Мерцелле озирал мир вокруг. Он медленно обвёл его взглядом от горизонта до горизонта. С востока на запад. С юга на север. Везде было только море. Бирюзовые волны, как бывает в ясный день. И над ними чайки. А больше – ничего.
  С тех самых пор у Венце стал барахлить мотор….