Могильщик 1: Васек

- Ну вот и купил наконец, - размышления мои прервал  коллега по работе с позвякивающим пакетом ввалившись в нашу каморку, - очередь неимоверная!

- А чего ты, Михалыч, хотел-то? Выходной! – Михалыч снял спецовку, от которой на полу уже начали скапливаться неровные по краям лужицы и, оставшись в полосатом свитере непонятного цвета, правда, ближе к коричнево-красному, принялся выставлять из пакета то, что купил «для сугреву» и нехитрую закуску.  Последнюю он выставлял на стол, а вот «для сугреву» прозорливо ставил за диван, а то знаем мы их. Сейчас же, как будто чует сверхъестественным нюхом, придет сторож Иван Павлович, потом еще народ может из гробовой мастерской подойти. А нам то, что останется?!

- Михалыч, ты одну-то достань, а то как завтракать  будем? Я еще сегодня с ночной, мне бы взбодриться. Работать то неохота, - поскольку одной работы по нашей жизни мне было откровенно мало, я работал так же по совместительству столяром в гробовой мастерской при нашем кладбище, и порой, работа эта приносила большие деньги, нежели основная работа могильщика. За счет халтур и просто презентов от заказчиков, которые мы честно делили между собой.

Михалыч достал одну бутылку прозрачной жидкости и поставил к ножке стола. В принципе, правильно – а ну как начальство зайдет и начнется, что опять, мол, пьете на рабочем месте, что уволю всех к чертовой матери, что у нас есть элитные захоронения и клиенты бывают недовольны пьяным видом могильщиков. Нет, ну как-будто сами не понимают… Понимают, но «для порядку» полкана надо спустить непременно, чтоб не расслаблялись.

-Васек, ты стаканы-то доставай, а то сидишь, как неживой – все я, да я. Я сходи, я достань, я поставь…

И то, правда, надо поднять себя со стула и начинать шевелиться. Руки у меня гудели после ночной смены – когда долго с рубанком электрическим, руки как будто пустые внутри делаются и дребезжат при каждом движении, даже от столкновения друг с другом. Я поплелся за стаканами. Нашлось лишь две подходящих емкости для согревания наших с Михалычем остывших организмов – граненый стакан и оббитая по краям кружка с гербом СССР на боку. Ручка ее была отбита, символизируя, вероятно, отделившиеся в девяностых ССРы. Я поставил посуду на стол. Михалыч для конспирации поставил чайник на одноконфорочную электроплитку – если что, то мы ждем, когда вскипит для чая – и быстро и как то воровато разлил водку под столом.

- Михалыч, ну куда ты по полстакана-то льешь?! Много-ж, да и утро еще, нам с тобой весь день работать и жмуров в ямы опускать! - это нащупал переданный мне под столом же стакан и столь пространно оценил количество.

-Васек! Нормально все. Потом меньше буду наливать, а первую сам Бог велел побольше! – Михалыч опрокинул содержимое «советской» кружки себе внутрь. Я последовал его примеру и понюхав кусок черного хлеба принялся ощущать как огненная струя течет куда то к основанию моего естества. Михалыч закусил шумно хрумкнувшим яблоком и, удовлетворенно жуя его, уставился на «советскую» кружку. Михалыч по специальности был, как и я, астрофизиком. Собственно, это я его и перетащил к нам на кладбище из увядающего нашего НИИ. Физика в девяностых стала не нужна, «астро» -  тем паче. Большинство нас разбрелось продавцами в коммерческие палатки, а то и просто дворниками. Мне вот повезло – по знакомству меня пристроили на кладбище. Своеобразная конечно удача, но между тем, работа позволяла сводить концы с концами. Это хорошо, что я, как и Михалыч, в прошлом, кстати, завлабораторией нашей, жили одиноко и это существенно уменьшало траты. Михалыч держался за лабораторию до последнего. Он, в отличие от нас, молодых, был своего рода идеалистом и верил в свою нужность стране, и лишь когда ему стало совсем не на что есть, он нехотя согласился на приработок могильщиком. Потом, когда НИИ окончательно закрыли, кладбище стало его основным местом работы. Впрочем он уже особенно не переживал, поскольку втянулся в наши серые могильные, правда денежные, будни. У нас с ним было абсолютное равенство, хотя я номинально и оставался за старшего. Я же его пристроил к себе, да и выслуга в данной должности у меня была больше.

Как, собственно, и предполагалось не успела выпитая жидкость окончательно рассредоточится в закоулках и проспектах наших организмов, как дверь раскрылась, и вошел сторож Иван Павлович в мокром от погоды дождевике. Он потянул красноватым носом, чуть приподняв при этом голову, как-будто гончая на охоте, по лицу его разлилось одно ему ведомое удовлетворение, лицо улыбнулось.

- Пьете? – с хитрым ильичевским прищуром спросил Иван Павлович.

- Палыч, да ты что? – Михалыч притворно возмутился, - Пили бы тебя позвали, а так вон видишь, чайник поставили, сейчас чайку - и работать пойдем!

- Рассказывай мне, - Иван Павлович, между тем был удовлетворен и благодушен, - а то я из сторожки не видел, как ты пошел куда-то от ворот в город. Как-будто не знаю, за чем еще в такую погоду можно пойти из тепла?  - а вот говорил же я Михалычу, что не надо идти через центральные ворота, лучше через боковую калитку. Вот как чувствовал!

Иван Павлович достал из кармана походный раскладной стакан и с сухим треском его встряхнул, - Ну… Посижу тут с вами - все не одному, - ставя стакан на стол, присел Иван Павлович на табурет.

Лет Ивану Павловичу было под семьдесят, наверное. Никто никогда не знал, сколько ему на самом деле. Да и не особо выясняли, вообще-то. Теперь к нашей компании физиков добавился «мастер художественного слова», а если точнее, то бывший массовик-затейник ДК «Энергетик». Иван Павлович был богемой и когда выпивал, пусть даже и немного, голос его делался звучным и глубоким и он принимался вспоминать, как неоднократно поступал то в Щукинское училище, то в иные театральные ВУЗы. При этом неудачное поступление никоим образом не умаляло значимости Ивана Павловича, ибо его не-поступления, как правило, происходили по вине непонимающего социума и низкой культурной образованности экзаменаторов. «Да что они смыслили?!», - обыкновенно разорялся Иван Павлович, добавляя децибелов своему голосу. В итоге, он пристроился лет в сорок, судя по его рассказам, в ДК массовиком-затейником, где в его обязанности входило «организация и проведение культурно-массовых мероприятий среди трудового населения». Естественно, в новый год приработком были елки, иногда, если везло, то Иван Павлович бывал и тамадой на свадьбах, но параллельно с нарастающей нестабильностью страны, с уменьшением «трудового» населения и энергетиков вообще, в жизнь Ивана Павловича начинал вкрадываться такой компонент, как возраст. И вот в связи с этим самым «возрастом» его и выперли на пенсию, которая жить, регулярно питаясь, ему не позволяла, не говоря уже о покупке бодрящих Ивана Павловича напитков. Так собственно он и оказался на кладбище. Пока в роли сторожа, а, слава Богу, не постояльца. Работа сторожем была для него спокойной, стабильной, был он, как и мы с Михалычем, одинок, поэтому мог работать в своей должности вообще не уходя домой. Собственно так он и делал, объясняя, что дома его все равно не ждут, а расходы на транспорт в другой конец города он себе позволить не может. Это фактическое проживание на кладбище оказало на Ивана Павловича своеобразное влияние – выпив чуть больше и усладив слух собеседников рассказами о поступлении в Щуку, он переходил к рассказам о ночной жизни кладбища, которые больше напоминали страшилки из пионерлагерного детства. Правда рассказывал он красочно и чуть ли не по ролям, оттого слушать его было всегда забавно и интересно. До тех пор, пока концентрация спиртного в крови не переходила какой-то определенной черты.  Тогда Иван Павлович, умолкнув на полуслове, практически мгновенно засыпал.

-Эх, Палыч, ничего от тебя не скроешь! – кряхтя отчасти с досадой, отчасти для виду, Михалыч нагнулся под стол и налил Ивану Павловичу половину его раскладного стакана, не обделяя разумеется и нас.

- Михалыч, ты чего?! Краев не видишь? – Иван Павлович смотрел на него с укором, - Ты вот смотри, твоя кружка граммов триста будет, а стакан мой? Вдвое, небось, меньше. Ты давай уж поровну, - От, то-то, - удовлетворенно кивнул он, когда Михалыч, скривясь, долил ему до краев.

Мы опрокинули еще по одной и я ощутил, как начал согреваться наконец. Согреваясь, я сидел и наблюдал нас троих как бы со стороны. Отрешенно, непредвзято… Все же работа накладывает на нас определенный отпечаток. Вот взять хоть Михалыча – в прошлом энтузиаст, почти фанатик своего дела, примерно поколения моих родителей и их энтузиазма же в работе. Работая в институте, я, а наверное и все остальные, не могли представить его с поллитрой в руке и с обращением к собеседнику «Васек» (это про меня) и Палыч (про Ивана Павловича). Я всегда, помню, был для него «Василий Игнатович», а он для меня, разумеется «Константин Михайлович».

Да и вместе с этими  обращениями по отчествам в язык наш как то незаметно и исподволь вкралась простота речи грузчиков промтоварного магазина. Доктора наук, вроде Михалыча, или без-пяти-минут-кандидаты  вроде меня, так не говорят. Пожалуй, только Палыч, наверное в силе богемного лоска отчасти сохранял некоторую витиеватость и напыщенность речи. Правда, проявлялось это у него, как правило, за столом, а в остальное время Палыч был просто молчаливым стариком, сидящим в сторожке к ворот кладбища.

-… так вот иду я, значит, ночью по кладбищу, - ворвался в поток моих размышлений, ставший сочным и густым от выпитого, баритон Палыча, - и только слышу, сзади, будто идет кто-то. А погода была тогда под стать теперешней  - дождь, слякоть. Разверзлись, значит, хляби небесные и в отверстое пространство, стало быть, низвергается холодный дождевой поток, прямо мне в аккурат за шиворот…, - Палыч оседлал своего любимого конька «кладбищенских ночных страшилок».

- И дальше то чего? – с показным интересом, но с блестящими уже глазами спрашивал Михалыч.

- А вот и того…Слышь, Михалыч, а ты мне вот плесни-ка еще немного, а то прям как рассказываю, так и мороз по коже продирает, - Михалыч плеснул немного, причем всем нам и на этой ноте первая бутылка подошла к концу.

Самое прискорбное, думалось мне, что я доволен этой своей жизнью и незатейливыми разговорами за бутылкой в начале рабочего дня. Ну а чего? Работа то на воздухе, работа то с людьми… Хотя с людьми ли? Я опрокинул треть стакана налитую Михалычем в себя.

- Ну так вот, - гудел вновь Палыч, утирая губы рукавом, - Холодно мне, значит и мокро, но долг превыше всего, как говориться. Надо ж кладбище сторожить. Сейчас времена то какие? Вандалы кругом! Эти, как их…готы! Они ж чего только на кладбищах не творят. У нас, правда, спокойно, а вот я читал…, - и Петрович пустился в обзор современной прессы и новостей, касающихся готов, - …к тому же пьют они на кладбище, и творят всякое спьяну, - завершил тираду Петрович.

- Ну а мы то, что делаем,  - вмешался я, - Мы то, что же не пьем что ли?

- Васек, ты вот с виду умный мужик, а порой, как ребенок рассуждаешь, - осек меня Петрович, - мы ж на этом кладбище все, фактически живем. А коли живем мы тут, значит, мы пьем дома, а не в общественном месте. Да к тому же, неужто ты ведешь себя непристойно дома?

А ведь правда была в том, что Петрович сказал. Все мы, собравшиеся здесь и работающие на кладбище, считали его своим домом, несмотря на наличие жилплощадей в разных районах города. За исключением пожалуй Михалыча, который нет-нет, да и вырывался домой поливать цветы. Мы здесь работали, ели, пили, спали, гуляли иногда в хорошую погоду. Особенно, если хоронили в дальних от подсобки нашей углах кладбища, а следующие похороны были там же и через малый промежуток времени.

- Пьете? - дверь в который раз за сегодня отворилась и сперва показался костыль ярко розового цвета, а затем, прихрамывая, появился и его обладатель, Митя. Митя отличался от нас всех рядом признаков. Во-первых, у Мити был костыль розовый, который он, исходя из своих соображений стиля, раскрасил в зеленую звездочку. Во-вторых, Митя был сумасшедший. Не для красного словца, а вполне реальный псих, состоящий на учете в нашем городском диспансере с диагнозом. В-третьих, Митя в девятнадцать лет убил свою мать молотком, потому как она, по его мнению, мешала ему и его «тайным друзьям» совершить «великие перемены в общественном устройстве». Потом, на экспертизе, Митя рассказывал судебным психиатрам про всемирный заговор против маленьких девочек, которых стремились сделать бесплодными, вводя им какую-то вакцину от рака шейки матки. В общем, Митя, полечившись в больнице пару-тройку лет, был оттуда выписан, признанный благонадежным. Однако мы Митю не трогали и старались не поминать ему прошлого, да и вообще расспрашивать о чем-либо, поскольку никогда доподлинно не знали, насколько травма в его душевной организации поспособствует повторению истории его мамы с кем-нибудь из нас в главной роли. Мы чутко наблюдали за Митей – его взяли подмастерьем в нашу гробовую мастерскую, ибо больше не брали никуда в городе – и, как только в свежеоструганой обрезной «двадцатке» Митя начинал чувствовать запахи разложения, постоянно к чему-то прислушиваясь, мы аккуратно транспортировали его в нашу городскую психбольницу. И он нас покидал месяца на три, чтобы вернуться почти прежним Митей. В-четвертых, Митя жил, фигурально выражаясь на кладбище с семьей – мама его покоилась здесь же, а точнее на четвертом участке. Я несколько раз видел, когда похороны проходили где-нибудь недалеко от маминой могилы, как Митя методично обходил дешевую оградку, тщательно трогая каждую шишечку на ней, а затем так же невозмутимо и аккуратно плевал перед калиткой в оградке. Это наблюдение я оставлял в себе и никому не говорил о митиной тайне. Одно я знал точно, пронаблюдав несколько раз, что коли Митя стал так делать, значит, скоро его везти в больницу подлечиваться.

- Ага, Митяй, пьем, - весело сказал Михалыч, - но тебе ж нельзя, ты таблетки ведь пьешь.

- Да ладно, дядя Костя, можно, - смущенно пробормотал Митя, - немного то можно… А то как же я сяду с вами и буду просто так сидеть?

- Да налей ты ему, Михалыч, - заступился за соседа по кладбищу Петрович.

- Ага! Налей! Ты Петрович не помнишь, может, как он с таблеток, да с водки вовсе дураком делается? А я вот помню.

- Я не дурак, - покраснел Митя, - я шизофреник.

- А-а, черт с тобой! Петрович, это под твою ответственность, - Михалыч, бывший на разливе сегодня, чуть-чуть плеснул Мите на донышко и щедрой, нетрезвой уже рукой, налил и нам всем.

- А вот помните Серегу Хромого? – неожиданно вспомнил зачем-то Петрович, - В такую же погоду помер.

- Ну, Петрович! Чего ты начинаешь? – тоскливо проговорил Михалыч, - Нам с Васьком работать еще.

- А вот того и вспоминаю! Погода то нынче такая же.

Какая то тягостная волна, толи воспоминаний, толи предчувствия чего-то прокатилась у меня снизу доверху по телу. Серега Хромой был нашим с Михалычем коллегой по цеху. Тот день, когда он погиб, начался примерно так же, как этот. Михалыч, тогда еще совсем новобранец в наших рядах, пошел за «сугревом» в магазин. Серега послал, поскольку на тот момент он был старейшим сотрудником в нашей компании. Мы посидели так же, выпили «для сугреву» и пошли рыть очередную могилу. Погода в тот день и впрямь была мерзкой,  действительно, как сегодня. Мы увлеченно копали под неспешный разговор, полный догадок, кем был в жизни тот человек, для кого мы сейчас копали. Серега вдруг начал разговор о том, что будет, коли в яму ночью упасть ночью спьяну. «Оно ж ведь и не выберешься! Из нее и трезвому-то не выбраться небось», - говорил он. Могила, помню, была почти готова и оставалось только зачистить стенки. Грязные, как черти, но довольные мы выбрались на поверхность и закурили. Помню, как Серега ступил ногой на отвал, как нога его, хромая, поехала и помню, как он медленно, как в кино, упал в яму навзничь. Дно могилы было мягким, но на беду из него торчал один единственный камень, который, кстати, Серега и сказал не выковыривать, чтоб не портить вид. Он упал головой точно прямо на этот камень и Сереги Хромого не стало. Хоронить его было некому, поэтому его спалили за госсчет в крематории, а прах мы прикопали к памятнику его бабушки на этом же кладбище.

Между тем, за невеселыми этими разговорами мы и прикончили вторую бутылку. Времени было уже ближе к двенадцати, и скоро наш с Михалычем рабочий день должен был начаться.

- Так, мужики, - я поднялся, - скоро первого постояльца привезут. Петрович, тебе встречать. Михалыч, нам с тобой на передовую к яме с веревками, гвоздями и молотком. Митя, ты с нами на подхвате. Каморку я запираю. Мы все нехотя встали, одели дождевики и вышли из тепла в сырость дня.

Потом были похороны… И еще похороны… И еще… День тек так, как и должен был течь у настоящего могильщика: заколотил - спустил на веревках - закопал. «Наверное, мы бы победили в номинации «Могильщик года», - сумрачно думал я, «или могильщик… жизни».

День закончился и мы, наконец, с Михалычем вошли обратно в каморку. В тепло. Не сговариваясь, молча употребили по стакану.  Мне нужно было сегодня уйди с работы, можно сказать, домой. Хотя назвать комнату в коммуналке на окраине домом можно было после существенного злоупотребления. Там кроме старой раскладушки, драного шерстяного одеяла и советского холодильника «морозко» отродясь ничего не было. Я порой думал, а зачем мне холодильник? Все равно я его не включал, потому что звук его работы был совершенно не совместим с моим сном.

Затем послали Митю еще раз в магазин, а бесхитростный Митя  пошел туда через ворота, где и был замечен Петровичем. В общем, под вечер в каморке мы собрались прежней компанией. Снова разлили по половине посуды и тут, когда мы уже подняли вожделенную влагу кто в стакане, кто в битой «советской» кружке, скрипнула дверь...

Честная компания вздрогнула. Неприятностей ведь никому не хотелось. В образовавшуюся узкую щель пролезла уличная промозглость. Вместе с промозглостью в щель пролез черный влажный собачий нос.А вовсе не инспектор или директор с привычным разносом. Спустя мгновенье на пороге уже стоял крайне неприглядный барбос. Я вообще к животным нормально отношусь, к мелким кроликам, свинкам там морским. Такие они маленькие, чистые, уютные. Их еще моя жена любила заводить. Бывает, смотрит на них с нежностью, гладит. На мужа бы так чаще смотрела, возможно, все иначе бы сложилось.

Но вошедшая собака никак не напоминала жениных зверюшек. В первую очередь, это был зверь. Хоть и не огромный, как кавказец, но заметно больше стандартной дворняжки. Изначально природой он предполагался темным шатеном. Но непростая жизнь сваляла его шерсть, и на грязных боках свисали сосульки толи земли, толи остатков с помойки. Поэтому его окрас можно было назвать одним словом – грязный.

Гость явно не стремился произвести впечатление внешним видом. Иногда, даже у самых неопрятных собак бывает живой яркий взгляд, влажные, чувственные глаза. Или выражение на морде - возьмите меня, мол, к себе, приласкайте, покормите, я потом за вас в огонь и воду! Этот пес был явно не из классической собачьей породы. Глаза его были значительно светлее шерсти, и выражали скорее равнодушие, даже агрессивное равнодушие. Он как бы говорил окружающим: «Только попробуйте сказать что-то о луже у моих лап, укушу без предупреждения». Собравшиеся соратники были явно не сентиментальные барышни, они немного замялись и продолжали смотреть на вошедшего. Каждый из них хотел было сказать: «Ну чего встал на пороге? Дверь закрой, садись, пей!»

Наверное, он такой же, как мы, подумал, я. Одинокий, брошенный, больной. Но волне сантиментов мешала стратегия поведения собаки. Ну никак не вызывал он жалости и сочувствия.

- Михалыч, а что будет, если псу налить? – с искренним интересом спросил Митя.  

- Что будет - сдохнет, ясен пень.

- Ты лучше ему колбасы секани. Он же за ней, салага, пришел, - прогудел весело Петрович. Кому как не сторожу знать все, о привычках животных.

Я промолчал. Смотрел на пса. Он на меня. Я снова выпил.

Сидящие за столом приняли в свой круг нового компаньона и разговор вдруг, непонятно по каким причинам и логике, зашел о том, как Митя относится к готам. Митя к готам не относился, более того не знал про них ничего и Петрович начала нравоучительную лекцию о вандализме, в то время, как я изо всех сил согретым мозгом думал, как бы поделикатнее его заставить замолчать.

Пес продолжал молча сидеть, сверлил нас не мигающим взглядом, будто его наличие здесь за столом у могильщиков его привычное место. Ведь ни у кого не возникла мысль выгнать его, зашвырнуть каким-нибудь ботинком, или выпихнуть за дверь. Если бы он открыл пасть и сказал, что мы ничего не смыслим о природе разрушительного начала в человеке, никто бы не удивился.

После очередного сумбурного тоста, я повернулся к псу и попытался потрепать его по шее. Однако он наморщил нос, и нехотя оскалил зубы. Дескать - не трогай меня, не раздражай...

Собака лениво жевала шматок варено-копченой колбасы. Ей бросил его Михалыч, потому как Митя почему-то испугался. Хотя она и не просила, как обычно это делают животные возле человеческого стола.

- Надо  мне домой, еле на ногах стою, - сказал я, вставая  из за стола и опираясь о него всем телом. Руки гудели еще от рубанка, напоминал о себе позвоночник, но водка смягчила отвратительные ощущения от тела.

- А деньги? – Михалыч, будучи хоть и в подпитии, про деньги всегда помнил.

- Это тебе, заслужил,  - сказал я Михалычу, протягивая 3 мятых пятисотрублевки, - Спасибо, а то бы я запамятовал. Он сложил купюры в карман. По лицу было видно, думал: «Какая низость! Он отдает мне крохи, а сам, небось, тысяч десять-пятнадцать с последних похорон заработал!» А вообще зря он жаловался, пусть и лишь мысленно. Во-первых, я всегда был честен в расчетах, во-вторых, похороны были не элитными, мягко говоря, а просто бедными, а в третьих, спасибо, что вообще поделился, поскольку рассчитались со мной, втихаря, и никто не видел как. У самого ведь та же нехитрая сумма.

Я вышел из каморки, наверное, вышел. Потому что тепло и сырость окружающего пространства заменила просто сырость. Надо было дойти до первого рубежа - калитки, затем погрузиться в трамвай, а дальше все проще - почти на месте. В своих дворах можно хоть с закрытыми глазами.

В темноте я осторожно ступал по холодной жиже, которая еще недавно была приличной насыпью из подкрашенного песка. В правый ботинок моментально попала вода. Я вдохнул в себя воздух, глубоко. Но от этого легче не стало, и передвигаться тоже не стало проще. Голова привычно кружилась, а ноги, хоть и промокшие, ступали не по земле, а по какой то неизвестности. Постепенно головокружение нарастало, мне показалось, что мозг провалился куда-то в недра живота. И теперь мое тело окончательно лишилось пульта управления. Кишки, видимо, взбунтовались из-за неожиданного соседа и свернулись в тугой болезненный узел.

Я выбрал для себя ориентир - край ограды, за которую держался, медленно пробираясь вперед к дому. У ограды было больше грязи, но зато я надежнее себя чувствовал. Теперь оба ботинка дали течь. Холод от поступавшей в обувь воды пробирался выше, к голеням и коленям. Помимо неизменного эффекта алкоголя это обстоятельство существенно останавливало мое движение. Живот горел внутри, словно выпитая водка превратилась внутри меня в серную кислоту.

Когда я грудью уперся в преграду, достаточно высокую, я перестал бороться. Справа оставалась могильная ограда, а впереди выросла стена. Наверное, она высокая. Мне не перелезть. Тем более пьяному, хотя я в юности ходил в туристический кружок, в котором  скалолазание мы тоже практиковали. Но вот беда – обувь-то неподходящая, да и снаряжения нет.

Я развернулся спиной к стене, тем самым выдавая презрение к ней и к ее нахождению здесь. И медленно сполз, усаживаясь пятой точкой в грязную лужу. Все искал положение, при котором пожар в теле немного утихнет.  Мне показалось, я потерял сознание. По крайней мере мне очень-очень хотелось это сделать. Потому что оно, сознание, не приносило мне ничего хорошего. Я вымок. Сидел в луже, в темноте, на кладбище. Я умирал. Меня никто не бросится искать, потому что некому, выходной ведь. Да и кому я нужен? Михалыч и без меня справится, Митю привлекать начнет, пока тот еще огурцом после последней госпитализации. Так что найдут меня в лучшем случае завтра. А где же меня похоронят? Тут место не выкуплено. Может, в колумбарии по блату разрешат разместиться ...

Хорошо еще голова пока не погрузилась в грязь. Я бы не хотел погибнуть, захлебнувшись в кладбищенской грязи. Хотя, если надо утонуть в луже - значит, утону, что ж поделать, коли на роду написано.  Но лучше, конечно, сидя сдохнуть. Но, несмотря на неминуемость конца, он не спешил приходить. Я продолжал хоть и не так ярко, но ощущать свое тело и получать от него губительную информацию.

Я вспомнил пришедшую к нам в каморку собаку. Хорошо бы она была рядом и ускорила процесс. Зубы у нее будь здоров.

 И что я такое? Вот я умираю. Ясное дело, что умирают все, потом их зарывают такие отбросы общества, как я и мои приятели. Серега Хромой, например. Но и отбросам надо как-то умирать. И им полагается умирать по-собачьи, в луже грязи, не отходя от рабочего места...

Меня даже некому хоронить. Детей нет. Куда в девяностые рожать то было? Тем более научному сотруднику. Жена быстро смекнула что к чему, недаром провинциалка. Выходила она замуж за сына доцента, перспективного инженера, который уже заканчивал писать (или списывать) кандидатскую диссертацию. А разводилась уже с могильщиком. Правда, нельзя сказать, что она на бобах осталась. От моей квартиры отрезала отдельную однушку, а меня отправила на окраину, в коммуналку. Мне было все равно, но закон обязывал меня где-то жить и я жил. Хорошо, работа недалеко и в метро не надо ехать.

Почему я не остался физиком? Вот почему? Да потому, что я был очень посредственным физиком. Родители меня поступили, относительно проучили и устроили в НИИ, чтоб ребенок был при их любимом деле. Я видел, как работают родители, видел их глаза, полные вдохновения, такого совсем нематериального вдохновения. Им было все равно, сколько заплатят им за проект, главное - процесс, причем процесс совместный. Таким же, в принципе, до поры был и Михалыч. А я мог только создавать видимость работы, подставлять в формулы новые цифры и ждать, когда же и где же прилет оно - вот их, родительское вдохновение.

Я ошибочно полагал, что шальные деньги, полученные от копания ям и таскания щебня на кооперативных стройках и при строительстве коттеджей, помогут мне найти его, найти себя, свое дело, работу. Но я, видимо, классический неудачник. Во чтобы не ввязывался, все рушилось вместе с вложенными средствами. Моими и не моими. Я вот уже не помню, сколько у меня долгов. Вероятно, немало, потому что друзей тоже не стало вместе с моими бизнес-прожектами.  Спустя несколько неудачных попыток стать более профессионально-красивым, я оставил это дело. И только копал ямы, правда теперь уже на кладбище, и плотнику помогал, подхалтуривал. А потом плотник наш умер, и я занял его место. И у меня в итоге было даже два места работы. И помогал мне теперь Митя. Говорят, мы, могильщики, богатые люди.  Наверное, есть богатые. Но я не видел этих денег, не чувствовал их и не мог ими насладиться. Вот лежит в кармане три купюры. И у Михалыча, кстати, столько же. Можно на них купить две бутылки, пачку пельменей и бутылку кетчупа. Вот тебе и вся радость. Мне сорок шесть, я бездетен, практически бездомен и безжизнен. Мой зад, до этого момента бывший относительно прочной опорой, степенно стал сползать. Под курткой оголилась спина и опустилась на холодную землю. Резкий холод позволил отвлечься от ощущений в животе. Я лежал на спине, смотрел, как меркнут звезды. При любой погоде должен наступать рассвет, даже когда идет толи снег, то ли дождь.

Вдруг наступление дня заслонила черное пятно. Оно представляло собой морду пса, которого я помянул несколько мыслей назад. Он смотрел мне в лицо, а потом лег рядом, уткнувшись носом мне подмышку. Я не ощутил тепла, которое должно было исходить от собачьего тела. Он был так же холоден и одинок как и я. И тоже пришел сюда умереть.

Боль в животе утихла, как будто нейтрализованная холодом лужи. И я перестал дышать. Собака тоже не дышала.

- Поднимайся, кретин!  Сколько еще самосозерцанием заниматься будешь? Не красавец! Ох, видел бы ты себя сейчас!

В моей голове барабаном стучал звонкий голос.

Я могильщик, инженер, физик, разведенец. Я умер у грязи, на кладбище.

И тут я прозрел.

- Прости учитель.

- За такие дела высечь тебя надо бы, да нечем. Жаль.

Черный грязный пес был моим наставником, учителем. А я был.. соответственно самым безалаберным, легкомысленным и самоуверенным учеником. Я встал и огляделся. Мое тело лежало в луже вместе с черным псом, слившись с окружающей обстановкой: темными лужами, опавшими листьями и кое-где неубранным мусором. Рядом, гневно сверкая глазами, находился учитель. Он покинул собачье обличье ловко и быстро. Впрочем, он всегда был таким – ловким и быстрым. Я видел его старцем, хотя описать точно его внешность было затруднительно. Особенно после долгой разлуки. А она у нас таковой и выдалась. Я ожидал не просто нагоняя. А полного разноса. Я был не прав по всем статьям. Я поторопился вступить в жизнь, я поспешил, а учитель, поддавшись на уговоры, отпустил меня. Я даже готов был вынести физическое наказание, хотя и вправду нечем было меня сечь. Не трупом же собаки.

- Странно, а где стена, в которую я уперся перед смертью? – Я пытался перевести разговор в мирное русло, заодно и начать задавать вопросы, коих у меня было очень много. И начал я с самого безобидного, чтобы не злить наставника и сделать реверанс его умениям. Потому что невесть откуда взявшаяся опора – явно его рук или лап дело. На лесть же падки все, даже матерые волшебники.

- Если бы ты доковылял до более населенного места, то это существенно осложнило бы наш диалог сейчас. Надо было как-то остановить этого приятеля. – Учитель сменил гнев на ворчливый тон, что говорило о положительной в целом тенденции и повышало мои шансы выйти сухим из воды. Ну, или хотя бы не настолько промокшим как мой несостоявшийся герой. – Надо уходить отсюда, не люблю я мест захоронений, где бы я ни находился. К тому же я голоден и хочу кофе.

- Я тоже бы не отказался – я весело согласился с предложением, но встретил суровый взгляд педагога и осекся, опустив глаза в землю. – покушать там… чего-нибудь – ковыряя носком кладбищенскую грязь закончил я.

Он схватил меня за руку, причем довольно больно, и быстро засеменил к выходу. К тому моменту звезды окончательно растаяли, уступив место утреннему туману и изморози, неба вообще не было видно.

Мы вышли в город и заспешили к местам общественного питания. Проживая жизнь физика-неудачника,  я неплохо ориентировался в здешней жизни в отличие от учителя, что несколько успокаивало мою уязвленную за невыполненное задание гордость. Я нашел маленькое кафе, сделал заказ сонной официантке и посмотрел на себя в зеркало впервые за сорок шесть лет. Я молод, мне бы любой из сидящих в зале дал бы лет восемнадцать. Волосы светло-русые, всклокоченные, на подбородке кое-где стала появляться щетина. Потер ее – понравилось. Начиная задание, ее еще не было, идет же время все-таки.. Не так, конечно, быстро, как здесь в кафе, в этой жизни, но идет. Одежда, вероятно, выдавала бы наше легкое несоответствие этому миру. Но такой ерундовой техникой, как отвести от себя лишнее внимание, обладал даже я в совершенстве, не говоря уже об учителе. Я вообще боялся задуматься о глубинах его возможностей. Наверное, он может все. Или почти все. Ладно. Научить меня закончить земную жизнь достойно ему пока не удалось. Первый блин комом вышел. Что мне будет за такое… Вероятно, лишат звания, оставят прозябать над книгами следующие сто лет, пока товарищи мои будут сражаться, заниматься политическими интригами, завоевывать континенты. Как-то стало грустно.

-Итак. – Учитель опустил губы и изрядную часть седых усов в молочную пену. Причмокнул. И уже был готов к клизме из битого стекла. Ты настаивал на задании. Я постарался сделать его максимально удобным и легким для тебя, поместив в среду, где тебе бы было легко.

- Как же так.. Как это легко? – я искренне возмутился, но быстро погас и умолк. Умолк не потому, что посчитал это правильным, просто учитель хотел прочитать монолог и запечатал мне попросту рот. Нечестно, но куда деваться.

- Объясню. Семья посредственных астрофизиков. Именно - посредственных. Твой Василий Игнатьевич зря родительскую работу идеализировал. Что это было – их проекты? Хоть один из них приняли? Их держали для красоты, чтоб на таких олухов, как ты, впечатления производить. Вот они – наши идейные вдохновители. Речи толкали, на собраниях выступали, про партию и светлый путь в космос рассказывали. Все. Оба фальшивки и недалекие люди. Я тебя туда ввел, чтобы ты мог рассказать и показать, что это такое на самом деле – то, что они называют космосом и вселенной. И время самое подходящее. Реформы, смена политического курса. Тебе бы не пришлось дрожать за свои открытия и сверять их с идеологией власти. Твори – не хочу. Но… Водка и случайные заработки, позорящие мои седины, оказались привлекательнее.

Я хотел было сказать: так все делали, что в этом плохого, тем более женат я был! Но вышло что-то вроде «ыхмбд».

- Ты для чего пришел, дурья башка? Чтобы быть как все эти бараны? – Получается, что мне необязательно вербально выражаться, чтобы меня услышал учитель. Я смекнул, что надо быть аккуратнее с мыслями во время занятий.

- Теперь. Твоя жена. – Учитель продолжал монолог, параллельно уплетая яичницу. Я же не мог не только говорить, но и есть, поэтому тоскливо смотрел на свою порцию. – Милейшая женщина, хозяйственная кумушка, здоровая, что немаловажно. Спрашивается – за что ты ее так? Сидела бы дома, вопросов бы не задавала – где ты, что ты, чем занимаешься… И потребности у нее были вполне скромными, я ж не просто так ее тебе сосватал. Провинциалка, понимаешь ли… А ты чего хотел? Какую-нибудь рафинированную интеллигентку, которая не смогла бы тебе сосиски сварить, все бы совала нос в твои дела и давала бы комментарии? И чего детей ей не наделал?

- Дальше начинается самое интересное. Прекрасный профессиональный выбор. Могильщик. Где, где, скажи мне те годы, когда я тебе вдалбливал про смертельные миазмы? Ну нельзя нам там быть! И еще, молодец эдакий, своего Михалыча привлек к работе! Ему бы пахать во благо науки, смотреть в телескопы, пусть отсталые и недоработанные. Что же ты наделал? Ты сгубил вполне приличного человека, пусть не вдохновителя, но хотя бы исполнителя чьих-нибудь гениальных идей. Хотя я сомневаюсь, что генераторы этих идей сохранились как вид. И все потому, что покойники на тебя своим холодом надышали. Скольких ты в ямы побросал? Небось, не одну тысячу. И как противоядие пристрастился к этанолу. Это я так тебе, на будущее…

Я больше не пытался вымолвить ни слова. Я понял, что все мои аргументы о тяжелом времени, безработице, стерве-жене несостоятельны. Мой несостоятельный процесс деланья детей уже вспоминался, к сожалению, с трудом. Надо сказать, что серые будни Василия Игнатьевича расплывались, становились нечеткими, как сон. Однако разговоры о будущем меня обнадежили. Значит, Учитель планирует мою реабилитацию. Хорошо бы пораньше,  а не через триста-четыреста лет. А между тем яичница остыла и потеряла для меня былую привлекательность.

- Вот надо было тебе попасть на кладбище, да тем более проводить время с сумасшедшим? Я Митю твоего имею в виду. Знаешь, что скрывается за его тщедушным телом, если его лекарствами не пичкать? Я так и быть, покажу…

Тут мы мысленно покинули кафе и очутились вновь на кладбище, в каморке, где Василий не так давно распивал водку с товарищами. Митя лежал, сжавшись в комок на старой раскладушке, прикрывался пуховиком, который раньше носил сторож.

- А теперь, вуаля.

Учитель позволил взглянуть на Митю настоящими глазами мага. Сначала я зажмурился, но заставил себя открыть глаза. Все это нужно мне для работы, для совершенствования. У Мити было четыре головы. Хотя вовсе это были не головы. Это были какие-то гигантские луковицы. Репчатые. У каждой из луковиц было лицо, глаза-щелочки, уродливый рот. Три спали. Четвертая на нашу беду – нет. Она гневно на нас уставилась, открыла пасть, где продемонстрировала длинные шипы-зубы, высунула язык и издала душераздирающий вопль. Она обернулась к остальным головам и стала орать на них, видимо, требуя, чтобы они проснулись. Но головы-лентяйки продолжали спать, посапывая. Тогда агрессивная товарка с трудом подняла остальное тело и двинулась в нашу сторону. А тело было у Мити гигантской многоножкой, с мелкими гадкими лапками.

- Я тебе покажу, нашла, кому язык показывать. – Учитель взял стоявшую рядом табуретку и со всего размаху шарахнул ожившую луковицу прямо по ее морде. Она недовольно хрюкнула и сделала вид, что угомонилась и спит, как и все остальные. Хотя полностью не расслабилась и подглядывала за нами одним глазом. Остальные обитатели каморки продолжали дружно храпеть, как будто рядом вовсе не разыгрывалась драка с чудищем.

- Дружок тот еще, - недовольно поворчал Учитель, возвращаясь в кафе к своей яичнице.

- Ты думаешь, эта мерзость вам для красоты интерьера завелась? Эти луковицы, между прочим, и водку тебе подливали, и кишки грызли. Знали, сволочи, что ты особенный, укокошить хотели.

Аппетит у меня пропал окончательно.  Последний персонаж, по которому пока не было претензий, был сторож.

- А Иван Палыч просто дурак.

Учитель наконец умолк, допил кофе, крякнул и развязал мне язык. Говорить не хотелось, есть тоже.

Я смотрел через стеклянную стену на улицу. Сколько прошло времени, пока мы беседовали? Наверное, несколько часов. День сменился вечером. Люди спешили домой с работы. Взгляду было остановиться не на ком, будто все идущие эдакие Иван Палычи. Только трезвые. Возможно, будь я более расторопным Василием, а не пьяницей-могильщиком, у них была бы другая жизнь, они бы смотрели в будущее с надеждой. А взгляды у всех пустые, уставшие. Едут с бессмысленной работы в бессмысленные дома. И так каждый день. На глаза стали наворачиваться слезы. Я был там, но, пытаясь починить механизм, сломал его окончательно. Но теперь, я знал, что сделал не так. Мне объяснили ошибки, и я рвался в бой. Я хочу, хочу снова быть среди них, быть ими, работать, создавать!

- Так. Стоп, мой мальчик.

Впервые Учитель заговорил спокойно, без осуждения.

- Я понимаю, что заслужил наказания. Этот проект мое полное фиаско. – Я услышал в своем голосе что-то, напоминающее моего учителя, что меня порадовало где-то внутри.

-Но не бросайте меня, поверьте, я готов к любым испытаниям, только дайте возможность вернуться.

- Это не фиаско, сынок. Ты погладил того пса. Поэтому не фиаско. Возвращайся хоть завтра. Поспи только.

Другие произведения автора:

Могильщик 2: Фарфоровые чувства

Могильщик 5: Лена Козлова

Могильщик 4: Кладбище