Археолог, или никто не хотел умирать

 АРХЕОЛОГ, ИЛИ НИКТО НЕ ХОТЕЛ УМИРАТЬ

Животворящий май. Перетреск цикад. Он сидел на камнях археологического раскопа неподалеку от Чертальдо Альто - родины автора «Декамерона»  Джованни Боккаччо. На коленях - книга Фаддея Зелинского «Трагедия веры». Какое удовольствие читать под солнцем Тосканы! Но от чтения его отвлекло появление пары немецких туристов. За германцами интересно наблюдать в итальянских археологических зонах: почти не изменившие свое мировоззрение с начала летописных времен и нередко вызывающие его проявлениями снисходительную улыбку у потомков цивилизаторов мира, представители этого племени трогают древние камни так осторожно и с такой тщательностью, словно хотят нащупать то, что недопоняли в Истории. Он приготовился к спектаклю. И вдруг: «Вот они здесь трахались!» - прозвучало у него  над ухом. Он обернулся: рядом с ним стояли мужчина и женщина. Он  не первый раз  становился свидетелем того, что исторические места, где в каменных слоях эпох взору открываются тысячелетия, -  тормошат в человеке инстинкт продолжения рода. Здесь внезапный сексуальный прилив, подобно судорожной эрекции  умирающего, становится теплодышащим земным протестом против холодной тени неисповедимой космической Вечности. Здесь видишь, какая изменница жизнь: вот она - продолжается, а тех, которые любили ее, с ней рядом нет! С какой легкостью она оставляет безумно влюбленных в нее и запускает на их место других! Здесь отчетливо понимаешь смысл сказанного тосканцем Джанбаттистой Джелли: вместе с жизнью  полностью лишаешься бытия – предмета вожделения и любви каждого существа. В исторических местах человек сталкивается с величием Бесконечного и остро осознает свою смертность. А ведь вся его жизнь, хотя об этом редко задумываются, есть на самом деле не что иное, как борьба с  ней, нежелание признать ее права. У каждого этот процесс сопротивления  проходит по-своему. Научная формулировка «инстинкт продолжения рода», если применять ее к опыту отдельно взятого человека, напрочь лишается своего смысла, в этом случае правильнее было бы назвать этот инстинкт инстинктом самосохранениия: ведь каждый хочет обессмертить именно себя – ревнивый - именно «он» хочет остаться с любимой им жизнью. Но лишь память других может совершить это чудо: человек жив, пока о нем помнят. «Но я прошу: вернувшись в милый свет, Напомни людям, что я жил меж ними,

Вот мой последний сказ и мой ответ», - вот просьба, с которой обращаются в

«Божественной комедии» души к спустившемуся в преисподнюю поэту. И так, чтобы не быть забытыми, одни, при жизни, выкладываются в заботе о потомстве; другие – прибегают к иным, индивидуальным, формам самозапечатления,  стараясь сделать  их обязательно неординарными, а значит -  памятными.  Первые, если их наследники будут столь же последовательны,  получив перед смертью в качестве награды пресловутый стакан воды,  который, правда,  не всем и пить-то  хочется, - смогут обрести упоминание в словах собственных потомков, и память о них будет неким подобием застольной песни. Вторые же, если их труд  созидателен, выходит за пределы частного или же на примере частного приближает к возможности постижения законов Всеобщего,  - смогут снискать уважение и память многих, оставляя по себе след, подобный будоражащему мир неистовому полисимфонизму Вагнера.  Творчество - это тоже проявление инстинкта продолжения рода, инстинкта самосохранения. Как говорят специалисты, его сублимированная, что на латыни означает  «возвышенная», форма, в которой, на самом деле, скрывается, если перейти на язык биологии, желание человека осеменить собой сразу весь мир, а, если прибегнуть к языку не столь научному,  – желание трахнуть память  всей планет.  «Если  с чистым сердцем посмотреть на жизнь великого человека, - писал Герман Гессе, - она покажется нам похожей на поток, вырывающийся из одной горловины, на крик всего человечества; потому что, по правде говоря, такая жизнь – это всегда мечта, приобретшая человеческий образ,  материализация тоски   и жажды вечности, коими напоена вся земля, чьи создания, в своем скоротечном существовании, всегда стремятся  связать  свою судьбу с судьбою вечных звезд». Если беспристрастно взглянуть на оба этих, как принято говорить, подхода к жизни, первый из которых более природен, а  второй более социален, - открываются две константы человеческой сущности: боязнь смерти и эгоизм, более или менее замаскированный. Каждый из них - своего рода язычество на индивидуальном уровне: это поклонение   собственному страху перед неизвестностью, куда рано или поздно порыв смерти выбрасывает человека.   Одним  этот  страх выставляет в качестве идола детей, о которых поговорка говорит: «это надежда». Другим – профессию, на что, как бы,  указывает и основное значение этого латинского слова – «исповедание».  И всю жизнь человек приносит избранному идолу жертвы в своем безотчетном стремление врезаться в память Земли, что  подобно возведению древними могильных стел, взывающих: « Остановись, о путник . Здесь лежит...» Наверное, как ничто другое, отражает это  стремление человека стоящий напротив входа на парижское кладбище Пер Лашез – памятник мертвым, не погибшим, не павшим, а просто умершим людям. Так думал он. А за его спиной целовались мужчина и женщина...

Другие произведения автора:

О КАЙФЕ И КАЙФОЛОВАХ - 8

БАБСКОЕ 4

Поэт, к чему себе лукавить?

Это произведение понравилось:

***********