Исповедь советского человека. Война и дети, пережившие войну

Муратова (Калиничева) Людмила Петровна

ИСПОВЕДЬ СОВЕТСКОГО ЧЕЛОВЕКА.

ВОЙНА И ДЕТИ, ПЕРЕЖИВШИЕ ВОЙНУ

«У нас и детства не было отдельно,

А были вместе - детство и война...»

(Р. Рождественский)

Воспоминания посвящаю детям войны, погибшим от немецких пуль и бомб, в газовых душегубках и фашистских концлагерях, пережившим полицейские облавы и избиения. Посвящаю детям вильнюсского гарнизона, заточенных гестаповцами вместе с матерями-женами советских офицеров в «русском гетто» Вильнюса —лагере Субочяус. Их отцы, советские офицеры вильнюсского гарнизона, служили в полку моего папы, командира полка.

Мой папа — полковник Калиничев Пётр Михайлович, кадровый офицер Красной Армии, командир полка, всегда возил нас с родным братом Борисом с собой. Наша мама умерла рано, и мое детство прошло в воинских частях, в военных городках, часто на границе.

В 1940 году полк, которым командовал папа, был передислоцирован под Вильнюс — столицу Литовской ССР, куда вскоре из Минска переехала вся наша семья. К тому времени папа женился, у его новой супруги имелся свой сын, мой одногодок. Нас поселили в центре города, на квартире, а не в военном городке. Школа, в которой я училась, находилась на центральной площади, носившей в то время имя Ленина, сейчас в ней консерватория.

В ночь на 22 июня 1941 года в Вильнюсе было очень неспокойно. Папы с нами не было: незадолго до 22 июня он был вызван в Москву. Папа уехал, забрав с собой брата Бориса. С того времени ни об отце, ни о Борисе многие годы я ничего не знала. Ранним утром раздался резкий телефонный звонок. Адъютант папы предупредил нас, что обстановка очень сложная, и он по его приказу приедет за нами: мы должны срочно возвращаться в Минск. Мы — я, мачеха и ее сын Олег — стали лихорадочно собираться. Но адъютант так и не приехал. Что случилось, не знаю. В тот день закончилось мое беззаботное счастливое детство, в жизнь вторглась война.

Немцы атаковали сотнями самолетов все воинские части и, как я поняла позже, сбросили на город хорошо вооруженный десант. Некоторые десантники прекрасно говорили по-русски. Творилось что-то невероятное, невообразимое, неописуемое: разрывы бомб, свист пуль, крики и вопли, стоны раненых, всюду валялись трупы. Над городом поднималось черно-багрово-красное зарево. Обеспокоенные люди бродили по городу, многие грабили магазины и опустевшие квартиры. Я, ребенок, ничего не понимала, думала, что это, как всегда, какие-то военные маневры, свидетелем которых часто бывала, когда папа возил нас в военные лагеря. Но вскоре поняла: это не маневры, здесь не будет нарочно раненых и убитых, это ВОЙНА. Немцы быстро овладели Вильнюсом, чему во многом способствовали литовцы.

Нашей соседкой по дому была полячка Берта, с ее сыном Робусем мы дружили, вместе играли, катались во дворе на велосипедах. Робусь учил меня польскому и литовскому языкам, а я его — русскому и белорусскому. Берта заставила нас с мачехой и сводным братом Олегом спуститься в подвал, служивший бомбоубежищем. Несколько раз в подвал заходили какие-то люди в милицейской форме, спрашивали по-русски, есть ли русские и семьи красноармейцев. Мачеха всё порывалась подойти к ним, думая, что приехали за нами, но Берта строго-настрого запретила нам даже рот раскрывать: она случайно услышала, как перед входом в подвал двое «милиционеров» перекинулись парой фраз по-немецки. Оставив Робуся в подвале и наказав ему никуда не высовываться, она через полгорода дворами и околотками повела нас на вокзал. Зная польский и литовский, Берта мастерски заговаривала зубы встречавшимся немецким и литовским патрулям. До сих пор не могу понять, откуда их сразу столько взялось?

Вокзал, слава Богу, из последних сил еще удерживали наши, стараясь успеть отправить на восток последние эшелоны. В один из них, проверив документы у мачехи, нас буквально воткнули на грузовую платформу — мы толком даже не успели проститься с нашей спасительницей, не до этого было. В эшелоне ехали дети, жены красноармейцев, раненые и только что умершие бойцы — вокруг стоны, кровь, слезы, свистели пули, невдалеке рвались бомбы, разлетались мириады осколков. Вскоре вокзал был оставлен... Опоздай мы еще хоть немного — всё, конец. Все «комсоставские» семьи были либо расстреляны прямо у домов или в подвалах, либо отправлены в немецко-литовские концлагеря.

Газета «Известия» от 19 декабря 1965 года в очерке «Героини мятежного лагеря» (газету я бережно храню и часто перечитываю) писала: «Неуспевшие эвакуироваться жены офицеров вильнюсского гарнизона были выловлены гитлеровцами и помещены в «русское гетто» — лагерь Субочяус. Их подвиг стоит в одном ряду с подвигами наших воинов». В этот лагерь попали и жены комсостава папиного полка, некоторых из которых я хорошо знала. Несломленные, бесстрашные они впоследствии попытались поднять восстание. Естественно, оно было жестоко подавлено, не выжил никто, ни один человек.

Берта, дорогая пани Берта... Она спасла нам жизни. Были в Литве не только предатели и изменники, но и такие как наша спасительница. Только в 1973 году мне удалось съездить в Вильнюс, навестить нашу бывшую квартиру. Жильцы-литовцы сперва не хотели меня впускать. Я через дверь объяснила им в чем дело, дала в руки паспорт. Впустили, спасибо. Спустя более чем 30 лет я обошла последний приют своего детства, сердце щемило, в глазах стояли слезы. Расспрашивала соседей, но ни о Берте, ни о Робусе узнать ничего не удалось. Я ведь даже не знаю, удалось ли ей вообще тогда добраться от вокзала к своему сыночку. Позже мой супруг Юрий и сын Пётр тоже побывали около того дома, во дворе, где мы с Робусем играли, катались на велосипеде. В памяти осталась одна-единственная фраза по-польски: «Робусь, проше дач ровер на хвелечку (Робусь, дай, пожалуйста, велосипед на минутку)!»

* * *

Не знаю, как далеко мы отъехали от Вильнюса, налетели фашистские «стервятники», состав полностью разбомбили. А ведь не могли не видеть, что там раненые, женщины, закрывающие собой плачущих детей. Никого, гады, не щадили! И всё заходили и заходили, расстреливая нас из пулеметов на бреющем полете. Кто-то из раненых сумел выбраться из пылающих вагонов, кто-то нет — сгорели заживо.

Мы, детвора, быстро стали взрослыми, многому научившись. Научились мгновенно падать при налетах. Научились без плача и слез прощаться с погибшими, всего пять минут назад бывших живыми. Научились безошибочно определять по гулу моторов наши «ястребки» и их бомбовозы, точно различать пустые и груженые бомбардировщики, пролетают они или заходят на бреющий. До сих пор в глазах стоит рожа одного немецкого летчика — настолько низко он, сволочь, летел: защитные очки, блестящие золотые зубы, наглая ухмылка. И как он трусливо драпал, завидев наши «ястребки», но их было мало, ой как мало!

Пешком, голодные, оборванные, часто без воды мы пробирались по лесам. Сколько шли — не помню. И какая была радость, когда мы вышли на своих: услышали гудки наших паровозов, куда вышли — тоже не помню. Первый раз мне, слава Богу, удалось выскользнуть из-под фашистов, чудом не попасть в облавы немецких и литовских полицаев. Нас, «бродящих беженцев» и раненых солдат, которых выводили, а подчас и выносили на руках героические женщины — жены красноармейцев и «комсостава» вильнюсского гарнизона, собирали в один эшелон. Измученные, заикающиеся, с нервными тиками мы добрались до Смоленска. Мачеха, помню, всё совала документы и решительно требовала отправить нас в Минск, где в доме комсостава полка у нас оставалась квартира. На что вконец измотанный, осунувшийся от изнурения, с красными от недосыпа глазами военный комендант устало выдохнул: «Милая, Минск уже у немцев!» «Тогда в Москву, там мой муж!» — не унималась мачеха.

Естественно, ни в какую Москву нас не пустили. Нас «обработали» встречавшие военные медики, накормили, приодели, посадили в целые товарные вагоны-«теплушки» и отправили в долгий путь на Волгу, в город Аткарск Саратовской области.

Несмотря на глубоко укоренившиеся представления о всеобщем хаосе и бардаке первых дней войны, отмечу особо: всё было хорошо организовано. В пути, на станциях нас встречали женщины в военной форме, кормили, поили, оказывали, если надо, медицинскую помощь. Сколько ехали — не помню.

В Аткарске нас принимали добрые, радушные волжане, жалели беженцев. Помню стройную колонну грузовиков — всюду организация, порядок. На постой нас определили в пустовавшую школу — ведь шли летние «каникулы». В классах, коридорах ровными рядами лежали матрасы, застланные белыми простынями. Всех беженцев пропустили через санпропускник (многие успели завшиветь), постригли, подлечили болячки. В школе пробыли недолго, нас распределили по семьям в дома местных жителей. Никто не роптал, наоборот, дружелюбно и радушно приглашали к себе, жалели, узнавая о пережитом. Статус «беженца» стал официальным.

Мы, дети войны, сильно отличались от местной детворы. Те беззаботно щебетали, веселились, играли в классики, а мы, повзрослевшие и «заматеревшие», всё вглядывались в небо, вздрагивая от каждого шума, не могли спать по ночам — перед глазами стояли ужасы страданий, потерь, бродяжничания по дорогам войны. Как сейчас помню, началась гроза, грянул гром, мы, дети войны, бросились на землю, а местная ребятня смеялась над нами, а потом и мы смеялись с ними.

Из Аткарска мы втроем с мачехой и ее сыном перебрались на Северный Кавказ, в Кисловодск: там военврачом служила родная сестра мачехи. Она работала в санитарном поезде, который забирал раненых из прифронтовых санбатов и доставлял их в кисловодские эвакогоспитали. Все санатории и почти все школы города переоборудовали в госпитали: раненых бойцов было очень и очень много. Истерзанные пулями и осколками от снарядов и бомб санитарные поезда с красными крестами на крышах шли беспрерывно. Одних раненых выносили из вагонов на носилках в санитарные машины, других, накрытых простынями с головой, ногами вперед — за платформу.

Рабочих рук остро не хватало, мачеха окончила экстренные курсы операционной сестры и устроилась в эвакогоспиталь. Мне пришлось бросить школу и, как и многим другим ребятишкам, помогать в госпитале. Работали мы очень ответственно, в госпитале нас кормили. Бинтов катастрофически не хватало, их стирали с хлоркой, но бинты при стирке сильно запутывались. В нашу задачу входило распутать их и скатать в тугие рулоны под присмотром старшей медсестры. Работа тяжелая: руки постоянно ныли, глаза от вонючей хлорки слезились и болели.

Но еще тяжелее было смотреть на наших раненых солдатиков... Многие без рук, без ног, а сколько их умирало от ран! К выздоравливающим раненым нас, детей, пускали: мы им читали книги и газеты, писали под диктовку письма. Они нас очень любили, ждали, вспоминали своих детей. Некоторые, глядя на нас, плакали. И всё старались чем-нибудь угостить, отрывая от своих скудных пайков...

* * *

К великому сожалению, моя судьба сложилась так, что вскоре мне вновь пришлось оказаться под ненавистным супостатом...

Отношения с мачехой и ее сыном Олегом складывались очень сложно. Своего сыночка она, естественно, жалела, он учился в школе, а меня постоянно гоняла в любую погоду через весь город в «военторг» занимать в четыре утра очередь, чтоб отоварить продуктовые карточки. А ведь мне еще нужно было бежать в госпиталь! Но это полбеды. Чего я совершенно не выносила: она нередко приводила в дом выздоравливающих офицеров из госпиталя. Да, многие вещи мне пришлось познать рано, слишком рано. Понимаю, она — красивая молодая женщина, понимаю, каждый выживал как мог: офицеры делились пайком, мне тоже перепадало. Но! А как же папа?! Ведь я не сомневалась: он жив! Жив, хоть и не шлет нам весточек.

Как только потеплело, мачеха решила избавиться от меня, отправив в Краснодар к своей престарелой матери Пелагее Прокопьевне.

Зимний разгром фашистов под Москвой наша пропаганда преподнесла как коренной перелом в войне, многие эвакуированные потянулись на запад. Весной 1942 года, с целью развития успеха, было предпринято мощное наступление Красной Армии под Харьковом, закончившееся провалом. Немцы опрокинули наш фронт, сосредоточив наступление только на южном направлении, стремительно продвигаясь вглубь южной России. Вскоре Краснодар стал прифронтовым городом, стратегическим опорным центром нашей обороны. А я уже ехала туда, куда мне было указано — к бабушке Пелагее Прокопьевне, можно сказать, «на передовую» в воинском эшелоне, шедшем к линии фронта с выздоровевшими солдатами и офицерами, которые относились ко мне очень внимательно и ответственно. Особенно запомнились молодые летчики-лейтенанты — они жалели меня, кормили.

До сих пор перед глазами станции Минводы, Невиномысская, Кавказская, Армавир... Вновь всё в огне, бомбежки, воздушные бои. Оружия у сопровождавших меня бойцов еще не было, оставалось только одно — отборный, сочный, великий русский мат. Как я научилась ругаться! Кругом беженцы, беспризорные дети — голодные, оборванные, обросшие и глубоко несчастные. Они бродили по дорогам, прибивались к воинским эшелонам и санитарным поездам, красноармейцы и сестрички их подкармливали. Некоторые счастливчики так в них и оставались — их забирали с собой. Мечта всех детей войны — стать сыном или дочерью полка или, на худой конец, помощником в санитарном поезде. Но все мы хотели только одного: мстить, мстить, мстить! Мстить за недетские страдания, за гибель матерей и отцов, за отнятое поруганное детство, за своё сиротство.

Летом 1942 года мои «опекуны»-лейтенанты доставили меня к бабушке, она жила на улице Октябрьской, дом 3. Как же я умоляла их взять с собой в полк! Но они только шутили: «Подрастай!» Я была очень маленького роста, белые волосенки и, как все говорили, грустные голубые глаза. Когда бабушка прочитала письмо, ей стало дурно: она была старенькая, больная, бессильная. У нее не было запаса продуктов на себя, не то что на меня. Так началась наша тяжелая, жестокая борьба за выживание.

А немцы всё приближались. Я ходила с женщинами на брошенные колхозные поля собирать колоски, початки кукурузы, в брошенных садах собирали фрукты. У меня появилась новая подружка — еврейка Сима. Их семья жила неплохо: свой дом, сад, огород. Ее отец воевал на фронте. Они были очень добры ко мне, жалели, подкармливали, передавали что-нибудь и для бабушки.

Вскоре в городе начались уличные бои — я видела их своими глазами. Опять повторение вильнюсского кошмара: бомбы, снаряды, пули, горящие дома, убитые и раненые. То наши теснили немцев, то они наших. Мы сутками отсиживались в вырытых в земле траншеях.

В часы затишья я вместе со старшими разбирала продукты в брошеных, разбитых магазинах и складах. Многие склады были подожжены, чтоб ничего врагу не досталось, на многих висели таблички «Заминировано». Помню, как наши взорвали кондитерскую фабрику — по склону в Кубань текли вязкие темные ручьи сладкой патоки. Мы кинулись набирать ее во всё что можно — банки, склянки, ведра, горшки, кастрюли. А тут очередной налет! Под пулями и осколками бомб мы продолжали таскать спасительный продукт. Но некоторые так и остались лежать в грязно-сладкой жиже. Пелагея Прокопьевна была не в силах меня сдержать, звала «бисова душа» и колошматила чем попало, чтоб я сидела дома. Но потом всё же призналась, что без меня, «бисовой души», возможно, и не выжила бы: тех продуктов, что я, рискуя жизнью, натаскала в дом хватило на несколько месяцев.

После тяжелых кровопролитных боев 12 августа 1942 года в Краснодар, треща моторами мотоциклов и лязгая гусеницами танков, вошла фашистская нечисть. Началась оккупация — каждый год я вспоминаю этот печальный день. Вместе с немецкими в город вступили и румынские части. У румын была другая форма, на пилотках красовались какие-то знаки различия — «ромашки». Они были еще хуже немцев. Шумной, крикливой, базарной манерой поведения очень напоминали цыган. У меня сложилось впечатление, что и сами немцы не любили и презирали таких союзников, с которыми вроде бы вместе тогда воевали и проливали кровь. Румыны, мы называли их «мамалыжники», были очень злыми, в открытую грабили и били местное население, насиловали женщин и всё рыскали-рыскали, искали партизан, которых панически боялись.

Мост через Кубань был разбомблен, многие не успели эвакуироваться, в том числе, мои еврейские «кормильцы» — семья подружки Симы. Помню, как мы, ребятишки, бегали к Кубани — по ней проплывали трупы военных и гражданских, иногда попадались раненые, вцепившиеся во что-нибудь плавучее. Местные жители старались их выловить, но, как правило, спасенных фашисты тут же добивали.

Бабушка строго-настрого запретила мне даже заикаться кому бы то ни было о том, что я дочь полковника Красной Армии: концлагерь, если не расстрел, нам обеим был бы гарантирован железно.

В городе появилась местная «власть» — полицаи: невесть откуда повылазившие разномастные подонки-предатели из местных жителей, а также дезертиры, уклонисты, изменники. Они ненавидели советскую власть, впрочем, по моему глубокому убеждению, вообще всех и вся, а потому свирепствовали еще хлеще. Ходили полицаи в черной форме, за голенищем сапога у многих плетка. Ох, сколько же раз мне, девочке-блондинке, доставалось плеткой по спине и ниже почти ни за что: залезла в брошеный сад, раздобыла доску для протопки жилища, а иногда и просто так, для острастки — типа, они тут, сволочи, хозяева. Начались бесконечные переписи, облавы, ввели комендантский час: действовали партизаны, которых вся эта мразь очень боялась.

Полицаи участвовали и в карательных акциях вместе с частями СС. Не забуду, как они выслеживали и вылавливали молодых девушек — красавиц, кубанских казачек — сгоняли к вокзалу, многих насиловали. Перед глазами страшная сцена погрузки их в эшелоны для угона в Германию: их затаскивают в вагоны, они вырываются — кругом крики, рыдания, стенания, их матери бросаются в ноги полицаям, умоляют вернуть своих родных кровиночек, но всё бесполезно. Совершенно случайно довелось стать и свидетелем сцены ареста подружки Симы и ее семьи. Вокруг немцы с лающими овчарками, а полицаи тащат их в грузовик, помахивая плетками. В последний раз я видела Симочку, запомнив ее с маленьким узелочком в руках, личико бледное, заплаканное.

Мне было всего одиннадцать лет, меня миновала судьба тех несчастных детей, девушек и женщин, которых угнали в Германию или, еще хуже, в концлагеря. Выручало знание азов немецкого языка — еще в Минске папа приглашал учительницу немецкого, и мы года два с ней занимались. Знание немецкого действовало на полицаев отрезвляюще, да и немцы нередко улыбались.

Зима 42-43-го годов выдалась на Кубани убийственно холодной: опускалось ниже тридцати — большая редкость для тех мест. Топить было нечем, все заборы разобрали, спилили деревья, стопили мебель — сожгли всё, что горит и греет. Мы, несколько детей со двора, приспособились на трескучем морозе своими маленькими замерзшими ручонками выбирать из кучи шлака куски несгоревшего угля и тащить его в ведрах домой. Около кучи стоял пост: рядом находилась немецкая комендатура. Немецкие солдаты разрешали нам набирать, особенно когда я что-нибудь бормотала по-немецки, благодарила их, прощалась.

Однажды, когда мы уже почти наполнили свои ведра, немца на посту сменил румын. Замерзший румынский вояка, натянувший поверх формы какую-то женскую одежду, сразу стал нас прогонять, бить прикладом винтовки, а потом уже собранный нашими больными ручками уголь высыпал в глубокий снег. Я залезла в сугроб, чтоб спасти хоть какие-то кусочки угля, а эта тварь, гнида, мамалыжник вонючий, смотрел и смеялся. Чуть не плача от обиды и собрав последние силы, я вылезла из сугроба и в сердцах крикнула ему: «Гад! Паразит! Вот прилетит мой папа и бомбу на тебя сбросит!» Боже, как он зверски меня избил! Втаптывал своими коваными сапожищами в сугроб и всё что-то верещал «по-цыгански», как сорока. Дети побежали домой, сообщили взрослым во дворе, они притащили меня к бабушке, и я три дня лежала, не в силах встать, харкая кровью.

Пелагея Прокопьевна пошла жаловаться в городскую управу. К чести немцев, они провели разбирательство и, видимо, допросили того румына, потому что вскоре пришли теперь уже выяснять, почему ребенок так сказал. Бабушка приказала мне мычать в углу, а сама, прикинувшись полудурой запричитала, мол, девчиночка не в себе, всё выдумала, а отца ее якобы забрали в НКВД, чего ее слушать! Хорошо, что обратное никто не мог подтвердить: в городе меня не знали. Немцы покрутились-покрутились, пожали плечами да ушли, обошлось, слава Богу.

Помню, как-то ночью, уже под утро, немцы сбили наш «небесный тихоход» По-2, прилетавший сбросить бомбы на их расположение возле водокачки. Подбитый самолет прошуршал над домами и опустился на прибрежные камыши около Кубани. Рано утром мы, ребятишки, побежали посмотреть и, если надо, позвать на помощь взрослых. В самолете находились две летчицы, «ночные ведьмы», как звали их немцы, — светловолосые молодые девчонки, шлемофонов на них не было, на груди награды. Одна девушка, по-моему, штурман, была мертва, а пилот тяжело ранена, стонала, просила пить. Но ни напоить, ни оказать помощь летчице ни мы, ни прибежавшие забрать нас женщины не успели: к самолету неслись две немецкие машины, бежали полицаи. Мы спрятались в кустах. Один из эсэсовцев в черной форме со свастикой на груди, взобравшись на крыло, не спеша передернул затвор «шмайсера». Раненая летчица, собрав последние силы, попыталась вылезти из самолета, но гад-фашист, ухмыльнувшись, добил ее из автомата. Их тела увезли. Немцы решили провести пропагандистскую акцию. Как рассказывали очевидцы, целый день по городу ездила открытая охраняемая полицаями машина с телами тех летчиц. Ветер трепал их спутавшиеся светлые волосы, а вражеский матюгальник пафосно вещал: «Победа великой «непобьедимой» Германии близка! Все мужчины перебиты, поэтому большевики посылают воевать женщин! Да здравствует великий фюрер!»

Этот эпизод перепахал мою душу. Я всю жизнь собирала материалы о своих кумирах — отважных летчицах ночной бомбардировочной авиации, вырезала статьи о них из газет и журналов, в сотый раз перечитывала книгу А. Магид «Гвардейский Таманский авиационный полк». Вечная им слава!

Тем временем, наша доблестная Красная Армия перемолола армию Паулюса, победила в Сталинградском сражении и перешла в стремительное наступление. Наш прорыв грозил окружением и разгромом всей южной группировки войск гитлеровцев, поэтому они стали спешно отступать, не успев уничтожить население, оставить после себя пепелище — самим бы ноги унести. Морозы крепчали. Хорошо помню ту жалкую отступающую рать. От прежней помпезности и бравады не осталось и следа — пилоточки, поверх них женские платки, шарфы, одни носы торчали. Румыны вообще испарились еще раньше своих немецких хозяев. Уходили и полицаи, кто не смог, сдавались сами и сдавали нашим своих же.

13 февраля 1943 года наши входили в Краснодар — я каждый год праздную эту дату. Мы с другими ребятишками радостно метнулись к нашим бойцам и... оторопев, замерли в растерянности: непривычные для нас, южан, белые овчинные полушубки и непонятные погоны — уходили-то в петлицах с треугольниками, кубиками и шпалами на них. Но бойцы, видя нашу растерянность, рассмеялись: мы, мол, детишки, свои-свои, родные... Наши отцы воевали на фронте, мы наивно расспрашивали, не видели ли они их, не знают ли, называли фамилии. Бойцы нас обнимали и обнадеживали: все папы скоро вернутся домой!

Неуспевшие слинять полицаи получили по заслугам, наиболее одиозных из них судили открытым судом в Краснодаре, вынеся приговор — казнь через повешение. Еще в войну мне удалось увидеть в кинотеатре документальный фильм «Приговор народа» про этот процесс, в наши времена я не раз пересматривала его по интернету. Одного из полицаев, предателя по фамилии Пушкарев, я вспомнила. Поделом им!

Так закончилась полугодовая фашистская оккупация Краснодара. Сейчас, оглядываясь назад, в прожитую жизнь, не могу понять, вновь и вновь задаваясь вопросом: «Кто же хранил меня в этой адской круговерти? Как мне удалось выжить среди смертей, в голоде, холоде и бомбежках?»

* * *

Порядок в городе восстанавливался быстро, заработала почта. Мы с полюбившей меня Пелагеей Прокопьевной, списавшись с мачехой, стали собираться в Кисловодск. Всю мебель мы сожгли, продуктов нет, я вся оборванная, а главное — у бабушки не было сил совладать со мной. Полицаев нет, плеткой никто не лупит, всюду свои, можно свободно ходить по улицам, рассказывать о папе, о пережитом.

Долгий путь обратно в Кисловодск в товарной «теплушке» был тяжелым. Кругом руины и разруха, бродячие беспризорные дети. Но жизнь налаживалась всюду: работала милиция, проверяли документы, отлавливали беспризорников. На перронах всех станций под вывесками «Кипяток» — кипяченая горячая вода для всех желающих.

В Кисловодске меня ждала трагическая весть: мачеха получила извещение, что мой папа — полковник Калиничев Петр Михайлович, начальник штаба дивизии 20 августа 1941 года пропал без вести у деревни Петрухново под Ленинградом. Не могу передать своего состояния: три дня я не ела, меня трясло, глаза распухли от слез.

Я твердо решила сбежать на фронт, но еще в Минводах меня поймала милиция и отправила домой. Совладать со мной было очень трудно, хотя я исправно продолжала работать в госпитале «бинтомоталкой». Вновь отбытие повинности по заниманию очереди для отоваривания карточек в четыре утра, пока мой «братец» сладко спал, вновь бесконечные «гости» мачехи. Отношения с ней становились всё нетерпимее. Стоит добавить, что пока я «гостила» у бабушки в Краснодаре, она преспокойно продолжала получать на меня продуктовые карточки.

И вот однажды мачеха собрала небольшой узелок, отвезла меня в Пятигорск и сдала, как ненужную вещь, в детскую комнату спецприемника милиции для беспризорников. Столь подлое предательство и меня, и светлой памяти моего папы — ее мужа — сопровождалось неслыханной наглой ложью, байкой о том, что она-де мне никто, что «эту девочку» она, «по доброте душевной», якобы подобрала на рельсах, а мать, мол, погибла при бомбежке. Мачеха скрыла, что мой папа — ее муж, заодно расписав, какой я трудный, вольнолюбивый, неуправляемый ребенок. Я горячилась и, раскрасневшись, кричала, что это — «моя мама» (ведь так я ее звала на самом деле!), но доказать ничего не смогла. Поверили ей — взрослому человеку, а не мне — ребенку. Да и времени и возможностей детально разбираться во всём этом у милиции тогда не было. Так я там и осталась... С тех пор в моих «личных делах» было записано: «отец-полковник погиб на фронте, мать погибла при бомбежке».

В детприемнике обитали самые разные дети и подростки всех возрастов, их собрали по вокзалам, рынкам, разрушенным зданиям, лесам. Мы, военные сироты, быстро сплачивались и сдруживались. Воспитателями работали женщины-милиционеры — милые, добрые, но строгие, хотя обходилось без затрещин. Хочу особо отметить, что в милиции тогда служили, в основном, женщины, ни в чем не уступавшие мужчинам — ответственные, храбрые, бесстрашные, даже отчаянные, но милосердные и человечные.

Нас отмыли, постригли, обработали от вшей, накормили, спали на чистых простынях. Из детприемника большой группой, под охраной вооруженных милиционерш повезли в Горнозаводский детский дом для трудновоспитуемых детей Советского района Ставропольского края. Однако в Минводах, несмотря на бдительную охрану, несколько ребят все-таки сбежало, найти их не смогли. От станции Аполлонская (название, возможно, неточное) до детдома шли пешком почти два дня. Ночевали в каком-то клубе на стульях. По пути, в станицах жители встречали очень дружелюбно, жалели нас, оборванных и голодных, кормили кто чем богат.

В детдоме у всех были клички, у меня — «Полковница»: я всем рассказывала о папе и плакала, всё равно веря, что он жив, хотя и «пропал без вести». Всё делали сами: косили сено, работали на кухне и в прачечной, собирали дикие фрукты по лесополосам, помогали пасти скот, вкалывали в поле. Одеты кто во что, обуты в грубые ботинки из свиной кожи с деревянными подошвами. В жилых комнатах окна без стекол, просто заколочены досками. Топить было нечем, мы ходили километров за семь запасать дрова. Воспитательницы прекрасно к нам относились, и мы, изголодавшиеся по доброте и ласке, любили их, слушались. На память о пребывании в детдоме у меня осталась недоставленная наколка на руке: один малолетний «авторитет», силой хотел выколоть своё имя, но мне удалось вырваться и убежать. Но такие как он были исключением.

Однажды, уже в осеннюю распутицу, к детскому дому подъехали два «студебеккера» в сопровождении молодого лейтенанта: они доставили нам подарки «от Черчилихи» (так мы звали супругу премьер-министра Великобритании Уинстона Черчилля, известную своей благотворительностью) — одежду, теплые вещи. Пока лейтенант оформлял документы, а шофёры увлеченно общались с нашими воспитательницами, мы незаметно, почти профессионально стащили из кузовов часть вещей, тут же их надежно спрятав. Обнаружив пропажу, лейтенантик раскричался на нас, размахивая пистолетом — мы, наивно хлопая глазёнками, стояли вокруг с невинными лицами, прекрасно понимая, что стрелять он ни за что не станет. Тогда он взмолился: «Ребятишки! Милые! Не надо... Это же всё для вас! Меня же отдадут под трибунал!» Пришлось всё добровольно вернуть.

В октябре 1943 года по личному указанию товарища Сталина были организованы специальные ремесленные училища (спецРУ) на полном государственном обеспечении, в которые брали военных сирот, детдомовцев, беспризорников, а также, по желанию, детей из многодетных семей. Из нашего детдома отобрали девочек с образованием не ниже 4-5 классов и послали в пятигорское Специальное женское ремесленное училище связи №13. Мальчишки поехали в Ставрополь в спецРУ металлистов.

Некоторые девочки, в том числе и я, не смогли выдержать экзамены, ведь столько не учились! Но, к счастью, назад в детдом нас не отправили, дав возможность подтянуть свой образовательный уровень в подготовительных классах, поэтому учились мы в РУ на год-два дольше остальных. Обмундировали нас в гимнастерки, юбки, стеганки — всё б/у, не по росту, на головах береты. Как же мне было жалко расставаться с подарком Черчилихи — полюбившимся синеньким пальтишком, я так просила его оставить! Но порядок — есть порядок: пальто вернулось обратно в детдом.

Организация жизни в училище была почти военная — отделение, взвод, рота, в каждом подразделении командир из своих. Дисциплина, строевая подготовка, ходили только строем, даже одно время отдавали честь. В город — только по «увольнительной», за провинность — «наряд вне очереди». Военрука Коленкина А.А., инвалида войны, мы очень любили — строгий, но добрый Человек с большой буквы. Он научил нас отлично стрелять, метать гранату, грамотно исполнять все воинские команды.

Но главное, в РУ мы не только грызли гранит наук в объеме семи классов, но и обучились работе на различных станках, получили прекрасную специальность радиста-оператора, став впоследствии классными специалистами. Помимо учебы работали на заводе, разбирали разрушенные здания, тянули электропроводку, ставили столбы для проводного вещания — копали для них ямы, шкурили, смолили. Словом, лозунг «Всё для фронта, всё для Победы» относился к нам в полной мере. В пятигорском парке культуры и отдыха рыли озеро, таская носилки с мокрой галькой, босиком, по щиколотку в холодной родниковой воде. Но стойкие, закаленные, неприхотливые выдерживали всё.

Летом, кому некуда было уехать на каникулы, работали на колхозных полях и садах. Никаких перчаток и в помине не было, все руки в нарывах. Помню, как однажды объелись абрикосов и ядрышек из их косточек — и отравились. Нас «откачивали» военврачи и медбратья из расположенной неподалеку воинской части.

В память врезался еще один случай. Где-то со второй половины 1944 года и особенно в 1945 году наши города наводнили пленные немцы. Их было очень много: серые толпы понуро бредущих под конвоем бывших вояк стали привычной частью городского пейзажа. В основном, они работали на разборах завалов и стройках, устраняя последствия своих злодеяний. Странное дело: чувства ненависти и жажды мести я к ним не ощущала. Однажды знойным летом, когда кукуруза налилась восковой спелостью, подсолнухи набрали цвет, а в садах и огородах вызревали фрукты и овощи, на Северный Кавказ обрушилось бедствие: нашествие закрывавших солнце туч огромной прожорливой саранчи. Над садами и полями кружили самолеты малой сельхозавиации, обрабатывая их химикатами. Но победить саранчу никак не удавалось, разоренная войной страна рисковала потерять бесценный урожай. Всё население было мобилизовано на борьбу с этой напастью, привлекли к общему делу и наше РУ, перебрасывая нас с поля на поле. Нам выдали широкие дощечки-колотушки с рукояткой, которыми мы, двигаясь цепью через поле, колотили ненавистных насекомых. Работа оказалась нелегкой и неприятной: над головой жгучее солнце, под ногами толстый ковер из давленной саранчи. Мы, резко встряхивая стебли, бадыки, початки, зонтики подсолнухов или виноградные кусты, с энтузиазмом предавались битве, в прямом смысле слова, за урожай.

В тот день совсем рядом оказались пленные немцы — на соседнем участке поля они тоже били саранчу. Я заметила, что невдалеке от меня работает пленный в потёртой черной робе. Постоянно отвлекаясь от работы, он пристально сверлил меня взглядом. Я отошла подальше от него. Через пару минут он подошел совсем близко, всё также не сводя с меня глаз. Вздрогнув от неожиданности, я почти вскрикнула: «Вас ист дас?! Вас воллен зи?! (Что такое?! Что вам нужно?!)» Услышав родную речь, немец расчувствовался — в его глазах появились слёзы. На смеси русского и немецкого он, путая слова, объяснил, что у него в Германии осталась «кляйне мадхен» (маленькая девочка), почти точь-в-точь как я. И недавний враг — высокий взрослый мужчина с прямыми светлыми волосами и грустными голубыми глазами — горько разрыдался. Это было так неожиданно! Я пережила оккупацию, жестокие бомбёжки и издевательства, видела смерть раненных, женщин и детей, вынесла столько горя и слёз — и вот, передо мной стоит бывший немецкий солдат и плачет, как ребенок. Его слёзы потрясли меня! Я начала что-то отвечать, но договорить не смогла: прибежавший конвоир увёл его, а меня забрала наша воспитательница.

Сводки Советского информбюро, политзанятия тоже были частью нашей жизни. Как мы радовались нашим военным успехам, отмечали на картах продвижение Красной Армии на запад. Особенно радостным для меня было сообщение о взятии столицы Румынии Бухареста и вдвойне — что «одумавшаяся» Румыния объявила войну Германии. Откровенно говоря, меня это даже не удивило, как впоследствии говорил один персонаж из кинокомедии «Гараж»: «Вовремя предать — вовсе не предать, а предвидеть!» Вот только не желала я ни одной немецкой девочке быть, подобно мне, втоптанной в землю сапогами того урода, которого, надеюсь, наши всё же «шлёпнули».

У нас в училище была прекрасная художественная самодеятельность, один хор насчитывал около двухсот участниц. Еще и петь научились отлично. Руководил хором лейтенант подшефной воинской части Леонид Алексеевич Яресько. Он был нашим кумиром, девчонки постарше даже влюблялись в него, писали записочки. Впоследствии Яресько стал художественным руководителем народного казачьего ансамбля песни и пляски «Терек», получив высокое звание заслуженного артиста РСФСР. Аккомпанировал хору на баяне тоже лейтенант В. Нахман, и танцы ставил лейтенант А. Байдовлетов. Концертная бригада училища, куда входила и я, регулярно выступала перед ранеными в госпиталях, на открытой сцене в Цветнике. Наши выступления пользовались огромным успехом. Еще и спортом все, по возможности, занимались. Я была чемпионкой Ставропольского края общества «Трудовые резервы» по бегу на короткие и средние дистанции.

Пишу и реально осознаю, что, несмотря ни на что, никогда больше я не видела такого всеобщего подъема, самоотверженного порыва, сплоченности и единения народа, как в те годы, никогда столь отчетливо не ощущала себя частичкой огромной великой страны — Советского Союза, который мы, спустя десятилетия, что бы мне ни говорили, так бездарно профукали...

* * *

Но самым светлым, самым радостным, долгожданным и незабываемым праздником стал великий День Победы 9 мая 1945 года!

Подъем в училище был обычно в шесть утра, а тут вдруг раньше. В радиоточке что-то зашуршало, защелкал метроном... Мы уже радовались 2 мая, когда сообщили о падении Берлина, и вдруг родной, неподражаемый, бархатный голос Юрия Левитана торжественно возвестил: «Наше дело правое, враг побежден! ПОБЕДА!!! УРА!!!»

Ликование было неописуемое! Мы, как сумасшедшие, стали скакать на своих койках, обниматься, целоваться, плакать, подбрасывать вверх всё, что попадалось под руку. Дежурная воспитательница не знала, что с нами делать, пробовала успокоить — какой там! Потом и сама стала с нами плакать от радости. Мы все выбежали на спортплощадку, кричали, танцевали, плакали, пели, прыгали. Вокруг училища стояли частные дома — район Гора Погост — из них тоже выбежали жители и стали вместе с нами радоваться, обниматься, плакать. Это была непередаваемая словами, всепоглощающая радость, высшее счастье!

К тому моменту, чуть ли не прибежали в училище наши военрук, воспитатели, учителя, мастера производственного обучения — все те, кто нас воспитывал, учил, кормил, обшивал, лечил; у многих в руках цветы. Наш израненный военрук — майор, фронтовик — быстро взял ситуацию в свои руки. Нам выдали парадную форму, объявили праздничное построение. Торжественно вынесли красное знамя училища, мы с большим воодушевлением исполнили «Гимн Советского Союза». После митинга и праздничного завтрака пошли к подножию горы Машук, нарвали букеты ранних весенних цветов — тюльпанов, нарциссов, маков — и строем, с песнями маршем через весь город пошли в госпиталь к раненым бойцам. Все жители города вышли на улицы — добрые, гостеприимные, хлебосольные пятигорчане угощали друг друга, наполняли сосуды красным виноградным вином.

В госпитале раненых уже угостили фронтовыми «ста граммами», они восторженно встретили нас. «Ходячие» пытались танцевать, «лежачие» — петь и плакали. Вокруг них хлопотали врачи, сестрички, нянечки, тоже веселые и радостные, но строгие. Наша концертная бригада исполнила любимые песни бойцов — «Синий платочек», «Вася-василек», «Тульская винтовочка» и другие. Читали стихи, я, как сейчас помню — «Слово к товарищу Сталину» Михаила Исаковского:

«Тот день настал. Исполнилися сроки.

Земля опять покой свой обрела.

Спасибо ж Вам за подвиг Ваш высокий,

За Ваши многотрудные дела!»

Во второй половине дня на городском стадионе было торжественное построение училищ «Трудовых резервов» Пятигорска — РУ №2, ФЗУ №7 и мы, СпецРУ связи №13. Состоялся торжественный парад, праздничные строевой марш, митинг, поздравления руководства с великим Днем Победы и постановка наших задач на будущее.

Вечером мы долго не могли угомониться — непередаваемые эмоции, радостное перевозбуждение переполняли нас. Я и сейчас, спустя почти 70 лет, не могу спокойно вспоминать всё это, такое ощущение, что было вчера. Но дисциплина — есть дисциплина! Военрук скомандовал: «К построению!», мы выстроились повзводно на вечернюю проверку, еще раз вдохновенно исполнив «Гимн Советского Союза» — и отбой! Однако дежурившая в тот счастливый день воспитательница Глафира Андреевна не была строга, как обычно, и мы до глубокой ночи, сидя на койках, вслух мечтали, как вернутся с фронта наши папы, найдутся братья и сестры, с которыми разлучила нас война, и как мы счастливо заживем в мирное время...

* * *

В ремесленном училище мы продолжали осваивать специальность радиста-оператора, пришлось поработать на телеграфе и на почте. Мастер производственного обучения А.Х. Поцелуйко был классным радистом, своему мастерству он обучил и нас, дал начальные знания по электротехнике и радиотехнике, научил работать на радиостанциях того времени — аппаратах «Бодо», «Морзе», СТ-35. Завершили мы и получение семиклассного образования.

В 1947 году на смотре художественной самодеятельности в Ставрополе я случайно встретилась с мачехой. Она пригласила меня к себе домой, слёзно просила прощения, отдала альбом с папиными фотографиями. Ей удалось выйти замуж еще раз. Старенькая Пелагея Прокопьевна доживала свой век у нее и уже почти не вставала с кровати. Со слов мачехи, она не раз повторяла: «Не хочу умирать, пока Люську-бисову душу не увижу!» Какова же была ее радость, когда она вновь увидела меня — повзрослевшую, симпатичную, в парадной белой униформе «Трудовых резервов»! Улучив момент и припомнив свои воровские «навыки» беспризорницы, мне удалось стащить у мачехи папины швейцарские карманные часы на цепочке. На их обратной стороне выгравировано: «Майору тов. Калиничеву П.М. За боевую подготовку. Нарком обороны СССР. 1/ХI-1936 г.». Ныне это наша главная семейная реликвия. Пропажа обнаружилась, но мачеха, придя на следующий день на наш концерт, сказала: «Пусть то, что ты взяла, у тебя и останется». Больше я с ней никогда не встречалась.

Годы притупили мою обиду на мачеху, Бог ей судья. Но не хотелось бы рисовать ее портрет одной черной краской, она самоотверженно работала в госпитале. Никогда не забуду еще один эпизод, связанный с ней. Как-то в свободный от работы в госпитале день я, выглянув в окно, увидела, как ее, белую, как стенку, на ватных ногах ведут под руки два санитара. Санитарами обычно служили комиссованные раненные из этого же госпиталя. Многие из них с одной ногой — шкандыбали на деревянных клюках, главное, были бы целы руки. Я испугалась. Оказалось, что в госпитале на операционном столе умирал раненный — ему срочно требовалась кровь. Группа крови мачехи совпала с его, и она тут же легла рядом на стол, отдав ему кровь «из вены в вену», - выкачали немало. Молодой солдатик был спасен. Мачеха бледная, без сил несколько дней лежала дома, я за ней ухаживала. Санитары каждый день приносили еду, навещали врачи. Впрочем, так же, как мачеха, поступали многие военврачи, медсестры и санитары. Позже спасенный ею раненый не раз навещал нас, благодарил мачеху, а мне приносил то кусочек сахара, то сухарик, то конфетку. Он оказался офицером-летчиком.

После окончания ремесленного училища разнарядкой Краевого управления «Трудовых резервов» я была направлена на работу радисткой второго класса в пятигорский аэропорт. Большинство летчиков, техников, работников обслуживающего состава были бывшими фронтовиками, у всех боевые награды. Я очень гордилась тем, что работаю в таком солидном коллективе. И в мирное время наши соколы работали на совесть, летали смело, часто в нелетную погоду, что было непросто с учетом специфики горной местности.

Меня все звали «Люся-радистка», выбрали секретарем комсомольской организации аэропорта. Одновременно я поступила в восьмой класс вечерней школы рабочей молодежи №1 города Пятигорска. Моими одноклассниками были умудренные опытом, взрослые люди, не сумевшие из-за войны получить образование, много бывших фронтовиков. Учились и действующие молодые офицеры из частей, дислоцировавшихся в Пятигорске и его окрестностях. Их мечта — продолжить учебу в военных академиях, которую многие осуществили (я долго со многими «вечерниками» переписывалась). Все учились с огромным желанием, троечников не было вообще.

Квартировала я тогда у своей бывшей учительницы географии из ремесленного училища — Хирьяновой Марии Семеновны и ее старенькой мамы Екатерины Ивановны. Муж Марии Семеновны — гвардии майор Хирьянов Иван Данилович — погиб в августе 1944 года, освобождая Польшу, маленький сынок умер от скарлатины во время войны. Наши опаленные войной сердца потянулись друг к другу, на многие годы завязались теплые, почти родственные отношения. Особенно я полюбила Екатерину Ивановну. Впоследствии мы ездили друг к другу в гости, я даже привозила к ним «на смотрины» своего жениха, будущего мужа Юрия. Свои нерастраченные материнские чувства Мария Семеновна излила на нашего сына Петра, который считает ее своей бабушкой.

В конце 1950 года через общество «Красного креста и Красного полумесяца» меня разыскал родной брат Борис, ныне полковник в отставке. Моей радости не было предела! Всю свою жизнь он посвятил розыску нашего папы, изучал материалы Центрального архива Министерства обороны, не раз ездил по местам боев его дивизии в Ленинградской области. Но никаких следов папы найти не удалось, выяснилось только, что он все-таки погиб...

После окончания «вечерки» я распрощалась с милым теплым Пятигорском, с его добрыми, душевными, гостеприимными жителями, с городом, который приютил, вырастил, воспитал меня, дал образование, отличную специальность. В 1951 году я успешно сдала вступительные экзамены в Ленинградский электротехнический институт связи (ЛЭИС) имени профессора М.А. Бонч-Бруевича на радиофакультет.

В институте также было много студентов из фронтовиков, демобилизованных офицеров Советской армии, учились бывшие блокадники, иностранные студенты. Обучение, естественно, было бесплатным, всем иногородним предоставили общежитие, выплачивали стипендию, на которую вполне можно было прожить.

Приятно, что в РОНО Советского района Ставропольского края, где находился мой детдом, меня не забыли, а одна из руководительниц РОНО товарищ Лобода знала лично по выступлениям самодеятельности. Приятно, что на мою просьбу переоформить справку о нахождении в детдоме (это давало возможность получать стипендию на первом курсе с парой «троечек») они откликнулись мгновенно, прислав новый документ. Даже приглашали на лето в родные места.

После окончания ЛЭИСа, по распределению я приехала в Казань на завод «Радиоприбор». Помню, что имелась возможность остаться в Ленинграде, но в голове в последний момент мелькнула мысль: до Казани немцы дойти не смогли — так глубоко засел в меня детский страх. И я отправилась в столицу Татарстана, которую тоже полюбила, прожив и проработав там бóльшую часть жизни — более 50 лет.

На заводе я познакомилась со своим будущим мужем — Муратовым Юрием Петровичем. Он, как и я, всю свою трудовую деятельность — 48 лет — проработал на «Радиоприборе». Единственного сына мы назвали Петром в честь наших погибших отцов — защитников Родины (отец мужа — Муратов Петр Васильевич — сложил свою голову в 1942 году под Москвой, в жестоких боях на Волоколамском шоссе).

Сейчас проживаем в Новосибирске, поближе к сыну, получившему распределение сюда после окончания Казанского университета.

Я с гордостью ношу звание «Труженик тыла», награждена медалями «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.», «Ветеран труда», юбилейными медалями в честь Дня Победы, «В память 1000-летия Казани».

К чести Законодательного собрания Новосибирской области, детям погибших фронтовиков присвоен статус «Дети войны», выплачивается ежемесячное вознаграждение, работают местные организации «Дети войны», в деятельности которых мы регулярно принимаем участие.

С советом ветеранов завода «Радиоприбор» держим тесную связь и глубоко благодарны его председателю, участнику войны Турфану Касымовичу Насыбуллину за память, заботу о нас, ветеранах труда, за теплые поздравления, вселяющие в нашу жизнь оптимизм.

А День Победы навсегда озарил мою жизнь, память о нём до сих пор согревает неиссякаемой теплотой моё сердце и разум. Я счастлива, что была свидетелем нашего великого триумфа и искренне жалею некоторых своих недалеких и податливых чужой воле недоумков — бывших соотечественников, добровольно (добровольно ли?) отказавшихся от него. И сколько бы невзгод потом не возникало на жизненном пути, я всегда вспоминала тот День — и, вы знаете, негатив, сразу начинавший казаться несущественным и преходящим, как-то потихоньку отступал, и всё налаживалось.

С особенной теплотой хочу поблагодарить Советскую власть, Советское государство, лично товарища Иосифа Виссарионовича Сталина за то, что в самую тяжелую годину войны нас, детей-сирот, беспризорников, не бросили на произвол судьбы. Были проявлены великое милосердие и высший гуманизм нашей любимой Родины. Всех пригрели, накормили, одели, вылечили, все получили образование, специальности. И мы трудились на благо великой Родины. Но трудно сказать лучше, чем это сделал поэт Роберт Рождественский:

«А мы не стали памяти перечить

И, вспомнив дни далекие, когда

Упала нам на слабенькие плечи

Огромная, недетская беда.

Была зима жесткой и метельной,
Была судьба у всех людей одна.
У нас и детства не было отдельно,
А были вместе – детство и война.

И нас большая Родина хранила,
И нам Отчизна матерью была.
Она детей от смерти заслонила,
Своих детей для жизни сберегла.

Года пройдут, но эти дни и ночи
Придут не раз во сне тебе и мне.
И пусть мы были маленькими очень,
Мы тоже победили в той войне».

И в завершение. Может быть, не совсем по сюжету, но в тему.

В ЛЭИСе на одном курсе со мной учился и жил в одном общежитии студент из Румынии — Вирджилиу Константинеску, мы звали его просто — «Джиджи». Джиджи Константинеску. Милый симпатичный парень. Он был в меня влюблен, ухаживал, признавался в любви, звал замуж, забавно произнося моё имя «Люзинга». Но у меня никак не получалось переступить через факт его национальной принадлежности. Даже однажды провоцировала вопросом: «А не твой ли отец топтал меня сапогами?» Он горячо разубеждал, уверял, что сам коммунист, что если я выйду за него замуж и уеду с ним, смогу воочию убедиться, «какие румыны хорошие люди». Не знаю. Точнее, не желаю знать — хорошие ли, плохие. Словом, ничего у нас с ним не было, да и быть не могло. Прощаясь со мной по окончании института, он подарил свою фотографию: печальный Джиджи сидит на набережной Невы и, скрестив ладони, задумчиво смотрит на воду. И подпись на обратной стороне: «Может быть так труднее будешь забывать меня...» Я сохранила эту фотокарточку, со временем, она немного поблекла и пожелтела.

Что с ним сталось, многого ли стоили его «коммунистические» взгляды, я не знаю — никаких связей мы с ним не поддерживали. Но глядя на сегодняшнюю Румынию (и Литву, кстати, тоже!), вновь заходящуюся теперь уже в антироссийской истерии, понимаю, что, к сожалению, всё-таки была права.

Более 70 лет стоит перед глазами тот рыдающий несчастный немец на поле с саранчой, и так хочется сказать всегда улыбающейся, самоуверенной фрау Меркель: «Не разжигай войны, чтоб потом вновь не плакали твои побеждённые земляки на чужбине, вдалеке от своих «киндер»!» И вовсе слёзы наворачиваются на глаза, когда вижу, что случилось в Одессе, что происходит на Донбассе.

Но спокойствие и уверенность вселяются в моё сердце, когда вновь и вновь звучат в памяти пророческие слова великого Сталина, сказанные им почти три четверти века назад: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»

Новосибирск, 2015 г.

 

Другие произведения автора:

Книга как путь в бизнес

ПРО «РУССКУЮ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЮ» И ОСВОБОЖДЕННЫЙ РЖЕВ

Сказ про Доминикану