Как-то раз, возвращаясь домой по ночной набережной, Тышляев увидел впереди себя молодую особу с такими точеными ножками и осиной талией, что поначалу обратился в просто столб, а затем, двинувшись следом, несколько раз споткнулся на совершенно ровном месте. Эта идущая впереди него изящная, скульптурная фигурка на высоких каблучках и в белом, в обтяжку, платьице, настолько поразила его гармонией и соразмерностью всех частей тела, что на какое-то время он даже лишился своей обычной уверенности неотразимого бонгарсона. А ведь всего час назад, находясь в гостях, он триумфально «закадрил» симпатичную шатеночку, одолжившись у ней номером телефона и «мелочишкой на такси», и даже назначил ей свидание. А тут… Нет, поспешил Александр Сергеевич Пушкин со своим сакраментальным «едва ль в России кто найдет две пары стройных женских ног», - поторопился…
Было уже поздно, часа три ночи, потому что уличные фонари были погашены, и дорогу освещал слабый свет луны и колдовское мерцание далеких звезд. Девушка вот-вот могла подойти к своему дому и исчезнуть навсегда, и тогда Тышляев, набрав в грудь воздуха и исполнившись привычного куража, быстро нагнал чаровницу, легко заговорил с ней и предложил проводить до дома. Девушка немного подумала, но потом все же согласилась на помощь упредительно и вежливого молодого человека, изъяснявшегося к тому языком рыцарских романов.
Близко к ней Тышляев не подходил, так как от него заметно попахивало спиртным, а вот темнота ночи очень кстати скрадывала некоторые его недостатки: например, округлившееся в последнее время брюшко, а также наметившиеся на голове две продолговатые пролысины. Зато тот же полумрак не мог скрыть его высокой фигуры, широких плеч, прямой, как у оловянных солдатиков, походки, а выпитый накануне коньячок легко развязывал язык и обострял чувства до невозможности.
И он не упустил своего шанса. Он читал ей стихи Бодлера и рассказывал о своем детском увлечении астрономией; он непринужденно шутил и столь же непринужденно дарил ей тысячи комплиментов; он с трепетом подхватывал ее под локоток, когда они переходили дорогу, и накидывал на плечики пиджак, когда с реки потянуло свежим предутренним ветерком; он красиво водил руками, показывая на звезды, и некрасиво замолкал, когда она начинала расспрашивать его о личной жизни. Голос Лоры казался ему ангельской песней – нежной и влекущей, как зов сирены; фигура ее, отражаемая гладью реки, - самым совершенным творением природы; сердце ее – полным очарования и простоты.
Когда небо стало понемногу светлеть, он уже был влюблен в свою спутницу по самые уши. Проходя на десятый или двадцатый раз одним и тем же маршрутом, они оказались рядом с подъездом дома, где жил Тышляев. И он, конечно, не мог не пригласить ее попить чаю. И она, конечно, не могла отказать столь галантному кавалеру. Едва они зашли на кухню маленькой и тесной квартирки Тышляева, и хозяин потянулся включить свет, как Лора вдруг набросилась на него всем своим телом и, жарко дыша в шею, стремительно повергла его на грязный, никогда не мывшийся пол…
Но вот отзвучали бурные марши и нежнейшие вальсы, отпели романсы и отшептали голоса, отрешились чувства и тела утомились: двое возлюбленных вернулись наконец-то из мира сказочных снов и грез в мир предметов, табуретов, кастрюль, шкафов, тарелок и прочей житейской чепухи, и, пользуясь желтым светом грошовой электрической лампочки, устало и благодарно взглянули друг на друга. Взглянули – и сделали по одному удивительному открытию. Лора – что платье ее из белого превратилось в грязно-серое, с темными потеками какого-то жира и даже с двумя отчетливыми отпечатками мужских ботинок, а Тышляев – что его прекрасная незнакомка на самом деле дурнушка, причем не просто дурнушка, а с каким-то рябоватым отливом, толстым носом и кривым ртом, похожим на неравнобедренный треугольник.
- Я испачкала свое платье! – с изумлением оглядывая себя, прозаически заявила Лора. «А я залез на кикимору!» - поэтически констатировал про себя ее свежеиспеченный любовник.
После этого Лора решительно стянула с себя то, что совсем недавно называлось платьем, постирала его хозяйственным мылом под кухонным краном, так как ванны у Тышляева никогда не водилось, повесила платье сушиться и ходила по квартире в одних веревочках-стрингах. По пути она запинывала в углы валявшиеся повсюду пустые бутылки и вытаскивала изо всех щелей всунутые туда папиросные окурки. Наконец, остановилась напротив висящей на стене картинки с изображением лежащей толстой тетки:
- Это кто?
Тышляев, пристроившись на диване, уже задремывал, и решил пошутить, чтобы избежать дальнейших глупых расспросов:
- Это-то? Это «Купальщица» художника Кустодиева. Между прочим – оригинал. Копия находится в Русском музее…
Лора ничуть не удивилась оригиналу, подошла к другой стене, где у него стоял старенький маломузыкальный инструмент – пианино, расстроенное и дребезжащее всем своим дряхлым нутром:
- Ты умеешь играть?
- Еще как! – сказал, зевая, Тышляев. – Собачий вальс и полонез Огинского – одним пальцем.
- А меня научишь?
- Конечно научу, но не сейчас.
- А где ты работаешь?
Тышляев задумался: как бы сказать, чтобы она не вздумала разыскивать его на работе? Подумал и сказал:
- В одном секретном НИИ. Министерство среднего машиностроения…
- А что, есть еще маленькое? И большое? (Тышляев улыбнулся) В большом-то, наверно, и платят побольше?
Наконец Лора утомилась вытаскиванием окурков и разглядыванием лежащих на полу книг, которые она очень ловко листала пальцами ноги, устроилась на диване рядом с Тышляевым и, склонив свою голову ему на плечо, заворковала, устремив мечтательные глаза в потолок:
- Ты ведь не сердишься на меня, правда? Ты ведь любишь меня? Мы ведь теперь с тобой как муж и жена? Нет, ты повтори, что говорил мне там… - и, краснея бугристым лицом, показывала головой в сторону кухни.
Тышляеву было дурно и тоскливо. После неожиданного открытия, что Лора никакой не ангел, после долгой бессонной ночи, а, главное, после этой кухни, ему ужасно хотелось спать, а его измучанное, изломанное невзгодами тело требовало покоя и отдохновения. Но Лора так обхватила его и прижалась, так жаждала услышать от него новые признания в любви, что ему приходилось пересиливать позывы изнемогающего организма, со скрежетом раздирать слипающиеся глаза и что-то бормотать в ответ. «Нет, - повторяла она в экстазе, - нет, ты мне скажи те слова, которые говорил! Ты правда меня любишь?..» «О Господи! – думал Тышляев. – Дай мне терпения! Или хотя бы напомни, чего я там наговорил сослепу? И когда, наконец, высохнет это чертово платье?»
- Ну, конечно же люблю, - пробормотал он, чувствуя, как Лора все сильней и сильней прижимается к нему и, кажется, собирается проиграть от начала до конца кухонную сцену. – А иначе зачем же…
Он не договорил, потому что в этот момент ему в голову пришла спасительная мысль. Он попросил Лору встать у окна.
- У окна? Зачем? - столь же томно и удивленно спросила Лора.
- Я хочу на тебя посмотреть. У тебя такая изумительная фигура!
На этот раз он сказал сущую правду, потому что фигурка у Лоры действительно была изумительная: как фарфоровая статуэтка танцовщицы. Лишь после повторной просьбы она с видимой неохотой и сожалением сползла с дивана и прошла к окну, перекатывая упругие грудки под тонкой белоснежной кожей.
- Вот так хорошо. Стой, - удовлетворенно сказал Тышляев.
- А долго? – спросила она, поворачиваясь чуть боком и красиво, как фотомодель, закидывая руки за голову.
- Ну, пока я буду смотреть… Только стой у окна, а то здесь мало света, чтобы любоваться тобой, - пробормотал Тышляев из последних сил, после чего закрыл глаза и сразу же погрузился в сладкое беспамятство. Потом, отчего-то вздрогнув, открыл глаза, сказал Лоре «стой!» и снова уплыл сознанием в дальние дали.
Последнее произнесенное им слово вернулось к нему уже во сне, но с каким-то горьковатым привкусом, оставшимся, видимо, от фиолетовой помады Лоры, и с анекдотической скороговоркой, прозвучавшей в его ушах подобно пулеметной очереди: «Стой, стрелять буду! – Стою! – Стреляю!» Следом что-то грохнуло, рикошетом ударили от стен осколки, взвизгнув и прочертив в воздухе дымные кривые, Тышляев вздрогнул и подскочил на диване, снова крикнул «Стой! Стрелять буду!», и в полном беспамятстве упал обратно на диван.
Что произошло дальше в этом реальном мире, он не знал. Когда он проснулся – уже под вечер, когда у него было назначено свидание с симпатичной шатеночкой, - Лоры в квартире не было. Зато на кухонном столе он обнаружил записку на клочке оберточной бумаге:
«Все мужики – сво…»
ГЛАВА ВТОРАЯ.
Он взял записку в руки, зачем-то понюхал ее, а потом дописал валявшимся рядом карандашом:
«А бабы – ду…» Затем подумал, поставил три жирных восклицательных знака и пошел готовиться к свиданию с шатеночкой.
Другие произведения автора:
КАК МОЖНО ВЕРИТЬ, НЕ ЛЮБЯ?
СОНЬКА
ХОДОКИ
Это произведение понравилось:
Новые
Меню
