Представление человека об окружающем мире равны 
представлению аквариумной улитки о доме, 

в котором этот аквариум пребывает,
 о его хозяине и о Господе Боге.

сэр Персиваль Ллойд Вернон эсквайр

Трех-четырех минут счастья, джентльмены, вполне достаточно,
чтоб с лихвою уравновесить все мерзости этого мира.

Он же

Вероника

Когда-то он жил в этом доме.

Стоял тот дом посреди короткого, в семь домов переулка. И дом тот умирал вместе с переулком. Заполонившие город селяне-нувориши размашисто кроили городской центр на свой каприз, перепахивая целые кварталы под мёртвые, срисованные с журналов особнячки.

Бог знает, что потянуло Виктора Кривина свернуть на этот переулок. Однако он словно обнаружил себя недвижно стоящим лицом к лицу с домом, который не видел двадцать восемь лет. Так уж как-то сложилось.

Пустые окна зияли мраком, ржавыми лохмотьями бугрилось кровельное железо, обнажая изрисованные жучком и плесенью стропила, похожие на шпангоуты затонувшего корабля.

Дом дожидался своей развязки, спокойно и угрюмо пережидая затянувшуюся агонию.

Хотя дом и прежде не был красивым. Словно неведомая хворь точила его едва не с самого рождения, корёжила, проедала внутренности, покрывала розовыми, крошащимися струпьями тело, заставляя проседать вся дальше вниз одышливыми боками. Жильцы не любили дом, не чая, как выбраться отсюда. И дом не любил их, отвечая неистребимым духом гнили, плесени и грибка. Казалось, именно он исподволь будоражил внезапные, бессмысленные ссоры, перерастающие в истошные скандалы, жалкие заговоры и бойкоты.

Дом был двухэтажный, но на первом этаже никто не жил. Там располагались склады какой-то воинской части. Что в них хранилось, никто не знал, склады, кажется ни разу не открывались. На второй этаж вела железная лестница, по которой было легко подниматься, но трудно и боязно спускаться, особенно зимой, когда ступени покрывались желтовато-серой наледью.

Девять квартир, девять клетушек, соединённых коридором со скрипучим щелястым полом и облупленной до самой штукатурки стеной. В самом конце — шаткая лесенка на чердак. Когда-то хозяйки сушили там белье, однако перестали, когда в одну смурную дождливую ночь там повесилась тётя Луша, трамвайная кондукторша, гадалка, ворожиха и горькая пьяница. Балки там поросли белёсыми, мерзкими на ощупь грибками. Говорили, что на одной из них все ещё болтается верёвка удавленницы.

На кухне к прочим запахам примешивался ещё и стойкий дух мышиного дерьма, прогорклого масла и хозяйственного мыла. Семь махоньких одинаковых двухконфорочных плиток и ещё два стола с примусами, а также огромное помойное ведро общего пользования.

В комнату умершей тётя Луши, она была крайней по коридору, вселилась семья её сестры — она сама, муж дядя Слава, худощавый, жилистый мужичок, он работал настройщиком кассовых аппаратов, и девятилетняя дочь Вероника. Была она некрасивой, тощей дылдой, ходила в музыкальную школу — папка с кисточками в одной руке и скрипочка в футляре в другой.

Её дразнили «скрипачёркой», недолюбливали за замкнутость и даже какую-то недетскую надменность (уж с чего, казалось бы?!) однако не обижали, потому что она помогала (если очень попросить) делать уроки, умела гадать на картах, а также сама придумывала классные карточные фокусы.

Однако особенно её зауважали после одного воскресного августовского вечера. В тот день вышел во двор только что освободившийся из колонии восемнадцатилетний Ильгиз Салахов по прозвищу Салат, гроза всех дворовых пацанов. Мы все сидели вокруг столика, на котором обычно мужики забивали козла в домино, почтительно окружив Салата. Тот самозабвенно тренькал на старой семиструнной гитаре и с душой и дрожью в голосе исполнял разного рода блатные баллады. При этом не забывал оглядыать, все ли его слушают с должным вниманием.

Вдруг он, не допев куплет, замолк.

— Эй! Ну-ка поди сюда.

Разом обернувшись, мы увидели Вероничку-скрипачёрку. Она шла со своей неизменной скрипочкой в футляре. Заслышав окрик, остановилась.

— Чево? — спросила она, ничуть не смутившись.

— Поди сюда, сказал. Чево!

— Да мне и отсюда, вроде, слыхать, — дерзко ответила Вероничка, оставшись на месте.

— Ин-те-рес-но! — Салат даже гитарку отложил в сторону. — Ты что, шебутная что ли?

— Нет. Просто дела у меня.

— Ага. А у меня, выходит, делов нету. Да?

— Ну так получается.

— Ин-те-рес-но! — вновь произнёс Салат и снова положил гитарку на колени. — А ты, значит, на скрипке играешь?

— Ну да.

— Так сыграй давай, что зазря стоять.

— Ладно. А чего сыграть-то.

— А вот хоть эту!

Салат вдарил по струнам лихой скользящей «восьмёрочкой».

 «С Одесского кичмана
Бежали два уркана.
От злобного конвою в дальний путь…»

 Вероничка склонив голову набок, послушала, не спеша достала скрипку из футляра.

 «На Сонькиной малине
Они остановились,
Они остановились отдыхнуть…»

 Когда запела скрипка, Салат аж остановился на мгновение, словно не веря ушам.

Товарищ, товарищ,
болять мои раны.
Болять мои раны на груди…»

 Скрипка пела, то жалобно, то грозно. Вскрикивала, плакала, переходила на шёпот. И всем нам тоже хотелось то плакать, кричать, проклинать кого-то за чьи-то искорёженные, погубленный судьбы…

— Та-ак! — Салат вдруг шумно шмыгнул носом и произнёс почему-то охрипшим голосом: — Ну-ка скажи, тебя тут обижают, поди. Мелюзга эта. А?!

— Не! — Вероничка с улыбкой покачала головой. — Они — нормальные.

— Ладно, — поощрительно кивнул Салат и тотчас обвёл всех грозным взглядом. — Но если, блять, хоть один шкет тебя пальцем, па-а-льцем! тронет. Я того сразу порежу нах…

***

Потом, много лет спустя, Кривин услышал от одного из бывших своих соседей, что Вероника, вроде бы пропала. Ну то есть совсем, сгинула без следа. Однако год назад кто-то, будто бы видел её в метро. Правда, в ответ на традиционное «ба, какие люди!» она отрешённо съёжилась и нырком стала протискиваться к выходу.

Сказали, правда, что она изрядно похорошела…

***

Кривин поднял голову. Вон в том, двенадцатом, если считать слева, окне она и жила. Ничка-Вероничка. М-да. А дальше – шло тринадцатоеокно. Кривин внезапно, магниевой вспышкой озарения вспомнил ту давнюю историю, которая так ничем и не завершилась, и которую он, как ни странно, начисто позабыл. Будто кто-то досуха протёр бархоточкой тот уголок памяти…

Итак, в доме девять квартир. В каждом, кроме одного, — по окну. Плюс ещё два на кухне. Двенадцать. Но с улицы были видны тринадцатьокон. Поразительно, что за столько лет этого не заметил никто. Да он и сам не заметил бы, ежели б не Вероника. Он увидел её, сидящей на подоконнике, когда возвращался из школы. Увидел, заложил в рот два пальца и пронзительно свистнул, желая напугать. Однако Вероника обернулась, улыбнулась и помахала рукой. Это было неслыханно — она никогда улыбалась мальчикам. Да она вообще редко улыбалась. Это немало приободрило, тем более, что Кривин уже давно испытывал к ней тайную и безнадёжную симпатию…

Вот тогда-то и возникло оно, это тринадцатое окно. Он вспомнил, что там никогда не горел свет по вечерам, окна были наглухо задёрнуты плотными темными шторами.

Его не должно было быть, но оно — было.

На другой день он перехватил её по пути из школы. И, запинаясь стал рассказывать. Очень торопился, опасаясь её всегдашнего насмешливого прищура. Однако когда поднял на неё  глаза, она смотрела на него пристально в упор. «Я знаю, — сказала она тихо, будто кто-то мог их услышать. — Я сразу заметила. Как только мы сюда переселились. А между прочим, из окна нашего этогоокна — не видать. Угол дома и все. Я только не знаю, как туда попасть». — «А как туда попадёшь?» — «Вообще-то можно карнизу, — Вероника глянула на него так, что у него засвербило под грудной клеткой. — С чердака спуститься по верёвке на карниз, пройти, там метров пять всего, и влезть в окно». — «Так оно закрыто!» — «Так открыть! — глаза Вероники яростно сверкнули. — Или разбить».

Поздно вечером они поднялись на чердак. У чердачного окна Вероника, обвязав, толстой верёвкой и спустила его, вспотевшего от страха, на карниз. Он по счастью был вполне широкий, но прошёл он эти семь-восемь метров, беспрерывно, по-старушечьи лепеча «господигосподигосподигосподи…» — кажется, целую вечность, пока не обнаружил себя как раз у того самого чёртова окна. «Ну?! Что там?» — «Ничего. Окно закрыто. Ничего не видать…» — «Ну так открой!» — «Не могу!» — «Разбей, дурак ненормальный!» — «А чем?» — «Чем! Я тебе камень в карман положила…»

Что случилось дальше, припомнить уже сложно. В кармане впрямь лежал увесистый камень-голыш. Обмирая от страха, он выпростал его и, кажется, с размаху тюкнул по стеклу. А потом…

***

— Любовь к родимым пепелищам? — вывел его из столбняка голос за спиной. Кривин вздрогнул, обернулся.

Он узнал её сразу. Хотя она переменилась до неузнаваемости. Узнал каким-то внутренним толчком. Вероника стояла немного поодаль, глядя на него чуть наклонив голову набок, со своей всегдашней скошенной улыбкой — одним уголком рта. Ну да, это была она. Несомненно! Гордячка и недотрога. Насмешливая умница. И все же… На какой-то момент она привиделась ему лишь как отражение в заиндевевшем зеркале. На какой-то момент. И если сдуть чешуйчатую изморозь амальгамы…

— Ну любви-то к пепелищам, положим не было, — ответил Кривин, хохотнув, дабы как-то сгладить свой неловкий испуг и краткое наваждение. — Но кое-что припомнилось.

— И что же? — Вероника вдруг придвинулась, плотно взяла его под руку и показала пальцем на Окно. — Вот это?.

«Нет, она явно похорошела», — подумал Кривин, приободрившись.

— А вот представь. Столько лет не вспоминал, а тут — всё разом. То есть, почти. Кстати, раз уж такой разговор, — а что было потом? Ну вот добрался я тогда до того окна. А вот дальше — как корова мозги вылизала.

— Тебе впрямь хочется вспомнить? Хорошо. Что было потом? — она запнулась и на миг закрыла глаза. — Потом… ты хотел разбить стекло. Да. Ты ударил камнем, стекло не разбилось, а ты… а ты сорвался с карниза. Повис на верёвке, ударился о ствол дерева, Вот этого, да. И упал на тротуар. У тебя был обморок, — Вероника усмехнулась. — А вечером к нам пришла твоя мама и сказала: «Если эта паршивая сучонка ещё хоть раз подойдёт к моему сыну…» Папа твой работал в милиции, поэтому все смолчали.

Она говорила, опустив голову, словно мучительно вспоминая что-то…

— Но… я не знал, — побагровел Кривин.

— Ты две недели не ходил в школу, — она говорила монотонно, то и дело замолкая. — К тебе приходил доктор. Противный такой мужичок — лысый, розовый с тараканьими глазами и бляцким голоском. Он и к нам несколько раз хотел, да не пустили. Папа сказал: «Хоть раз сунешься к ней — убью». Я боялась, что он впрямь убьёт и его посадят… Вот так. В общих чертах.

— М-да. А ты, кстати, почему здесь оказалась? В сей поздний час?

— Потому же, почему и ты.

— Ну я-то случайно.

— Случайно ничего не случается. Уж мне-то поверь.

— Ой, вот только мистики не надо. Не люблю. А, кстати. Мы ведь так и не узнали, что там, за этим окаянным окном.

— Мы? — Лицо её вновь презрительно вытянулось. — Это кто — мы?

— Ну — ты да я, да мы с тобой.

— Ты да я это не мы, — Вероника вытащила из сумочки сигарету и щёлкнула зажигалкой. — Ты — не узнал. А я… я узнала.

«Я» прозвучало с отрывистым выдохом, как посвист бича.

— Ты серьёзно?! — Кривин глянул на неё  с весёлым любопытством. — И что там было? Ну в двух словах.

— Не получится. Это надо посмотреть. Хочешь?

Она отвела руку с дымящейся сигаретой, стала к нему лицом и глянула в упор. Именно — в упор, как из амбразуры, откуда-то извне, из разбитого в серебряную пыль зазеркалья, из мёртвой зыби искривлённого пространства…

— Я? — из игривого смешка вышел какой-то сдавленный полукашель, полувсхлип. — Если опять по верёвке с чердака, то я пас.

— Нет, — зеркальная тьма озарилась улыбкой. — Все проще на сей раз. Войти и все. Я знаю, как. Идёшь?

Глаза погасли, она уже поняла, что он согласится, и потому они стали просто глазами, большими, бледно голубыми. Красивыми в общем.

Потом они шли по скрипучему, шаткому и неприятно гулкому кирпичному крошеву, обходя зияющие гнилые провалы, и Кривин думал, что бы такое придумать, чтобы пристойно закончить весь этот ностальгический бред, и понимал, что ничего такого он не придумает, и что можно лишь сию минуту послать все к черту и, ничего не объясняя, загромыхать вниз по лестнице. Но понимал, что и этого никогда не сделает.

Дом засыпает и вздыхает гулко
В сырой, пропахшей гнилью тишине,
И сыплется сухая штукатурка,
Когда он содрогается во сне… —

Вдруг произнесла нараспев Вероника, запрокинув голову.

— Это ещё откуда? — спросил Кривин без особого, однако, интереса.

— Это? — Вероника вдруг осеклась, обернулась и глянула на него удивлённо. — Это… Да просто вспомнилось. Забыла. И ты — забудь…

— Небось удивляешься, — голос Вероники вновь прозвучал уверенно и отрывисто, — отчего, мол, я, взрослый и вполне себе солидный человек… осторожно, здесь ступенька прогибается… так вот, с чего я попёрся в дохлые руины, где сгнило все, что могло сгнить? Удивляешься?

— Да я, собственно…

— Тут тоже осторожно… Хочешь ответ? Потому что мне это нужно. Нахально, правда? У меня нет иного выхода.

— Однако! А ты какая-то другая стала, — сказал вдруг Кривин, сам дивясь сказанному.

— Заметил? — Вероника ничуть не удивилась. — Знал, что заметишь. Вот потому-то, дорогой мой, я тебя сюда и веду… Стоп! Мы почти пришли.

Вероника толкнула коленом висящую на одной петле дверь и вошла в комнату.

— Ну да! — Кривин заговорил подчёркнуто громко, ему надоел этот задыхающийся шепоток за спиной. И потом, смутная опаска вдруг исподволь проникла в него неприятным, сыроватым холодком. — Вот тут вы жили, да? Тут вот ширма стояла, стол письменный. Радиола на ножках. «Ригонда», верно? А вон там этажерка с журналами. А над ней портрет Хемингуэя, правда? Тебе нравится Хемингуэй? Мне, по правде, не слишком. Там, в углу, твоя кроватка… Ну так и где ж она, потайная дверца? Сим-сим — откройся! И чего тебе от меня надобно, красотка Вероника? Если — надо, то отчего здесь?..

Он обернулся. Вероника его не слушала, она будто забыла о нем напрочь. Она была спокойна и сосредоточенна. Подошла к безногой обшарпанной тумбочке, рывком выдвинула ящичек, покопавшись и бормоча под нос, вытащила что-то, подбросила на ладони и сунула в карман.

— Сим-сим? — она вдруг подошла сзади, осторожно положила ему руки на плечи и подтолкнула к стене с висящими лохмами, отсыревших обоев. — Вот тебе — Сим-сим. — и стала словно бы впрессовывать его в стену, причём Кривин не чувствовал этог

о давления, он просто перестал ощущать холодное сопротивление стены… И толкали его не десять упёртых под лопатки пальцев, а негромкий, птичий шепоток, струящийся единым тепловатым сквознячком…

ничего не бойся хотя нужно быть осторожным они такие же как вы но не совсем как будто кто-то нарисовал человека ЗДЕСЬ а потом воскресил ТАМ им зачем-то нужны люди ОТСЮДА рисунки ищут свою натуру ТАМ есть каждый кто есть здесь а может наоборот

Я не Вероника Вероника ТАМ я не знаю что со мной будет когда ТЫ её вернёшь может я просто перестану быть но ТЫ должен её вернуть больше некому прости прости прости

А дальше — маленькая, пустая комната, залитая светом, он один, перед ним лишь матовый контур овального параболического зеркала на стене и долгий внимательный взгляд из глубины…

Обратный билет

— Однако ты спишь! — услышал он чей-то голос. — Устанешь тебя будить!

А, ну так это все сон! Ну конечно же, господи! Что ещё как не сон. Кривин наконец открыл глаза. В комнате было светло. Даже как-то неестественно светло. Казалось, солнце, тоже какое-то очень уж яркое для утра, светит не только в окна, но и просачивается сквозь стены и потолок. Он успел понять, что находится в незнакомой комнате, но решил пока этому не удивляться, и скосил глаза. Человек, ссутулившийся у изголовья, был столь же незнаком, как и комната, однако смотрел вполне доброжелательно.

— Ну давай, выкладывай, — сказал он и укоризненно покачал головой.

— Что выкладывать, — обеспокоенно спросил Кривин.

— Что, что! Как попал сюда, что! Чучело-мяучело!

— Я… Я даже не знаю, — пробормотал Кривин и попытался улыбнуться.

— Даёшь жизни! Загулял, да? Так ты ж у нас, вроде, непьющий.

— Ну да. То есть… Так я и не пил, с чего вы взяли? И вообще, простите, кто вы такой?

— Ну вот! — человек шумно вздохнул. — Ты спятил совсем, да? Ты дурочку-то на сеновале валяй, а не здесь.. Знаешь, сколько я тебя искал? Обзвонился! В милицию, больницы. В морг даже, извиняюсь. Чисто случайно тут тебя нашёл. В общем, ты пока тут побудь, очухайся маленько. Не вздумай уходить. Я пока народ обзвоню, успокою. Все ж волнуются…

— Погодите! — Кривин сел, встряхнув головой, будто силясь как-то избавиться от наваждения. — Не надо звонить никуда. Черт! Объясните бога ради, кто вы такой и где я нахожусь. Что это, вообще? Вытрезвитель что ли?

— Ну нет! — Человек облегчённо и звонко заржал похлопал его по плечу. — Слава богу, нет. Это, брат, гостиница. Называется «Колос». А уж вот как ты сюда попал — это вопрос тяжёлый. А звать меня Костя. Константин Платов, твой одноклассник, сослуживец и общих чертах приятель. А что касается...

— Ну хватит! — вышел из себя Кривин и рывком сбросил одеяло.— Шутка затянулась. Я вас не знаю. Ни одноклассника, ни сослуживца, ни приятеля в общих чертах. И всё, что вы тут... Хватит, вообще!

Константин Платов, дошедший уже было до двери, съёжился и чуть не на цыпочках вернулся обратно.

— Ви-ить, ну ты что,— жалобно сказал он, грузно опустившись на стул и утерев ладонью невидимый пот. Ладонь была красной и пупырчатой, как панцирь варёного рака. — Ты, что, в самом деле меня не помнишь? Н-да... Ну хорошо, меня ты не помнишь. Но как тебя-то зовут, ты, хоть помнишь?

— Помню,— устало ответил Кривин.— Меня зовут Виктор. Виктор Кривин, шестьдесят седьмого года рождения, русский, не состоял, не привлекался, не имею, образование высшее, холост,... Все?! Или ещё что-нибудь сообщить?

— Да все, все! — Платов натужно засмеялся и замахал руками.— То есть... Погоди... Холост. Это как есть холост?... А! — он слабо улыбнулся и игриво погрозил пальцем.— Быт заел? Знакомо, брат Только меру знай... Ну хорошо. Зойку ты не помнишь, меня — хрен с тобой — тоже не знаешь. Но то, что Константину Платову сегодня стукает сорок пять лет, это хоть ты ещё помнишь? И то, что лихой казак Платов намерен сегодня гулять до победного конца, ты тоже не можешь не знать. И потому давай вставай, поехали. Зойке я все же позвоню. Знаешь, шутки шутками, а там беспокоятся. Насчёт гостиницы, знамо дело, молчок, понимаем. Скажу, что у Димки Балакирева ночевал. Димка подтвердит. Он тебе все что хочешь подтвердит.

Кривин встал и, ссутулившись, словно приговорённый, принялся одеваться. Ему хотелось то смеяться, то кричать от страха, то негодовать. Утренний кошмар не собирался рассеиваться, наоборот, он сгущался, принимал все новые, реальные очертания и в общем-то переставал быть кошмаром, переходя в обыденность. Ясно было — это не сон. Однако на явь это и вовсе не походило. Он с некоторым облегчением понял, что прекрасно помнит, несмотря ни на что, кто он и откуда. Но также отчётливо понимал он и то, что ни гостиница «Колос», ни Константин Платов, ни какая-то там Зойка не имеют к нему никакого отношения.

Осторожно, боязливо ступая, он подошёл к окну, щурясь от нестерпимо яркого солнца. Внизу, занесённая снегом, лежала незнакомая улица... Ничего необычного в ней, впрочем, не было. Серые блочные дома, разжиженный солью тротуар, открытый, дымящийся канализационный люк, обставленный деревянными перегородками, стая голубей у крыльца дома напротив...

— А какая это улица? — спросил он не оборачиваясь.

— Улица? — упавшим голосом переспросил за спиной Платов.—-М-да. Улица «Производственная».

— Производственная,— бессмысленно улыбнулся Кривин.— Интересно. А, простите... город какой?

— Город? Вон даже как! Да ты что, Вить. Что с тобой! Да возьми ты себя в руки, нельзя же так, честное слово!

— Город, говорю, какой? — с тихим бешенством повторил Кривин.

— Краснонарск, — торопливо ответил Платов.

— Краснонарск. Город славных боевых и революционных традиций?

— Ну да. Славных. А как же.— Платов вдруг быстро подошёл к нему, встал рядом, настойчиво пытаясь заглянуть в лицо.— Витек, с тобой в самом деле что-то не то. Может, приляжешь, а? — Кривин резко мотнул головой.— Ну тогда пошли прогуляемся. Погода хорошая, солнце с утра, весна скоро.

— Нет. Я домой пойду. Домой.

— Домой? Ясно, что домой. Это дело,— согласно закивал Платов,— а то там уже икру мечут. Сперва позвоним только, ладно? Зойка просила...

— Я не знаю никакой Зойки! — закричал Кривин, схватившись за голову.— Понимаете вы или нет?! Не-зна-ю! И Краснонарска вашего не знаю и знать не хочу. И вас я в первый раз вижу! Тут путаница какая-то. Или...

— Ну, это ты брось! — взъярился вдруг Платов и резко схватил его за плечо. — Не знаю! Дать бы тебе разок по ушам, всех бы узнал. Брось дурить, надоело. Ляг, ещё раз говорю, да полежи. Отойдёшь немного. А я пока Зойке...

— Я тебе ещё раз говорю, идиот, я тебя не знаю и знать не желаю. Оставь меня в покое!

— Да ты пойми, дурашка, — Платов говорил уже спокойно, почти ласково. — можешь чудить сколько влезет. Только оклематься все равно придётся. Дураком нынче долго быть не велено. Или умней, или лечись.

— Лечись? Это в каком смысле?

— Да в самом том. Как дураков лечат?

— Но я… — Кривин побледнел и отступил на шаг.

— То-то вот! — Платов добродушно хохотнул и потрепал его по плечу. — Значит, короче. Ты сейчас ляг и выспись хорошенько. Я через пару часов буду. Отдыхай. И не беспокойся, все в норме будет.

Он снова похлопал Кривина по плечу и пошёл к выходу. Дверь закрылась, снаружи осторожно скрежетнул ключ в замке. «Спать, — бесстрастно подумал Кривин, — просто лечь и спать. И все вернётся. Просто лечь и спать…» Не раздеваясь, он лёг, обхватив голову ладонями, и вскоре впрямь уснул.

***

Сон был томительной чередой абсурдных превращений, каким-то мутным, вялотекущим водоворотом, из которого порой проступали черты чего-то узнаваемого, но тотчас вновь разжижались, рассасывались и пропадали. Разум настороженно противился как сну, так и пробуждению…

Проснувшись, он долго не решался открыть глаза с тоской понимая, что ничего-то за время сна не переменилось, что он по-прежнему в той же комнате, что с минуты на минуту может вновь пожаловать невыносимый, гогочущий Платов, а может, и уже пожаловал, просто голоса не подаёт. Наконец он решился оторвать голову от подушки — комната все та же, только темнее как будто, видно, к вечеру уже дело. Кривин глухо застонал и снова уткнул лицо в подушку. «Костенька, он проснулся, кажется», — «Да ладно тебе, пусть бы поспал ещё, не надо было будить», — «Интересно, я как будто его будила». — «А я что ли?..»

Перешёптывались где-то в углу. Кривин понял, что больше ему не уснуть, да и толку от сна не будет. Однако говорившие сами торопливо сорвались и кинулись к нему. Это был все тот же Платов и ещё какая-то дебелая, пестро одетая дама с неухоженной копёнкой оранжевых волос и жирной родинкой на складчатом подбородке. «Зойка, — брезгливо подумал Кривин и усмехнулся. — Вот те и супруга законная. Владей. Интересно, и дети есть?…»

— Как ты? Выспался? — Платов смотрел с ухватистой пристальность.

Кривин не ответил. Ясно было одно: случилось с ним нечто непонятное уму, Но это — реальность, и пока она существует, надо в ней жить, должным образом её воспринимая, дабы не переросла она в нечто худшее.

 — Слушай, неспешно сказал он, Платову, стараясь не глядеть на него. — И, пожалуйста, без комментариев. Так вот, я действительно никогда не был в вашем Краснонарске. И тебя в самом деле виду в первый… я же сказал – без комментариев! Так вот у вас в этом Краснонарске есть вокзал? Ну нормальный железнодорожный вокзал есть?

— Есть, есть, — дружно, как фаянсовые куколки, закивали Платовы, переглядываясь.

— Так вот, мне нужен билет, понимаете? В Казань. Обратный билет мне нужен. Обратный билет. — Он говорил легко и радостно, словно нашёл наконец выход из тупика.

— Обратный билет, — с покорностью повторила дама и пугливо покосилась на Платова.

— Это кто, — шепнул он Платову, кивнув на беспокойно ёрзавшую женщину. — Это вот и есть Зойка что ли?

— Да ты что! — Платов замахал руками. — Это ж Зинаида, супруга моя!

— И отлично! Сейчас мы… Хотя нет. Есть у вас телефон у кого-нибудь, — он, требовательно, нетерпеливо всплескивая пальцами, протянул руку.

— Ага, — Платов судорожно сглотнул и с готовностью, но недоверчиво протянул ему пузатое телефонное тельце.

****

Трубка отозвалась с первого гудка.

— Алло! — Сочно и отчётливо, даже с каким-то добавочным эхом. — Алло! Говорите!

— Простите, а… — голос Кривина вдруг сорвался во взволнованный, вибрирующий полухрип. — С кем я говорю. Кто у телефона?!

— А вы куда звоните? — спросил голос.

— Это телефон Виктора Кривина?

— Да, — голос стал ещё более респектабельным и басовитым. — А кто его спрашивает?.. Да говорите же вы.

— Мне Надежду Владимировну, пожалуйста…(«Господи», — услышал она за спиной испуганный вздох).

— Она сейчас не может подойти. Всё у вас?

— Слушайте! — голос его задёргался от бессильного бешенства. — Мне нужна квартира Виктора Кривина, понимаете вы?! Не знаю, какого черта вы там делаете, но я…

— Это вы слушайте. — голос колыхнулся уверенно и грузно, как ртутный шарик в воде. — Я — у себя дома. А вы… А ты сюда больше не звони. Понял? Для твоей же пользы говорю, мужик. Никогда не звони

Гудки зазвучали гулко и отрывисто, как победный гонг.

Платов подошёл сзади и сочувственно положил руку ему на плечо.

— Витек, бери себя в руки, ну! Совсем ты раскис. Не переживай, не так все страшно. Сегодня не вспомнил — завтра вспомнишь. Ты, главное, голову себе не дури. Мы же с тобой росли вместе, где ты был, где не был, я наизусть знаю. И потом... ну, Надежда Владимировна, тётя Надя... Она же... Витек, ты меня правильно пойми, она же в прошлом году померла! Да спокойно ты! Я ещё сам бегал, гроб заказывал. За тобой ещё, кстати... Ну ладно, не сейчас.. Вить, а может, ты того, шутишь, а? Ну юмор, так сказать, розыгрыш. Ну ты намекни только, я ж понимаю. А? Ну головой только кивни...

Кривин в отчаяньи замотал головой, затравленно посмотрел на Платова. Тот огорчённо крякнул и отступил.

Некоторое время супруги вполголоса переговаривались, спорили, раздражённо жестикулировали. Кривин же в тупом оцепенении стоял, вперившись глазами в социалистические обязательства коллектива гостиницы «Колос». Все происходящее было слишком реальным, чтобы надеяться на скорый благополучный исход, вообще на какой-либо исход, и вместе с тем, слишком абсурдным, чтобы смириться и соотнести себя с этим чужим миром. Он с лихорадочной надеждой стал рыться в карманах, дабы найти хоть какое-то материальное подтверждение той настоящей, но уже поминутно ускользающей от него жизни. Однако ничего не нашёл, кроме дешёвой авторучки, кошелька с мелочью, и связки ключей, и все это было его, тамошнее, но все это с таким же успехом могло оказаться и здешним.

Человечество, верно, решило сыграть с ним шутку. Он вдруг подумал, что мир его, казавшийся ему ранее таким многогранным м многоцветным, замыкался, в сущности, на десятке другом имён, адресов и телефонов, и стоило ему исчезнуть, пусть временно, как мир этот бесформенно растёкся аморфным скопищем людей предметов. Ничего иного не оставалось, как ждать, спокойно, терпеливо и отрешённо.

— Вить. А давай-ка оденемся сейчас и поедем, а? Не надо тебе тут оставаться. Тут тебе дурь в голову лезет.

— Куда? деревянно спросил Кривин, покосившись на Зинаиду.

— Как куда! Ко мне! — вновь повеселел Платов. — Говорю ж День ангела у меня сегодня! Тебе, кстати, рюмочка сегодня совсем не помешает. Народ придёт. Все свои. Развеешься.

— И эта? — Зойка? — безучастно усмехнулся Кривин.

— Как скажешь. Можно без неё . Придумаем что-нибудь.

Кривин сумрачно оглядел маленькую, заполняемую известковой полутьмой комнату и кивнул.

Далее Кривин как-то незаметно переместился в платовскую квартиру. Он словно шагнул из неё  прямо из врат гостиницы. Впрочем, если бы стал вспоминать, то вспомнил бы, пожалуй, заснеженную, задымленную молочно-серую улицу, болтливого, хохочущего таксиста со стальными зубами и в кепке с фиглярским помпоном, какую-то уличную драку — вопящую потно-серую массу, выкатившуюся и подворотни и тотчас закатившуюся туда же. Вспомнил бы, если б захотел, призрачный сырой лесопарк с галдящими, обезумевшими, воронами, залитые световою жижей витрины, в которых колыхались подслеповатые манекены, и ещё что-то обрывочно-лоскутное. И всегда, везде — неутихающий платовский говорок и рука, предупредительно и цепко держащая его за локоть с настырной неотступностью поводыря.

***

В квартире Кривин быстро согрелся и разомлел.

— Сейчас народ начнёт стекаться,— суетился Платов, косясь на уже заставленный снедью стол.— А ты пока фотокарточки, что ли, посмотри. Точно! Может, припомнишь чего. Ну вот смотри сюда! — он сунул Кривину фотографию, на которой был изображён он, Кривин, собственной персоной, в обнимку с Платовым на палубе какого-то чумазого от копоти пароходика.— Помнишь, нет? А ты не торопись. А вот ещё...

И он стал с проворством карточного фокусника выкладывать перед Кривиным фотографии, то старые, пожелтевшие, то совсем новенькие. Вот он, Виктор Кривин, в драной телогрейке в кузове грузовика, а вот тут — в солдатском обмундировании, и подпись на обороте, его, кривинским почерком: «Косте Платову от коронного деда Кривина. ДМБ-81!», а здесь — в тельняшке, со зверским лицом, с кухонным ножом в зубах, и ещё, ещё... И на всех снимках —он, Кривин, несомненно он и никто другой. (Странно только, что фотографии эти лежали как-то уж очень обособленно, словно были заранее приготовлены.) И вместе с тем это был не он, и это было столь же несомненно. Двойник, роговой манекен, сработанный с адовой, снайперской точностью.

Зато прежняя его жизнь, отторгнувшаяся от него столь коварно и предательски, ощутилась так отчётливо и ясно, словно вся уместилась в один-единственный день. И подумалось ему вдруг, что зазор между той и этой жизнью, в сущности, не так уж и велик, и он вполне мог бы и знать тех людей с фотокарточки Этого, например, тщедушного, всклоченного очкарика, кажется, пьяного. Или вот эту, усевшуюся к нему на колени. Интересно, кто это? Носик вздёрнутый И две пуговки на блузе расстёгнуты, и лямочка там какая-то виднеется, юбочка коротенькая с этаким вырезом... Пикантно.

— А вот это кто?

— Это? — А ты не помнишь? Хотя это давно было. Это, брат, Симочка. её ещё звали «Пипа суринамская». Твоя... Ну, в общем, давно это было. Надо же, и карточка сохранилась. Не дай бог ещё Зойка увидит.

— А она будет сегодня?

— Я же сказал! Не будет Зойки.

— Да не Зойка! Ну... Пипа эта.

— Да ты что! — Платов даже смутился.— Сказанул тоже. Пипа! Не те времена...

А Кривин ощутил вдруг сладковатый приступ дремотной усталости. Что-то стало проникать в него, как тёплая, обволакивающая изнутри подкожная инъекция. Он вдруг решил, что, пожалуй, и неплохо было б знатьэтих в общем-то симпатичных людей, и что все, возможно, не так уж и ужасно…

— Слышь, Кривин, — Платов вдруг жёстко стиснул его запястье. — Скоро Лёнтик пожалует. Звонил только что. Ты уж это, узнай его, пожалуйста, чтоб конфуза не было. Улыбнись, туда, сюда. Остальное беру на себя.

 — А кто он такой, Лёнтик этот?

— Лёнтик-то? Это, брат, Георгий Васильевич Леонтьев. Когда-то нашим с тобой другом был. Теперь — бугор. Утёс. Шуток не понимает совсем. То есть понимает, но не смеётся, а делает выводы.

— Он тоже с супругой будет? Лёнтик.

— Нет, — Платов нервно осклабился. — С дамочкой одной. Но ты её не знаешь. Вероника Вячеславовна. Она, брат… — он сделал какой-то неопределённый жест, будто вкручивал лампочку.

— Погоди, погоди... А фамилия как у этой… Вероники Вячеславовны.

— Говорю ж не знаешь ты её. И не знал никогда. Да и я совсем недавно. А фамилия у ней — Зотова, кажись.

Зотова. Стоп! Вероника Зотова!

И вот тут словно короткая, но ветвистая вспышка высветила самые отдалённые катакомбы сознания. Те, что по какой-то неясной причине были на время зашторены наглухо. И тотчас свежим, глянцевым негативом из туманного ничего высветилась пустынная сырая улица, умирающий двухэтажный дом, пахнуло ржой и мокротной гнилью. И — окно. Тринадцатое по счету от левого угла…

Вероника Зотова…Недостающее звено?

— Но ты на неё , брат, не заглядывайся, хотя бабец она фактурный. Лёнтик он ведь… Ну ты понял.

Но тут в прихожей властно и требовательно прозвенел звонок. Платов снова хлопнул его по плечу и проворно, косолапо, как паук по паутине, побежал открывать дверь. И тотчас из прохожей протёк урчащий жирненький вощёный басок, от которого все сидящие разом переглянулись, смокли, лица у всех стали одинаковые, словно надутые резиновые перчатки.

«А что, и Лёнтика позвали?» — «Лёнтика-то? Да Зинка скорее родного мужа за стол не посадит. Это уж не извольте сумлеваться…»

Шепоток вился вокруг него струйками пыли. Кто говорил, разобрать было положительно невозможно. Рядом с ним сидел человечек в серой пиджачной тройке, уморительно напоминавший нутрию. Редкие, гладенько зачёсанные волосы по-клоунски перехвачены на затылке резинкой. Нос, губы, подборок — сходятся под конусом воедино, как у стерляди, и когда он говорит, более других шевелится нос с маленьким розовым набалдашничком на кончике. Говорит с заметным шипящим зубовным посвистом.

Рядом — человек-кобура. Иссохшее, сургучного цвета лицо с глубокими разветвлёнными морщинами и поджатым старушечьим подбородком. Глаза с серым ободком, как дуло у обреза. Голос мягонький, как бархотка, зато смех колючий и жёсткий, как частокол.

С другого бока — женщина-петух. Лицо цвета яичного желтка, жирная лиловая помада и вздыбленный парик, от которого пахнет не то парикмахерской, не то кондитерской. Её звали Клара, однако иногда почему-то именовали «маркиза» на что она неизменно смеялась долгим квохчущим смехом.

А вот и Лёнтик появился. Вот этот человек был моимдругом? М-да. Человек-гриб. Настоящий гриб — мясистый, бесформенный, сопливый на ощупь. Глаза под куцыми веками – цвета старческих дёсен. Пальцы короткие, как неструганные бруски. Брезгливо самоуверен, надут, однако же беспокоен, украдкой зыркает по сторонам, озирается, будто отыскивая кого.

Так. Ну а вот и Вероника.

У неё был резкий, словно молниеносным, точным росчерком вычерченный профиль, густые тёмные волосы со старомодной, выпуклой чёлкой и длинными, скошенными висками, большие, слегка раскосые светло голубые глаза с тонкими, веками, которые забавно двигались в такт словам, словно запоминая сказанное. Она все так же улыбалась лишь половиной рта и всегда полузакрыв глаза. Все так же… Однако время неплохо потрудилось над вами, Вероника Вячеславовна. С хладнокровной филигранностью гравёра вычистила до крупицы все мешающее. Вы стали красивой женщиной. И вместе с тем, вроде бы, остались, как ни странно, тою же — сухопарой «скрипачёркой», большеглазой и большеротой. Что, какой незримый изъян был удалён тем хладнокровным, беспощадно гениальным гравёром, какой незримый нерв вживил он в это лицо, в это тело, во все то, что создает неизъяснимый, нездешний образ красоты — бог весть. Однако Кривин с удивлением осознал, что не может оторвать от неё взгляда, что её зрачки, пусть даже и глядящие мимо него, втягивают его в себя, как мглистые звёздные туманности. И всякая мысль теряет основу, едва народившись, а слова утрачивают смысл. И ничто, никакая самая едкая жизненная щёлочь не вытравит теперь уже из барельефа памяти этот полупрофиль, смотрящий мимо него. То была красота, порождённая не чертами лица, а неким невыразимым внутренним светом. И не было в том свете ни тепла, ни стужи, а лишь внимание, тревога и сосредоточенность…

— Чего уставился? — человек-нутрия щербато осклабился. — Хороша девка. Да не про твоё древко.

Он коротко ржанул и боднул Кривина в плечо взопревшим лбом.

— Это ж Вероника. Ничка-Вероничка, трусики на ничку. Шалава беспутная, прости господи.

— Шалава-то, положим, и шалава. А вот беспутная, — гортанно гоготнула женщина-петух, — это даже не скажите Павел Борисыч. Может, она годов пять назад была беспутная. Бикса, вторсырье. А нынче — как подменили. Я вот перед праздниками у ней на квартире была. Так ежели б и вам там побывать, то вы, Павел Борисович после того в свою безмазовую панельку заходили б с чувством неловкости за напрасно прожитую жизнь.

— А вот я вообще даже не понимаю, — гневно заговорила Зинаида Платова с писклявой злобностью богомолки, — как можно вести такой разнузданный образ жизни. Ведь практически ни стыда ни совести у ней нету. А ходит себе гордая такая, как будто приносит пользу обществу.

— Однако в гости её себе зазвали крайне уважительно. Открыточку с ободком и голубком сиреневым. «Будем рады видеть вас…» А мне просто звякнули на службу. Оно конечно. У нас ведь нету такого видного авантажа.

— Вы это буквально так воображаете, Клара Модестовна, будто бы мы с Костенькой только и думаем, об чтоб вам нервность оказать. Вот нам более думать не о чем с Костенькой…

Мадам Платова фыркнула и поплыла в сторону прихожей, виляя бёдрами столь размашисто, что худые лопатки заходили ходуном, как плавники.

«Иди, иди, курица мороженная», — фыркнул шепотком ей вслед человек-нутрия и залился сиплым, придушенным смехом, — гостью встречай высокую.

Его поддержал дружный беззвучный смешок. Из прихожей в самом деле понеслись восторженные причитания — ой да господибожемой, да вы наша прелесть, ангел вы наш, да откройтесь наконец, как вам так удаётся…

Итак, она с этим… Лёнтиком? И что прикажете с этим теперь делать?

***

Между тем из угла тяжкой свинцовой дробью грянула музыка, тускло перемигиваясь, будто гримасничая, зажглась световая гирляндочка, проворно выныривали из-за стола и ритмически заколыхались человеческие контуры, душно пахнуло распаренной косметикой. Танцы!

— Витёк! Не кисни! —зычно крикнул Платов из-за голой веснушчатой спины раскатисто хохочущей толстушки. — Пригласи лучше супругу мою. Прими удар на себя!

Кривин с тоскою поворотился к Мадам. Та, однако, не обратив на него внимания, с каменной неприязнью взирала на кривляющегося супруга.

— Зи-на-и-да! Кавалер заждался! — вновь заорал Платов. При этом зачем-то снял пиджак и бросил его на пузатый бордовый пуфик. Мадам Зинаида мрачно улыбалась и покачивала головой.

— Ан-тракт! — вдруг по-петушьи взвизгнул Платов и щёлкнул клавишей, музыка пискнула и смолкла. — А пожалите все к столу!

Сгусток одобрительно взревел и стал рассасываться. «Ой, не могу, сил нет! Откройте уже кто-нибудь форточку, дышать нечем! Салатик-то! Салатик где?! Помираю, как хочу салатику. С орешками который. Зинуля, шепнёте потом, как его делают», — звучно кудахтала женщина-петух.

А Кривин вертел головой, силясь отыскать в заверченной толчее Веронику, однако её не было. Да и Лёнтика тоже.

— Эй, Витек, хорош башкой вертеть. Резьбу сорвёшь, — ткнул его в бок человек-кобура. — Твой черед тост сказать.

— Тост? — Кривин изумлённо вскинул голову.

— Ну да, — лицо человека-кобуры вытянулось вширь в безгубой улыбке. — Имениннику оказать почёт. А то за столом выпить-закусить любой может. А ты почёт окажи. А то некоторые брюхо-то набьют, а рыло от друзей воротют…

Однако в этот момент вновь взревела музыка. Женщина-петух, тоненько вереща: «мужиков, мужиков мало!» ухватила его за руку и с неожиданной силой втянула в круг. Притворно смеясь, Кривин вяло потоптался и, воспользовавшись тем, что визжащую Клару Модестовну подхватил, облапил и закружил какой-то водянистый альбинос, вышел в коридор. Там плавал табачный дым, Платов, размякший и осоловевший, обхватил его потной пятернею хотел втянуть в какой-то крикливый разговор. Но по счастью его кто-то отвлёк, Кривин освободился и пошёл в сторону кухни, не понимая, а зачем, собственно, он туда идёт. «Вить! Ты куда?! Не ходи туда!» — крикнул ему вслед Платов, но Кривин торопливо толкнул кухонную дверь и вошёл.

***

Там были Лёнтик и Вероника. Собственно, Веронику было почти не видно. Лёнтик стоял над ней, уперев в стол веснушчатые рыжие ладони и что-то рокотал вполголоса. Гриб, бесформенный и осклизлый. Стоял, широко и уверенно расставив ноги, задний карман как-то непристойно оттопыривался. На белой рубашке, под лопатками проступали сизые промоины пота. Кривин, кажется всем нутром почуял этот едучий, аммиачно-чесночный душок.

— Вероника Вячеславовна, — сказал вдруг Кривин громко и решительно, — время позднее. А нам ведь в одну сторону. Мне кажется, вам пора домой.

Он постарался сделать какой-то особенный внутренний нажим на это «домой!», даже произнёс его, решительно сведя челюсти, полагая, что так оно будет убедительнее.

— Вить, — Лёнтик даже не повернул голову. — Вали отсюда, а? Народ пляшет. И ты себе пляши.

— Простите, я…

— Прощаю, прощаю. На первый раз. А сейчас — свободен, голубчик. Пляши давай, для таких и музыка играет.

— Я хотел сказать… Я, как будто не к вам обращался, полупочтенный, а к Веронике Вячеславовне. Так что…

— Пшел, я сказал! — Человек-гриб поворотил к нему свою бугристую кучерявую голову. Его приплюснутые негроидные ноздри раздулись, как жабры, лицо стало похожим на косточку персика.

— Виктор Андреевич, — Вероника встала, пригнувшись, прошла под рукой Лёнтика, как под стрелою шлагбаума, и подошла к нему, — вы ступайте пока туда, — она кивнула в сторону залы. — Я вам после все объясню.

— Чего ты ему объяснишь!, — глаза человека-гриба налились кровью. — Хер ли тут разговоры говорить. Пару раз в пятак и ясность нарисуется.

— Говорил же — не ходи туда, — грустно сказал Платов, возникнув в дверном проёме, совершенно пьяный, с мокрыми почему-то волосами. — Дурак ты, ей богу же дурак.

— А себя за умного держит, небось, — захихикал взявшийся невесть откуда человек-кобура. — Шустрый. Как молния от ширинки. Пошли давай!

Он схватил Кривина за плечо жёсткой и жилистой пятерней инвалида, выволок в коридор и втолкнул в ванную.

— Не хотел как все плясать, теперь в ванной себе попляши, мудило!

Дверь закрылась, снаружи щёлкнул засов. «Пусть остынет, — услышал он сипловатый голос Лёнтика. — Вероника, я сейчас вызову такси… Вероника, ты где…» Кривин выругался и с силой ударил в дверь ногой. Охвативший его на мгновение страх сменился безотчётным, нерассуждающим бешенством. Так нельзя, ребятки. Я вам не пипка суринамская.

Он налетел на дверь плечом, она с хряском распахнулась, он вновь очутился в коридоре. Человек-кобура стоял наготове, расставив ноги, набычившись.

— Я тебя предупреждал? — сумрачно спросил он. — Почёт надо оказать. Предупреждал. А ты не оказал. Теперь вот заполучи для почину.

От удара, хлёсткого и костлявого, голова Кривина резко мотнулась назад, он едва удержал равновесие и вновь оказался втиснутым в ванную. Вслед за ним, не отпуская его, туда вкатился человек-кобура.

— Будет с него пока, — пропел фальцетом явившийся тут же человек-нутрия. — Мы его не так. Мы его за шкирман и… — Он проворно заломил Кривину руку за спину. — Полотенце давай! … Мы его сейчас во-от как…

Кривин взвыл от боли, каким-то чудом высвободил руку из хватких, сырых щупалец, повернулся и обеими руками что было сил толкнул человека-кобуру в грудь, тот неуклюже дёрнулся, налетев затылком на угол навесного шкафа. Человек-нутрия от неожиданности ослабил хватку и Кривин с ревущим стоном выволок его вместе с собой в коридор. Там поднялся визг и переполох, что-то упало с грохотом и звоном, под ногами хрустнули осколки. На него, кажется, хотели набросить что-то похожее на одеяло, но промахнулись, одеяло упало под ноги. Ударил кого-то кулаком в мокрый, губастый рот и, вклинившись в многорукое, плотное, цепляющееся месиво, прорвался к двери. «Куртку, куртку прячьте!.. Спрятали уже?.. Зин, звони давай скорее!… Как это куда!… Лёнтик, брось нож, дурак, бля! Этого не хватало ещё…»

Кривин рванул дверь, она оказалась не незапертой, выскочил в полутёмный, кисло-кошачий подъезд и стремглав бросился вниз по лестнице.

***

Кто-то вдруг окликнул его по имени. Он, едва не потеряв равновесия от неожиданности, резко обернулся. У подъездного окна стояла Вероника.

— Твоя куртка, — спокойно сказала она. — Больше ничего нет.

— А и не было больше ничего, — буркнул Кривин, влезая на ходу в куртку. — А… как ты решила, что это моя?

— Я не решила, — усмехнулась Вероника, — они мне её сами сунули. Спрячь, говорят. Я и спрятала. Просто я с детства не люблю, когда вот так…

— Ты город хорошо знаешь? — сухо перебил её Кривин.

— Да уж как не знать.

— Ну и чудно… Черт, кажется, кровью Есть у меня вот тут кровь?

— Немного есть. И вот тут ещё. Погоди, я вытру.

— Спасибо… Так чего ты не любишь с детства?

— А когда людей вяжут. Да не беги ты так, за нами, вроде, не гонятся.

Кривин остановился и обернулся на дом. Это была многоклеточная пятиэтажка, вытянувшаяся поперёк пустыря. Впереди подслеповатым торцом проступала такая же. Редкие, скачущие фары автомобилей вырывали из мглы черные, влажно поблёскивающие стволы деревьев, единственное живое в этом мертвенном городском коллоиде. Кривин хотел вновь обернуться на дом, но его остановил резкий окрик Вероники.

— Эй, ну ты долго? – она уже стояла возле нетерпеливо урчащего такси с распахнутой дверцей. — Поехали уже.

***

Квартирка была маленькой, с совмещённым туалетом и крохотной кухней. На окнах глухие шторы, свет шёл реденький из висящего на стене пульсирующего светильника. Обои — белые с голубоватыми цветочками. На стене — картина. Ахматова в профиль. Хм, немного похожа на хозяйку. Диван и столик. Более ничего.

— Так это твоё жилище? — спросил он, оглядевшись. — Аскетично.

— Нет, — Вероника усмехнулась и качнула головой. — Не жилище. Это как бы тайный затон. Место где можно тайно затонуть. У каждого должен быть угол, о котором не знает никто. Теоретически.

— Но я-то теперь знаю.

— Потому, что уже завтра тебя здесь не будет. Так бы не знал.

— Не будет… Так. Стоп. А тебя?

Вероника коротко рассмеялась и развела руками.

— Погоди, — Кривин нахмурился и тряхнул головой, — ты что же, не хочешь туда вернуться? Ты же хотела!

— Туда? — Вероника невесело усмехнулась и покачала головой. — А что мне прикажешь там делать? У меня там никого нет. Ни единой живой души, понимаешь? Я числюсь безвестно отсутствующей. Покойником, иначе говоря… Не перебивай! Ну вот я вернулась. И где я была эти пять с половиной лет? Что я скажу? В параллельном мире? Посмеются. И это в лучшем случае.

— Но ты же сама…

— Да что ж ты заладил — хотела, хотела! — зло и отрывисто цыкнула зажигалка, осветила её нервно скривившейся, но красиво очерченный рот. — Ну да хотела! Так хотела, что волком выла. Руки на себя хотела наложить. Вообрази, стояла на мосту с раскинутыми руками, как дурка из кино. Но пошёл дождь и я передумала. Напилась в хлам с соседкой, потом проспалась, выпила аспирину и решила, как говорится, продолжать жить.

А что там? Начинать с нуля? Голого вонючего нуля? Сорокалетней бабе без связей, без знакомств, без всего? Ходить и кланяться, канючить, как виноватой сучке? Уж прости, но мне хватило. Здесь.

— Ах здесь? — в Кривине полыхнуло ожесточение. И что-то, ещё, в чем он не решался признаться. — Этот цирк уродов? Я на них посмотрел сегодня. Этот Лёнтик… Тебе, похоже, по душе пришлась такая жизнь?

— Ну что мне по душе, это не с тобой обсуждать, да?! И не надо со мной в таком тоне… Лёнтик? А что Лёнтик. Если хочешь знать, это надутое фуфло. Это ж он у Платовых «крупняк». А коллеги его знаешь как зовут? Анальный плавник. То есть, вроде как при делах, даже власть имеет. Но — анальный. Через месяц Лёнтик будет передо мной на цырлах ходить. Как страус в зоопарке… Цирк уродов, говоришь, — Вероника негромко рассмеялась. — Мне тоже сперва так казалось. А ничего, привыкла. Здесь я научилась жить. А там, ежели я туда ворочусь, я останусь той, какой была до Окна. Только теперь уж вовсе — ни кола, ни двора, ни клочка бумаги.

Понимаешь, я ведь тридцать лет прожила в том чёртовом склепе. Правда, полгода побыла замужем, верней бесплатной сиделкой у свёкра, блудливого парализованного сукина сына с лиловым носом и мокрыми штанами. Когда он уже в который раз полез ко мне под юбку, я вылила горячий кофе ему на пижамные штаны, а муж… спустил на меня овчарку. Вот! — она закатала рукав и показал белый подковообразный рубец выше локтя. — И я опять вернулась в своё окаянное логовище. Похоронила родителей поочерёдно. Последние полтора года жила в доме ОДНА. Нормально, да?! И вот как-то подумала: этот дом стоит полтораста лет. И что, за это время никто не заметил этот фокус с окном? Да быть того не может. Как-то остановила на улице человека и попросила окна перечесть. Он долго не мог понять, потом, однако, пересчитал и сказал: «двенадцать». И ушёл, оборачиваясь.

Это окно видят не все, вот в чем дело. Видимо, только те, у кого есть «двойники». Я стала искать «вход». Благо времени было достаточно было, и никто не мешал. Ответ оказался до тупости простым…

Что со мной поначалу было, скучно рассказывать. Паника. Затем – опасное равнодушие, от которого потом — мутные круги над головой. А потом нашлась та Вероника. Точнее, она сама меня нашла. Со слепым, интуитивным упорством бездомной кошки. Да она и была ею по сути. Когда я её увидела, у меня впервые в жизни приключилась истерика. Потому что поняла: вот оно! Вот то, что меня здесь ждёт. А потом успокоилась, потому что поняла, как мне теперь жить: надо стать ей, только-то. А от неё  как-то отделаться. Да! Это лучше, чем оставаться никем. Стать ей, но поумней, пожилистей и поциничней. У неё была скверная репутация. Надо было её подкорректировать, и я это сделала, тем более, во мне не было её порочных наклонностей и я ещё не успела сломаться. Скоро вообще забудут Вероничку Зотову, в прошлом детдомовскую девочку по прозвищу Ириска.

Кстати, едва ли ей там ей сейчас хуже, чем здесь. Скорее, наоборот. Ты б её видел тогда. Пришлось её даже приодеть в путь-дорогу. Не думала, что она тебя найдет, и тем более, что сподобит тебя на путешествие. Однако была, как видишь, готова и к этому. Ну вот так, в общих чертах.

А ты знаешь, — она вдруг встала и подошла ближе, — я, оказывается, рада тебя видеть, Витя Кривин, сосед мой и тайный воздыхатель. Жаль будет с тобой расстаться. Но! Если сподобишься вернуться — ну кто знает — уж постарайся со мной не пересекаться, хорошо? Ну не нужен мне тут вечный сквознячок с того света, понимаешь? Нелегко тебе об этом говорить, но уж ты пойми. Да и с той Вероникой лучше встречи не ищи. И по той же причине.

— Вернуться? — перебил её Кривин, пораженно вскинув голову . — Мне? С какой это стати? Неужели ты думаешь, что я из-за тебя…

— С какой? — Вероника перестала улыбаться и глянула на него в упор. — А не приходило ли тебе в голову, куда ж запропастился тот, Виктор Кривин? Друг Кости Платова, Лёнтика, тот, которого все тут знают? Люди ведь сами по себе не исчезают. А что если он сейчас — там? Это ведь возможно?

Кривин вспомнил густой, уверенный баритон в трубке. Его передёрнуло.

— Боюсь, что…

— Вот и я боюсь. Боюсь, что тебе будет сложно его убедить, что он — это не ты. Видишь, ли у них есть отличие от нас. У них, в какой-то немыслимой подкорке, сидит некое знание о своём «двойнике». И оно «просыпается» в нужный момент. Они, если поднапрягутся, вспомнят, да в деталях, то, что ты уже наглухо забыл. У нас этого нет. Так что ещё вопрос: кто чья копия. Имей в виду: ежели тот Кривин взобрался в твою нишу и она ему глянулась, тебе с ним не совладать. Слепой зрячему не соперник. И потом, я ж его помню, того Кривина. Копия ты, но рожа его напоминает потную пятерню. Они тут все, как масляные репродукции: чем ближе, тем непохожей. Я потому и сблизилась с той компанией, что подумала: рано или поздно ты можешь оказаться где-то рядом. Пойми: если он почувствует, что ты где-то рядом, а он почувствует, не сомневайся, долго раздумывать не станет. Ты ведь уже видел, какими они могут быть. А тебя, случись что, кто искать-то будет? Нет ведь там тебя. Как и меня — нет… Ну так ты не передумал возвращаться туда? Если нет, то…

— Пожалте на вокзал? — Кривин через силу засмеялся. — Скорый поезд «Краснонарск—Казань» отбывает…

— Нет, — Вероника подошла вплотную и обвила руками его за шею и произнесла нараспев — Гостиница «Колос», куда же ещё.Там есть…Но это завтра. А пока я скажу тебе нечто конфиденциальное. И постараюсь возместить моральный ущерб. Уж как смогу… как смогу…

Как мучительно просто — быть счастливым. Как мало тепла нужно для снежинки. Как легко малой искорке осветить бездну. Как легко смеяться над неизбежностью…

Эпилог

В Краснонарск Кривин вернулся через две недели, похудевший, с отросшей щетиной. Его случайно повстречал на вокзале кто-то из знакомых и едва не силком привёл домой. По дороге он то угрюмо молчал, озираясь вокруг, то принимался сбивчиво рассказывать — о какой-то Казани, о людях каких-то, которые вроде бы есть, а вроде бы их нет, об освещённых окнах и закрытых дверях, и ещё о каком-то окне, о справках, телеграммах, о двойниках... О каком-то человеке, которого с угрюмой ненавистью именовал «Тот». Дома он в ужасе шарахался от плачущей жены, всё бормотал непонятно что. Кончилось все это, сами понимаете, плохо — с работы его уволили, жена его, Зоя, которой надоели эти штучки, подала на развод. Но развод — потом. Сначала была больница, в которой Кривин провёл два месяца. Лечение пошло на пользу, он даже как будто многое вспомнил, не спорил с врачами, на вопросы отвечал четко и правильно, много читал, особенно газеты.

Поначалу никто его не навещал. Разве что Платов Константин Васильевич заходил ненадолго. Да и то документ подписать.

А потом стала приходить одна женщина. Сначала только по приёмным дням, как все, а после и вовсе каждый день. Медперсонал не препятствовал. Они сидели и беседовали подолгу. О чем — никто не слышал. Хоть и интересно было.

Константин Васильевич Платов об этой женщине говорил неуважительно. А супруга его, Зинаида Николаевна, так и вовсе называла её глубоко падшей женщиной. Хотя в больнице на неё смотрели иначе. Была любезна, обходительна, никогда в помощи не отказывала. А однажды, в праздник, даже помогла вымыть окна на всем этаже, а всем санитаркам подарки подарила. Ну а моральный облик — его ведь в кошёлку не сложишь. Коллектив больницы говорил о ней с душевной теплотою.

Домой, к жене, Кривин не вернулся, из дома ничего не взял, даже одежду, говорит, не мое. Жил в гостинице, а после поселился у той женщины, Вероники Вячеславовны, кажется.

Супруга его бывшая, Зоя Филипповна, вскоре вышла замуж за достойного человека, счастлива себе в браке и о Кривине не вспоминает. Да и друзья его тоже. И сейчас во всем городе Краснонарске никто его не вспоминает. И женщину тоже почти не помнят. Да и нету их, по правде говоря, в городе-то. Пропали начисто, будто не было их тут отродясь.

Такая вот история.

 

Другие произведения автора:

В лесу сентябрь

Рождение книги

Река