Перевертыш гл.4

***

Штыки матово светились в электрических огнях вывески бара, гипнотизировали и завораживали своей откровенной прямотой, сдержанным размером и хищной остротой жала. Штыки смотрели прямо в живот Пана, едва вышедшего следом за Успенским и Пельменем из дверей бара.

Впрочем, не только на Пана были направлены штыки четверых солдат в повседневной форме, чистой, недавно полученной со складов, но – старомодной, списанной из употребления задолго до окончания войны на Западе. Сейчас эту форму из стратегических запасов донашивали тыловики, комендантские роты, хозвзвода. И точно – у каждого из солдат на правом рукаве видно было красную повязку с белыми буквами КП, «комендантский патруль». Впрочем, в боевых частях, Пан это слышал, такую же форму использовали, как «подменку». Позади солдат, с пистолетом в руке, стоял старший лейтенант и недобро щурился на вышедших из бара Успенского, Пана и Пельменя. За спиной одного из патрульных Пан заметил небольшой рюкзачок-рацию.

– Старший лейтенант Овсянников. Комендантский патруль, – небрежно козырнул офицер.

– Старший сержант Успенский. Рядовые Панов и Пельман. Шестой штурмовой батальон, – вскинул руку к виску Успенский.

– Свои, – выдохнул старлей, вкладывая пистолет в кобуру и одновременно раздвигая плечом патрульных, чтобы подойти ближе к вышедшим из бара бойцам. – Отставить!

Штыки нехотя заколебались и ринулись вверх, лязгнули карабинчики ремней, и штурмгеверы заняли спокойное положение за плечами патрульных.

Старлей Овсянников протянул для пожатия руку сначала Успенскому, а за ним и остальным.

– Нам тут сообщили, что стрельба была, какие-то солдаты мотоциклиста местного убили, а потом сами в бар пошли, – сказал он, будто бы оправдывая свою бдительность. – Вот, пришлось проверить…

Он кивнул назад и в сторону, где маячил в полумраке тот самый полисмен, который пытался доставить в свое отделение открывших стрельбу бойцов.

– Долго ж вы добирались, – усмехнулся Успенский, – тому уж два часа, как Пан этого мотоциклиста снял…

– А куда торопиться? – пожал плечами старлей. – Тут, в городе, каждую ночь стреляют промеж себя. Оружие-то так на руках и осталось, едва ли две сотни пистолетов нам обыватели сдали, из законопослушных и перепуганных, а всякие бандиты да хулиганы так с пистолетами и таскаются, лупят друг дружку почем зря…

– Ну, так нам работы потом меньше будут, если они друг дружку, – подмигнул Успенский.

– А этого, значит, вы? – вернулся к началу Овсянников.

– Рядовой Панов, снайпер в моей роте, – указал Успенский. – Открыл огонь на поражение по вооруженному мотоциклисту, едущему нам навстречу…

– А этот гад нам про оружие ничего не сказал, товарищ старший лейтенант, – вмешался в разговор один из патрульных с лычками младшего сержанта. – Вроде, просто застрелили кого-то – и все.

– Он вам про перестрелку из всех стволов не рассказывал? – улыбнулся Успенский.

– А что? – встрепенулся Овсянников.

– Был один выстрел из «семена», вот что, – ответил Успенский. – Служивый этого мотоциклиста снял, мы посмотрели, ружьишко его я об асфальт разбил, и пошли дальше, в бар вот заглянули. Здесь единственный на всю улицу, где водка есть.

– А я на этой улице день через день по службе бываю, а не знал, – удивился старлей. – Вот ведь штурмовики! находчивые вы ребята.

– Так вам еще тут служить и служить, а мы – пополнение вот подбросят и – неизвестно где завтра будем, – засмеялся Успенский. – Приходится быть шустрым.

– Да я сам из бывших танкистов, после контузии в комендатуру попал, врачи говорят, нельзя пока обратно, а поближе к фронту тут ничего и нет, не на материк же возвращаться? – навел ясность старлей и тут же, будто невзначай, спросил: – Дежурный-то по части знает, где вы?

– Я сейчас на должности комвзвода, – ответил Успенский.

Это прозвучало как: «Те, кому положено – поймут», и старлей понял. Сержант на офицерской должности, это вам не первые годы на западном фронте, когда старшины ротами командовали. Значит, не просто заслужил, а, скорей всего, дожидается на этой должности звания, а офицер без ведома дежурного по части из расположения отлучаться не может уже просто потому, что он офицер.

Отвлекая от разговора двух офицеров, настоящего и, возможно, будущего, на спине патрульного противно зазуммерила рация, и тот ловко левой рукой подхватил откуда-то из рюкзачка неприметную внешне простую телефонную трубку. «Рядовой Асатов… Так точно… Зову…»

– Товарищ старший лейтенант, на связь, дежурный по городу! – позвал он своего командира.

– Хорошо вам отдохнуть, парни, – попрощался Овсянников.

В ответ теперь уже все бойцы, а не один Успенский, взяли под козырек. Впрочем, к Пельменю это не относилось, он и так во время разговора вел себя, как застуканный за онанизмом подросток, а когда старлей прощался, на лице переводчика возникла блаженная улыбка, и он не только честь отдать позабыл, но даже и выпрямиться, что бы хоть чуть-чуть напоминать солдата штурмового батальона.

«И чего это я перетрухнул, как первогодок, – с досадой подумал Пан, провожая взглядом отошедший в сторонку патруль. – Надо же, стрелял в мотоциклиста – не боялся, а тут, будто застыл, хоть и знал, что взводный на себя все возьмет, да и выкрутится из любой передряги. Недаром про него столько историй в батальоне рассказывают… А вот на тебе…»

– Постойте, ребята, – позвал Пан уже тронувшихся в дальнейший путь друзей. – Мне тут официанточка из бара, похоже, записку подбросила. Пельмень, прочитай, пока еще на свету стоим…

– Так-так, – потер руки Успенский, – а ты, Парамоша – азарт, как говорится, сразу девчонку чем-то подцепил…

– Да ладно… – засмущался, было, Пан, но его перебил поднесший к глазам написанную карандашом записку Пельмень:

– «Хозяин торгует героином. Я бы могла вам помочь. Ненавижу наркотики. Джейн». Вот и всё…

– Н-да, не тебе это вовсе записочка, Пан, обознался я, – задумчиво сказал Успенский.

– Может, вернуться? поговорить с хозяином еще разок, – предложил Пан.

– Знаешь, я ведь там, в сортире, не шутил, что мне все равно, чем местные травятся… Вот только, правда, до тех пор, пока это нас не касается. А наркотики – такая зараза, что окружающих непременно коснется, – ответил Успенский. – А уж если ты, Пан, так помочь людям хочешь, то записку эту мы в особый отдел комендатуры передадим. Да не просто так, а с нашими отчетами: где были, что делали… И не морщи морду, рядовой Пельмень! Это ты у себя в университетах на госбезопасность можешь фрондерствовать, как Атос какой-нибудь на короля Людовика очередного, а в прифронтовой зоне особист не блох вылавливает, а обеспечивает нашу с тобой безопасность от диверсантов и вражеской агентуры. Понятно? Отвечать!

– Да понял я, понял, – махнул рукой расстроенный почему-то Пельмень.

А Пану именно сейчас, когда Успенский проговорил пусть и казенные, но такие правильные слова, захотелось от души заехать в морду Пельменю за его пренебрежение и к воинским ритуалам вообще, и к особистам в частности. Бить его, конечно, Пан не стал, но взял за плечо и резко тряхнул, что б хоть немного вправить мозги.

– Всё, диспут окончен, учти только Пан, ты сам на себя кучу писанины навязал, – предупредил Успенский, – но отступать некуда, так что теперь – только вперед. Идем брать штурмом, но по взаимному согласию, одно веселое заведение…

Пройдя дальше по улице тройку домов с затемненными, наверное, уже спящими, окнами и ярко горящими витринами магазинчиков на первых этажах, перед поворотом в глухой переулок-тупичок Успенский завел всю компанию в аптеку, расположенную на углу.

Очутившись внутри, Пан подумал, что на самом деле не всегда надо читать газеты «между строк», кое-что в них написано абсолютно верно, вот например, про такие аптеки. Если судить по маленькой витрине внутри, то торговали здесь всем, чем только можно, от аспирина до минеральной воды, и от кожгалантереи до скобяных изделий.

– Слышь, Пельмень, спроси-ка у него презервативы, да самые лучшие, тонкие, – скомандовал Успенский, кивая на седенького, тщедушного еврейчика за прилавком, кажется сделавшегося еще меньше, чем он был на самом деле, при виде трех бойцов среди ночи вошедших в его аптеку и заговоривших по-русски.

Пельмень начал спрашивать, но, видимо, отвлекся, встретив соплеменника, впрочем, тот был совсем не рад подобной встрече и мечтал побыстрее расстаться с неожиданными и опасными, даже по внешнему виду, клиентами. На прилавочке быстро появились разноцветные, яркие коробочки, а Пельмень тем временем перевел цену.

– Это на всё? – с удивлением спросил Успенский.

– За каждый, – ответил Пельмень, и тут же услышал от старшего сержанта, что за такую цену он купит лучше пару литров бензина, обольет эту лавочку вместе с продавцом и спалит её к чертовой матери.

Уже не первый раз выходя в город, пошатавшись и по магазинам, и по барам, приценившись к разным вещам, Успенский прекрасно понимал, что старичок пользуется моментом: на дворе ночь, искать средства предохранения где-то еще, в чужом-то городе, себе дороже, а удовольствия – вот они – за углом, плати и будь счастлив. Однако, несмотря на то, что местные купюры достались старшему сержанту и его спутникам без труда, сдержать себя и не возмутиться Успенский не смог.

Переговорив с продавцом, совершенно правильно понявшим интонации сержанта, Пельмень сказал, что тот готов скинуть двадцать процентов по ночному времени и еще пять исключительно из уважения к этим конкретным покупателям.

Успенский, понимая, что продавца не переспоришь, а настроения и времени поторговаться у него не было, а было желание побыстрее покончить с покупками, тяжело вздохнул и попросил:

– Пан, прибери товар, а я пока…

Пан сгреб в карман упаковки с полусотней презервативов, подивившись в душе, куда им столько, а тем временем Успенский отшагнул чуть в сторонку, что бы его хорошо было видно из-за прилавка, и сказал громко, привлекая к себе внимание:

– А теперь – расчет!

Театральным, наигранным жестом он расстегнул кобуру и потянул оттуда… Пану даже показалось, что он чувствует неприятный запашок, пошедший от побледневшего и еще сильнее съежившегося продавца. Но – нет, обознался, хотя ожидать именно такого эффекта можно было вполне. А Успенский вытащил из кобуры пару зеленоватых купюр и, небрежно бросив их на прилавок, сказал на прощание:

– В следующий раз думать будешь, перед кем цену ломать…

И, кажется, продавец прекрасно его понял без всякого перевода.

Уже выйдя из аптеки на улицу, Пан, не имеющий опыта общения с профессионалками, спросил Успенского:

– Может, купить чего с собой, если и в правду к девчонкам пойдем?

– Если ты не против, как Пельмень, то пойдем, – усмехнулся Успенский, – а покупать этим девчонкам ничего не надо, они уже нам самим рады будут… ну, и содержимому наших карманов в первую очередь…

По узенькому, темному тупичку они прошли едва ли сто метров, как Успенский шагнул к темнеющей на более светлом фоне стены двери и нажал на кнопку звонка, расположенную прямо на дверном полотне.

– Пельмень! Отвечай, когда спросят, что гости пришли, отдохнуть до утра… – предупредил он Валентина.

Пан, пока длилось ожидание и незамысловатый диалог Пельменя с хозяйкой заведения, осмотрел дом. Ничего особенного, никаких красных фонарей над входом. Такие же, как и в остальных домах, темные окна верхних этажей, чуть освещенные – первого, но такая слабая подстветка не давала ничего толком рассмотреть на улице, и Пан подумал, что не решился бы пойти сюда ночью, будучи один или с тем же Пельменем. А вот с сержантом Успенским было не страшно.

Не только опасений за свою жизнь, даже ожидания неприятностей не было и в переулке, и позже, в доме, когда их провели длинным, извилистым коридором в большую обставленную стульями и креслами комнату с круглым столом в центре. Как гостей, Успенского, Пана и Пельменя усадили на стулья, а сама хозяйка заведения встала перед ними, разговаривая, как заведенная, видимо, нахваливая свой товар, как это делают любые продавцы во всех концах земли, и неважно, чем они торгуют: бриллиантами, самолетами или девочками и презервативами.

– Во-первых, скажи ей, что перестала трепаться, мы ж не её сюда слушать пришли, – велел Успенский. – Во-вторых, пущай пепельницы принесет, не на ковер же нам пепел стряхивать, мы ж не дикари какие с плохообитаемых островов…

Пока Пльмень переводил, а хозяйка бегала за дополнительными пепельницами для каждого из гостей, Пан и Успенский успели закурить давно исчезнувшие из быта местных папиросы.

– Теперь так, пускай гонит на ночь всех посетителей, – продолжал командовать Успенский, достав из кобуры, пока не было хозяйки, увесистую пачку купюр. – Мы тут одни отдыхать должны…

– Она говорит, тут какой-то «вип» завис, нельзя его просто так выгнать, – перевел Пельмень, – очень важный какой-то человек.

– Да мне плевать, кто тут важный, – разделил стопку купюр пополам Успенский. – Скажи, пусть выгоняет, или уж придется его вперед ногами выносить.

– Все сделает, только надо чуть-чуть подождать, – уверил приятелей Пельмень, послушав длинную, страстную и одновременно причитающую речь хозяйки.

– Ну, и пусть, в конце-то концов, стол накроет, как положено для гостей, ну, шампанские там всякие девчонкам, нам по коньячку немножко, только, Пельмень, не по ихнему немножко, а по нашему, грамм по триста не больше, и вообще, сколько у нее сейчас девчонок-то? Пусть всех зовет…

– Говорит, всего пятеро работоспособных, еще две – в простое… Товарищ старший сержант, а как они простаивают? – пошло хихикнул Пельмень.

– Как-как, – буркнул Успенский, – мальчик что ли нецелованный? Женские дела, небось, начались, вот скучают и радуются…

– А чему радуются-то? – глупо спросил Пан, заметно краснея.

– Тому, что начались, – пояснил Успенский, внимательно оглядывая начавший наполняться блюдами стол и входящих по очереди в комнату девушек.

А на столе появились какие-то пирожные в вазе на тонкой, высокой ножке, фужеры под вино, тарелочка с миниатюрненькими бутербродиками то ли с сыром, то ли с рыбой, бутылки с шампанским, пара бутылок коньяка и три больших, коктейльных стакана.

А вдоль стены выстроились девушки… Рыженькая, две брюнеточки, блондинка и – крашенная, но очень симпатичная мулатка, почти белокожая, только формой губ и носа чуток напоминающая негроидную расу. Пан, преодалев юношеское ощущение неловкости и стыдливости, жадно и как-то беззастенчиво разглядывал девчонок, как зверушек в зоопарке, куда его в детстве водили родители, но – как ни старался – не мог найти в них никаких примет «падших женщин», которые образовались в его голове после чтения Куприна, Бунина, Горького, Толстого. Ни какой-то усталой порочности в лицах, ни жеманного хихканья, ни откровенной обнажающей одежды… Впрочем, юбчонки у девушек были короткими, а блузки полурасстегнуты, но таких же, если и не более вызывающе одетых, Пан видел несколько часов назад на улице, и те девушки шли вместе с мужчинами под руку куда-то по своим делам, а не торчали на панели в ожидании клиентов.

Успенский, отделив для «мамочки» половину денежной пачки, махнул рукой, приглашая девчонок за стол, и уже очень скоро, после первых же глотков шампанского и коньяка, вся компания отлично понимала друг друга даже и без помощи Пельменя, который, противореча самому себе, тоже уселся за стол между двумя брюнетками и подналег на микроскопические бутерброды.

Пан устроился в кресле рядом с мулаточкой и уже очень скоро знал, что сама она с дальней маленькой фермы откуда-то с самого юга полуострова, даже из другой страны, похоже, но приехала в город в надежде подзаработать, потому что там, у них, с работой для женщин совсем плохо. В этом заведении она давно, и ей нравится, потому что и девушки хорошие, и мужчины бывают ласковые и не обижают её. И вообще, ей нравится разнообразие в жизни, когда меняются мужчины и можно с ними поговорить о разном, не то, что у них в деревне, где слишком мало людей и все обо всех всё знают. А разговоры ведут только об урожае и погоде, да еще о том, какую проповедь в воскресение сказал падре в церкви. А в том, чем она занимается, ничего плохого нет, главное, что бы не было насилия, ну и платили деньги, на которые она сможет покупать себе красивые платья и вкусные вещи…

Девчонка болтала и болтала, отпивая потихоньку из бокала шампанское, таскала из вазы пирожные, косясь на соседок, и атмосфера в комнате все больше и больше начинала походить на школьные посиделки у кого-нибудь дома, пока нет родителей, с одной бутылкой вина на всех, непременным невинным трепом, переходящим в объятия и поцелуи где-нибудь на кухне, а для самых смелых и раскованных – прямо в обществе друзей и подруг. Успенский уже принялся откровенно прихватывать то одну, то другую из окружающих его девиц за грудки, Пельмень, встревая в разговоры со своим недушевным переводом, становился лишним в компании…

Из дальнейшего Пан запомнил только мельтешение по комнате вдруг решивших устроить танцы девчонок под какую-то визгливую и крикливую песенку из маленького радиоприемника, принесенного хозяйкой откуда-то из глубин квартиры, смех Успенского, требующего какой-то «стриптиз»-конкурс… твердую ладошку мулатки, потащившей его куда-то…

Когда он, в сопровождении Шаки, ловко прихватившей со стола не только остатки коньяка, но и часть недоеденных бутербродиков из второй порции, вываленной на прежнее блюдо, проходил мимо старшего сержанта, тот с внезапной серьезной трезвостью глянул Пану в глаза и напутствовал:

– Все в порядке, девчонка миленькая, ты за деньгами своими присматривай и без резинки с ней – ни-ни…

И тут же Успенский опять «включил» пьяненького, веселого дурачка рьяно расслабляющегося в компании девиц…

Тем временем Шака, усадив Пана на свою, вернее, казенную, широкую и мягкую кровать, начала было болтать о чем-то, но тут же спохватилась, сбросила туфельки и забралась рядом с Паном, затащив с собой и коньяк, и бутерброды. Коньяк им пришлось пить из горлышка, и Пан обратил внимание, что мулатка только смачивает спиртным губы, почти ничего не отпивая из бутылки. Но он и сам не очень-то сильно «причащался», все-таки, не хотелось потерять голову и упасть «мордой в салат», вернее, в подушку, вместо того, что бы, наконец-то, приступить к главному делу, ради которого он и пришел сюда.

Конечно, Пан волновался, как оно будет у него с этой едва знакомой, не понимающей ничего на его родном языке девицей, но все оказалось гораздо проще. Немножко выпив сидя на постели и поприжимавшись к Пану то грудами, то локтями, Шака взяла инициативу в свои руки, знаками показав, что надо бы для начала скинуть сапоги, а потом…

Потом они еще долго-долго и опьяняюще приятно целовались в маленькой и тесной душевой, пристроенной прямо в комнате, что бы не терять время на хождения по коридорам. И голенькая Шака увлекла Пана в постель, как по волшебству оказавшуюся разобранной… И устроила ему фантастический сеанс «французской» любви, о которой парень только слышал намеками, а потом…

Про презервативы впомнила тоже Шака, умело закутав одним них член парня. И позы она меняла сама, и успевала побыть сверху, постоять на четвереньках, поцеловать в губы, и снова оседлать его…

Пан, казалось, совсем не устал за время их бешеных скачек по постели, когда не только позы – углы и края менялись с калейдоскопической быстротой. Но, стоило мулаточке деловито расчехлить его дружка, отдавшего сок любви презервативу, и прилечь рядом, как Пан провалился в глубокий сон. Слегка повозившись под боком парня, устраиваясь поудобнее, Шака тоже задремала, обрадованная, что ей сегодня попался такой сильный мужчина, к тому же ласковый и в чем-то совсем неумелый. Уже отключаясь, она подумала, что надо бы с утра попросить у него немножко денег сверх положенного ей по ставке «мамочки»… и о том, как хорошо было бы отключиться там, на берегу океана, где шелестит прибой, где в маленьком домике можно ни о чем не думать… и еще о чем-то, совсем нечеловеческом, о каких-то цифрах, блоках питания, непредвиденных сбоях в системе, вероятностях… 

Другие произведения автора:

Искажение. На стадионе

Пыль. Часть I. гл.7

Искажение. День забот